Трудно представить себе европейца, стремившегося поближе познакомиться с далёкой и варварской северной страной в лихие времена Ивана Грозного. Однако такие желающие находились. Одних влекли торговые дела и надежда получить доступ к сказочным богатствам Востока; другие волей случая оказывались в московском плену, но худо-бедно приспосабливались и поступали на службу; третьи — отчаянные головы из разных стран — были готовы служить кому угодно и сумели в условиях опричного «перебора людишек» сделать карьеру.
Большинство из них пером (да и грамотой) не владели — к примеру, выходцы из «ближнего зарубежья», представлявшие родню и свиту второй жены царя. В тени формального главы опричнины Михаила Черкасского остались двоюродные братья царицы Марии, Семён и Фёдор Жилеготовичи. Оба служили в опричнине, отмечались в разрядах, имели вотчины; братья вместе пережили опричнину и сошли со страниц истории{8}.
Однако были среди них и люди особого авантюрного склада, как правило, не отличавшиеся особыми дарованиями или моральными достоинствами. Но именно они, являясь очевидцами, описали (не без прикрас и неточностей) тогдашние события. Именно благодаря им мы имеем уникальные свидетельства того, что происходило при дворе грозного государя.
Едва ли не наиболее известным из них стал Генрих Штаден. Выходец из бюргерского рода, учившийся на священника, сделался изгнанником, управляющим чужими имениями в Ливонии, а затем в 1564 году добровольно перешёл на службу в Россию, стал близким к опричному двору человеком и в полной мере проявил свои качества авантюриста и мародёра. Штаден так и не скопил богатства, но удача ему не изменила — он успел побывать помещиком и владельцем корчмы и вовремя покинул Московское государство.
Впрочем, отдадим ему должное. Он не раз рисковал своей шкурой — когда с пером и чернильницей отправился в русские владения в охваченной войной Ливонии или когда стоял перед судом по обвинению в краже денег и другого добра со двора другого немца-опричника, Каспара фон Эльферфельдта[15]. Но, очевидно, молодой искатель приключений был человеком находчивым и умел расположить к себе самых разных людей. Дерптский воевода Михаил Морозов направил его в столицу, поскольку Штаден пожелал встретиться с царём. В Москве после расспроса в Посольском приказе Штадена оценили — он получил «корм», а затем село Тясмино с деревнями в окрестностях Старицы, бывшее владение казначея удельного князя Владимира Андреевича. Штаден немедленно стал учить русский язык и открыл корчму, что было дозволено лишь иноземцам. Оборотистый немец приобрёл два двора и не без успеха начал прибыльный бизнес: «…и днём и ночью мой двор был теперь полон народа изо всех окрестных предместий».
Он сумел снискать покровительство знаменитого земского боярина Ивана Петровича Фёдорова-Челяднина, помогавшего иноземцу получить в Поместном приказе грамоту на поместье. Штаден, в свою очередь, постоянно бывал у боярина и переводил для него немецкий лечебник-«травник». В своих записках он не раз с почтением упоминал знатного московита; в рассказе о гибели Челяднина не отличавшийся сентиментальностью Штаден назвал казнённого справедливым судьёй, который «охотно помогал бедному простому люду добиваться скорого и справедливого решения дел». Однако, оказавшись в опричнине (после того как в начале 1566 года туда перешёл Старицкий уезд), Штаден сумел расположить к себе начальника опричного Земского двора Григория Грязного, который полюбил его «как своего собственного сына», хотя и не бескорыстно: «Это сделали деньги, перстни, жемчуга и тому подобное». В опричнине владения Штадена увеличились за счёт земель помещиков-соседей. Сам же немец, лично известный государю, получил документ, согласно которому его можно было привлечь к судебной ответственности лишь дважды в год — на Рождество и 29 июня, в день Петра и Павла.
Бравый Штаден со своими слугами ходил вместе с царём на Новгород и, пользуясь опричной безнаказанностью, устраивал самочинные реквизиции: «Здесь я набрал всякой прислуги, особенно работников, раздетых и нищих, одел их. Это молодцам очень понравилось. С ними я предпринял свой собственный поход. Эти работники хранили мне за это верность и, если они брали кого-нибудь в плен, они того по-хорошему расспрашивали, где можно бы поживиться деньгами и добром по монастырям, дворам и церквям и ещё где стоят хорошие лошади. Если же пленник не хотел говорить добром, они брали его и пытали, пока тот не сознавался в этом. Так добывали они мне деньги и добро».
