Страдные дни Порт-Артура

26 января (8 февраля)

Сколько помнится, утром мне сообщили, что получена депеша о разрыве дипломатических сношений между Россией и Японией. Это известие встревожило меня довольно сильно, но так как текста депеши я не видел, а своей работы и забот было у меня в это время, так сказать, по горло, я вскоре успокоил себя тем, что не всякий разрыв дипломатических сношений влечет за собой войну. И даже в последние годы было тому несколько примеров. Полагал я, что это еще одна из попыток со стороны Японии принудить Россию к большей уступчивости.

Вечером китайцы начали праздновать свой Новый год. Треск от сжигаемого фейерверка, среди которого разрывались более крупные хлопушки, раздавался по всему Артуру и окружным селениям — казалось, началась война, будто идет повсеместный штурм. Нашего брата-европейца всегда раздражает эта нескончаемая пальба¹⁸.

В этот день я не видался почти ни с кем и, когда вечером ложился, усталый, довольно рано спать, мне даже не вспомнилось о прерванных дипломатических сношениях. Но когда в двенадцатом часу ночи раздалась с моря канонада, я приподнялся в постели и понял, что началась, бесповоротно началась война. Меня охватила мелкая нервная дрожь, я прислушивался к зловещим звукам, мысли зароились с такой быстротой в голове, что я и не подумал встать и выйти посмотреть, что творится там, на море. Так просидел я в кровати очень долго, почти не слышал промежутков затишья, потом лежал в какой-то полудремоте, как бы в кошмаре. Когда раздались последние орудийные выстрелы, я посмотрел на часы, они показывали 5 часов 30 минут.

Как я узнал впоследствии, к немалому моему удивлению, многие приняли эту стрельбу за морской маневр, полагали, что наконец-то производится ночная практическая стрельба, о которой раньше поговаривали. На запросы некоторых горожан (и даже офицеров) по телефону, что это за выстрелы, им отвечали, что эта ночная стрельба флота¹⁹...

В эту ночь береговые батареи не стреляли вовсе. Нельзя было узнать, что происходит на море и по чему именно стрелять, опасаясь, чтобы не расстрелять собственные суда или миноносцы. Был ли у вице-адмирала Старка в этот вечер бал или просто ужин по случаю именин его супруги, не берусь также решать.

Теперь, когда вопрос этот перестал быть таким жгучим и когда выяснилось, что дело не в одном адмирале Старке, мне подвернулся случай спросить о нем одного из моряков, который лично в этом нисколько не заинтересован и не доверять которому я не имею никаких оснований.

— Что там и как там было, не скажу, а бесспорный факт тот, что адмирала не было на эскадре во время первого нападения японцев на наши суда²⁰.

Вот его ответ, который привожу как один из примеров тому, что было на самом деле и как повествовали о том.

27 января (9 февраля)

Было около 7 часов утра, когда я побежал на набережную и к порту, чтобы разузнать, что такое произошло ночью. Недалеко от ворот, ведущих в порт, я очутился как-то вблизи двух полицейских, пристава П. и околоточного надзирателя Д., и был невольным свидетелем следующей сцены.

По набережной, по направлению к порту, шествует какой-то лейтенант, заметно навеселе, ведет под руку двух дам и весело беседует с ними. Видно, что ему ничего не известно о случившемся.

— Должно быть, с тех миноносцев, которые еще в гавани, — говорит пристав околоточному. — Идите, скажите ему.

— Боюсь, — отвечает околоточный, — знаете, оскорбит и кинется, пожалуй, бить — не поверит.

— Верно, — соглашается с ним пристав и отправляется сам навстречу лейтенанту, козыряет ему с вежливым наклонением своей довольно внушительной фигуры: — Позвольте, господин лейтенант, доложить вам, что еще около полуночи пробита боевая тревога. Видите в проходе, на мели поврежденные минами суда.

Бравый моряк в первый момент приосанился, как бы недовольный неуместным вмешательством в его беседу полицейского чина, потом посмотрел растерянно на вход в гавань, где виднелись грустные силуэты раненых великанов, и в следующий момент скрылся бегом в воротах порта, бросив своих дам на произвол судьбы.

— Кабы вы видели, — обратился теперь ко мне пристав, — что было ночью. Вестовые, кто на извозчике, кто пешком, бегают по разным домам, разыскивая своих господ. Потом несутся те, кто без фуражки, кто без кортика, во весь дух и на шампуньки²¹.

Что это факт, подтвердит вам каждый артурский житель того времени.

Суматоха, происходившая в это время в сухопутных частях крепости, была немногим лучше, с той только разницей, что господ офицеров не приходилось так разыскивать, разве за очень редким исключением; они были вскоре все на своих местах и их команды выстроились, ожидая дальнейших приказаний. Не было только при этих командах достаточного количества патронов; все надеялись «в случае чего» отбросить неприятеля штыками. Но и тут многие приняли все это за маневр, так как из приказания не было видно, что война действительно началась.

Что происходило в штабе крепости и в отдельных управлениях — не поддается описанию. Диспозиция вывода войск на позиции не была разработана. Отовсюду спрашивали, куда выводить такие-то части? Генерал Стессель потерял совсем голову: то кидается на начальника штаба и адъютантов, ежеминутно диктуя новые распоряжения, отменяя только что данные, то рвет и мечет, приказывая передать по телефону начальникам отдельных частей на их запросы, что они сами должны знать, что в данном случае делать и что он, комендант, имел, дескать, право расчитывать на то, что господа командиры будут на высоте своего долга и что у них все в должном порядке; то диктует им кое-какие распоряжения, которые те, в свою очередь, не знают, как исполнить и как согласовать между собою; то обращается к главноначальствующим с разными запросами.

