«Новое направление» — в старом прочтении
В целом «новым направлением» вырабатывалось более объективное освещение условий, вызвавших три российские революции и в то же время породивших особые трудности социальных преобразований после победы Октября. Внимание к этим аспектам, однако, вступило в противоречие с традиционно-апологетическим истолкованием отечественной истории (прежде всего советского периода), с утверждавшимся псевдопатриотическим приукрашиванием монархически-имперского дореволюционного государства. По этим линиям в 70-е гг. и развернулась ожесточенная критическая кампания против нового подхода, объявленного антимарксистским, чуждым советской исторической науке.
Работа, о которой идет речь1, представляет собой попытку историографически оправдать эту кампанию, причем делает это ее активнейший участник, дающий в определенном смысле аутентичное объяснение происходившего. В.И. Бовыкин занимает крайнее место на фланге того направления, которое принято именовать «оптимистическим» и которое, по оценке И.Ф. Гиндина, господствует в изучении отечественной истории с 30-х годов2.
Книга содержит три основных компонента. Один — сжатое изложение того, как представляется ее автору современное понимание ряда аспектов темы (аграрный строй, промышленность, монополии, банки, финансовый капитал), что облегчает анализ остального содержания. Другой — своего рода свод тех рекомендательно-запретительных историографических обзоров, с какими Бовыкин выступал с 70-х гг., участвуя в кампании, направленной тогдашним идеологическим руководством (прежде всего С.П. Трапезниковым) против «нового направления». Наибольший интерес представляет третий компонент — полемика, вызванная уже условиями перестройки. Обороняясь от обвинений в сталинизме, автор ищет способов возвратить это обвинение своим критикам, активизировавшимся после 15 лет вынужденного молчания.
В работе зафиксирован определенный сдвиг. Не так давно, в 1981 г, Бовыкин с удовлетворением повторил в своем изложении суждение середины 40-х гг., что до 1938 г. «некоторые фундаментальные вопросы истории России начала XX в. оставались еще неясными» (в частности, существовало «разное понимание вопроса об уровне и характере капиталистического развития России» накануне революции), а с выходом «Краткого курса» истории ВКП(б) преодоление пагубного разномыслия «было окончательно закреплено», «ошибочные» мнения изжиты3. Теперь, после критики, которую вызвали эти положения4, Бовыкин подошел к оценке роли «Краткого курса» иначе, признав правоту мнения по этому предмету К.Н. Тарновского (с. 146147). В том же 1981 г., выступая против «нового направления», Бовыкин считал «ошибочным взглядом» мнение о «якобы имевшем место сосуществовании капитализма в промышленности и докапиталистических отношений в аграрном строе»5. Сейчас он признает, вслед за В.И. Лениным, сосуществование «самых передовых форм промышленности и полусредневековых форм земледелия», «чудовищную отсталость деревни» (с. 16, 110-111).
Уступки критике лишили работу Бовыкина логической целостности, породив внутренние противоречия, и в то же время оказались недостаточными, чтобы это исследование способствовало освобождению историографии от застойных наслоений. Более того, все усилия автора приложены к тому, чтобы представить «новое направление» не насильственно свернутым, а погибшим естественной смертью, в результате якобы обычных чисто научных споров, дискуссий. К этому, однако, добавляется мысль, что, собственно, теперь-то и жалеть не о чем, так как «новое направление» являлось сталинистским и благодаря ликвидации его в начале 70-х гг. были сорваны замыслы псевдоноваторов «навязать советской исторической науке» модифицированную «старую схему, в основе которой лежали сталинские представления». По Бовыкину, дело заключалось не в пресечении, а в накопившемся за десятилетие после XX съезда КПСС иммунитете «против догматических построений, противоречащих результатам исторических исследований» (с. 149), и сами же представители этого направления под воздействием неотразимых сугубо научных «аргументов их критиков» «отошли от прежних своих позиций» (с. 107).
Занятная получилась картина. Трапезниковское руководство «историческим фронтом», оказывается, одной рукой вычеркивало всякие упоминания о решениях XX и XXII съездов КПСС, запрещало сам термин «период культа личности Сталина» и какую бы то ни было его критику, а другой — поручало Бовыкину организовывать академические диспуты, чтобы вынудить представителей «нового направления» отрешиться от закоренелого сталинизма.
Эту схему интересно сопоставить с фактами. «Перевоспитание» сторонников «нового направления», как известно, развернулось в полной мере тогда, когда — после длительной пристрелки, занявшей вторую половину 60-х гг., — в марте 1972 г. помощники Трапезникова С.С. Хромов и Ф.М. Ваганов организовали диспут в Отделении истории АН СССР, обеспечив принятие пространного проработочного постановления6. Но в те же дни в Свердловске был подписан к печати сборник «Вопросы истории капиталистической России. Проблема многоукладности», который показывал, что «ересь» не удалось искоренить. Тогда Трапезников провел в марте 1973 г. совещание, на котором А.И. Данилов, А.Л. Нарочницкий, П.Н. Поспелов, Г.В. Шарапов, А.П. Косульников и другие его участники сделали все необходимые разоблачения, позволившие установить, «с чьего голоса» поет «новое направление». Поскольку там же, на совещании, выяснилось, что вместо самопризнания обвиняемые продолжают домогаться печатного опровержения возводимых на них обвинений, приняв за чистую монету пункт постановления об опубликовании материалов «дискуссии», было решено положить конец этому раз и навсегда. Бовыкин получил задание подготовить текст стенограммы совещания; отпечатанная в 1 тыс. экземпляров, она была разослана во множество адресов как директивный материал.
В том же ключе «научная дискуссия» продолжалась 15 лет; за это время в печать не пропускалось ни строчки в защиту «нового направления», проработка же его представителей велась с механической регулярностью; были пересмотрены издательские планы, сделаны крутые оргвыводы; у наиболее провинившихся пришлось с помощью ВАК проваливать уже защищенные диссертации. Тарновскому было обещано Трапезниковым обязать тогдашнего главного редактора журнала «Вопросы истории КПСС» Косульникова поместить статью — без всяких полемик, а лишь с точным изложением позиции автора. Напоминать об этом обещании Тарновский перестал через три года — когда ему стало ясно, что таким маневром Трапезников просто-напросто «закрыл вопрос».
Наиболее тяжелый участок в этой дискуссии достался Бовыкину. Под его начало был отдан самый «зараженный», даже после проведенного в 1974 г. «укрепления», сектор; ему же приходилось играть роль главного эксперта в комиссии по оргвыводам и пр. и пр. Жаль, что вся эта история затронута в книге Бовыкина лишь вскользь: это настолько существенный пробел, а автор настолько основательно знаком с организационными аспектами событий, что, можно сказать, его работа явилась в свет как бы без центральной главы, которая должна была бы вобрать в себя решающие «аргументы». Вместо делового изложения обстоятельств «дискуссии», которая свелась к утверждению на 15 лет монополии Бовыкина-Лаверычева на трактовку проблемы предпосылок всех российских революций, в книге об этих обстоятельствах говорится в форме догадок, гипотетических соображений (с. 107-109), автор как бы в изнеможении перед трудностью вопроса разводит руками («Не берусь судить...»). Но и в данном виде книга по-своему отражает логику борьбы с «новым направлением» и ее результаты.
Задача, которую ставит перед собой Бовыкин, внешне выглядит вроде бы описательной, в духе привычных «обобщающих» работ: «На основе многочисленных исследований, посвященных отдельным процессам капиталистического развития России, воссоздать общую картину и выяснить, что представляла собой наша страна в социально-экономическом отношении накануне 1917 г.» (с. 5). Формулировка задачи характерна. Применительно к данной конкретной проблематике научная непредвзятость предполагает, как известно, стремление вскрыть все формы экономического антагонизма, всю систему общественных конфликтов, подготовивших революцию. Можно ли воссоздать «общую картину», заранее исключив из нее все, что не может расцениваться как «процессы капиталистического развития»? Не подходит ли автор к своей задаче с заранее заготовленным решением? Вопросы возникают не случайно, ибо представителей направления, к которому принадлежит Бовыкин, объединяет неприятие изучения отсталых, архаических явлений в силу априорного убеждения, что капиталистический уклад «оказывал определяющее воздействие на все другие формы организации общественного производства... наполняя их буржуазным содержанием», так что все уклады, существовавшие в России конца XIX — начала XX в., представляли собой не что иное, как форму или оболочку господствовавших в стране буржуазных отношений7. При таком понимании взаимодействия укладов вопрос об их существовании или отсутствии лишается смысла: все они, как их ни назови, — всего лишь «оболочки» одного-единственного уклада.
