Вернувшись в Новочеркасск, я узнал, что новые батареи ушли на фронт, а снаряжение поступает более удовлетворительно. Сержант-инструктор, правда, умер от холеры, но Ангус Кемпбелл успешно справился с приступом тифа и отправился на базу на пути в Англию. Донская армия все еще упрямо наступала на Лиски и в северном направлении, а в Новочеркасск прибывали всевозможные поставки, хотя эти материалы распределялись по войскам очень медленно.
Я поехал повидаться с Абрамовыми и Рештовскими, а также заглянуть к Алексу Смагину и его жене.
Прибыла новая партия беженцев с севера, и все разговоры вращались вокруг старых друзей. Однако когда они говорили о своих надеждах и опасениях, подспудно ощущалась неуверенность, но когда Алекс пустил по кругу водку, как он всегда ухитрялся делать, у всех сразу же поднялось настроение.
– Пей до дна! – воскликнул Алекс. – На Рождество – в Москве!
Все достаточно воодушевленно выпили, но сомнение не исчезло.
– А что, если большевики придут сюда? – спросила Муся.
– Не придут, – твердо ответил я. – Мы наступаем на север.
– Мы и до этого наступали на север, – возразила она. – Но что, если они придут?
– С вами ничего не случится, – заверил я. – Мы взяли на себя ответственность за вас всех. Все, что вам потребуется, – это уложить свой багаж.
Она рассмеялась, но в этом смехе был тонкий налет грусти.
– У меня нет багажа, – произнесла она. – Вообще никакого.
Она показала браслет, весь из исключительно искусно расписанных финифтью пасхальных яиц, выполненный знаменитым ювелиром Фаберже.
– Это мой багаж, – сказала она. – Он весь уместится у меня в кармане. Драгоценности – это единственно надежная вещь, которую можно иметь в наше время. Всегда можно поесть, если они у тебя есть. Я храню свои до самой последней минуты. – Она прикоснулась к браслету. – В петроградском обществе был всегда популярный пасхальный подарок, – продолжала она. – У нас у всех были эти вещи. И возможно, его я продам следующим.
Следующие несколько дней я встречался со Смагиными много раз, так как знал, что, как только вернется Холмен, я опять буду очень занят. И действительно, как только он приехал, меня затащили на обед к Сидорину домой, и в тот же день я уехал поездом Холмена в штаб 3-го Донского корпуса в Кантемировке. Мы коротко поговорили с командующим, генералом Ивановым, и попытались спланировать свою дальнейшую поездку. И от нас, как всегда, отделались.
– Сейчас весь фронт в движении, – заявил Иванов.
Штаб корпуса, как обычно, с неохотой отпускал нас на передовую, но в конце концов их удалось переубедить тем, что нам дали дополнительный эскорт из офицера и 15 казаков, и тем же вечером мы отправились на север.
Однако мы задержались на железнодорожном мосту через Черную Калитву, который был ранее взорван и все еще ремонтировался, и, несколько рискуя сломать временную эстакаду, проложенную казачьим саперным батальоном, вручную перетащили через нее поезд Холмена по одному вагону и в конечном итоге на следующее утро остановились на станции Сарпина. Там мы увидели батарею 18-фунтовок, которая примерно три недели назад получила свои британские пушки. Однако, просматривая одну партию снаряжения за другой, мы нашли их в ужасном состоянии. Были утеряны (либо вообще не поступали) все запасные пружины, не было масла для тормозов отката, а самый главный начальник отсутствовал. Командира батареи, видимо, мало интересовало или не интересовало вообще наведение порядка или приведение батареи в боевое состояние, и в результате он был отстранен от руководства.
Штаб 5-й дивизии находился в деревне Сарпина, где мы пообедали с командиром дивизии. Под началом у него было всего лишь 2000 человек, разбитых на группы, воевавших на правом берегу Дона и стремившихся войти в соприкосновение с 3-й дивизией, чей штаб располагался в Павловске. Им было приказано взять Лосево, переправиться через реку Битюг, очистить территорию до Дона и в конечном итоге наступать на Бобров.
Очевидно, Лосево было взято в течение последних двадцати четырех часов, но правый фланг 3-й дивизии как бы повис в воздухе из-за неуверенных действий 1-й дивизии на этом фланге и сообщений о перегруппировке большевистских сил еще далее вправо в районе Бутурлиновки.
Адъютанты Холмена Робертс и Гарольд Уильямс следовали за нами с транспортом, а генерал со Звягинцевым и со мной спешил на машине, чтобы после полудня доехать до Павловска. Переправа через Дон по главной эстакаде – временной решетке из дерева, установленной взамен исходных опор, – стоила нам больших трудов, потому что попался очень упрямый часовой.