Местами записки Штадена сбиваются на живую речь; можно полагать, что за доброй кружкой пива автор так и рассказывал о своих «охотничьих подвигах» в России: «Тут мы приезжаем в одном месте к церкви, мои слуги входят внутрь, грабят её, берут иконы и подобную ерунду…» Дальше — больше: бюргерский сын просто не может не похвалиться не только удачным грабежом, но и внезапно приобретённой знатностью: «Туг в город Старицу приезжает великий князь; здесь устраивают смотр, чтобы он мог посмотреть, кто хорошо держался и остался на его стороне. Там великий князь сказал мне: „Зваться тебе отныне Андреем Владимировичем“. Слово „вич“ — княжеское и дворянское. Отныне меня уравняли с князьями и боярами; этими словами князь дал мне понять, что это благородно»{9}. В это время новоявленный герой получил доступ в опричный дворец царя на Неглинной и составил его подробное (и единственное в своём роде) описание.
В столице «благородный дворянин» «Андрей Владимирович» Штаден владел несколькими дворами, превращенными в корчмы. Их хозяин располагал немалыми деньгами: ему ничего не стоило заплатить 200 рублей отступного Каспару фон Эльферфельдту, который пытался обвинить его в грабеже, и щедро давать взятки главе Земского двора Григорию Грязному и опричным судьям: «Если они (ответчики. — И.К., А.Б.) предлагали сто, я предлагал тысячу». Штаден нисколько не стеснялся своих похождений и явно стремился прихвастнуть, расписывая свои способности и ловкость.
Немец писал о себе и своей удаче, но вольно или невольно передавал царившее в обществе состояние неуверенности, подозрительности и всеобщей вражды. В его записках, которые убедительно воссоздают атмосферу эпохи, есть точные и циничные рассказы о вымогательствах и подлогах, убийствах, в том числе и женщин, о коррупции среди высших приказных чинов{10}.
Дворы и имения, о которых говорил Штаден, без конца переходили из рук в руки: то к пленным ливонцам, то к полоцким пленникам, то к немецким слугам государя. Введение нового порядка в Москве Штаден оценивает как настоящее бедствие: «…Когда была построена опричнина (то есть опричный двор. — И.К., А.Б.), тогда все те, кто жил на западной стороне маленькой речки Неглинной, должны были без промедления оставить свои дворы и бежать в другие близлежащие предместья — те, кого не взяли в опричнину, безразлично, духовник или мирянин… Многие богатые торговые люди побросали свои дворы и скитались туда-сюда по стране из-за указа, пришедшего от великого князя из опричнины в земщину. Это бедствие было таким великим, что каждый из земских искал, куда можно было или хотелось бы убежать».
Управлять своей недвижимостью новоявленный опричник доверил слуге-немцу, который повёл дело так, что «имение запустело». Слуга Альбрехт, используя фиктивную купчую, по которой Штаден формально передал ему свой двор в столице, захотел отнять у хозяина его недвижимость. «Верный друг» Штадена Адриан Кальб пресёк эту попытку — отобрал у холопа купчую, — но только потому, что «готовился в путь и желал бежать со своими деньгами», однако по дороге умер от чумы. У «друзей» существовала договорённость, что в случае смерти одного другой унаследует имущество покойного; но полагающегося ему наследства Штаден так и не дождался — оно бесследно исчезло где-то на опричной чумной заставе. Ещё один его приятель, Фромгольд Хан, в расчёте на карьеру принял православие, что не помешало ему пытаться ограбить двор Штадена (там как раз стояли сани с награбленным во время похода на Новгород добром), чему хозяин едва успел воспрепятствовать.