Во всех отдельных управлениях происходит то же самое, лишь в меньших размерах. Начальники кидаются на адъютантов и писарей и приказывают, и удивляются, почему все то-то и то-то не было исполнено раньше, и получая ответы, что то-то не имелось совсем в виду, то-то отложено на более свободное время, а этого свободного времени все не оказывалось, что вот такое-то распоряжение по части не было еще санкционировано комендантом или осталось неисполненным по таким-то причинам, кидаются вновь к телефонам, запрашивают снова комендантское управление и, не получая оттуда необходимых указаний, а вместо них часто незаслуженные упреки и даже колкости, обращаются снова к адъютантам, то приказывая, то советуясь, мешая им работать. Хватаются за голову, бегают по комнате, садятся, вскакивают, умоляют, чтобы скорее строчили и передавали приказы, и ругаются, что все это не клеится.

В высших инстанциях нервничают также, дают невыполнимые приказания, отменяют только что данные или уже начатые и стараются уверять спрашивающих, что они сами должны все это знать и все это должно было быть заранее предусмотрено. Везде оказываются недочеты, неподготовленность, которые все же должны были быть частью выяснены при прежней отправке частей гарнизона на Ташичао, направляя их на Ялу.

Наконец, войсковые части распределены, но они долго блуждают по горам, дорогам и тропинкам, покуда добираются до места назначения. Ведь офицерам не было позволено ходить в мирное время по укрепленным или предположенным укрепить вершинам, окружающим город, они совершенно не в силах ориентироваться в полумраке наступающего утра и даже на рассвете. Это одна из отрицательных заслуг сурового коменданта, всегда уверявшего, что у него все в порядке и он ко всему готов и спокоен. Тут в первый раз больно почувствовалось отсутствие третьей бригады²², наиболее знакомой с местностью, отправленной на север, в также незнакомые ей места.

Двуколок с запасами и кухонь части не имели с собой, первые были посланы в арсенал за патронами и прибыли к своим частям, также блуждая по горам, некоторые только на другой день. Трудно было голодным солдатам на холоде и без приюта, пока доставили все необходимое. Но русский солдат всегда отличался умением переносить то, что другим могло бы казаться непосильным. Вот видимая сторона в переполохе крепости, произведенном внезапным ночным нападением неприятеля.

Одним словом, увертюра была сыграна — сыграна плохо, занавес поднялся и началась трагедия — трагедия мировая. Но на самом деле положение крепости было в эту минуту более ужасным, чего, однако, ни неприятель, ни мирное население города не могли даже подозревать.

Батареи берегового фронта не все были достроены и далеко не все были в боевой готовности, на сухопутном фронте не было ни одной вполне установленной пушки, не то что батареи, активного гарнизона, после отправки третьей бригады и полевой артиллерии на север осталась горсть, в сравнении даже с тем количеством войск, которое находилось здесь в мирное время.

Надо было благодарить Бога, что при этой нашей непростительной, даже преступной неподготовленности, неприятель не решился на более грандиозную и более энергичную минную атаку, не произвел тотчас же ночью бомбардировки наших судов всей своей эскадрой и не высадил в то же время в одной или нескольких ближайших бухтах десанта²³. Участь всего нашего флота и крепости могла быть решена, если не в эту же ночь, то на следующий день, окончательно. Своей нерешительностью неприятель дал нам опомниться, оправиться.

Но вернемся к фактам и событиям.

У входа в гавань стояли приткнутые к мели броненосцы «Цесаревич» и «Ретвизан» — цвет нашей броненосной эскадры — и крейсер «Паллада», поврежденные японскими минами Уайтхеда. Вокруг них что-то суетились.

На берегу народ волновался и спорил, не имея никаких положительных сведений, никому не хотелось верить в эту ужасную действительность. Рассказывались всевозможные небылицы, между прочим передавали, что помимо потопленных ночью японских миноносцев взят один в плен и находится у Тигрового хвоста. Но это была невзорвавшаяся, выловленная мина Уайтхеда, коих в эту ночь было выпущено японцами множество.

Мне удалось вскоре получить газету. Но как я ни просматривал ее, не нашел ничего о ночных событиях, газета была в то время уже напечатана или же печаталась, и верных сведений нельзя было достать ночью.

Зато когда я нашел текст телеграммы, извещающей о разрыве дипломатических сношений, — текст, явно указывающий, что Япония не желает мирного исхода переговоров, что военные действия должны начаться с первого удобного для Японии момента, — я не мог понять, как люди могли еще верить в мирный исход дела и почему наш флот и крепость не ожидали появления врага, не были в полной боевой готовности, тем более что телеграмма была от 25 января?

Простой здравый смысл требовал этого!

Между тем войска были уведены на позиции, и в городе не было заметно какой-либо суеты военного начальства. У наместника только что собралось высшее начальство на военный совет, начавший обсуждать положение и что надлежит предпринимать, как около 10 часов 35 минут утра было получено известие о том, что красавец крейсер «Боярин», посланный на разведку при появлении около 8 часов утра первых 4 японских крейсеров 2-го класса в виду берега, вдет с горизонта полным ходом и сигнализует приближение больших неприятельских сил.

Какое впечатление произвело это известие на собравшихся в доме наместника отдельных лиц, сказать трудно, но ясно, что оно встревожило всех и очень затруднило этим успешное разрешение вопросов.