За этим стоит педантичное следование упрощенной формуле о «характерных чертах» буржуазной революции: в отличие от революции пролетарской она якобы всего лишь приводит политическую надстройку, власть «в соответствие с наличной буржуазной экономикой» («капиталистическим укладом»), выросшей и созревшей в недрах старого строя8. В действительности буржуазная революция решает все же более сложную задачу — усиливает рост капитализма, разрушая путы прежнего общества в сфере как надстройки, так и базиса, производственных отношений. Но в течение десятилетий, пока «классическая формула» сохраняла силу закона, каждый историк, если не хотел оказаться «разоблаченным» как «контрабандист троцкизма», должен был усвоить, что «буржуазная экономика» сложилась в России если не к 1861 г., то во всяком случае к 1905, не говоря уже о Феврале 1917 г.
Соответственно, задавшись вопросом, «как быть» с докапиталистическими структурами, Бовыкин полемизирует с Тарновским, не соглашаясь «вынести их за скобки» капиталистического уклада. Рассуждает он по-своему последовательно: раз дело сводится к поверхностной пестроте «оболочек» одного и того же, капиталистического, уклада, то нечего говорить о многоукладности в предреволюционной России: «Ленин никогда не пользовался понятием “многоукладность”» (с. 96-97). Здесь автор не учитывает разницу между понятием и термином9 — ошибка, связанная также с неудачным прочтением ленинских текстов, рассчитанных на массовую аудиторию, где социально-философскую категорию «общественно-экономическая формация» Ленин нередко обозначал словом «уклад»10, тогда как в более сложных текстах тем же словом обозначаются и конкретно-исторические структуры.
Доведя свои рассуждения до логического конца, Бовыкин упирается в нечто противоположное. Оказывается, что Ленин все-таки «обращал внимание» на пестроту общественно-экономической структуры России, «учил видеть» в этой пестроте то «главное, что определяло основные черты российского капитализма. Формула Ленина “самое отсталое землевладение, самая дикая деревня — самый передовой промышленный и финансовый капитализм!” выделяла важнейшие составные части общественно-экономической структуры страны» (с. 97). Так же и на с. 110-111 Бовыкин то заявляет об отрицательном отношении к идее многоукладности «со стороны советских историков», то пишет, что его единомышленники «отнюдь не отрицали многоукладное российского народного хозяйства» (с. 105) и даже давали «советы» по использованию понятия «многоукладное» (с. 108), что «история подтвердила» мнение Ленина о существовании «в предреволюционной России докапиталистических укладов», в том числе полукрепостнического помещичьего хозяйства (с. 110-111), патриархального натурального хозяйства, остатков родового строя. Все это уживается опять-таки с указанием, что Ленин хотя и отмечал наличие различных укладов в экономике послеоктябрьской России, но «совершенно иной была ситуация в России до 1917 г.» (с. 97).
Если выбирать между двумя несоединимыми точками зрения Бовыкина, то истинной, по-видимому, будет та, которая совпадает и с выводом Н.М. Дружинина, на чей авторитет не раз в других случаях пытается опереться автор, обходя, однако, следующее его суждение: «Кардинальный вывод о многоукладное социально-экономической структуры капиталистической России, — писал Дружинин в 1972 г.. — был на большом фактическом материале обоснован В.И. Лениным еще в конце XIX в... В России в силу своеобразия ее природных, демографических и исторических условий она [многоукладность] оказалась более живучей и более ярко выраженной, чем в Западной Европе, не исключая Пруссии начала XX века»11.
Становление концепции многоукладности фактически было необходимым этапом в формировании научного подхода к исследованию предпосылок революции. Свойственный «новому направлению» сознательно применяемый системный подход заключался в том, чтобы изучить «взаимодействие отсталых и передовых черт в русской экономике», «определить значение и место этой взаимосвязи в победе социалистической революции»12. Развернутые в этом русле исследования большой группы историков продолжались полтора десятилетия, пока не были пресечены путем проработочных кампаний под флагом борьбы против «нового направления» и «нового прочтения» теоретических трудов Маркса, Энгельса, Ленина. В нынешних условиях продолжать эту дискредитацию столь же прямолинейно — непрактично. В книге сделана попытка решить ту же задачу, представляя идею многоукладности в качестве одного из новых, «иных» акцентов, появившихся в литературе не ранее как «с середины 60-х годов». Для этого приходится переписывать историографию, задним числом очищая ее от понятия «многоукладность», замалчивать и только что цитированное выступление и другие работы конца 50-х — начала 60-х гг.
Как отвечающий этой схеме пример позднего появления «нового акцента» Бовыкин приводит слова Волобуева о том, что «в конечном счете многоукладность экономики не только деформировала и осложняла развитие капитализма, но и порождала такую сумму социальных и экономических противоречий, которые могли найти разрешение лишь посредством коренного общественного переустройства» (с. 151). Но приведенная цитата из книги, изданной в 1987 г., — это всего лишь дословно воспроизведенный (вместе даже со стилистической неточностью) текст из двух статей Волобуева, относящихся к 1957-1958 годам13.
Ныне вопрос о времени возникновения «нового направления» трактуется Бобыкиным иначе, чем в прежних его работах, где он утверждал, что те «ошибочные взгляды» возникли «еще с конца 50-х— начала 60-х годов»14. В трапезниковские времена достаточно было назвать такую дату, чтобы стали ясны политическое происхождение этих ошибок и бдительность автора. Теперь же он предпочитает записать десятилетие после XX съезда КПСС в свой актив и без лишних слов отодвигает дату рождения «нового направления» на середину или вторую половину 60-х гг. «Изменения, происшедшие в общественной жизни страны к середине 60-х годов, — пишет он, — оказались восприняты рядом историков как сигнал к отказу от того, что было сделано в предшествующее десятилетие. В этом и заключался смысл так называемого “нового направления”» (с. 149). Речь идет не о пустяковом хронологическом уточнении. Плюс заменяется на минус: оппонентам из «нового направления» отказано в родстве с эпохой разоблачения культа личности, они, наоборот, оказываются порождением поворота к неосталинизму в середине 60-х гг.
Обилие противоречивых утверждений — результат того, что автор за все 15 лет, пока групповыми усилиями нагнетались «методологические» претензии к «новому направлению» как к антимарксистскому, не испытывал потребности в том, чтобы совершенствовать свою аргументацию, и беспрепятственно нагромождал обвинения, не слишком заботясь об их научной обоснованности. Отсюда и неразборчивость в приемах полемики и соответствующая степень падения профессионализма, проявляющаяся в слабом знании литературы по теме. Помимо выступлений Волобуева 1957-1958 гг., обоснование концепции многоукладное и системы представлений «нового направления» дано также в 1962 г. в статье Тарновского «К итогам изучения монополистического капитализма в России». В ней сделан вывод о существовании в литературе «двух направлений», по-разному трактующих проблему государственно-монополистического капитализма. Полемика шла по таким вопросам, как несостоятельность утверждений о «подчинении» государственного аппарата самодержавия монополиями, степень влияния феодальных пережитков в экономическом и политическом строе, роль государства в экономическом развитии. Опираясь на накопленные к началу 60-х гг. научные данные об особенностях монополистического капитализма в России, Тарковский оценивал понятие многоукладное как исходное для анализа предреволюционной экономики15.