Под стать господам оказались и слуги. Ливонская служанка Штадена воровала хозяйские вещи, а назначенный вместо неё татарин Рудак «извёл совершенно понапрасну мое добро» и, будучи уже под стражей, сумел вместе с приставленным к нему охранником обчистить тайник с ценностями. Схваченные с поличным воры заявили, что немец намеревался «бежать от великого князя», и выигрышное, казалось бы, дело обернулось для него следствием об измене с перспективой лишиться головы, тем более что судьи, «высокие князья и дьяки в опричнине, насмехались» и были явно не прочь подвести под казнь выскочку-немца, процветавшего за счёт бойкой торговли вином в опричной части Москвы. Хорошо ещё, что честная служанка Анна подтвердила невиновность хозяина; зато её муж обвинил Штадена в том, что он насильно стремился обратить его в холопы, «как там водится» (то есть ситуация была знакомой, а обвинение привычным).
Едва «Андрей Владимирович» выпутался из этого дела, как тут же угодил в новый переплёт: голова опричных стрельцов потребовал от него компенсации за то, что в корчме нашёлся кафтан, пропитый одним из бежавших и унёсших 60 рублей казённых денег стрельцов. Штаден «должен был заплатить», а истец с огорчением заметил: если бы он знал, что у немца есть деньги, «не обвинил бы на такую малую сумму… нужно было обвинить на тысячу». Да что там сослуживцы — даже соседский мужик Митя осмелился отобрать кое-какое добро у крестьян из поместья Штадена и, будучи схваченным и выданным головой на правёж, не хотел, пишет Штаден, «отдавать ни своего, ни моего имущества»{11}.
Немецкий «рыцарь» не горел желанием сложить голову на московской службе. Во время страшного пожара 1571 года он вовремя сумел укрыться в погребе, выгнав оттуда других прятавшихся от огня, а летом следующего года, возглавляя отряд из трёхсот конных дворян, во время боя с превосходящими силами татар на берегу Оки бросился в воду и спасся вплавь. Его везение было, кажется, не совсем случайным. При всей своей жадности и наглости он сумел «выучиться благоразумию»: не разорял своих обидчиков «до отчаяния», овладел чужим языком, ознакомился с нормами русского права (естественно, не из учёного любопытства, а «из-за денег») и поставил пределы собственному честолюбию, сознавая, что, многого достигнув, «выше подняться ты не сможешь». Он вовремя остановился — не стал ничего просить от, казалось, всемогущего Фёдора Басманова, когда тот предложил немцу своё покровительство. Иноземец и здесь не прогадал — царский любимец очень скоро вышел из доверия и погиб.
И всё же, несмотря на удачливость и сообразительность (явно преувеличенные в расчёте на доверчивых читателей), Штаден не смог ни удержаться в окружении царя, ни сохранить свою «знатность» и нажитое праведными и неправедными путями богатство — описанная им атмосфера опричного времени явно не способствовала этому. Уцелевший во время пожара, татарского погрома и царских репрессий в 1571–1572 годах немец рассказал о страхе и растерянности опричной верхушки, когда Иван Грозный внезапно отменил опричнину: «Все князья и бояре, бывшие на опричном дворе, испугались. Каждый из-за их измен уверен только в самом себе. Когда великий князь всё это совершал, в стране царила чума. Я приехал на опричный двор. Правление упразднили. Начальные бояре с досадой взглянули на меня и спросили: „Что ты здесь делаешь? У тебя на дворе тоже гибнут?“»{12}.
В результате пересмотра опричных порядков Штаден лишился приобретённых поместий и «рыцарского титула». Хорошо ещё, что о немце позабыли, и пока составлялись новые списки служилых, он успел уехать в Рыбную слободу, где занялся мельничным бизнесом, а затем ещё дальше — на север, в Поморье. В 1576 году вместе с несколькими русскими купцами, отплывавшими на голландском корабле, Генрих Штаден навсегда покинул Россию и с тех пор предлагал завоевать её всем желающим — пфальцграфу Георгу Гансу из Фельденца, шведскому королю Юхану и германскому императору Рудольфу II. Основанием для приёма на «рыцарскую службу» «римско-кесарскому величеству» стал отчёт Штадена о его службе московскому государю, написанный в форме подробной автобиографии.
В записках Штадена часто встречаются имена других служивших царю Ивану немцев. Кажется, что государь не доверял своим подданным и стремился поддержать любого иноземца, желавшего поступить к нему на службу. Отношения иностранцев между собой трудно назвать дружескими; кое у кого они были сугубо деловыми (так, например, Штаден выменял у Иоганна Таубе свой московский двор на деревню), с другими — враждебными.
