Глава 13. Царь в Думе. Кампания в Галиции. Наша жизнь в ставке. Растущее недовольство в тылу (1916 г.)
25 декабря царь один вернулся в Ставку и три дня спустя на границе Галиции провел смотр гвардейским дивизиям, которые сконцентрировались там в преддверии мощного наступления. Он жалел, что с ним не было Алексея Николаевича, поскольку хотел представить наследника гвардейцам. После этого царь вернулся в Могилев.
К концу 1915 года военное положение русских войск значительно улучшилось. Армия воспользовалась месяцами затишья, которые последовали за мощным германским наступлением в сентябре 1915 года, и благодаря тому, что страна располагала огромными людскими ресурсами, армия могла быстро восполнить потери, понесенные во время отступления. Немцы опять лишились награды, которую сами себе обещали, – награды, которую, казалось, обеспечили им их успехи в начале кампании. Они все больше сомневались в своей способности сломить упорное сопротивление русских. Поэтому теперь они прибегли к изощренной пропаганде и хитроумным интригам, чтобы возбудить в тылу России недовольство правящим курсом, которое помогло бы им в достижении поставленной цели. В лице царя они видели препятствие, мешавшее реализации этих задач. Это препятствие должно было быть устранено.
Взяв на себя командование войсками и поставив, таким образом, на кон свою корону, царь, по сути, лишил врагов всякой надежды на примирение. Теперь власти в Берлине знали, что Николай II будет поддерживать союзников до самого конца и что все попытки решить проблему путем переговоров разобьются о его несгибаемую решимость продолжать войну до самого конца. Они также знали, что царь был единственным связующим звеном между различными партиями империи и что, если это звено исчезнет, в стране не останется никакой организованной силы, способной предотвратить распад страны и анархию.
Поэтому Генеральный штаб германских войск полностью посвятил себя решению новой задачи: подорвать престиж монархии и срежиссировать свержение русского царя. Чтобы достичь этой цели, необходимо было скомпрометировать царя в глазах его народа и союзников. В России у Германии была разветвленная разведывательная и агентурная сеть, перед которой была поставлена задача: распространить среди русских людей слух о том, что царь хочет покончить с войной и заключить с Германией сепаратный мир.
Царь решил покончить с этими интригами раз и навсегда и предельно ясно изложить свои намерения. 2 января в Замири, где он инспектировал войска генерала Куропаткина, он завершил свое обращение к войскам следующим заявлением: «Не бойтесь! Как я уже не раз заявлял в начале войны, я не пойду на подписание мирных соглашений, пока мы не выдворим последнего вражеского солдата с нашей земли. Я также не буду подписывать мирный договор без предварительных консультаций с нашими союзниками, с которыми нас связывают не только официальные договоренности, но и искренняя дружба и кровь, пролитая за общее дело».
Таким образом, Николай II в присутствии всей армии подтвердил ту торжественную клятву, которую дал 2 августа 1914 года и позднее – в качестве главнокомандующего армией. Правительство сделало все возможное, чтобы придать царской речи максимальную гласность, поэтому ее опубликовали во всех газетах и начали распространять в войсках и в тылу.
В январе и феврале Николай II продолжил регулярные поездки на фронт и в Ставку (Новый год он встретил в Могилеве) и вернулся в Царское Село 24 февраля, накануне открытия сессии Думы. За пять дней до этого пришли известия о взятии Эрзерума, который долгое время оставался оплотом сопротивления турецких войск. Россия ликовала. Это была действительно важная победа, и наступление Кавказской армии активно продолжалось.
Наутро после прибытия царь осуществил свое намерение и отправился вместе с братом, великим князем Михаилом, в Таврический дворец, где в тот день Дума должна была возобновить свою работу. Это было первое посещение царем Думы, и в политических кругах этому событию придавалось особое значение. Оно свидетельствовало о страстном желании царя наладить более тесное сотрудничество с представителями народа, и этот шаг был воспринят с большим энтузиазмом, потому что доверие к правительству было подорвано поражениями на фронтах и обвинениями, предъявленными бывшему военному министру генералу Сухомлинову.
По прибытии в Таврический дворец императора встретил председатель Думы Родзянко. Он проводил императора в Екатерининский зал, где тот присутствовал на богослужении в ознаменование взятия Эрзерума. Затем, обратившись к депутатам, царь выразил полное удовлетворение тем, что он находится среди них, и уверенность в том, что в трагические дни, переживаемые Россией, они объединят свои усилия и будут вместе работать на благо страны. Депутаты восторженными выкриками приветствовали слова государя.
Царь обошел все помещения дворца и затем покинул его. Через полчаса председатель Думы, открывая сессию, закончил свою речь следующими словами: «Неразрывная связь между государем и его народом, которая является залогом процветания Российской империи, теперь еще более упрочена. Эта хорошая новость наполнит огромной радостью сердца всех людей даже в самых отдаленных уголках страны. Она придаст мужества нашим храбрым солдатам, защитникам нашей Родины».