Первым выехал, по свидетельству заслуживающего доверия очевидца, из ворот дома наместника вице-адмирал Старк и спешил на свое флагманское судно; это было в исходе одиннадцатого часа²⁴. Потом уезжали один за другим все остальные начальствующие; все имели довольно растерянный вид. Генерал Стессель поспешил на Электрический утес и, кажется, успел прибыть туда до начала бомбардировки. Но когда наместник выехал в сопровождении своего штаба из дому, направляясь к Золотой горе, бомбардировка была уже в разгаре, и он только еще поднимался на Золотую гору, как стрельба уже заканчивалась.

Между тем в городе мало кто знал о готовящихся ужасах, каждый занимался, как ни в чем не бывало, своим делом. Кто и знал об этом или мог предполагать, ожидать что-либо подобное, надеялся на «неприступную твердыню» крепости, как это всегда и всюду было принято говорить и уверять.

Мне было сообщено по телефону о приближении японской эскадры и об ожидаемой бомбардировке. Я было решил продолжать хладнокровно свою работу и не обращать внимания на то, что будет твориться на море и на береговых батареях, я признавал наперед безумием со стороны японцев решиться на бомбардировку такой крепости, не имея никаких шансов нанести ей серьезный вред, но рискуя при этом многим.

За несколько секунд или, быть может, за минуту до половины двенадцатого, по моим часам, раздался первый, довольно глухой орудийный выстрел. Ровно в 11 часов 30 минут заговорили орудия с такой силой, что земля дрожала, окна дребезжали и стекла грозили растрескаться, двери растворялись и ходили ходуном, увеличивая этим ужасающий хаотический гром, грохот, вой и треск. Кажется, около 10 минут я выдержал на месте, хотя работа шла все плоше и плоше; наконец нервы не выдержали. Вскочил, вышел на улицу, добрался до ближайшей возвышенности, так называемой Военной горы, и стал наблюдать за происходящим. Нервы были настолько потрясены силой адского рева орудий и какого-то стихийного шипения и свиста в воздухе, что все казалось как бы во сне. Голова перестала работать, глаза блуждали бессмысленно вокруг, не зная, на чем остановиться.

Над Золотой горой, стрелявшей из своих мортир дымным порохом, стояли густые клубы и вились огромные красивые столбы и кольца белого дыма; на остальных батареях виднелись тоже то белые, то желтоватые дымки. Что творилось на море, мне не было видно, я видел только огоньки и дымки на стоявших у входа раненых судах. Но что это было — попадание ли вражеских бомб или выстрелы с этих судов, я не был в силах разобрать, и некогда было об этом подумать.

Вдруг взрыв какой-то, облако дыма и пыли на набережной, вблизи полевого телеграфа и моста; не успело еще рассеяться это облако, как снова раздается какое-то шипение, и среди верхних домиков, облепивших восточный овраг Перепелочной горы, раздается резкий, как щелканье бича, треск, и белые с черным дым и пыль разрушенных неприятельским снарядом зданий покрывают место катастрофы.

Собравшаяся выше этих домиков публика, наблюдавшая за боем, бросается в разные стороны, чтобы скорее избегнуть опасности. Вслед за этим взрывается еще снаряд, ниже первого, потом еще и еще. Ничего не видать, что происходит на местах взрывов. Смутно понимаешь, что неприятельские бомбы стали перелетать через укрепления или же посылаются нарочито в город через проход в гавань и что это худо. Внизу, по улице от места, где начали падать снаряды, бежит густой толпой народ, и китайцы, и европейцы, направляясь преимущественно в Китайский город, и по направлению к арсеналу, к Казачьему плацу.

В воздухе продолжает стоять оглушительный рокот, как будто ужасная гроза, громовые удары, словно огромнейший вулкан клокочет постоянно следующими друг за другом взрывами, сопровождаемыми землетрясением, подземными раскатами и грозит гибелью всему окружающему. Но небо чисто, солнышко светит и пригревает, лишь дым с батарей Золотой горы начинает его заволакивать легкими белыми полосами.

Человек замер на месте от ужаса, сознавая полное свое бессилие, свое ничтожество пред стихией, но в нем не угасла надежда на то, что все это должно скоро пройти, что не все будет уничтожено бедствием. Всякие понятия о месте и времени перестали существовать для него, барабанные перепонки надорваны оглушительными звуками, они, кажется, потеряли свою чуткость, а глаза острую восприимчивость.

Там, внизу, все еще бегут и бегут по улицам сотни народа, толпа, синеющая от преобладающих в ней китайских костюмов. Но что испытывают в эти минуты задыхающиеся там от пыли и усталости люди, не можешь сообразить, представить себе их муки, это не отзывается в твоей душе, она не чувствует; стоишь себе, точно прикованный к горе, как будто на облаках, вдруг оторванный этим адским гулом и рокотом от всего земного²⁵. Становится холодно, будто кровь перестает циркулировать по жилам.

Но вот рев орудий становится реже и реже, как бы удаляясь в море; еще и еще отдельные сильные выстрелы с ближайших батарей — и снова более долгая пауза, заполняемая лишь раскатами с моря, будто плоско расплывающимися по воде. Еще и еще минута — и все затихает как эхо, как удалившаяся грозовая туча...

От сердца отлегло, оно снова забилось ровнее, начинаешь приходить в себя; будто просыпаешься.

Выхватываю часы — ровно 12; следовательно, все эти ужасы, казавшиеся бесконечными, длились всего полчаса.

Когда я спустился с Военной горы в город, то только тогда увидел, что происходило здесь во время паники, — везде по улице валялись дамские туфли, китайская обувь, галоши, разные принадлежности платья, домашние вещи, разные коробки, даже лампы. Все это было стоптано, помято; по-видимому, охваченные паникой люди схватывали, что попадалось под руки, желая спасти более ценное имущество, потом бросали все эти вещи, куски одежды и обувь, мешавшую быстро убегать, — у кого спадала с ноги обувь, тот и не думал подымать ее, да это было бы немыслимо. Каждый думал об одном: как бы поскорее уйти подальше отсюда, попасть в безопасное место, спасти свою жизнь. И эта картина была видна на всех улицах, по которым убегал народ.