Многоукладность при этом рассматривалась, во-первых, как сочетание капитализма (ведущего, определяющего уклада) с пережитками феодализма и патриархальщины, во-вторых, как сочетание «в пределах капиталистического уклада» мелких кустарных промыслов с крупной монополизированной индустрией. Отмечалась и связь многоукладности российской экономики с характером аграрных отношений и перспективой буржуазно-демократической и социалистической революций16. Оставляя в стороне упомянутые работы Волобуева и Тарновского и появившиеся в 1960-1962 гг. монографии А.Л. Сидорова, И.Ф. Гиндина, А.М. Анфимова и других, легче, конечно, уверять, что тогда ересь еще не зародилась или что применение понятий многоукладности к дореволюционной России «так и осталось немотивированным» (с. 104 и др.).
Но и те исследования, которые Бовыкин включил в поле своего зрения, использованы им некомпетентно. По его словам, пользуясь термином «многоукладность» с середины 60-х гг., оппоненты «в большинстве случаев» подразумевали «специфическое свойство российского капитализма, обусловливавшее его особую противоречивость» (с. 98). Ни Гиндин, ни Л.М. Иванов, названные Бовыкиным, не истолковывали многоукладность столь ограниченно, можно сказать, «одноукладно» — при таком понимании дело сводилось бы к признанию наличия разных экономических типов внутри самого капиталистического уклада. Они понимали ее шире — как сосуществование, взаимодействие капиталистических экономических типов с докапиталистическими. Так, у них речь идет о тех противоречиях «процесса складывания империализма», «которые были обусловлены остатками крепостничества». Что касается многоукладности, то в тех местах, которые излагает по-своему автор, говорится нечто противоположное его пересказу: «В деревне сохранялось в значительных размерах полунатуральное хозяйство. В начале XX в. ...интенсивно проявлялся, особенно после революции 1905-1907 гг., рост капиталистических отношений за счет докапиталистических. Однако этот процесс все же не получил полного завершения»; «развитие капитализма за счет докапиталистических укладов продолжалось до 1917 г., но многоукладность российской экономики оставалась непреодоленной»17. Не ясно ли, что если говорится о «росте капиталистических отношений», «развитии капитализма» за счет докапиталистических укладов с перспективой исчезновения последних, то докапиталистические отношения или уклады — вовсе не «специфическое свойство» самого капитализма?
Излагаемое Бовыкиным собственное «понимание» многоукладности далеко не являлось к середине 60-х гг. всеобщим. Представители «нового направления» писали о многоукладности экономики, проявлявшейся в том, что в ней сочетались «капитализм как ведущий, определяющий уклад» с «пережитками феодализма и даже патриархальщины», тогда как «смешение понятий» (на которое указывал Тарковский) путем отождествления экономики в целом с капиталистическим укладом и, соответственно, свойств капитализма со свойствами экономики в целом — вызывало их возражения18. Чего стоит данное Бовыкиным обоснование своей версии возникновения термина «многоукладность», видно из того, что, пообещав опереться на «большинство случаев», на деле он ссылается на три страницы у трех авторов, и ни одна из этих ссылок не достоверна19.
Все это понадобилось для того, чтобы сказать, что та трактовка многоукладности, которая возникла до середины 60-х гг., не вызывала «методологических» претензий, а вот «к концу 60-х годов» появились «иные акценты», другое толкование — результат конъюнктурных «веяний». «Обозначилось другое направление, — пишет Бовыкин, — рассматривать многоукладность как некую совокупность укладов, среди которых капитализм не был господствующим» (с. 98)20. Мысль Тарновского в пересказе Бовыкина искажена. На названных Бовыкиным страницах доклада Тарновского 1969 г. не говорилось, что «капитализм не был господствующим укладом». Наоборот, излагая «существо новой системы представлений», свойственной «новому направлению», Тарновский разделял мнение Волобуева о том, что в России установилось «господство крупного индустриального капитала». Сделанные Бовыкиным (за Тарновского) обобщения прямо противоположны утверждению последнего, что имеется в виду не просто «сумма общественных укладов», а «их взаимодействие в условиях сложившегося капиталистического империализма», причем крупный капитал «разрушал докапиталистические отношения»21. Произвольное обвинение «нового направления» в отрицании ведущей (определяющей, системообразующей и т. п.) роли капиталистического уклада послужило одним из главных «доказательств» методологических ошибок, отступничества от марксизма. Ныне эта задача облегчена автору тем, что Тарновский не сможет возразить, а прежние, во времена Трапезникова сделанные возражения остаются неопубликованными. Такое «преимущество» позволяет Бовыкину утверждать, будто Тарновский раньше думал как Бовыкин, а в 1969 г., поддавшись «моде», «веяниям», «снял указание на ведущую роль капиталистического уклада», низведя его на положение «лишь одного из укладов» (с. 102).
Манипулирование литературными источниками в книге Бовыкина легче всего было бы объяснить только субъективными пристрастиями или некомпетентностью автора. Но действуют и факторы, обусловленные игрой застойно-консервативных сил. В самом деле, до начала проработочных «дискуссий» общая оценка историографической ситуации в данной проблематике включала признание назревшей потребности расширить поле наблюдений, преодолеть крен в организации исследований, связанный с тем, что в изучении экономики России начала XX в. долгое время делался односторонний упор «на изучение зрелых форм капитализма» (выявление монополий типа трестов, обнаружение системы государственно-монополистического регулирования). Признавалось, что следует «идти дальше... настало время основательно заняться проблемой взаимодействия и переплетения», «“сращивания” “передового” капитализма с его примитивными формами и остатками докапиталистических укладов»22.
Восстановление же традиционных в сталинское время представлений о предпосылках революций в России задало развитию исследований обратный ход — к апологетике сложившейся ситуации вместе со всей ее предысторией, приучая видеть широкое и свободное развитие капитализма там, где в действительности речь должна была идти о застое и гниении. Соответственно и в книге Бовыкина теоретический состав «преступления», совершенного «новым направлением», формулируется в обобщенном виде как принижение степени капиталистического развития России, с чем якобы и связан особый интерес к изучению «отсталых, неразвитых или пережиточных укладов в ущерб исследованию истории монополистического капитализма» (с. 109). Эта формула обвинения дословно или с незначительными вариациями повторяется, служа напоминанием, что проработка еще продолжается и ныне в назидание всем23. «По существу, они предприняли попытки, — предостерегал Бовыкин, — пересмотреть утвердившиеся в советской исторической науке представления о предпосылках Великого Октября», «поставить под сомнение объективную закономерность последовательной смены общественно-экономических формаций». При этом именно новый, объективный подход осуждался в выступлениях Бовыкина и В.Я. Лаверычева как основанный будто бы на однобоком «выпячивании феодально-крепостнических пережитков» во имя выводов, «необоснованно принижающих уровень капиталистического развития страны» и ведущих к «отрицанию международного значения ее революционного опыта»24.
Таким образом, насажденная Трапезниковым «монополия на истину» тормозила изучение некапиталистических укладов, вела к искажению объективной связи и взаимозависимости исторических явлений, превращала нагнетаемое описание высших форм капитализма в крупномасштабную «игру в примеры», нацеленную на затушевывание того неоспоримого факта, что в России современная крупная промышленность была, по словам Энгельса, «привита к первобытной крестьянской общине и одновременно представлены все промежуточные стадии цивилизации» и что даже в начале XX в. самые развитые формы капитализма «в сущности, охватили небольшие верхушки промышленности и совсем мало еще затронули земледелие»25.
Таковы некоторые поправки к освещению Бовыкиным вопросов, касающихся происхождения «нового направления», теории многоукладности и взаимодействия укладов. Нельзя обойти еще два узловых вопроса. Это, во-первых, роль государства в экономике и, во-вторых, оценка аграрных отношений.
Видимостью объективности подкупает введенный автором элемент самокритики, когда затрагивается проблема роли самодержавия в экономическом развитии. Ныне Бовыкин отвергает гиндинскую концепцию «государственного капитализма в России как средства ускорения индустриального развития» (с. 53), но признает, что в 1959 г., выступая совместно с Гиндиным и Тарновским, считал, что главным направлением экономической политики царизма являлось «способствование капиталистическому развитию». Это, оказывается, была ошибка, и она стала ему ясна «в результате проведенных исследований» и была исправлена в 1967 г. в книге «Зарождение финансового капитала в России».