В тот памятный день казалось, что государь, министры и представители народа объединены одной мыслью – победить любой ценой.
В тот же вечер царь направился в Государственный совет, который в тот день также возобновил свою работу. Затем он вернулся в Царское Село, откуда следующим утром отбыл в Ставку. Это было время наступления на Верден, и Россия должна была подключиться к военным действиям, чтобы отвлечь на себя часть германских войск. Поэтому было решено тоже перейти в наступление.
Оно началось 15 марта в районе Двинска и Вильно, и сначала русским войскам сопутствовал успех. Однако продвижение вперед шло медленно, поскольку германские войска оказывали упорное сопротивление. Из-за оттепели дороги были практически непроезжими. Солдаты с трудом пробирались сквозь грязь и болота. Атака захлебнулась в начале апреля, но принесла свои плоды, поскольку оттянула в этот район крупные немецкие соединения.
После обильного кровотечения, которое угрожало его жизни в декабре, Алексей Николаевич был еще очень слаб. Он несколько окреп лишь к началу февраля, однако царица по опыту знала, что опасность еще не миновала, поэтому намеревалась оставить его в Царском Селе, пока не установится хорошая погода.
Мне такое решение царицы было даже на руку, потому что наши длительные поездки на фронт не могли не сказаться на образовании цесаревича.[38]
Мы вернулись в Ставку только 17 мая. Царю пришлось оставаться там безвыездно довольно долгое время. Через две недели после нашего приезда – 4 июня – армия генерала Брусилова начала наступление в Галиции. Оно закончилось полной победой русских войск, а в последующие дни они развили свой успех. Под давлением русского наступления австрийский фронт дрогнул и отодвинулся к Лембергу. Число пленных было огромно. Скоро положение австрийцев в районе Луцка стало критическим. Новости об этой прекрасной победе были с энтузиазмом восприняты в Ставке. Однако для царя это был последний повод для радости.
После возвращения в Ставку наша жизнь шла по тому же распорядку, что и в предыдущие приезды, хотя я больше не давал цесаревичу уроков в кабинете его отца, а делал это на небольшой веранде, которую мы превратили в класс, или в большой палатке в саду (она же служила нам и столовой). Именно там обедал царь в жаркую погоду. Мы воспользовались чудесными летними днями, чтобы поехать покататься по Волге на маленькой яхте, предоставленной нам Министерством путей сообщения.
Иногда к нам с короткими визитами приезжали царица и великие княжны. Они жили в том же поезде, в котором прибыли сюда, но присоединялись к царю за обедом и ездили с нами на экскурсии. Царь, в свою очередь, ужинал с царицей и проводил часть вечера в семейном кругу, когда у него выдавалась свободная минута. Великим княжнам очень нравились эти (на их вкус, очень краткие) поездки в Могилев, которые вносили хоть какое-то разнообразие в их монотонную и аскетичную жизнь. Здесь у них было гораздо больше свободы, чем в Царском Селе. Как это часто бывает в России, станция Могилев расположена далеко от города, почти в чистом поле. Великие княжны проводили свободное время, посещая семьи крестьян в близлежащих деревнях или семьи железнодорожных служащих. Их простые манеры и природная доброта завоевывали сердца людей, а поскольку они обожали детей, их можно было часто видеть в окружении местных ребятишек, которых они непременно щедро одаривали конфетами.
К сожалению, из-за поездки в Могилев нам пришлось прервать регулярные занятия с Алексеем Николаевичем. Да и на его здоровье она сказалась не самым лучшим образом. Впечатлений было слишком много для его эмоциональной натуры. Он стал нервным, раздражительным и абсолютно не мог сосредоточиться на занятиях. Я высказал царю свои соображения. Он признал, что мое беспокойство вполне обоснованно, но сказал, что, возможно, эти отрицательные моменты в какой-то степени компенсируются тем, что мальчик становится более раскованным и смелым, и тем, что ужасы, которые он видел во время этой поездки, на всю жизнь внушат ему отвращение к войне.
Однако чем дольше мы оставались на фронте, тем сильнее во мне росла уверенность, что пребывание в Ставке вредит цесаревичу. Мое положение становилось все более трудным, и в двух или трех случаях мне пришлось проявить жесткость по отношению к мальчику. У меня было ощущение, что царь не в полной мере разделял мою позицию и не поддерживал меня в той степени, в какой мог бы. За последние три года я очень устал – у меня не было отпуска с сентября 1913 года, – поэтому я решил попросить дать мне отпуск на пару недель. Мне на смену приехал мой коллега Петров, и 14 июля я покинул Ставку.
Как только я приехал в Царское Село, царица сразу же вызвала меня к себе, и у нас состоялся долгий разговор. В его ходе я пытался наглядно показать ей, сколь неблагоприятны для Алексея Николаевича были эти поездки на фронт. Она ответила, что и его величество, и она сама вполне отдавали себе отчет в этом, но считали, что лучше временно пожертвовать образованием сына (и даже подвергнуть риску его здоровье!), чем лишать его того положительного, что он приобрел, живя в Могилеве. С поразившей меня откровенностью она сказала, что сам царь всю жизнь страдал от врожденной робости. К тому же он (как и все наследники престола) до вступления на престол находился в тени своего отца и был плохо подготовлен к обязанностям главы государства после скоропостижной смерти Александра III. Царь в свое время поклялся не повторять этих ошибок при воспитании своего сына.