Противником Штадена оказался бывший советник дерптского епископа Каспар фон Эльферфельдт: попав в плен к русским, он стал служить царю и выдвинулся в качестве эксперта по ливонским делам. «Каспар Еверфелдт в очень большом почёте у великого князя и ежедневно привлекаем ко всем совещаниям», — сообщал в декабре 1566 года о его роли при московском дворе мюнстерский купец Герман Писпинг. Последний даже искренне полагал, что царь склонится к протестантству и «примет Евангелие: так много этот Каспар Еверфелдт и другие просили его и устно и письменно, что есть все основания надеяться»{13}.
Учёный ливонский юрист стремился силой подвести своё бывшее отечество под власть московского государя, а заодно пользовался своим положением, чтобы поправить дела, для чего обвинил Штадена в краже подкинутого ему на двор собственного имущества. Однако Эльферфельдт не рассчитал сил: предлагаемый им политический курс оказался невыполнимым, а немец-опричник выступил достойным противником в судебной тяжбе. Когда советник царя угодил в опалу, то вошедший в милость Штаден пригласил поверженного противника к себе и заявил ему: «Каспар Эльверфельдт! Я собирался приказать тебя убить таким-то и таким-то образом тёмным вечером, когда ты будешь ехать с опричного двора мимо судного двора на месте твоего двора, потому что ты так не по-христиански со мной обошёлся». «С теми словами, — хвастался опричник, — я поразил этого большого богатого господина, учившегося праву, прямо в сердце, так сильно, что он сразу пал духом и не мог вымолвить ни слова, ни жив ни мёртв, встал и должен был с большим позором отправиться в свою тюрьму. После этого я пришёл к нему в тюрьму. Тут он предложил мне владеть всем, что у него было». Штаден с друзьями должным образом оприходовал имущество опального, «чтобы всё было по справедливости»{14}. Но правовед умер в 1571 году всё же не от рук палача, а от чумы, и спустя четыре столетия московские археологи обнаружили на Шаболовке скромное надгробие с надписью «Каспар фон Эльферфельдт, права лиценциат, бывший ландрост Питерсхагена».
Два других ливонца, манрихтер (печатник) рижского архиепископа Иоганн Таубе и фогт (судья) из Дерпта Элерт Крузе, попали в русский плен в начале Ливонской войны. Первое время содержавшиеся под стражей ливонцы испытывали «нищету, голод и жажду», но через несколько лет получили свободу и поступили на царскую службу. Они обратили на себя внимание царя Ивана тем, что, в отличие от Эльферфельдта, советовали поставить под контроль Москвы Ливонию с помощью создания на её территории вассального государства во главе с датским принцем Магнусом. После образования такого герцогства под протекторатом Ивана IV Таубе и Крузе были зачислены в опричнину и получили поместья; именно им — «князьям Ивану Туву да Илерту Крузу» — царь поручил надзор над марионеточным «королём» Магнусом. Царь как будто полностью доверял своим ливонским агентам, но их карьера была недолгой.
В марте 1571 года после неудачной осады Ревеля русскими войсками и людьми Магнуса оба дворянина решили изменить царю. В послании к польскому королю они предложили сдать ему город Юрьев в обмен на сохранение привилегий, какими прежде пользовались в Москве. В октябре измена Таубе и Крузе была открыта, но они успели бежать в пределы Великого княжества Литовского. Здесь они написали обширное послание жмудскому старосте Яну Григорию Ходкевичу, в котором и рассказали подробно о «московской тирании» и о том, как часто разрывались их бедные сердца при виде казней пыток, совершавшихся по приказанию царя{15}. При бегстве они захватили с собой какие-то важные документы, о которых Ходкевич докладывал канцлеру Николаю Радзивиллу Рыжему: «Эти немцы, которые от московского приехали, имеют при себе вещи, которые с вашей милостью моим милостивым государем практиковать вперёд мне надобно, нежели бы дошли до сведения его королевского величества». Разгневанный царь требовал у литовских дипломатов выдачи обоих беглецов как лживых изменников («и король бы государя и себя самого от них оборонил, поймал их и государю прислал»), но безуспешно. От короля же Таубе получил замок Сессвеген, а Крузе — замок Ленневарден и двор Клинспарн{16}.