К счастью, день был солнечный, теплый. Серьезных увечий и несчастных случаев, однако, не было, более всего, конечно, были случаи легкой простуды. Некоторые свободные от службы офицеры оказали большие услуги охваченной страхом толпе, помогая и успокаивая во время паники. Улицы еще пустынны, но народ уже начинает возвращаться в свои дома.

Когда я приближался к набережной, слышу музыку — спешу туда скорее. На рейде играют на всех судах встречный марш, «Боже, Царя храни», и марш наместника. Это встречали, как мне потом сказывали, возвращающиеся с лихой атаки крейсера «Баян» и «Новик».

В эту минуту нельзя было добыть среди встречаемых на набережной людей никаких сведений о том, что именно произошло и велики ли наши потери за время боя. Говорили о всяких возможных и невозможных подвигах и успехах, а потерь как будто и не бывало. Вот дух уверенности в силу нашего оружия и непобедимость крепости. Этот-то дух и поддержал нашу бодрость и после, в более трудные дни.

Под этими впечатлениями, успокоенный музыкой, пошел я осмотреть яму вблизи моста, образовавшуюся при взрыве 12-дюймового японского снаряда. Яма эта была воронкообразная, в центре глубиной в человеческий рост, шириной около 3 сажен. Вокруг нее собралась уже порядочная толпа народу, старательно разыскивая осколки снаряда, как будто они составляли большую ценность.

За мостом, в саду конторы богача Тифонтая, лег один неразорвавшийся 12-дюймовый снаряд, вокруг него также стояла толпа любопытных. На набережной были выбиты взрывом бомбы все оконные стекла, пустые рамы производили неприятное впечатление, как глазницы черепа. Но это только в первый момент, потом, так сказать, пригляделись.

Зато взорвавшаяся на пустом скалистом месте, на первом уступе Перепелочной горы граната оставила мало следов, на небольшом пространстве, аршина на полтора всего в диаметре, верхний слой в 2 вершка скалы раздроблен. Среди домиков вокруг восточного ущелья Перепелки, как эту гору обыкновенно называли, одна фанза (домик китайской постройки и их же образца) разрушена, а у другой поврежден край и крыша. Сколько при этом убито и поранено, так и не удалось тогда разузнать, говорили, что есть раненые, но и только. Вернее всего, что жители взобрались при самом начале бомбардировки выше на гору, чтобы лучше наблюдать. Снаряды же стали попадать сюда только к концу боя.

Вечером 26-го числа (8 февраля), пока у наместника радушно угощали обильным хлебом-солью японского консула, прибывший с ним из Чифу в качестве слуги офицер японского флота пробрался на лодке на внешний рейд, выяснил расположение нашей эскадры и убедился в том, что тут не ожидают никакого нападения. Потом он отбыл благополучно с консулом и пересел на свою эскадру, чтобы руководить атакой миноносцев.

Наши суда были на рейде в трех параллельных колоннах, ближе к берегу стояли броненосцы, морские крейсера, из коих « Паллада» имела дежурство.

Там стояло у нас 7 броненосцев: «Цесаревич», «Ретвизан», «Пересвет», «Победа», «Петропавловск», «Полтава» и «Севастополь» и 6 крейсеров: «Баян», «Аскольд», «Диана», «Паллада», «Боярин» и «Новик», кроме того, транспорт «Ангара» (недавно купленный у Добровольного флота пароход «Москва»). Два наших миноносца, «Бесстрашный» и «Расторопный», ушли в дозор — крейсировать впереди рейда миль на двадцать, остальные лежали преспокойно в гавани.

Миноносцам, крейсирующим впереди эскадры, было приказано идти при полном освещении, медленным, экономическим ходом и в случае чего сообщить о том адмиралу, но к бою не готовиться. В начале двенадцатого часа ночи часовые на судах увидали приближающиеся со стороны Дальнего миноносцы, часовые приняли лх за свои, потому что на спрос сигналом они будто ответили нашим же русским сигналом²⁶, а когда подошли еще ближе и их окликнули, то послышалась одновременно с ответом «свои» преестественная русская ругань, так привычная морякам. Возможно ли было тут еще сомневаться, что это свои, возвращающиеся с разведки миноносцы! Говорят даже, что когда уже мины взорвались у трех наших судов и эти суда снялись с якоря, чтобы скорее войти в гавань, будто был момент, когда японские миноносцы оказались между нашими судами и тогда еще кричали «что вы, дураки, стреляете по своим!» и приводили этим в смущение наших бравых комендоров²⁷.

Поврежденные суда направились в гавань, причем «Цесаревичу», стоявшему левым фланговым в ближайшей к берегу линии, когда рулевой привод оказался поврежденным миной и приходилось управляться одними машинами, пришлось обогнуть всю эскадру. Когда он приближался ко входу, то заметил идущих со стороны Ляотешаня еще два миноносца и не принимал их уже за своих, а открыл по ним огонь. Потом их преследовали крейсера «Новик» и «Аскольд».

О том, сколько именно было атакующих японских миноносцев, не удалось собрать данных. Потом узнали мы это из японских официальных сведений. Их было сперва пять (из них три миноносца приближались со стороны Дальнего, а два со стороны Ляотешаня, с некоторым опозданием), а затем присоединились еще десять — всего 15 миноносцев, выпустивших, по японским сведениям, всего 18 мин Уайтхеда.