Но само это исправление требует новых уточнений. Бовыкин утверждает, будто в книге 1967 г. дал «иную [по сравнению с 1959 г.] характеристику экономической политики царизма» (с. 53). На самом же деле он рекомендовал именно те работы Гиндина, которые теперь, в 1988 г., осуждает. Звучало это так: «Природа и важнейшие проявления государственного вмешательства в экономику России почти исчерпывающим образом охарактеризованы в работах И.Ф. Гиндина». И от себя Бовыкин тогда писал в том же духе: самодержавие «осуществляло такие мероприятия, которые представляли собой прямое насаждение капитализма сверху» (форсирование железнодорожного строительства и развитие некоторых отраслей промышленности, материальная поддержка различных предприятий, даже инициатива в их создании); характерно, что и в земледелии развитие капитализма, по мнению Бовыкина, «требовало активного и всестороннего вмешательства политической надстройки в экономическую жизнь»26. Вот какими были «результаты проведенных исследований» в то время, когда не возбранялся пересмотр одной из важнейших сталинских догм — отрицания роли дореволюционного государства в экономическом развитии27.
Никакого ощутимого изменения точки зрения Бовыкина в 1967 г. по сравнению с 1959 г., тем более исправления ошибки, нет. Да и в новой книге повторяются те же мысли28. Когда же он встречает аналогичные суждения у Гиндина или Тарновского, то категорически отвергает любое упоминание о «насаждении» капитализма «сверху» и об «искусственном росте» крупной промышленности в России. Для спора, который он ведет с «новым направлением», этот вопрос немаловажен, ибо, по мнению Бовыкина, идея о «насаждении» капитализма (или промышленности) государством — одна из двух основ концепции этого направления (вторая — преобладание докапиталистических отношений в деревне).
Аргументы в этом споре Бовыкин черпает у Рындзюнского, который, по его мнению, «показал органичность процесса капиталистического развития в России». Фундаментальность данной опоры не безусловна29. Но именно у Рындзюнского Бовыкин заимствует для «нового направления» ярлык «рецидив народничества» — свой главный «теоретический» аргумент. «Рецидив» народнических взглядов Бовыкин и Рындзюнский усматривают в признании Гиндиным того, что «русский промышленный капитализм в значительной степени был насажден сверху». Между тем это часто повторяемое Бовыкиным (с. 4, 53-5430) обвинение появилось благодаря недоразумению, связанному с недостаточной осведомленностью Рындзюнского в воззрениях представителей различных идейных течений в России начала XX в. относительно тезиса о «насаждении».
Можно привести примеры, когда этот тезис высказывался не только народниками, но идеологами и дворянства, и бюрократии, и торгово-промышленных кругов, либеральных и марксистских течений. Может быть, достаточно будет сказать, что социал-демократ А.Ю. Финн-Енотаевский31 писал, как «правительство старалось насадить капиталистическое производство», пролив на промышленную буржуазию «целый дождь различных привилегий, казенных заказов, субсидий, премий. Создание национальной промышленности стало лозунгом правительства». «Задачей г. Витте, как и его предшественника, было: насаждать крупную индустрию... как средство к усилению status quo современной государственной власти», — писал он в работе, посвященной именно опровержению народников, и добавлял: «Это показал рельефно и г. Пешехонов»32.
Со своей стороны Бовыкин как-то заявлял, что «теория» (в пренебрежительных кавычках, конечно), согласно которой самодержавие насаждало капитализм и способствовало «утверждению крупного промышленного производства», служила обоснованию «главного содержания чрезвычайно путаных и противоречивых» взглядов кадетских лидеров, что «вслед за кадетами» той же теории придерживались меньшевики, не говоря уже о Троцком, который и вовсе гиперболизировал эту идею и «рассматривал капиталистическую промышленность России лишь как результат ее насаждения царским правительством»33.
Таким образом, тезис о «насаждении», не являясь специфически народническим, в действительности был как бы аксиомой для всех направлений общественной мысли, включая большевиков. Хорошо зная о необоснованности мнения Рындзюнского, Бовыкин продолжает произвольно обвинять Гиндина и Тарновского в отступлении от марксизма, не считаясь с собственными «результатами исследований», лишь бы дискредитировать «новое направление». Кстати сказать, ни Маркс, ни Энгельс не видели ничего немарксистского, народнического в утверждении, что в России «за счет крестьян государство выпестовало те отрасли западной капиталистической системы, которые... способствуют более легкому и быстрому расхищению его (сельского хозяйства. — В. П.) плодов непроизводительными посредниками. Оно способствовало, таким образом, обогащению нового капиталистического паразита»34.
Слабое знание литературы вопроса ведет к ошибкам, которых вполне можно было избежать. Бовыкин утверждает, что формула подчинения государственного аппарата капиталистических стран монополиями была предложена в 1952 г. И.В. Сталиным в «Экономических проблемах социализма в СССР» (с. 59). Между тем давно доказано, что она появилась раньше и стала догмой в ходе «дискуссии» о книге Е.С. Варги «Изменения в экономике капитализма в итоге второй мировой войны» (М., 1947) в 1947-1949 гг. Вмешательство Сталина было лишь свидетельством «поддержки направления, представленного статьями И. Гладкова, И. Лаптева и И. Кузьминова» (критиков Варги), что означало «победу этого направления», которое оперировало все той же формулой «подчинения», опираясь на близкие по смыслу суждения Сталина 30-х годов35.
Недооценка результатов изучения экономических функций государственного аппарата самодержавия наложила отпечаток на трактовку проблем монополизации и финансового капитала. Подводя свое изложение к выводам о «полном господстве» частных банков чуть ли не во всех отраслях промышленности и транспорта, об усилении их роли до такой степени, что оно переполошило «правительственные сферы», об их «важной роли в поддержании государственных финансов», Бовыкин удаляется от собственного замысла относительно создания «общей картины». Заключая свое изложение проблемы, он несколько неопределенно оговаривается, что «границы влияния российских банковских монополий нуждаются еще в уточнении» (с. 89). В издании же, адресованном более широкой аудитории, суть дела изложена им яснее: он пишет, что, ознакомившись с новейшими трудами Лаверычева, проникся убеждением в «полной необоснованности» критического отношения к формуле «подчинения», «получившего хождение в нашей литературе в 60-е годы»36. В 1961 г. Тарковский, прослеживая судьбу рассматриваемой формулы, отмечал, что допущение «подчинения» монополиями «отдельных звеньев» государственного аппарата — пройденный этап в осмыслении проблемы, и признавал, что и сам отдал дань этому пережитку старой догмы37. Теперь Бовыкин именно этот ее обломок предлагает учителям средней школы в качестве последнего слова науки.
Утверждая, что одним из устоев «нового направления» является тезис о господстве докапиталистических отношений в деревне, Бовыкин в то же время замалчивает основные работы «нового направления» по этой проблеме, преувеличивая при этом дискуссионность некоторых исследований. Так, например, Бовыкин утверждает, что Сидоров в 1960 г. высказал А.М. Анфимову «серьезные возражения», тогда как на самом деле Сидоров считал, что «вопрос об уровне капитализма в России еще не полностью выяснен», и соглашался с Анфимовым в главном. «Было бы ошибкой сказать, — заявил он, — что в сельском хозяйстве окончательно победил капитализм: это значило бы признать успехи столыпинской реформы, как и делали меньшевики»38.
В освещении аграрных проблем в книге Бовыкина допущены неточности, показывающие слабое знакомство автора с этим предметом, даже с постоянно обсуждаемыми, острыми вопросами. Он, в частности, упрощенно трактует так называемые отработки «первого вида» — когда крестьянин работал на помещика «за плату, но со своим инвентарем». Эту разновидность отработок автор оценивает как систему «переходную, полуфеодальную-полукапиталистическую» (с. 39), что говорит о недоучете им разницы между отработками первого вида и вида второго, когда крестьянин работает с помощью орудий, принадлежащих помещику. Правомерно оценивать отработки первого вида как крепостническую кабалу: «Хозяйство ведется крепостническое, — писал Ленин, — то есть помещики кабалят крестьян, как было и сто и триста и пятьсот лет тому назад, заставляя их крестьянской лошадью, крестьянскими орудиями обрабатывать помещичью землю... Это не капитализм... Это по-старо-китайски»39. Такая система, как известно, являлась прямым переживанием барщинного хозяйства. Бовыкина ввела в заблуждение обманчивая внешность явлений: за «элементы нового, капиталистического» он принимает «наем, заработную плату». Но этот аргумент может показаться состоятельным, только если не признавать, что крепостническую сущность отработок первого вида форма платы не изменяет. Все это открыто не «новым направлением».