Я понял, что столкнулся с хорошо продуманным и осознанным решением и вряд ли мог повлиять на него. Тем не менее было решено, что Алексей Николаевич должен возобновить регулярные занятия в конце сентября и что мне будет оказана помощь в работе.
Когда наш разговор подошел к концу, царица уговорила меня остаться ужинать. За столом я был единственным гостем. После ужина мы прошли на террасу. Это был чудесный летний вечер – теплый и тихий. Ее величество прилегла на софу. Она и две ее дочери вязали шерстяные вещи для солдат. Две другие великие княжны вышивали. Естественно, Алексей Николаевич был основным предметом разговора. Они без устали задавали мне вопросы о том, что он сказал или сделал. В этом тихом домашнем кругу я провел целый час, внезапно оказавшись допущенным туда, куда придворный этикет доступ мне запрещал.
В последующие дни я навещал старых знакомых и старался восстановить отношения, вынужденно прерванные из-за моих поездок на фронт. В столице я был знаком с людьми из разных общественных слоев и скоро понял, что в последние месяцы в общественном сознании и мнении произошли далеко идущие изменения. Люди уже не ограничивались нападками на правительство, но все чаще атаковали лично царя.
С того памятного дня 22 февраля, когда Николай II появился в Думе с искренним стремлением к примирению, разногласия между монархом и представителями народа лишь усилились. Царь долго размышлял над тем, идти или нет на либеральные уступки, которых от него требовали.
Он считал, что для таких реформ выбрано неподходящее время и их опасно предпринимать в самый разгар войны. Не то чтобы он цеплялся за свои полномочия самодержца, поскольку сам был воплощением скромности и простоты, но он боялся, что столь радикальные изменения, предпринятые в такой критический момент, могут привести к непредсказуемым последствиям. Когда 22 февраля царь заявил, что счастлив находиться среди представителей своего народа, он говорил чистую правду. Приглашая их объединить усилия на благо страны в трагический период ее истории, он призывал их забыть политические разногласия и сосредоточиться на главной цели – победе и вере в своего царя до конца войны.
Почему в тот день он не дал торжественного обещания даровать стране либеральные свободы, когда это позволят обстоятельства? Почему не попытался восстановить своими действиями то доверие к себе, которое, как он чувствовал, начал терять? Ответ прост: окружающие его люди не давали ему понять, что на самом деле происходит в стране.
Визит царя в Таврический дворец породил в сердцах людей огромные надежды. Эти надежды не сбылись, люди очень скоро убедились, что все останется по-прежнему. Вновь разгорелся конфликт с правительством.
Требования стали более жесткими, а обвинения – более серьезными. Напуганный лживыми донесениями тех, кто злоупотреблял его доверием, царь стал считать оппозиционные настроения в Думе результатом революционной агитации. Он полагал, что может восстановить свой авторитет мерами, которые лишь еще больше разожгли всеобщее недовольство.
Однако центральным объектом нападок была царица. В обществе ходили самые ужасные слухи о ее неподобающем поведении, и им верили даже те, кто раньше с презрением и негодованием их отвергал. Как я уже сказал, присутствие при дворе Распутина наносило все больший урон престижу монархии и давало пищу для самых невероятных и злобных комментариев. Но критики не ограничивались нападками на частную жизнь царицы. Ее открыто обвиняли в симпатиях к Германии; предполагалось, что эти ее чувства могли представлять опасность для России. Слово «предательство» еще не было произнесено, однако все указывало на то, что подобные подозрения зародились во многих головах. Я знал, что это было результатом германской пропаганды и интриг.[39]
Однажды в доме своих друзей я познакомился с молодым офицером, чьи политические пристрастия были на стороне монархии. Он со все возрастающим негодованием рассказал нам, что по распоряжению царицы некто доставляет подарки и деньги немецким офицерам, которые лечатся в том же госпитале, где лежал он сам. Этот посланец царицы даже не заходил в палаты, где лежали русские офицеры. Пораженный этой историей, я попросил рассказать ее подробнее. Было начато расследование. Оно полностью подтвердило историю, рассказанную мне, но оказалось невозможным найти человека, который с помощью подложных документов заставил официальных лиц поверить в то, что он прибыл с миссией по распоряжению царицы. Лишь по чистой случайности я столкнулся с одной из многочисленных провокаций, организованных немецкими шпионами на немецкие деньги.