Сравнительно малый успех при данных условиях, достигнутый такой значительной флотилией японских миноносцев и большим количеством выпущенных ими мин, объясняется только нерешительностью удара, наносимого без объявления войны, и тем, что оправившаяся от первого переполоха наша эскадра встретила их дружным огнем даже с поврежденных уже судов. Раненый медведь проснулся, и его действительно нужно было бояться. Насколько пострадали при этом японские миноносцы, так и осталось не вполне выясненным, ибо японцы обыкновенно не сознаются в действительных своих потерях. Один несомненно потоплен.

Когда поврежденные суда, одно за другим, прибыли ко входу в гавань, то оказалось, что войти в гавань нельзя — стоял отлив, пришлось приткнуться к мели. При этом заметим и то, что японцы выбрали первый момент атаки именно с тем расчетом, чтобы суда не могли ретироваться в гавань.

Этими соображениями они руководствовались и в последовавших затем действиях с моря, при бомбардировках, например, выбирали время отлива, чтобы броненосцы не могли в это время выйти из гавани и напасть на них; приводя свои брандера или после спуская на рейде свои плавучие мины, они пользовались всегда приливом, чтобы лучше достигнуть своей цели.

Следовательно, в этой морской войне были японцами использованы и прилив, и отлив в такой степени, в какой едва ли пользовались ими воюющие в прежние времена.

Суда наши были повреждены: «Цесаревич» в кормовой, «Ретвизан» в носовой части²⁸, а крейсер «Паллада» почти в середине левого борта. При этом было убито 2, утонуло и задохнулись от газов 5 и было ранено 8 нижних чинов, из офицеров не пострадал никто.

Повреждения требовали довольно значительных исправлений, а док у нас был только один, и в него могли входить только крейсера, ворота дока были узки. Новый большой сухой док только недавно начали строить. В Петербурге будто все не признавали его необходимость и долго не утверждали его план и смету.

Пришлось приступить к исправлению броненосцев при помощи кессонов, «Паллада» должна была чиниться в доке. Но прежде чем начать исправления, нужно было снять суда с мели и ввести в гавань, а это было нелегко. Вода залила поврежденные части, и нужно было ее откачать.

Пока еще осматривали суда, было получено сообщение с Ляотешанского маяка о том, что показались 4 японских крейсера 2-го класса, крейсера эти шли вдоль рейда на юго-восток, с очевидной целью вызвать за собой погоню, увлечь нашу эскадру в море, чтобы главные силы японского флота могли дать ей там бой. Но маневр этот не удался. Был послан наш быстроходный крейсер 2 ранга «Боярин», а за ним и «Новик», разведать, нет ли поблизости всего японского флота.

Когда уже приближался неприятельский флот из 6 броненосцев, 6 крейсеров 1-го класса, с присоединившимися к ним 4 крейсерами 2-го класса, сопровождаемый миноносцами, тогда наша уцелевшая броненосная эскадра выстроилась в боевом порядке, имея на флангах крейсера «Боярин» и «Аскольд» с левой, а «Диана» и «Новик» с правой стороны, около Ляотешаня, а впереди себя крейсер «Баян», наши миноносцы стояли в стороне, у берега.

Наблюдавшие за ходом морского боя восторгались особенно лихими атаками «Баяна» и «Новика». Некоторые говорили, напротив, что какие-то суда впереди нашей эскадры («Баян» и «Новик») только мешали стрелять броненосцам, это говорили люди, видимо, некомпетентные. Но чем все были недовольны, это тем, что за бросившимся в атаку на начавшую отступать японскую эскадру крейсером «Баян» не последовали другие суда, а ему было приказано вернуться обратно. Чувствовалось, что у флота не доставало одухотворяющего его в бою начальника, и поэтому все произошло не так, как бы хотелось²⁹.

Команды проявили чудеса хладнокровия и храбрости и рвались в более жаркий бой, никто не обращал внимания на полученные ранения, если они позволяли продолжать дело. Даже свободные кочегары выскакивали посмотреть и помогали подавать комендорам снаряды. Присущий русским добродушный юмор не покидал работающих посреди этого ада, дыма, грохота орудий, свиста и треска снарядов: встречали японские снаряды и провожали свои, посылаемые в ответ, веселыми прибауточками, как будто на маневрах.

В бою получили более серьезные повреждения только крейсера «Новик» (пробоину снарядом в кормовой части), «Аскольд» и «Диана». Но повреждения эти могли быть исправлены в несколько дней. Наши потери в людях за этот бой, сколько удалось узнать, следующие: убит 21 нижний чин, ранено 4 офицера и 97 нижних чинов.

Несмотря на то что на Золотую гору, Электрический утес и Тигровый полуостров падали японские снаряды, повреждений на фортах не было никаких. Легко повреждено одно здание между батареями. Потери в людях на фортах: убит 1, тяжело ранен 1, легко ранены 4 нижних чина — осколками гранат.

Бомбы попадали более всего в подножие горы и ниже батарей, много снарядов оказалось неразорвавшимися, а более того попадало в воду на рейде, в проходе в гавань и даже в Западный бассейн. Говорили, что одну шампуньку потопило вместе с гребцом-китайцем, но достоверно установить этот факт не удалось. В этот же день удалось ввести «Цесаревича» в Западный, а «Паладу» в Восточный бассейн (порт), не так скоро удалось снять с мели «Ретвизана».

28 января

(10 февраля). Газета не выходит. Рабочие-китайцы разбежались. Разбежались и остальные служащие. Говорят, что из штабов пока не дают никаких сведений для газеты.