Бовыкин уверяет, что за откровенно проработочными «критическими откликами на концепцию некапиталистического характера многоукладности» (?!) последовали и «убедительные доказательства» в виде «фундаментальных исследований» ее оппонентов; под влиянием «убедительных аргументов» незадачливые новаторы «отошли от прежних своих позиций» (с. 106-107). Какие же фундаментальные исследования и доказательства имеются в виду?
Странно выглядят эти доводы. Автор воспроизводит, например, утверждение Ковальченко, который приписывает Тарковскому такое представление, будто уклады «лишь сочетаются и переплетаются, а капитализм выступает лишь как один из секторов аграрного строя» (с. 104--105). Но как это сочетается и переплетается с признанием на той же странице, что в специальном докладе о взаимодействии укладов «Тарновский, обобщая... итоги изучения» этого взаимодействия, формулировал совершенно иные выводы, в которых разрушительное воздействие капитализма на докапиталистические уклады рассматривается как сам собою разумеющийся факт? Излагая в историографической статье 1971 г. (по поводу которой высказывается Ковальченко) общие итоги изучения проблемы «к середине 60-х годов», Тарновский не имел никаких оснований представить все спорные в тот момент вопросы решенными. Такая манера использования литературных источников не сходится с представлением о том, что в полемике требуется «корректное представление сути» оспариваемых взглядов40. Случилось это как раз в тот момент, когда Тарновский надолго был лишен возможности в печати ответить своим оппонентам. В данном случае Ковальченко подвел Бовыкина, который все это воспроизвел как истину (с. 104-105).
В опровержении точки зрения Анфимова, по мнению Бовыкина, сыграли роль труды и других историков. Так, она «не получила подтверждения» в исследованиях В.Г. Тюкавкина и Л.М. Горюшкина (с. 31). Но как могли исследования, посвященные истории сибирской деревни, подтвердить или опровергнуть выводы, касающиеся Европейской России, которой только и занимался Анфимов? Ссылка Бовыкина на книгу П.Н. Першина не более основательна. Першиным не только приняты выводы Анфимова о земельной аренде (замалчиваемые Бовыкиным), но и сделаны дополнительные обобщения. По мнению Першина, в начале XX в. капиталистическая земельная собственность в России «еще не сложилась», помещики, несмотря на отмену крепостного права, чувствовали себя «такими же господами положения, как «раньше»; в 1861-1917 гг. сохранялись крепостные отношения крестьян с помещиками; как помещичье, так и надельное крестьянское землепользование отличались «средневековым характером»; в значительных районах Европейской России (Север, Северо-Восток) «господствовало еще натуральное хозяйство»41. Совпадения мнений Анфимова и Першина по вопросу о землевладении и землепользовании в совокупности означают, что последний не отвергал точку зрения о преобладании (не «повсеместном», конечно) докапиталистических отношений в аграрном строе.
Першин исходил при этом, в частности, из оценок Ленина. Исследователи, специально занимавшиеся анализом ленинских воззрений по аграрному вопросу, пришли к аналогичным выводам и констатировали, что завышенная оценка уровня капиталистического развития деревни, как правило, связана с игнорированием изменений в этих воззрениях, когда берутся выводы из книги «Развитие капитализма в России» и не принимаются во внимание труды, написанные с учетом опыта революции 1905-1907 гг. Тарновский также обращал внимание на то, что «система ленинских воззрений относительно особенностей развития аграрного капитализма в России, содержащаяся в работах, написанных им в 1907-1914 гг., существенным образом отличается от тезиса о победе или господстве капиталистических отношений в аграрном строе страны в конце XIX — начале XX века». Бовыкин цитирует (с. 30-32) эти выводы, не оспаривая и не подтверждая их. Может быть, они опровергнуты в тех трудах, которые он рекомендует?
Такую попытку сделал С.М. Дубровский. От анализа аргументов Анфимова он, однако, уклонился, хотя, несмотря на это, отрицал сам факт эволюции ленинских взглядов, не соглашаясь с мнением, что «Ленин будто бы изменил оценку развития капитализма в России» (речь шла об аграрном строе, а не о капитализме вообще). Но на этой же странице Дубровский нашел нужным разъяснить, что такое изменение все же произошло: «Ленин в период революции 1905-1907 гг. и после нее писал о переоценке развития капитализма»42. Ныне Бовыкин, фиксируя в своей книге лишь факт издания монографии Дубровского в 1963 г., никак этого противоречия в его суждениях не касается и ничего не добавляет от себя. Однако едва ли правомерно, не решив так или иначе этот принципиальный и острый вопрос, претендовать на «воссоздание общей картины» предпосылок революции.
Работа А.С. Нифонтова о зерновом производстве, по утверждению Бовыкина, содержит «убедительные доказательства несостоятельности тезиса о господстве докапиталистических отношений в аграрном строе» (с. 32). Такая оценка этой работы расходится с выводами, сделанными в ней. Распространяя данное Лениным в 1912 г. «определение сущности» аграрного вопроса на изучаемый им период, до рубежа XIX-XX вв., Нифонтов признавал, что капиталистические отношения были тогда, говоря словами Ленина, «придавлены еще у нас в громадных размерах отношениями крепостническими», что «в сути своей дело остается неизменным»43 и капиталистическое развитие сельского хозяйства происходило «при сохранении феодального землевладения дворян»44. Степень убедительности развиваемых Нифонтовым соображений более конкретного характера представляется исследователям аграрных отношений иной, чем Бовыкину. Даже в новейшей работе (к которой Бовыкин претензий не высказывает) Анфимов опровергает оценку такого важного явления, как «осенние продажи» зерна крестьянами (по заниженным, невыгодным ценам, чтобы было чем уплатить подати в срок), истолковываемого Нифонтовым и Ковальченко как естественный результат развития товарности крестьянского производства. По Анфимову (в этом он согласен с Рындзюнским), наоборот, вынужденные торговые операции — следствие крепостнических пережитков; это явление тормозит «развитие товарных черт крестьянского хозяйства» и вызывает «принудительную товаризацию необходимого продукта»45.
Учитывая принципиальную значимость обсуждаемого явления, Бовыкин должен был бы, давая «общую картину», ввести соответствующую поправку в оценку данных Нифонтова: странно ведь, действительно, не видеть в «осенних продажах» ничего, кроме «участия» крестьян «в хлебной торговле»46. В этой дискуссии затронут коренной важности вопрос о соотношении натурального, простого товарного и капиталистического производства, поныне разделяющий историков на все те же два направления. Соглашаясь в этом вопросе одновременно с Рындзюнским, Анфимовым и, следовательно, Тарновским, а с другой стороны, с Нифонтовым, Ковальченко и др., Бовыкин дает основание считать, что теоретическое существо спора для него безразлично либо осталось неясным, и «воссоздавать общую картину» он не оказался готовым.
О силе научных аргументов книги Рындзюнского «Утверждение капитализма в России» выше уже говорилось. Бовыкин сообщает, что этот труд не только разоблачает «рецидивы» народничества, но и помогает уразумению того, что уже к началу 80-х гг. XIX в. «феодализм, державшийся в России много столетий как господствовавшая система, уступил свое место капитализму»47. Вывод Рындзюнского автор подкрепляет ссылкой на авторитет Дружинина. По словам Бовыкина, основной вывод Рындзюнского «вполне согласуется с результатами исследования Дружинина «Русская деревня на переломе». Один из этих результатов и приведен Бовыкиным на той же странице (с. 33-34): «Начало 80-х гг. XIX в. было тем рубежом, когда решался вопрос, освободится ли русская деревня от вопиющих остатков крепостничества или процесс ее оскудения заглушит первые всходы новой — капиталистической формации»48.