Выше я уже говорил, что осенью 1915 года берлинское правительство осознало, что никогда не сможет победить Россию, пока та будет объединена вокруг своего государя. С этого момента правительством Германии овладела единственная идея – спровоцировать революцию, которая повлечет за собой падение Николая II. Поскольку организовывать нападение на царя было весьма затруднительно, немцы сконцентрировали свои усилия на дискредитации императрицы. Эта кампания была отлично спланирована и скоро начала приносить результаты. Они не останавливались ни перед чем. Они использовали старую стратегию, нанося удары по монарху в лице его ближайшего окружения. Конечно, всегда легче испортить репутацию человека, если этот человек – женщина, и к тому же иностранка. Понимая, какую пользу можно извлечь из того факта, что императрица – германская принцесса, они весьма умно поступили, высказав предположение, что царица предательница. Это был лучший способ скомпрометировать ее в глазах всей страны. В некоторых частях России обвинения упали на благодатную почву и стали мощным оружием в руках врагов династии.
Царица знала о том, какая кампания развернута против нее, и это причиняло ей невероятную боль: ведь она всем сердцем приняла эту страну, новую веру и новый народ, и сделала она это со всей страстью своей пылкой натуры. Она была русской по своей природе, равно как она была православной по убеждениям.[40]
Пребывание вдали от линии фронта помогло мне понять, сколь губительна была эта война для страны. Разруха и лишения вызывали всеобщее недовольство. Не хватало стали. Не было топлива (особенно зимой!), его просто невозможно было достать. То же самое касалось продуктов, а стоимость жизни продолжала расти с пугающей быстротой.
11 августа я вернулся в Ставку, встревоженный и огорченный увиденным. Приятно было сознавать, что в Могилеве атмосфера резко отличалась от петроградской, и чувствовать позитивное влияние тех, кто оказывал упорное сопротивление «пораженческим» настроениям в стране. Тем не менее власти были очень озабочены сложившейся политической ситуацией, хотя с первого взгляда это и не очень бросалось в глаза.
Алексей Николаевич с радостью меня встретил (он мне регулярно писал, пока я отсутствовал), а царь чрезвычайно любезно приветствовал меня. Таким образом, я мог поздравить себя с тем, что поступил правильно, оставив своего ученика на некоторое время. Я возобновил занятия с ним с удвоенной энергией. Тем временем к нам присоединился наш английский коллега, мистер Гиббс. К тому же господин Петров по-прежнему был с нами, поэтому занятия вновь приобрели регулярный характер.
На фронте бои прекратились на севере и в центре. Они продолжались только в Галиции, где русские войска по-прежнему оказывали давление на австрийцев, чей разгром был бы неизбежен, если бы не помощь Германии.
Однако кампания 1916 года убедила русский Генштаб, что они никогда не прорвут оборону врага, пока не будет достаточно артиллерии. Отсутствие этих войск не давало возможности развить успехи, полученные благодаря мужеству войск и его численному превосходству над противником. Оставалось ждать от союзников материальной помощи, доставка которой задерживалась из-за дефицита транспортных средств.
Поражения австрийских войск повлияли на положение Румынии. Эта страна все больше склонялась к союзу с Антантой, но все еще колебалась, выбирая наиболее удобный момент для выхода на арену политических и военных действий. Русский министр в Бухаресте прикладывал все усилия, чтобы вынудить Румынию определиться с выбором.[41]
Наконец 27 августа Румыния объявила войну Германии. Ее положение было очень трудным, так как она находилась на крайнем левом фланге обширного русского фронта, от которого была отделена Карпатами. Она подвергалась под угрозе нападения австро-германских войск с севера и с запада. Существовала также угроза нападения с тыла со стороны Болгарии. Именно так все и произошло, и начало октября было отмечено отступлением, которое закончилось почти полной оккупацией Румынии.
Как только опасность этого стала очевидной, русский Генштаб предпринял меры, чтобы оказать помощь румынской армии, однако расстояния были слишком велики, а коммуникации армии наполовину разрушены. К тому же Россия не могла позволить себе ослабить свой фронт, поскольку в случае крайней необходимости она не смогла бы вовремя вернуть на прежнюю дислокацию войска, отправленные в Румынию. Однако под давлением царя туда было направлено все возможное подкрепление. Вопрос заключался лишь в том, успеют ли эти части прибыть туда вовремя, чтобы спасти Бухарест.
1 ноября мы вернулись в Царское Село. Катастрофа, произошедшая на Румынском театре военных действий, произвела на всех огромное впечатление, и ответственность за нее была возложена на министра иностранных дел. В начале года Штюрмер сменил Горемыкина на посту председателя Совета министров. Его назначение было воспринято всеми крайне негативно, к тому же он стал делать одну ошибку за другой. Именно в результате его интриг Сазонов, принесший стране много пользы в качестве министра иностранных дел, был вынужден подать в отставку, и Штюрмер поспешил занять его место, оставаясь при этом главой правительства.