Таубе и Крузе рассказывали об изгнанных из отцовских имений боярах; о их бедных беременных жёнах, которые зимой должны были идти десятки вёрст пешком и часто разрешались от бремени в пути, на снегу; о хитростях опричников, подсылавших своих слуг к купцам с деньгами и ценностями для того, чтобы они оговаривали новых хозяев. Далее следовали уникальные в своём роде повествования о распорядке жизни опричного «ордена», о расправе царя с митрополитом, о казнях московской знати.
Оба приятеля, как и Штаден, участвовали в походе на Новгород. В отличие от него сами они грабежом не занимались, но описали издевательства над новгородским архиепископом и духовенством. О масштабе репрессий во время новгородского опричного погрома они рассказывали: «Все состоятельные и известные люди были пойманы, дома их запечатаны, и в них были посажены пищальники. Он (Иван Грозный. — И.К., А.Б.) пытал и мучил их для того, чтобы они указали, где находятся их деньги и церковное добро, а затем он приказал принести всё согласно их указанию. Церкви и монастыри были так ограблены, что не осталось ни одной иконы ценой в полгульдена, ни колоколов, ни церковной утвари. Сверх того, несмотря на то, что было найдено такое большое добро, били попов, игуменов и купцов по коленям, чтобы они сказали, что они имеют… Имеются также определённые и достоверные сведения, что он приказал убить 12 000 именитых людей, мужчин и храбрых женщин. Что касается до безвестных бедных ремесленников и простого народа, то было их больше 15 000. Большая знаменитая река Волга (в тексте ошибка — речь идёт о Волхове. — И.К., А.Б.), которая в два раза больше, чем Прегель под Кёнигсбергом, была так наполнена мёртвыми телами, что окрасилась в этом месте в цвет крови и должна была остановиться у мостов»{17}.
Профессиональный военный-артиллерист, уроженец Померании Альберт Шлихтинг сражался в Ливонской войне на стороне польского короля Сигизмунда II Августа. При взятии литовской крепости Озерище в 1563 или 1564 году он попал в плен, оказался в Москве и здесь благодаря образованности и знанию языков (он владел немецким и русским языками и, по всей вероятности, знал польский и латынь) был взят на службу личным врачом царя Ивана Грозного итальянцем Арнольфом «в качестве слуги и переводчика».
В течение шести или семи лет Шлихтинг находился при царском дворе в Москве и в Александровской слободе и был близко знаком с одним из главных опричников, князем Афанасием Вяземским. Он описал и крушение своего приятеля: «Афанасий, видя, что ему уже грозит гибель, стал удаляться с глаз тирана и провёл пять дней, прячась у доктора, врача великого князя, по имени Арнольфа. Тиран приказал позвать князя к себе и сказал: „Ты видишь, что все твои враги составили заговор на твою погибель. Но если ты благоразумен, то беги в Москву“, — и приказал князю Афанасию: „И жди там моего прихода“. Тот, мало доверяя тирану, пустился в путь в направлении к Москве и, опасаясь какой-либо засады, губил всех встречных». В конце концов царь устроил над своим сподвижником экзекуцию — повелел целыми днями колотить его палками на правеже, чтобы получить с него деньги. От этого непрерывного избиения тело боярина начало вздуваться желваками. «Не имея более чего дать алчному тирану, несчастный со страху начал клеветать на всех наиболее богатых граждан, вымышляя, что те ему должны определенные суммы денег. Несчастные граждане принуждаются платить недолжные долги. Но и тот несчастный до сих пор подвергается непрерывному избиению»{18}.
Шлихтинг ещё раньше, чем Таубе и Крузе, сумел покинуть Россию, тем более что, находясь в Московии, сотрудничал с разведывательной службой Польско-Литовского государства. В конце сентября или начале октября 1570 года, почувствовав угрозу, он бежал в Польшу. Там он и составил для короля Сигизмунда II Августа своё главное сочинение — «Краткое сказание о характере и жестоком правлении московского тирана Васильевича». В 1572 году король выдал ему привилей за то, что во время пребывания в Москве он работал на разведку Ягеллонов: «А нам, господару и Речи Посполитой панств наших уставичне верне служил, послом и гонцом нашим о всех справах неприятельских, што ведати мог, певную ведомость давал». В качестве награды за труды Шлихтинг получил в пожизненное пользование земельный надел из королевских владений в Литве (село Прёлково){19}. Скончался Шлихтинг в 1585 году, и король Стефан Баторий, учитывая заслуги покойного, оставил за его сыновьями дарованные отцу владения{20}.