По городу циркулируют всевозможные слухи и волнуют публику, уже и без того потерявшую голову. Уже в день первой бомбардировки стали рассказывать, что японцы высадили десант, который уничтожен на месте штыками; сперва говорили, что это было у Плоского мыса, потом, что у бухты Тахэ, потом у Голубиной бухты, потом еще дальше и, наконец, около Дальнего и Талиенвана. Цифра десанта колебалась в этих слухах от 400 до 800 человек, всюду японцы уничтожались с одинаковым успехом и одной нашей пехотой. Все это продолжало циркулировать, пока не было официально объявлено, что никакого десанта, ни даже попытки к его высадке на Ляодунский полуостров еще не было.

Слух о том, что некоторые наши береговые батареи стреляли во время бомбардировки холостыми зарядами, что утверждают и поныне, так и остались слухами. Правда, многие из них выпустили лишь несколько снарядов или совсем молчали, так как их снаряды не долетали до неприятеля, не достигали цели. Также передали мне в этот день, будто генерал Стессель имел очень неприятное для него объяснение с наместником по поводу неготовности командуемой им много лет крепости, и что ему, наверно, придется покинуть свой пост. В этом никто и не сомневался.

Вечером получили известие, что наш отряд оставил Шанхай-Гуань, передав свой форт французам, и прибыл в Инкоу.

Но что же сталось с нашими судами, находящимися в иностранных портах, — с крейсером «Варяг» и канонеркой «Кореец»³⁰ в Чемульпо, с «Манджуром» в Шанхае и с «Сивучем» в Инкоу? — Почему эти суда не отозваны в Порт-Артур, когда уже нельзя было надеяться, что дело окончится мирным исходом дипломатических переговоров?

Больно думать обо всем этом.

29 января (11 февраля)

Город все больше пустеет. Весь контингент шумной веселой публики, проживавшей здесь ради своего удовольствия или же для доставления удовольствия другим, исчез. Как мне говорили люди, заслуживавшие полного доверия, в эти дни платили иногда извозчику до вокзала до 25 рублей. Лишь бы скорее уехать! Вагоны были всегда набиты народом. Никому не хотелось остаться до следующего поезда. Многие довольствовались тем, что могли присесть только на свой багаж, авось по пути освободится местечко.

Узнаем очень неприятную новость — наш ассенизационный обоз перестал действовать. Подрядчик-арендатор его, японец Казаками, скрылся, его рабочие китайцы разбежались. Теперь городу грозило бедствие от собственных нечистот. Устройство клозетов было таково, что требовалась ежедневная очистка. Все они были переполнены. Это грозило заразой воздуха в то время, когда и без того ненормальная жизнь военного времени сулила сама по себе возможность разных эпидемических заболеваний.

Послышались громкие запросы — почему столь серьезная отрасль городского хозяйства оказалась в городе и в крепости Порт-Артур в руках японца? Аргумент, что японец стоил городу меньше средств, не удовлетворял вопрошающих, так как из-за дешевизны нельзя было упускать из виду другие соображения. Разве не должны были об этом подумать? Но вопрос этот так и остался открытым до сей поры.

Теперь каждый сознавал, что услуги юрких японцев имели везде весьма неприятную для нас заднюю цель. Если они что делали, то не только ради наживы, но желали при этом выведать обо всем, узнать с точностью все, что мы тут делаем — изучить все наши привычки, способности и слабости. Кругом заговорили открыто, что японцы-парикмахеры и некоторые из купцов были офицеры японского Генерального штаба и что не было уголка, который был бы им недоступен. Поговаривали также, что немало, должно быть, осталось в крепости японцев, переодетых китайцами или припрятавшихся в укромных уголках для наблюдения за ходом событий, за нашими действиями.

Японский переводчик, служивший при полицейском управлении, православный и чуть ли не женатый на русской, скрылся также, хотя все время уверял, что останется здесь, на службе. И он, вероятно, успел пробраться на иностранное судно, стоявшее еще в гавани и ожидавшее прибытия остальных выезжающих из Маньчжурии японских подданных.

Довольно значительное число китайского населения покинуло город; оказалось, что японцы тайком пригрозили смертью всем, кто останется и будет помогать русским. В этом не было бы особенной беды, если бы одновременно с их отъездом не закрылось бы много китайских лавок и сразу не вздорожали бы некоторые товары. На базаре не стало торгующих зеленью, корнеплодами, птицей. Иногда ничего нельзя было купить ни за какие деньги.

Стали убегать также рабочие из портовых мастерских и из порта — это были сплошь китайцы, работавшие дешевле русских. Теперь, когда потребовалось чинить поврежденные суда и каждый рабочий был дорог, почувствовался недостаток рабочих рук, необходимо было значительно усилить штат рабочих, но бежавшего ведь не вернешь. Именно те, которые опасались, как бы их не вернули обратно, убегали сперва в деревни, а оттуда или на джонках, или же сухим путем через Инкоу пробирались домой, на Шандунь.

Теперь вспомнили, и не без горечи, что когда из Уссурийского края прибыли сюда русские переселенцы, нуждавшиеся в заработках, и предложили свои услуги в качестве рабочих в порту и в мастерских, то им отказали по той простой причине, что китайцы-де работают много дешевле, и нашим мужичкам пришлось вернуться обратно ни с чем. На железной дороге также всюду работали китайцы и китайцы. Новый сухой док, с постройкой которого надо было безумно спешить, строили также только руками китайцев. И эти работы стали. Конечно, полетели телеграммы всюду, откуда можно было надеяться получить столь необходимых мастеровых и рабочих. Но улита едет, когда-то будет, а время, столь дорогое время уходило.

Сегодня вечером из Дальнего получено удручающее известие, что в Талиенванской бухте погиб минный транспорт «Енисей» на одной из расставленных им самим мин, при этом будто погибло много людей и сам командир судна — капитан 2 ранга Владимир Алексеевич Степанов.