– Английский! – твердили мы ему. – Мы – английские офицеры!
Но часовой был либо туп, либо наслаждался неловкостью старших офицеров, потому что отказывался сдвинуться с места, и, лишь когда Звягинцев взбеленился, часовой позволил нам проехать.
Оставив машину в Павловске, мы наутро отправились в Лосево. Штаб 3-й дивизии, однако, опять переместился вперед между Доном и Битюгом, и мы, в конце концов, застали его поздно вечером в Бересово, то есть примерно в девяти милях дальше. Командир дивизии генерал Кривов подробно рассказал нам о своей дивизии.
– У нас очень мало сил, – заявил он, – и вообще нет ни британских мундиров, ни британской артиллерии, ни пулеметов.
Это было обычным делом. Хотя штаб Донской армии одно время утверждал, что имеет под ружьем 100 000 человек, я побывал на всех фронтах и нигде не видел более 3000-4000 человек одновременно на любой передовой, и все были ужасно оснащены.
Кривов в самом деле создал у нас впечатление, что о дивизии никто не заботится из-за ее столь дальней дислокации от станции снабжения. Следующим утром ей предстояло наступать на Осиновку, но наши лошади были слишком изнурены, чтобы добираться на них до фронта для присутствия при боевых действиях. Но из-за ливня и того, что 60 процентов снарядов русского производства не взрывались, бои не принесли успеха. Однако утром мы поехали и встретились с генералом Филимоновым, командиром 2-й пехотной бригады, и генералом Игомоновым, чей полк, 12-й, проводил атаку.
Филимонов, осторожный, слабохарактерный человек, был очень резок в выражениях.
– Мы потерпели поражение из-за провала нашей артиллерии, – заявил он. – У нас никогда не было в достатке снарядов.
Что-то в его критике, конечно, касалось меня по той простой причине, что я был артиллеристом.
Из его окопов можно было разглядеть большевиков примерно в 900 милях по ту сторону низины, но, похоже, ни одна из сторон на тот день не имела каких-либо враждебных намерений, и Холмен попросил вызвать какой-нибудь взвод из 12-го полка, чтоб получить представление о его экипировке. Были продемонстрированы 12 солдат прямо из окопов, и я никогда в жизни не видел столь жалкого зрелища. На всех было только пять пар ботинок, у одного солдата не было винтовки, а у другого винтовка была забита грязью. Одежда висела лохмотьями, у одного не было штанов, и он ходил в кальсонах, и все выглядели заморенными. Как могли воевать так жутко экипированные люди? При столь огромном количестве поступающих в страну британских мундиров в первую очередь надо было одеть их, а не чиновников в штабе или уклонявшихся от отправки на фронт офицеров в Новочеркасске.
Разъяренный Холмен повернулся к своим.
– Мы немедленно поедем в Таганрог и Новороссийск, – произнес он. – И посмотрим, как можно ускорить распределение запасов.
Мы поспешили к железной дороге через Павловск, но там, к несчастью, традиции местного гостеприимства в стремлении развлечь нас проявились в высшей степени, и было трудно ими пренебречь. Была постановка пьесы Чехова – но мы были здорово измотаны, да и шла она на русском, так что большую ее часть я проспал.
По прибытии в Новороссийск мы провели три напряженных дня, занимаясь сбором всевозможных запасов. Холмен вознамерился взять на себя комплектование полевых госпиталей, а также медицинского оборудования при поездке в Кавказскую армию Врангеля, которую он предполагал посетить следующей. Он также за невероятно короткое время собрал 2000 полных комплектов униформ и снаряжения, надеясь экипировать одну или две врангелевские воинские части. Я подготовил много орудийных запасов, бинтов и госпитальных принадлежностей и закупил много таких рационов, как чай, сахар и консервированное молоко, а также консервированную пищу, джем и конфеты, которые выдала мне базовая столовая, так что, как только моя поездка с Холменом завершилась, я мог самостоятельно делать то же самое для донских казаков. Почти невозможно было достать одну очень важную вещь – виски, хотя я заметил, что у обитателей базы его было полным-полно.
В Екатеринодар мы вернулись 19 августа, когда меня привили от холеры. Я с нетерпением жаждал вновь приступить к работе, как вдруг получаю ошеломляющую новость от Холмена.
«Вам было бы лучше возвратиться в Новочеркасск, – передавал он, – и заняться подготовкой к прибытию товарного поезда с материалами, который формируется на базе для Донской армии. Я буду принимать все, что мы уже подготовили на Царицын для Врангеля».