Конечно, и Шлихтинг, и Таубе, и Крузе стремились оправдать свою службу московскому «тирану», да и пережитый страх не мог не повлиять на их оценку событий в России. Главное место в их сочинениях занимали описания жестокости царя. «Говоря вкратце, он так опустошал город Москву огнём и мечом, что можно было видеть несколько тысяч опустелых домов, так как в них не было никаких обитателей. Люди от голода нападают ночью также и на жилые дома и, убивая один другого, питаются его трупом. Река, которая омывает город, полная трупов, делает для всех воду невкусной и нездоровой. И то, что творится, истинно. Когда Бог хочет наказать какой-нибудь народ за его злодеяния, он обычно поражает его не одной гибелью и наказанием, а вместе многими и разнообразными. В городе же царит такая пустота, что едва ли, по-моему, подобную испытал и Иерусалим»{21}, — ужасался Шлихтинг.
В то же время они всячески подчёркивали свою значимость, говорили о том, как получали от царя милости и «до какого почёта и богатства поднялись», что говорит скорее не о признании царём их достоинств, а о том, что он не доверял собственным подданным и стремился приближать к себе иностранцев. Но и они в итоге разными способами покидали опричную Москву без чувства благодарности, а затем советовали «христианским, достойным похвалы владетелям», как «с Божьей милостью и помощью можно завоевать Русское государство» и убеждали их, что «нет причин бояться таких бедных, раздетых, бессильных людей».
Однако нет оснований утверждать, что иностранцы в своих сочинениях распространяли злобные выдумки об «ужасных злодеяниях» царя Ивана. Похоже, что, повествуя о способах грабежа земских опричниками, о поощрении доносов, о превращении опричного войска в банду грабителей, они передавали собственные наблюдения. В пользу их подлинности свидетельствует и то, что им вторили безвестные отечественные авторы: «И быша у него (Ивана IV. — И.К., А.Б.) мучительныя орудия, сковрады, пещи, бичевания жестокая, ногти острыя, клещи ражженныя, терзания ради телес человеческих, игол за ногти вонзения, резания по составам, претрения вервии на полы, не только мужей, но и жен благородных, и иныя безчисленныя и неслыханныя виды мук на невинныя, умышленныя от него». В Новгородской третьей летописи сказано: «Повеле государь телеса их некоею составною мудростью огненною поджигати, иже именуйся поджар, и повелевает государь своим детям боярским тех мученных и поджаренных людей за руки и за ноги и за головы опока вязати различно, тонкими ужищи и привязывати повеле по человеку к саням». Но «немцы» же сообщали о попытках сопротивления царскому произволу, о вооруженных столкновениях между земскими и опричными. Если не принимать во внимание отдельные неточности и преувеличения, то в целом их записки дают ценный материал для изучения истории России второй половины XVI века.
Позже всех названных лиц прибыл в Россию самый, пожалуй, приближенный к царю иноземец — его врач Елисей Бомелий (Элезиус Бомелиус). Уроженец Голландии, он вырос в вестфальском городе Везеле, куда его родители перебрались в поисках убежища от религиозных преследований. Там они познакомились с бежавшими от «кровавой» королевы Марии Тюдор протестантами Катериной и Ричардом Бертье и вместе с ними оказались в Англии при Елизавете. С помощью старинного друга семьи Бертье, главного министра королевы сэра Уильяма Сесила, Бомелиус поступил в Кембридж. После окончания университета он открыл медицинскую практику и стал одним из самых известных врачей Лондона, но вовремя не оформил нужные документы, из-за чего попал под следствие за врачевание без диплома.
Королевская медицинская коллегия запретила ему в дальнейшем заниматься врачебной практикой. Но лорд Сесил поспособствовал тому, что беспокойный доктор (успевший побывать ещё и под церковным судом по обвинению в чародействе из-за своих астрологических прогнозов) принял предложение русского посла Андрея Совина отправиться в Москву. В октябре 1570 года Бомелиус прибыл в Россию — не в доброе время: разгневанный отказом Елизаветы заключить союзный договор Иван Грозный в послании обозвал её «пошлой девицей», лишил купцов английской Московской компании всех привилегий и грозил выслать всех англичан. Однако никому не известный Бомелиус неведомым образом вошёл в милость к царю. 26 июня 1571 года именно он проводил медицинский осмотр царских невест, включавший визуальный анализ их мочи{22}. Видимо, англичанин смог оказать врачебную помощь самому государю, поскольку в последние годы опричнины пользовался полным доверием венценосного пациента.