Не хотелось верить этому ужасному известию, не хотелось допускать, что последние его слова, сказанные мне, были продиктованы ему мрачным предчувствием. Что такой светлый ум не мог не предвидеть возможных случайностей, это, конечно, ясно. Но он был с виду при этом так спокоен, фаталистически спокоен; только торопился туда, куда призывал его долг. Вспомнилось, что ему не особенно везло в жизни: он сам считал себя неудачником и нисколько не ценил своих недюжинных способностей, в семейной жизни он был глубоко несчастлив. Итак, это первая жертва войны из круга близких знакомых. Быть может, спасся он потом, случайно, как-нибудь...

Сегодня началось вооружение сухопутного фронта крепости.

30 января (12 февраля)

Наши надежды не оправдались. Капитан Степанов не спасся, он погиб вместе со своим детищем — минным транспортом «Енисей», не сходя с своего места, с командного мостика, заботясь лишь о спасении других. Подробности, полученные здесь об этой ужасной катастрофе, роковой случайности, следующие.

Когда транспортом были расставлены мины, заграждающие вход в Талиенванскую бухту и рейд порта Дальнего, с него заметили одну сорвавшуюся с места мину и готовились расстрелять ее, чтобы ее не унесло течением; для этого транспорт должен был приблизиться к ней.

В это время капитан Степанов находился в своем кабинете и был занят какой-то работой. Ветер крепчал, и волнение становилось все чувствительнее; этим и объясняется срыв поставленной мины. Расстреливание не удавалось сразу, и это привлекло на себя внимание всех.

Когда капитан Степанов выбежал наверх и справился по плану расстановки мин, он убедился, что судно нажало, нанесло незаметно ветром на ближайшую линию заграждения. Он сразу скомандовал спускать все шлюпки и приказал спасаться всем, кто может.

— Сейчас судно должно взорваться от собственной мины. Нас нанесло ветром. Спасения нет! — крикнул он в дополнение своих приказаний.

Вскоре последовал взрыв, судно приподнялось, а потом стало быстро погружаться в воду. Команда упрашивала своего любимого командира сесть также в шлюпку, но он пригрозил стрелять в того, кто не поторопится спасаться.

— Обо мне не заботьтесь, — кричал он им вслед, — спасайтесь только сами.

Когда первый успевший разгрузиться вельбот вернулся к месту несчастья, он мог только подобрать окоченевшего в ледяной воде, державшегося при помощи двух коек (спасательных кругов) часового с денежного сундука, спрыгнувшего с погибающего судна последним, по приказанию командира. Ни судна, ни его командира не было уже на воде. На поверхности воды плавали только кое-какие деревянные предметы, всплывшие при гибели транспорта.

Человеческих жертв при этом несчастье оказалось много: кроме командира, капитана Степанова, погибли мичманы Хру-щов и Дриженко, инженер-механик Яновский, машинный кондуктор Крамов и 92 нижних чина. Часть из них убило взрывом, часть потонула, а некоторые умерли на берегу. Ветер дул очень холодный, вблизи же не было ни жилого помещения, не имелось сухого платья, не было возможности отогреть уже было спасшихся, вытащенных из ледяной воды людей.

Спаслись при этом лейтенанты Дрешер³¹ и Ромашев, мичманы де Симон, Власьев и Вильгельме³², судовой врач Агафонов и 92 нижних чина.

Из полученных сведений ясно видно, что капитан Степанов, уцелевший при взрыве мины, имел возможность спастись. Скорбя об утрате хорошего знакомого и редкого офицера, нельзя было не задать себе вопроса: прав ли он был, сознательно погибая вместе со своим судном в то время, когда имел возможность спастись?

Вопрос этот решен уже давно европейской прессой отрицательно. Требование традиционной этики моряков, по которой капитан должен погибнуть вместе со своим судном, признано несостоятельным и отжившим свой век бесцельным рыцарским самолюбием. Но в данном случае нельзя применить к капитану Степанову общую меру.

Как командир и строитель судна, как редко даровитый офицер, в каких в данное время Отечество нуждается более, чем когда-либо, он не был прав, погубив себя. Ведь можно было выстроить новый транспорт, который был бы совершеннее погибшего; все недостатки, выяснившиеся на практике, были бы устранены, и применены более совершенные приспособления. Помимо того, как дельный и храбрый офицер он мог бы принести много пользы в деле общей защиты крепости.

Но, с другой стороны, как командир — строитель судна и как человек он имел право сознательно погибнуть в то время, как его детище-судно, не будучи в силах, по сложившимся обстоятельствам, выполнить прямое и главное свое назначение, погибало, исполнив лишь второстепенное; он был прав, не пожелав спасаться в то время, когда не все подчиненные ему люди могли спастись и когда он чувствовал себя ответственным за их гибель, когда его убивало неудачное начало войны, когда, наконец, он видел в этом несчастье довершение всех выпавших на его долю неудач и жизнь ничем не прельщала его. Да, он имел право уйти из этой опостылевшей ему жизни. Мир праху героически погибшего!

Не успели мы еще примириться с этой потерей, как явились подозрения — не попал ли пароход Российского общества транспортования кладей «Маньчжурия», вышедший из Шанхая еще до начала военных действий сюда, в руки японцев? Он был нагружен снарядами и другими военными припасами и вез предназначенный для Артура воздухоплавательный парк — три воздушных шара со всеми необходимыми принадлежностями. Все справки о нем подтверждали одно: что пароход должен был прибыть в Порт-Артур 27, самое позднее 28 января. Теперь вспомнили, что пароход этот нагружался в разных портах очень долго и вышел сюда слишком поздно. Японцам, наверно, было известно, с каким грузом шел этот пароход; их агенты не дремали. Осталась еще маленькая надежда — авось придет еще... Но он так и не пришел. (Потом узнали мы из иностранных газет, что пароход взят японцами 27 января (9 февраля) под самым Артуром и уведен в Сасебо.)