Не правда ли — вполне согласуется: феодализм к началу 80-х гг. «уступил место» капитализму (Рындзюнский) и — решается вопрос, уцелеют ли «первые всходы» (Дружинин); столь нежные первые всходы — «господствующая система» (Рындзюнский)? Не похоже ли это больше на драматическую коллизию? Но что поделаешь: авторитет Дружинина против «многоукладников» очень нужен. Коллизию можно попытаться прикрыть, воспользовавшись в тексте Дружинина обтекаемым, растяжимым выражением «приобщение», смысл которого зависит от акцентов. Пусть у него сказано с оговоркой, но сказано же — состоялось «приобщение к новой капиталистической формации», а остальное Бовыкин берет на себя. Уж он добьется полного совпадения49.
«Уступки, вырванные у самодержавия в период второй революционной ситуации, при всей их ограниченности послужили рубежом между первым пореформенным двадцатилетием, этим тягчайшим периодом в жизни русской деревни, и периодом дальнейшего развития новой социально-экономической формации»50, — писал Дружинин. Итак, рубеж между двумя периодами новой, одной и той же формации. А нужно, чтобы первый из этих периодов «стал переломным моментом в процессе утверждения капитализма» (Бовыкин). Чего недостает? Сущего пустяка: перед своим собственным выводом вставить — «Н.М. Дружинин показал, что...» (с. 34). Процитированную мысль Дружинина Бовыкин отделяет от предшествующего контекста: «Все эта вынужденные меры (понижение выкупных платежей, прекращение временнообязанного положения крестьян. — В. П.) не могли превратить полунищую русскую деревню в опору развивающегося капиталистического хозяйства. Не могли, — сказано у Дружинина, — устранить пережитков феодального строя и последующие меры начала 80-х годов»51. Такое подведение итогов «утверждения капитализма» в деревне могло бы разъяснить степень ее «приобщения» к новой формации. Мягко говоря, преувеличенное представление о степени «согласованности» взглядов Дружинина и Рындзюнского Бовыкин втолковывает и школьным учителям52.
Примечательно, как по-разному понимают «перелом», вынесенный в название книги, сам Дружинин и его истолкователь. Дружинин раскрывает глубокий прогрессирующий упадок пореформенной крестьянской деревни, когда медленное развитие производительных сил после отмены крепостного права не могло перевесить оскудения хозяйства. На протяжении 60-70-х гг. XIX в. крестьянская деревня выявила свою «полную беспомощность в попытках выйти на новую дорогу» из-за крепостнического характера самой реформы 1861 г. Оскудение деревни сопровождалось спазмами крепостнической реакции, и лишь угроза развертывания массовой борьбы заставила правительство в условиях революционной ситуации 1879-1881 гг. «несколько облегчить положение» крестьян. Главным результатом революционной ситуации Дружинин считал не эти уступки, а выяснившуюся безысходность положения: путь прогресса загроможден остатками старого строя, неустранимыми без революции. По его мнению, вторая революционная ситуация 1879-1881 гг. «шла в том же направлении, как и первая, но в более сложной и активной форме. Хотя крестьянской революции не произошло, но уже наметились ее минимальные требования: возвращение отрезков, отмена выкупных платежей, демократизация общественного строя. Перелом в жизни русской деревни стал предвестием аграрной революции, которая совершилась 25 лет спустя».
У Дружинина отмечен, следовательно, перелом к неизбежности революции; такой анализ итогов реформы противопоставлен «оптимистическим» взглядам тех современников, которые полагали, что реформы дали все необходимое для буржуазного прогресса без революции. Но «оптимистические прогнозы буржуазных публицистов не оправдались, — писал Дружинин. — Русская деревня не смогла пойти путем быстрого обновления и экономического расцвета; скованная остатками феодального строя, она пошла по пути постепенного упадка и раскрестьянивания»53.
Такое понимание перелома как «предвестия аграрной революции» 1905-1907 гг. Бовыкина не устраивает, для него это, наоборот, уже состоявшийся «переломный момент в процессе утверждения капитализма» (с. 34), и соответствующая поправка, с его точки зрения, необходима: ведь утверждение капитализма в пореформенной России происходило, по его мнению, «эволюционным путем». Ведь и Ленин, если его «правильно понять», рассматривал аграрный строй России не как какую-то бочку с порохом, а как благочинное «единство противоположностей — победившего, но неразвитого, примитивного капитализма и далеко еще не изжитых, приспосабливающихся к капиталистическим условиям остатков феодализма»54. Нельзя же видеть в предреволюционной России одни конфликты укладов: как уже говорилось, во что бы то ни стало должно быть выявлено «утверждение капитализма», наличие «буржуазной экономики».
Доказать ложность «нового направления», как считает Бовыкин, помогает и коллективный труд о помещичьем хозяйстве, итоговое заключение которого он полностью разделяет: «Во внутреннем строе помещичьего хозяйства Европейской России повсеместно господствующее положение занимала капиталистическая организация производства»; «буржуазное развитие этого хозяйства в целом достигло сравнительно высокого уровня»55 (с. 35). Это не мешает ему признавать то же помещичье землевладение главным препятствием, задерживавшим аграрно-капиталистическое развитие России (с. 46), или называть «полукрепостническое» помещичье хозяйство «докапиталистическим укладом», игравшим важную роль в процессе созревания «объективных условий для общенародной революции» (с. 111). Едва ли аргументы труда о помещичьем хозяйстве, выдвинутые против «нового направления», могут быть убедительны для кого-нибудь, если они не убедили в данном случае самого Бовыкина.
Особенно строг к исканиям представителей «нового направления» Бовыкин тогда, когда они самостоятельно рассуждают в русле ленинского хода мыслей. Он пытается изобразить их как людей, которые то и дело «исправлялись». Таким, в частности, Бовыкин изображает Тарновского.
Его удалось «исправить», поскольку, продолжая заниматься исследованиями, он — после критики со стороны Бовыкина, Лаверычева и др. — «отошел от прежних своих позиций» (с. 107). «Исправление» Тарновского иллюстрируется примером из двух его книг об «Искре», написанных в 1977 и 1983 гг. В 1977 г. Тарновский писал одно — что в России на рубеже веков «буржуазного общества в целом... еще не было», а в 1983 г. — другое: «обращал внимание своих читателей на ленинские положения о господстве капиталистических отношений в стране, показывал, как под влиянием Ленина родилась формулировка проекта программы РСДРП, гласившая, что в России “капитализм уже стал господствующим способом производства”» (с. 107-108).
Пример в определенном смысле действительно характерен. Ведь то, на что обращал внимание Тарновский в 1983 г., не только не противоречит его позиции, выраженной в книге 1977 г., но и полностью, дословно повторяет ее56.
Бовыкин дает понять, что слова Тарновского «буржуазного общества в целом здесь еще не было» в работе 1977 г. противоречат точке зрения Ленина, партии, да и позднейшему утверждению самого автора, который якобы в 1983 г. сдал «прежние свои позиции». При зтом умалчивается, что в книге 1983 г. Тарновский повторил все подвергнутые административной дискредитации в 70-х гг. основные идеи о типе, особенностях развития капитализма в России и, в частности, отметил, что здесь аграрно-капиталистический переворот «не завершился вовсе», что основные этапы складывания крупнокапиталистической системы производства «были резко смещены»57. Другое дело, что в обстановке административных гонений он не имел возможности изложить свое мнение развернуто.
Вот, однако, его слова в более полном, чем привел их Бовыкин, виде: «Россия на рубеже веков стояла у порога своей буржуазно-демократической революции. Буржуазного общества в целом здесь еще не было. Но его основные классы — крупная буржуазия и промышленный пролетариат — уже сложились, причем политическое пробуждение пролетариата произошло раньше буржуазии и предшествовало созданию антифеодальной коалиции»58. Тарновский, таким образом, не оставляет неясности насчет того, чего именно «еще не было»: не было полноценного, на 100% буржуазного общества, речь идет о незавершенности буржуазных преобразований. Насколько эта оценка сдержанна, осторожна, можно судить уже по тому, что Тарновский в данном случае, «отставая» от Бовыкина, находил уровень буржуазного развития, достигнутый страной, более высоким, чем Бовыкин, полагающий, что классовая структура общества была гораздо менее определенной59.