Его действия вызывали такую же ненависть, как и его имя. Предполагалось, что он держался у власти исключительно благодаря влиянию Распутина. Некоторые заходили еще дальше в своих предположениях, обвиняя его в прогерманских настроениях и подозревая его в желании заключить сепаратный мир с Германией.[42] Николай II скомпрометировал себя, оставляя в правительстве министра, которого все подозревали в измене. Оставалось только надеяться, что царь в конечном итоге поймет, что его в очередной раз обманули; но мы боялись, что это произойдет слишком поздно, когда уже ничего нельзя будет исправить.[43]
К концу 1915 года военное положение русских войск значительно улучшилось. Армия воспользовалась месяцами затишья, которые последовали за мощным германским наступлением в сентябре 1915 года, и благодаря тому, что страна располагала огромными людскими ресурсами, армия могла быстро восполнить потери, понесенные во время отступления. Немцы опять лишились награды, которую сами себе обещали, – награды, которую, казалось, обеспечили им их успехи в начале кампании. Они все больше сомневались в своей способности сломить упорное сопротивление русских. Поэтому теперь они прибегли к изощренной пропаганде и хитроумным интригам, чтобы возбудить в тылу России недовольство правящим курсом, которое помогло бы им в достижении поставленной цели. В лице царя они видели препятствие, мешавшее реализации этих задач. Это препятствие должно было быть устранено.
Взяв на себя командование войсками и поставив, таким образом, на кон свою корону, царь, по сути, лишил врагов всякой надежды на примирение. Теперь власти в Берлине знали, что Николай II будет поддерживать союзников до самого конца и что все попытки решить проблему путем переговоров разобьются о его несгибаемую решимость продолжать войну до самого конца. Они также знали, что царь был единственным связующим звеном между различными партиями империи и что, если это звено исчезнет, в стране не останется никакой организованной силы, способной предотвратить распад страны и анархию.
Поэтому Генеральный штаб германских войск полностью посвятил себя решению новой задачи: подорвать престиж монархии и срежиссировать свержение русского царя. Чтобы достичь этой цели, необходимо было скомпрометировать царя в глазах его народа и союзников. В России у Германии была разветвленная разведывательная и агентурная сеть, перед которой была поставлена задача: распространить среди русских людей слух о том, что царь хочет покончить с войной и заключить с Германией сепаратный мир.
Царь решил покончить с этими интригами раз и навсегда и предельно ясно изложить свои намерения. 2 января в Замири, где он инспектировал войска генерала Куропаткина, он завершил свое обращение к войскам следующим заявлением: «Не бойтесь! Как я уже не раз заявлял в начале войны, я не пойду на подписание мирных соглашений, пока мы не выдворим последнего вражеского солдата с нашей земли. Я также не буду подписывать мирный договор без предварительных консультаций с нашими союзниками, с которыми нас связывают не только официальные договоренности, но и искренняя дружба и кровь, пролитая за общее дело».
Таким образом, Николай II в присутствии всей армии подтвердил ту торжественную клятву, которую дал 2 августа 1914 года и позднее – в качестве главнокомандующего армией. Правительство сделало все возможное, чтобы придать царской речи максимальную гласность, поэтому ее опубликовали во всех газетах и начали распространять в войсках и в тылу.
В январе и феврале Николай II продолжил регулярные поездки на фронт и в Ставку (Новый год он встретил в Могилеве) и вернулся в Царское Село 24 февраля, накануне открытия сессии Думы. За пять дней до этого пришли известия о взятии Эрзерума, который долгое время оставался оплотом сопротивления турецких войск. Россия ликовала. Это была действительно важная победа, и наступление Кавказской армии активно продолжалось.
Наутро после прибытия царь осуществил свое намерение и отправился вместе с братом, великим князем Михаилом, в Таврический дворец, где в тот день Дума должна была возобновить свою работу. Это было первое посещение царем Думы, и в политических кругах этому событию придавалось особое значение. Оно свидетельствовало о страстном желании царя наладить более тесное сотрудничество с представителями народа, и этот шаг был воспринят с большим энтузиазмом, потому что доверие к правительству было подорвано поражениями на фронтах и обвинениями, предъявленными бывшему военному министру генералу Сухомлинову.
По прибытии в Таврический дворец императора встретил председатель Думы Родзянко. Он проводил императора в Екатерининский зал, где тот присутствовал на богослужении в ознаменование взятия Эрзерума. Затем, обратившись к депутатам, царь выразил полное удовлетворение тем, что он находится среди них, и уверенность в том, что в трагические дни, переживаемые Россией, они объединят свои усилия и будут вместе работать на благо страны. Депутаты восторженными выкриками приветствовали слова государя.
Царь обошел все помещения дворца и затем покинул его. Через полчаса председатель Думы, открывая сессию, закончил свою речь следующими словами: «Неразрывная связь между государем и его народом, которая является залогом процветания Российской империи, теперь еще более упрочена. Эта хорошая новость наполнит огромной радостью сердца всех людей даже в самых отдаленных уголках страны. Она придаст мужества нашим храбрым солдатам, защитникам нашей Родины».
В тот памятный день казалось, что государь, министры и представители народа объединены одной мыслью – победить любой ценой.
В тот же вечер царь направился в Государственный совет, который в тот день также возобновил свою работу. Затем он вернулся в Царское Село, откуда следующим утром отбыл в Ставку. Это было время наступления на Верден, и Россия должна была подключиться к военным действиям, чтобы отвлечь на себя часть германских войск. Поэтому было решено тоже перейти в наступление.