30 января

(12 февраля). Сегодня, под вечер мы получили вновь газету, приостановившуюся из-за бомбардировки. Она вышла в виде бюллетеня (вместо большого листа, печатавшегося мелким шрифтом) и содержит лишь царский манифест о начале войны, приказы наместника: 1) призывающий всех воинов к спокойной и дружной защите крепости и 2) о том, что на основании высочайшего повеления, сообщенного наместнику 25 января (7 февраля) военным министром по телеграфу, крепость Порт-Артур объявляется с 27 января (9 февраля) в осадном, а крепость Владивосток и район Китайской Восточной дороги на военном положении. Далее в бюллетене помещены телеграммы из России, поздравляющие защитников крепости с отражением первого, притом коварного, без объявления войны нападения неприятеля. Далее телеграммы Российского агентства, передовица и еще кой-какие заметки. О военных советах обещают сообщить на следующий день. Но все же газета как бы оживляет нашу потускневшую жизнь, дает нам больше опоры, чем все эти циркулирующие слухи.

Одно только непонятно — почему высочайшее повеление об осадном и военном положении, полученное 25 января (7 февраля), объявлено только 27, а если его нельзя было обнародовать до начала враждебных действий со стороны японцев, то почему крепость (хотя бы береговой фронт) не была в боевой готовности, почему не были приняты все меры предосторожности военного времени, почему нападение неприятеля могло быть как для флота, так и для крепости неожиданностью?

Эти вопросы нуждаются в основательном разъяснении со стороны наших ответственных властей.

31 января (13 февраля)

Где находится неприятельский флот, нам ничего не известно. Получены лишь сведения, что 29-го числа около Инкоу на море виднелись какие-то огни, а вчера подходили к Дадунгоу 6 японских судов, дали несколько выстрелов и этим переполошили всех жителей.

Начинаем получать сведения о захвате японцами наших торговых судов уже 25 января (7 февраля) и в последующие дни. Возникли предположения о гибели «Варяга» и «Корейца» в Чемульпо, но никто не знает истинного положения дела.

Чем дальше, тем мрачнее становится на душе. Все складывается для нас так неудачно, так неблагоприятно, что хуже и быть не может. Что нас радует, это только сочувственная телеграмма из России, вести, что там выражают готовность постоять за честь Родины, что там уже добровольцы записываются на войну. Да разве еще сознание, что несчастье наше могло быть еще много больше.

Наместник предлагает коменданту крепости принять меры к выселению мирных жителей из всего укрепленного района Порт-Артур — Кинчжоу. Предоставляется оставаться только тем, кто обязуется в случае надобности ухаживать за больными.

---

¹⁸ На следующее утро рассказывали, будто под этот шум взорваны некоторые телеграфные столбы. Слух этот не удалось проверить. Во всяком случае, японцы могли иметь в виду и китайский новый год, чтобы им замаскировать начало военных действий — начало борьбы с «белыми чертями» в то время, когда весь китайский народ занят изгнанием злых духов из своих жилищ. (Позднее китайцы радовались ужасной канонаде в уверенности, что этот год пройдет для них счастливо — ибо, по их убеждению, от этого грохота должен удирать всякий злой дух шибко далеко...)

¹⁹ Кроме того, на эскадре в этот день усиленно циркулировал слух, что начальство решило, наконец, устроить серьезные морские маневры, в которых должны были участвовать и береговые батареи.

²⁰ По точным справкам, адмирал Старк ушел в 9 часов вечера из квартиры, но куда — неизвестно, полагают — к наместнику.

²¹ Китайские лодки — сампани.

²² Развернутой после мобилизации в 3-ю дивизию, причем полки, до этого двухбатальонные, увеличились третьим батальоном коренного гарнизона Артура.

²³ Говорят, что наши сторожевые посты на бухтах состояли всего из 3–5 человек.

²⁴ Адмирал Старк поспел на свое судно в то время, как флаг-капитан Эбергардт уже приказал открыть огонь по неприятелю.

²⁵ В издании профессора Dr. Erwin Balz, Tokio «Uber den kriegerischen Geist und die Todesverachtung der Japaner» я нашел подтверждение этого душевного состояния человека во время ужасов.

²⁶ Неправда. Практиковавшиеся в то время опознавательные сигналы были у нас настолько сложны, что разобрать их (по трем системам) можно было лишь тогда, когда уже было слишком поздно.

²⁷ И это неправда. И сигналы, и русская речь была с вернувшихся с крейсировки русских миноносцев, по которым стреляли, несмотря на опознавательные сигналы. Далее получена нами разгадка всему этому.

²⁸ Пробоина величиной в 220 квадратных футов.

²⁹ В то время мы не имели никакого представления о преимуществах японского флота, как по быстроте хода, так и по вооружению, а главное, по обслуживанию судов хорошо обученными командами под руководством действительно опытных офицеров, настоящих моряков.

³⁰ Павшему впоследствии смертью героя на редуте № 1 капитану 2 ранга Лебедеву было приказано идти на крейсере 2 ранга «Забияка» 27 января, в полдень, в Чемульпо, чтобы сменить там канонерскую лодку «Кореец». Приказ этот так и остался неотмененным и неисполненным по случаю бомбардировки.

³¹ Умер впоследствии.

³² Убитый в августе на батарее Большого Орлиного Гнезда.

<< Назад   Вперёд>>