Ленинская оценка степени развития буржуазных отношений в стране, сложившаяся в момент выработки первой партийной программы, видоизменялась в последующем с учетом опыта революции 1905-1907 гг. и периода реакции. Именно это и принимается во внимание в исследованиях «нового направления», когда идет спор с авторами, оценивающими уровень развития страны перед революцией излишне «оптимистически».
Таким образом, спор с Тарковским ведется на уровне домыслов (о сдвиге в его позициях, «снятии» им то одних, то других положений) с ложно указанными источниками, в лучшем случае в виде вырванных из контекста фраз. Но сам по себе предмет спора крайне важен, так как за ним стоит принципиальный вопрос о путях исследования проблемы. Все возражения Бовыкина подытоживаются в позитивной форме в его заключении: «Выявление сходных черт социально-экономического развития России и других капиталистических стран представляло собой главное направление ленинского сравнительно-исторического анализа» (с. 13). Позволим себе не согласиться с таким итогом размышлений автора, отразившимся, как уже говорилось, и в постановке им своей собственной задачи. Главным направлением ленинского анализа было все-таки не получение заранее заданного результата в виде обязательно «сходных черт», а всестороннее выяснение реального положения вещей.
Такой подход свидетельствует о том, что мысль автора не выходит за пределы, обусловленные кругом тех задач, которые решались до начала XX в. в полемике между марксизмом и народничеством, тех из них, которые в свое время худо-бедно решали еще «легальные марксисты», доказывая приложимость теории марксизма к условиям России.
Если бы Ленин избрал главным направлением своего анализа выявление «сходных черт» России только с капиталистическими странами, как полагает Бовыкин, то едва ли, обобщая опыт трех революций и пяти лет Советской власти, он пришел бы к выводу, что путь развития капитализма надлежит видеть «с точки зрения общего хода всемирной истории», а не только Западной Европы, чтобы было ясно, какие «некоторые своеобразия» являет Россия, поскольку она стоит «на границе стран цивилизованных» и стран, впервые окончательно «втягиваемых в цивилизацию», стран Востока, стран внеевропейских60.
Несомненное достижение книги Бовыкина — с чувством написанные строки, где сказано о трудных временах, когда совершалась «догматизация истории, сопровождавшаяся расправами с теми историками, мнения которых оказались несозвучными господствующим взглядам или вновь данным указаниям свыше». И в те, сталинские времена, однако, научный процесс не прекращался, несмотря на «ломку жизненных судеб ученых». Со знанием дела выписан образ типичного для подобных условий «историка-конъюнктурщика». Чутко прислушиваясь к изменениям настроений в руководящих сферах, он всегда готов «взять на вооружение очередное высочайшее указание и забыть то, что он писал раньше, или, если это требовалось, совместить несовместимое» (с. 146-147).
Правда, в портрете, нарисованном Бовыкиным, недостает некоторых штрихов, делающих его более узнаваемым. Такой историк и ныне убежден, что подвергнуть сомнению что-либо «устоявшееся», «общепринятое» в науке — недопустимо. Наличие каких-либо расходящихся точек зрения, а тем более несогласия с его собственной позицией — бедствие, всякая иная точка зрения является в его глазах «необоснованной и заведомо ошибочной», а если между историками еще «ведутся споры», то, «разумеется (!), такое положение временное». Сама мысль, что вопрос о характере многоукладной системы в России науке «еще требуется уяснить», что роль капитализма во взаимодействии укладов «еще будто бы нуждается в выяснении», вызывает у такого историка приступ бдительности. В этом он заранее видит не только «опасность необоснованных выводов», но и «систему взглядов, чуждых советской исторической науке»61. Такого склада обществоведы долгое время находились в фаворе, блаженствуя в атмосфере застоя и обслуживая его идеологию. Новейшая их литературная продукция отмечена чертами распада.
Первая публикация: Вопросы истории. 1989. № 3.
1 БОВЫКИН В.И. Россия накануне великих свершений. К изучению социально-экономических предпосылок Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1988. 155 с. Далее страницы этого издания всюду указаны в тексте.
2 Гиндин называл это направление «традиционным» — в отличие от «нового» (см.: Документы советско-итальянской конференции историков. М., 1970. С. 226-227).
з Рабочий класс в первой российской революции 1905-1907 гг. М., 1981. С. 15. Здесь воспроизведена мысль из введения к докторской диссертации А.Л. Сидорова (1943 г.) (НИОР РГБ. Ф. 632. К. 101. Д. 6. Л. 30).
4 См.: КОЗЛОВ А.И. Обобщая бесценный опыт // Коммунист. 1987.№ 16. С. 121;см.также: ГАНЕЛИН Р.Ш., ЕГОРОВ Ю.В., ЦАМУТАЛИ А.Н. История как выбор пути // Рабочий класс и современный мир. 1988. № 2. С. 171-172.
5 БОВЫКИН В.И., ЛАВЕРЫЧЕВ В.Я. Социально-экономические и политические предпосылки Великой Октябрьской социалистической революции // Советская историография Beликой Октябрьской социалистической революции. М., 1981. С. 32.
6 См.: Вопросы истории. 1972. № 8. С. 141-145. С точки зрения последующего развития событий, это постановление показалось чересчур либеральным, и на практике его пришлось нарушить, в частности, положив под сукно пункт об опубликовании материалов «дискуссии». 9 июня 1988 г. это постановление было отменено Отделением истории АН СССР, как противоречащее задачам перестройки в исторической науке (см.: там же. 1988. № 10. С. 175).
7 КОВАЛЬЧЕНКО И.Д. Методы исторического исследования. М., 1987. С. 104; РЫНДЗЮНСКИЙ П.Г. Пореформенное помещичье хозяйство и капитализм // Вопросы истории капиталистической России. Проблема многоукладности. Свердловск. 1972. С. 70: ЕГО ЖЕ. Крестьяне и город в капиталистической России второй половины XIX века. М., 1983. С. 20; БОВЫКИН В.И. Формирование финансового капитала в России. М., 1984. С. 4.
8 СТАЛИН И.В. Сочинения. М., 1948. Т. 8. С. 21.
9 Об этой разнице см.: КОВАЛЬЧЕНКО И.Д. Методы исторического исследования. С. 194-195.
10 См. например: ЛЕНИН В.И. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 190; ср.: с. 100-102.
11 ДРУЖИНИН Н.М. Избр. труды. Социально-экономическая история России. М., 1987. С. 348.
12 Выступление П.В. Волобуева 24 октября 1957 г. по докладу А.Л. Сидорова о предпосылках Октября (СИДОРОВ А.Л. Исторические предпосылки Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1970. С. 86-87).
13 См.: ВОЛОБУЕВ П.В. Выбор путей общественного развития. М., 1987. С. 141; ср.: ЕГО ЖЕ. Экономические предпосылки Великой Октябрьской социалистической революции И Победа Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1957. С. 38; ЕГО ЖЕ. Вопросы диалектики в работах В.И. Ленина о Великой Октябрьской социалистической революции // Вопросы философии. 1958. №4. С. 34.
14 Изучение отечественной истории в СССР между XXIV и XXV съездами КПСС. М., 1978. Вып. 2. С. 87; БОВЫКИН В.И., ЛАВЕРЫЧЕВ В.Я. Указ. соч. С. 32; БОВЫКИН В.И. Формирование финансового капитала в России. С. 10-14; и др.
15 Бовыкин полагает, что понятие многоукладное «впервые» введено было Тарновским в 1964 г. (с. 102).
16 ТАРНОВСКИЙ К.Н. К итогам изучения монополистического капитализма в России // Советская историческая наука от XX к XXII съезду КПСС. М., 1962. С. 326-330; см. также: ЕГО ЖЕ. О социологическом изучении капиталистического способа производства И Вопросы истории. 1964. № 1.
17 ГИНДИН И.Ф., ИВАНОВ Л.М. О неравномерности развития российского капитализма в начале XX века // Вопросы истории. 1965. № 9. С. 125-126; ГИНДИН И.Ф. Проблемы истории Февральской революции и ее социально-экономических предпосылок // История СССР. 1967. №4. С. 33.