Надо полагать, что его записки о пребывании в Московии были бы куда более интересными, чем сообщения авантюристов-ливонцев. Однако Бомелиусу вернуться не удалось: в октябре 1575 года, оставив жену и детей в Москве, он отправился в Ригу за лекарствами, но был схвачен в Пскове по подозрению в измене. В столице за него взялись царские следователи. Подробности допросов врача и обстоятельства его смерти передал в своих записках купец и дипломат Джером Горсей: «Его руки и ноги были вывернуты из суставов, спина и тело изрезаны проволочным кнутом; он признался во многом таком, чего не было написано и чего нельзя было пожелать, чтобы царь узнал. Царь прислал сказать, что его зажарят живьём. Его сняли с дыбы и привязали к деревянному шесту или вертелу, выпустили из него кровь и подожгли; его жарили до тех пор, пока в нём, казалось, не осталось никаких признаков жизни, затем бросили в сани и провезли через Кремль. Я находился среди многих, прибежавших взглянуть на него, он открыл глаза, произнося имя Бога; затем его бросили в темницу, где он и умер. Он жил в большой милости у царя и в пышности. Искусный математик, он был порочным человеком, виновником многих несчастий. Большинство бояр были рады его падению, так как он знал о них слишком много»{23}.
В России Бомелиус оставил по себе зловещую славу «волхва лютого», который к тому же составлял яды и испытывал их на подданных государя. Однако трудно судить, был ли он на самом деле злодеем или пал жертвой интриг в ближайшем окружении Ивана Грозного{24}.
8 См.: Сокуров В. Н. Указ. соч. С. 305.
(обратно)9 Штаден Г. Указ. соч. Т. 1. С. 405, 409.
(обратно)10 См.: Хорошкевич А. Л. Генрих Штаден и опричнина в Москве // Немцы в общественной и культурной жизни Москвы. XVI — начало XX в. М., 1999. С. 18.
(обратно)11 См.: Штаден Г. Указ. соч. Т. 1. С. 175, 177, 377, 383, 389, 395, 415, 425, 427.
(обратно)12 Там же. С. 411.
(обратно)13 Цит. по: Беляев Л. А. Лиценциат при дворе Ивана Грозного // Российская археология. 1997. № 1. С. 149.
(обратно)14 Штаден Г. Указ. соч. Т. 1. С. 363, 365.
(обратно)15 См.: Колобков В. А. Воспоминания очевидцев об опричнине Ивана Грозного в коллекции «Россика» // Коллекция «Россика» в Российской национальной библиотеке: Вопросы раскрытия. СПб., 2002. С. 29.
(обратно)16 См.: Граля И. Супершпион и ренегаты // Родина. 2004. № 12. С. 62–63.
(обратно)17 Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе. С. 49–50.
(обратно)18 Цит. по: Новое известие о России времени Ивана Грозного. С. 33.
(обратно)19 См.: Граля И. Супершпион и ренегаты. С. 62.
(обратно)20 См.: Горшков И. Д. Опричнина Ивана Грозного в описаниях современников-иностранцев: Автореф. дисс. канд. ист. наук Ярославль, 2000. С. 15–16.
(обратно)21 Цит. по: Новое известие о России времени Ивана Грозного. С. 50.
(обратно)22 См.: Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе. С. 55–56.
(обратно)23 Горсей Д. Записки о России. XVI — начало XVII в. / Вступ. ст., пер. и коммент. А. А. Севастьяновой. М., 1990. С. 74–75.
(обратно)24 См.: Таймасова Л. Ю. «Дело Бомелиуса» // Новый исторический вестник. 2009. № 1 (19). С. 134–142.
(обратно)15 В литературе встречаются также варианты Эльберфельд и Эльферфельд; Штаден называл своего оппонента Эльверфельдтом.
(обратно)<< Назад Вперёд>>