Оно началось 15 марта в районе Двинска и Вильно, и сначала русским войскам сопутствовал успех. Однако продвижение вперед шло медленно, поскольку германские войска оказывали упорное сопротивление. Из-за оттепели дороги были практически непроезжими. Солдаты с трудом пробирались сквозь грязь и болота. Атака захлебнулась в начале апреля, но принесла свои плоды, поскольку оттянула в этот район крупные немецкие соединения.
После обильного кровотечения, которое угрожало его жизни в декабре, Алексей Николаевич был еще очень слаб. Он несколько окреп лишь к началу февраля, однако царица по опыту знала, что опасность еще не миновала, поэтому намеревалась оставить его в Царском Селе, пока не установится хорошая погода.
Мне такое решение царицы было даже на руку, потому что наши длительные поездки на фронт не могли не сказаться на образовании цесаревича.[38]
Мы вернулись в Ставку только 17 мая. Царю пришлось оставаться там безвыездно довольно долгое время. Через две недели после нашего приезда – 4 июня – армия генерала Брусилова начала наступление в Галиции. Оно закончилось полной победой русских войск, а в последующие дни они развили свой успех. Под давлением русского наступления австрийский фронт дрогнул и отодвинулся к Лембергу. Число пленных было огромно. Скоро положение австрийцев в районе Луцка стало критическим. Новости об этой прекрасной победе были с энтузиазмом восприняты в Ставке. Однако для царя это был последний повод для радости.
После возвращения в Ставку наша жизнь шла по тому же распорядку, что и в предыдущие приезды, хотя я больше не давал цесаревичу уроков в кабинете его отца, а делал это на небольшой веранде, которую мы превратили в класс, или в большой палатке в саду (она же служила нам и столовой). Именно там обедал царь в жаркую погоду. Мы воспользовались чудесными летними днями, чтобы поехать покататься по Волге на маленькой яхте, предоставленной нам Министерством путей сообщения.
Иногда к нам с короткими визитами приезжали царица и великие княжны. Они жили в том же поезде, в котором прибыли сюда, но присоединялись к царю за обедом и ездили с нами на экскурсии. Царь, в свою очередь, ужинал с царицей и проводил часть вечера в семейном кругу, когда у него выдавалась свободная минута. Великим княжнам очень нравились эти (на их вкус, очень краткие) поездки в Могилев, которые вносили хоть какое-то разнообразие в их монотонную и аскетичную жизнь. Здесь у них было гораздо больше свободы, чем в Царском Селе. Как это часто бывает в России, станция Могилев расположена далеко от города, почти в чистом поле. Великие княжны проводили свободное время, посещая семьи крестьян в близлежащих деревнях или семьи железнодорожных служащих. Их простые манеры и природная доброта завоевывали сердца людей, а поскольку они обожали детей, их можно было часто видеть в окружении местных ребятишек, которых они непременно щедро одаривали конфетами.
К сожалению, из-за поездки в Могилев нам пришлось прервать регулярные занятия с Алексеем Николаевичем. Да и на его здоровье она сказалась не самым лучшим образом. Впечатлений было слишком много для его эмоциональной натуры. Он стал нервным, раздражительным и абсолютно не мог сосредоточиться на занятиях. Я высказал царю свои соображения. Он признал, что мое беспокойство вполне обоснованно, но сказал, что, возможно, эти отрицательные моменты в какой-то степени компенсируются тем, что мальчик становится более раскованным и смелым, и тем, что ужасы, которые он видел во время этой поездки, на всю жизнь внушат ему отвращение к войне.
Однако чем дольше мы оставались на фронте, тем сильнее во мне росла уверенность, что пребывание в Ставке вредит цесаревичу. Мое положение становилось все более трудным, и в двух или трех случаях мне пришлось проявить жесткость по отношению к мальчику. У меня было ощущение, что царь не в полной мере разделял мою позицию и не поддерживал меня в той степени, в какой мог бы. За последние три года я очень устал – у меня не было отпуска с сентября 1913 года, – поэтому я решил попросить дать мне отпуск на пару недель. Мне на смену приехал мой коллега Петров, и 14 июля я покинул Ставку.
Как только я приехал в Царское Село, царица сразу же вызвала меня к себе, и у нас состоялся долгий разговор. В его ходе я пытался наглядно показать ей, сколь неблагоприятны для Алексея Николаевича были эти поездки на фронт. Она ответила, что и его величество, и она сама вполне отдавали себе отчет в этом, но считали, что лучше временно пожертвовать образованием сына (и даже подвергнуть риску его здоровье!), чем лишать его того положительного, что он приобрел, живя в Могилеве. С поразившей меня откровенностью она сказала, что сам царь всю жизнь страдал от врожденной робости. К тому же он (как и все наследники престола) до вступления на престол находился в тени своего отца и был плохо подготовлен к обязанностям главы государства после скоропостижной смерти Александра III. Царь в свое время поклялся не повторять этих ошибок при воспитании своего сына.