18 ТАРНОВСКИЙ К.Н. К итогам изучения. С. 326-328.
19 Даже третий из этих авторов, в основном разделяющий позицию Бовыкина, в месте, указанном последним, не говорил, что многоукладность — свойство капитализма. Рындзюнский называл два источника многоукладности: во-первых, она является следствием и проявлением капиталистического развития (т. е. вроде бы близко к тому, как пересказывает его слова Бовыкин), а во-вторых — «результатом сохранения пережитков прошлого» (как у Гиндина, Иванова, Тарновского). Но и в первом случае, по мнению Рындзюнского, капиталистическое развитие создает многоукладность, между прочим, тем, что «восстанавливает старые формы и консервирует их» (РЫНДЗЮНСКИЙ П.Г. Крестьянская промышленность в пореформенной России. М., 1966. С. 7-8).
20 См. также: КОВАЛЬЧЕНКО И.Д. Аграрный рынок и характер аграрного строя Европейской России в конце XIX — начале XX в. // История СССР. 1973. № 2. С. 62-64.
21 ТАРНОВСКИЙ К.Н. Проблема взаимодействия социально-экономических укладов // Научная сессия, посвященная проблемам многоукладности российской экономики в период империализма. Доклады. М., 1969. С. 10-11, 55-56; ЕГО ЖЕ. Проблема взаимодействия социально-экономических укладов империалистической России на современном этапе развития советской исторической науки // Вопросы истории капиталистической России. С. 41-42.
22 От редакции // История СССР. 1966. № 6. С. 136.
23 БОВЫКИН В.И. Эпоха капитализма (середина XIX в. — 1917 г.) в современной советской историографии // Новое в исторической науке. М., 1984; ЕГО ЖЕ. Эпоха капитализма (1861-1917 гг.) в работах советских историков // Новое в советской исторической науке. М., 1988.
24 Цит. по: Вопросы истории КПСС. 1974. № 6. С. 154-156.
25 МАРКС К. и ЭНГЕЛЬС Ф. Соч. Т. 39. С. 344; ЛЕНИН В.И. Полн. собр. соч. Т. 30. С. 350-351; т. 36. С. 7; см. также: т. 22. С. 136.
26 БОВЫКИН В.И. Зарождение финансового капитала в России. М., 1967. С. 74-75.
27 См. об этом: ТАРНОВСКИЙ К.Н. Еще раз о «сращивании» и «подчинении» // Об особенностях империализма в России. М., 1963.
28 Так на с. 64-66 говорится, что самодержавие, приступив к «насаждению» сначала «лишь отдельных отраслей» индустрии (в «узкопрактических целях»), затем «перешло от непосредственного насаждения некоторых особо привилегированных отраслей к поощрению развития промышленности вообще».
29 Нельзя не согласиться с И.Д. Ковальченко: «в ряде моментов» процесс перехода России к капитализму показан Рындзюнским упрощенно и противоречиво, а выводы являются необоснованными; источниковая база его исследования слаба (см.: Изучение отечественной истории в СССР между XXV и XXVI съездами КПСС. М., 1982. С. 387-389).
30 См. также: Новое в исторической науке. С. 53.
31 По мнению Ленина, он стоял «в теоретическом отношении на общей правильной позиции», хотя ошибался вместе с большевиками в сторону переоценки «степени капиталистического развития» в земледелии (ЛЕНИН В.И. Полн. собр. соч. Т. 16. С. 268-269), но зато вел активную борьбу против народников.
32 ФИНН-ЕНОТАЕВСКИЙ А.Ю. Промышленный капитализм в России за последние десятилетия // Очерки реалистического мировоззрения. СПб., 1905. С. 403; ЕГО ЖЕ. Современное хозяйство России (1890-1910 гг.). СПб., 1911. С. 479-480, 514.
33 БОВЫКИН В.И. Введение // Рабочий класс в первой российской революции. С. 6-8.
34 МАРКС К. и ЭНГЕЛЬС Ф. Соч. Т. 19. С. 409.
35 ТАРНОВСКИЙ К.Н. Еще раз о «сращивании» и «подчинении». С. 431.
36 Новое в исторической науке. С. 64; Новое в советской исторической науке. С. 56.
37 ТАРНОВСКИЙ К.Н. Проблема российского государственно-монополистического капитализма периода первой мировой войны в советской историографии // Вопросы истории. 1961. №7. С. 49,51.
38 Особенности аграрного строя России в период империализма. Материалы сессии. Май 1960 г. М., 1962. С. 347,350.
39 См.: ЛЕНИН В.И. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 186-187, 199-200; т. 17. С. 72-73; т. 23. С. 275.
40 КОВАЛЬЧЕНКО И.Д. Методы исторического исследования. С. 205.
41 ПЕРШИН П.Н. Аграрная революция в России. М., 1966. Кн. 1. С. 39, 43, 89-90, 95, 96, 101,207.
42 ДУБРОВСКИЙ С.М. Столыпинская земельная реформа. М., 1963. С. 500. Это совпадает с прежним мнением Бовыкина (см.: БОВЫКИН В.И. В.И. Ленин о классовой структуре и политических партиях в России накануне и в годы первой русской революции // В.И. Ленин и история классов и политических партий в России. М., 1970. С. 117).
43 ЛЕНИН В.И. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 307-308.
44 НИФОНТОВ А.С. Зерновое производство России во второй половине XIX века. М., 1974. С. 311-312.
45 АНФИМОВ А.М. Экономическое положение и классовая борьба крестьян Европейской России. 1881—1904. М., 1984. С. 4-6.
46 НИФОНТОВ А.С. Указ. соч. С. 302-303.
47 РЫНДЗЮНСКИЙ П.Г. Утверждение капитализма в России. 1850-1880 гг. М., 1978. С. 284.
48 ДРУЖИНИН Н.М. Русская деревня на переломе. 1861-1880 гг. М., 1978. С. 188.
49 Фактически речь идет о возврате к той точке зрения, которой Дружинин придерживался 40 лет назад: «1882 годом кончается период победы и утверждения капитализма... 1883 годом начинается период зрелого домонополистического капитализма в России» (ДРУЖИНИН Н.М. О периодизации истории капиталистических отношений в России // Вопросы истории. 1949. № 11. С. 100; 1951. № 1.С. 82).
50 ДРУЖИНИН Н.М. Русская деревня на переломе. С. 265.
51 Там же.
52 Новое в исторической науке. С. 46. Справедливость требует отметить, что не Бовыкин положил начало подобному истолкованию Дружинина: в этом он лишь следует за Ковальченко (см.: Изучение отечественной истории в СССР между XXV и XXVI съездами КПСС. С. 384).
53 ДРУЖИНИН Н.М. Русская деревня на переломе. С. 272,274.
54 Новое в исторической науке. С. 39,40.
55 КОВАЛЬЧЕНКО И.Д., ЛИТВАКОВ Б.М., СЕЛУНСКАЯ Н.Б. Крупное помещичье хозяйство Европейской России. М., 1982. С. 223-224.
56 ТАРНОВСКИЙ К.Н. 24 декабря 1900 [года]. М., 1977. С. 214; ср.: ЕГО ЖЕ. Революционная мысль, революционное дело. М., 1983. С. 158.
57 ТАРНОВСКИЙ К.Н. Революционная мысль... С. 154-155.
58 ТАРНОВСКИЙ К.Н. 24 декабря 1900 [года]. С. 254.
59 По его словам, к началу XX в. «в российском обществе с его зачаточным развитием классовых антагонизмов» Ленин отмечал «незавершенность разложения старых феодальных классов-сословий и формирования новых классов буржуазного общества», «неразвитость буржуазных отношений» (БОВЫКИН В.И. В.И. Ленин о классовой структуре и политических партиях. С. 140. 141).
60 ЛЕНИН В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 379, 382; т. 27. С. 393-394.
61 Новое в исторической науке. С. 37,42-43,52; Изучение отечественной истории в СССР между XXIV и XXV съездами КПСС. С. 87-88.
<< Назад Вперёд>>