Я понял, что столкнулся с хорошо продуманным и осознанным решением и вряд ли мог повлиять на него. Тем не менее было решено, что Алексей Николаевич должен возобновить регулярные занятия в конце сентября и что мне будет оказана помощь в работе.
Когда наш разговор подошел к концу, царица уговорила меня остаться ужинать. За столом я был единственным гостем. После ужина мы прошли на террасу. Это был чудесный летний вечер – теплый и тихий. Ее величество прилегла на софу. Она и две ее дочери вязали шерстяные вещи для солдат. Две другие великие княжны вышивали. Естественно, Алексей Николаевич был основным предметом разговора. Они без устали задавали мне вопросы о том, что он сказал или сделал. В этом тихом домашнем кругу я провел целый час, внезапно оказавшись допущенным туда, куда придворный этикет доступ мне запрещал.
В последующие дни я навещал старых знакомых и старался восстановить отношения, вынужденно прерванные из-за моих поездок на фронт. В столице я был знаком с людьми из разных общественных слоев и скоро понял, что в последние месяцы в общественном сознании и мнении произошли далеко идущие изменения. Люди уже не ограничивались нападками на правительство, но все чаще атаковали лично царя.
С того памятного дня 22 февраля, когда Николай II появился в Думе с искренним стремлением к примирению, разногласия между монархом и представителями народа лишь усилились. Царь долго размышлял над тем, идти или нет на либеральные уступки, которых от него требовали.
Он считал, что для таких реформ выбрано неподходящее время и их опасно предпринимать в самый разгар войны. Не то чтобы он цеплялся за свои полномочия самодержца, поскольку сам был воплощением скромности и простоты, но он боялся, что столь радикальные изменения, предпринятые в такой критический момент, могут привести к непредсказуемым последствиям. Когда 22 февраля царь заявил, что счастлив находиться среди представителей своего народа, он говорил чистую правду. Приглашая их объединить усилия на благо страны в трагический период ее истории, он призывал их забыть политические разногласия и сосредоточиться на главной цели – победе и вере в своего царя до конца войны.
Почему в тот день он не дал торжественного обещания даровать стране либеральные свободы, когда это позволят обстоятельства? Почему не попытался восстановить своими действиями то доверие к себе, которое, как он чувствовал, начал терять? Ответ прост: окружающие его люди не давали ему понять, что на самом деле происходит в стране.
Визит царя в Таврический дворец породил в сердцах людей огромные надежды. Эти надежды не сбылись, люди очень скоро убедились, что все останется по-прежнему. Вновь разгорелся конфликт с правительством.
Требования стали более жесткими, а обвинения – более серьезными. Напуганный лживыми донесениями тех, кто злоупотреблял его доверием, царь стал считать оппозиционные настроения в Думе результатом революционной агитации. Он полагал, что может восстановить свой авторитет мерами, которые лишь еще больше разожгли всеобщее недовольство.
Однако центральным объектом нападок была царица. В обществе ходили самые ужасные слухи о ее неподобающем поведении, и им верили даже те, кто раньше с презрением и негодованием их отвергал. Как я уже сказал, присутствие при дворе Распутина наносило все больший урон престижу монархии и давало пищу для самых невероятных и злобных комментариев. Но критики не ограничивались нападками на частную жизнь царицы. Ее открыто обвиняли в симпатиях к Германии; предполагалось, что эти ее чувства могли представлять опасность для России. Слово «предательство» еще не было произнесено, однако все указывало на то, что подобные подозрения зародились во многих головах. Я знал, что это было результатом германской пропаганды и интриг.[39]
Однажды в доме своих друзей я познакомился с молодым офицером, чьи политические пристрастия были на стороне монархии. Он со все возрастающим негодованием рассказал нам, что по распоряжению царицы некто доставляет подарки и деньги немецким офицерам, которые лечатся в том же госпитале, где лежал он сам. Этот посланец царицы даже не заходил в палаты, где лежали русские офицеры. Пораженный этой историей, я попросил рассказать ее подробнее. Было начато расследование. Оно полностью подтвердило историю, рассказанную мне, но оказалось невозможным найти человека, который с помощью подложных документов заставил официальных лиц поверить в то, что он прибыл с миссией по распоряжению царицы. Лишь по чистой случайности я столкнулся с одной из многочисленных провокаций, организованных немецкими шпионами на немецкие деньги.
Выше я уже говорил, что осенью 1915 года берлинское правительство осознало, что никогда не сможет победить Россию, пока та будет объединена вокруг своего государя. С этого момента правительством Германии овладела единственная идея – спровоцировать революцию, которая повлечет за собой падение Николая II. Поскольку организовывать нападение на царя было весьма затруднительно, немцы сконцентрировали свои усилия на дискредитации императрицы. Эта кампания была отлично спланирована и скоро начала приносить результаты. Они не останавливались ни перед чем. Они использовали старую стратегию, нанося удары по монарху в лице его ближайшего окружения. Конечно, всегда легче испортить репутацию человека, если этот человек – женщина, и к тому же иностранка. Понимая, какую пользу можно извлечь из того факта, что императрица – германская принцесса, они весьма умно поступили, высказав предположение, что царица предательница. Это был лучший способ скомпрометировать ее в глазах всей страны. В некоторых частях России обвинения упали на благодатную почву и стали мощным оружием в руках врагов династии.
Царица знала о том, какая кампания развернута против нее, и это причиняло ей невероятную боль: ведь она всем сердцем приняла эту страну, новую веру и новый народ, и сделала она это со всей страстью своей пылкой натуры. Она была русской по своей природе, равно как она была православной по убеждениям.[40]
Пребывание вдали от линии фронта помогло мне понять, сколь губительна была эта война для страны. Разруха и лишения вызывали всеобщее недовольство. Не хватало стали. Не было топлива (особенно зимой!), его просто невозможно было достать. То же самое касалось продуктов, а стоимость жизни продолжала расти с пугающей быстротой.
11 августа я вернулся в Ставку, встревоженный и огорченный увиденным. Приятно было сознавать, что в Могилеве атмосфера резко отличалась от петроградской, и чувствовать позитивное влияние тех, кто оказывал упорное сопротивление «пораженческим» настроениям в стране. Тем не менее власти были очень озабочены сложившейся политической ситуацией, хотя с первого взгляда это и не очень бросалось в глаза.
Алексей Николаевич с радостью меня встретил (он мне регулярно писал, пока я отсутствовал), а царь чрезвычайно любезно приветствовал меня. Таким образом, я мог поздравить себя с тем, что поступил правильно, оставив своего ученика на некоторое время. Я возобновил занятия с ним с удвоенной энергией. Тем временем к нам присоединился наш английский коллега, мистер Гиббс. К тому же господин Петров по-прежнему был с нами, поэтому занятия вновь приобрели регулярный характер.
На фронте бои прекратились на севере и в центре. Они продолжались только в Галиции, где русские войска по-прежнему оказывали давление на австрийцев, чей разгром был бы неизбежен, если бы не помощь Германии.
Однако кампания 1916 года убедила русский Генштаб, что они никогда не прорвут оборону врага, пока не будет достаточно артиллерии. Отсутствие этих войск не давало возможности развить успехи, полученные благодаря мужеству войск и его численному превосходству над противником. Оставалось ждать от союзников материальной помощи, доставка которой задерживалась из-за дефицита транспортных средств.
Поражения австрийских войск повлияли на положение Румынии. Эта страна все больше склонялась к союзу с Антантой, но все еще колебалась, выбирая наиболее удобный момент для выхода на арену политических и военных действий. Русский министр в Бухаресте прикладывал все усилия, чтобы вынудить Румынию определиться с выбором.[41]
Наконец 27 августа Румыния объявила войну Германии. Ее положение было очень трудным, так как она находилась на крайнем левом фланге обширного русского фронта, от которого была отделена Карпатами. Она подвергалась под угрозе нападения австро-германских войск с севера и с запада. Существовала также угроза нападения с тыла со стороны Болгарии. Именно так все и произошло, и начало октября было отмечено отступлением, которое закончилось почти полной оккупацией Румынии.
Как только опасность этого стала очевидной, русский Генштаб предпринял меры, чтобы оказать помощь румынской армии, однако расстояния были слишком велики, а коммуникации армии наполовину разрушены. К тому же Россия не могла позволить себе ослабить свой фронт, поскольку в случае крайней необходимости она не смогла бы вовремя вернуть на прежнюю дислокацию войска, отправленные в Румынию. Однако под давлением царя туда было направлено все возможное подкрепление. Вопрос заключался лишь в том, успеют ли эти части прибыть туда вовремя, чтобы спасти Бухарест.
1 ноября мы вернулись в Царское Село. Катастрофа, произошедшая на Румынском театре военных действий, произвела на всех огромное впечатление, и ответственность за нее была возложена на министра иностранных дел. В начале года Штюрмер сменил Горемыкина на посту председателя Совета министров. Его назначение было воспринято всеми крайне негативно, к тому же он стал делать одну ошибку за другой. Именно в результате его интриг Сазонов, принесший стране много пользы в качестве министра иностранных дел, был вынужден подать в отставку, и Штюрмер поспешил занять его место, оставаясь при этом главой правительства.
Его действия вызывали такую же ненависть, как и его имя. Предполагалось, что он держался у власти исключительно благодаря влиянию Распутина. Некоторые заходили еще дальше в своих предположениях, обвиняя его в прогерманских настроениях и подозревая его в желании заключить сепаратный мир с Германией.[42] Николай II скомпрометировал себя, оставляя в правительстве министра, которого все подозревали в измене. Оставалось только надеяться, что царь в конечном итоге поймет, что его в очередной раз обманули; но мы боялись, что это произойдет слишком поздно, когда уже ничего нельзя будет исправить.[43]
<< Назад Вперёд>>