Меня уже лишали поездки на Царицынский фронт и моих запасов для донских казаков, но на следующее утро я сидел за завтраком на своем обычном месте в вагоне-ресторане Холмена, стараясь сохранять наименее мятежный вид, и тут вошел Холмен. Я встал, чтобы произнести «Доброе утро!», и вновь сел в мрачном молчании. Он какое-то время рассматривал меня, не говоря ни слова, потом я услышал, как он с лукавой усмешкой произнес:
– Я вижу, Уильямсон сидит здесь, как будто собрался ехать в Царицын.
Я сделал вид, что не обращаю на это внимание, и он какое-то время понаблюдал за мной.
– Как пойдут дела в Новочеркасске, если вы еще позже вернетесь туда? – спросил он.
– Все будет нормально, сэр, – ответил я.
Вопрос был решен, и я остался в поезде.
Мы уехали в ту же самую ночь и прибыли в Бекетовку 23-го числа, где обнаружили воюющие в рядах врангелевской Кавказской армии звено «С» 47-й эскадрильи Королевских ВВС и 1-е Кубанское звено «ньюпоров». В Царицын мы приехали после полудня. Когда город взяли врангелевские войска, он находился в ужасном состоянии. Много людей было убито, дома и магазины разграблены, повсюду буйствовала эпидемия. Смертность была огромная, и в водосток за городом были сброшены тысячи трупов. Потребовалась неделя, чтобы всех захоронить и расчистить улицы от мертвых лошадей, которых было убрано более 400, но Царицын вновь ожил, открылись его магазины и рестораны. Только что был освобожден из тюрьмы и провел благодарственный молебен в соборе архиепископ, который вынужден был вместе с другими священниками скрываться в пригороде.
К сожалению, город оставался грязным и пыльным, с неприбранными улицами, и, казалось, никакого ремонта или реконструкции домов не велось годами, к тому же здесь никто не занимался вывозом мусора. Благодаря своему местоположению в излучине Волги город, конечно, всегда был большим рынком для торговли товарами, проходящими с Востока на Запад и наоборот, но определенно имел немного естественных достоинств.
Мы встретили Врангеля и его начальника штаба генерала Шатилова после полудня того же дня, и оба показались нам очень энергичными и талантливыми людьми. Врангель был чрезвычайно высоким человеком, худощавым, как гончая, потрясающей личностью, которая, казалось, вполне могла управлять своими войсками. В первые дни революции он был в Петрограде, и, пока другие офицеры надевали красные повязки, чтобы спасти себе жизнь, он решительно отказался делать это и был готов встретиться лицом к лицу с мятежниками и революционерами: его роста и величавого вида было достаточно, чтобы уберечься от неприятностей.
Когда в конце концов его арестовали и посадили в грязную таможню вместе с другими генералами, молодыми офицерами, студентами и обычными бродягами, матросы и красногвардейцы за стенами хотели казнить Врангеля, но его жена, отказавшаяся оставить его одного, спасла его, и он не присоединился к группе пленных, которых расстреливали за дверями. Было убито более тысячи офицеров, а тела их сбросили в воду, но Врангеля освободили. А когда отбирали деньги, одежду и драгоценности у тех, кто их имел, Врангель спас свои семейные драгоценности и деньги, спрятав их в торсе и в голове кукол своей маленькой дочери, а меха и кружева – под грудой древесного угля.
Войска его обожали, но у него не было времени на разборки с дезертирами, и, когда на него надвинулись большевистские полки, он вербовал солдат простым методом, расстреливая на месте всех офицеров и младший состав и предлагая остальным делать свой выбор. Большинство не колебалось.
Во время нашего приезда ситуация на этом фронте была все еще очень неопределенной. Наш старый друг генерал Гайман из Полтавы вернулся в Кавказскую армию, но считался ответственным за сдачу Камышина, важного города в 100 милях к северу от Царицына на западном берегу Волги, и, так как его подозревали в спекуляции мукой, награбленной в Полтаве, он был отстранен от командования. Кроме того, большевики при поддержке тяжеловооруженных речных судов быстро продвигались вниз по Волге, а наш флот из барж и вооруженных пароходов, похоже, не был способен остановить их. Хотя их ежедневно бомбили и британские и российские войска, большевики непреклонно продвигались вперед.
Слева от Врангеля правый фланг Донской казачьей армии также отступал к железнодорожной линии Царицын – Поворино, и только что по телеграфу пришла новость о потере трех бронепоездов со всем их персоналом. У обеих сторон это был излюбленный трюк: вторгаться рано утром на вражескую территорию и под прикрытием темноты раздвигать рельсы примерно на 30 сантиметров на участке в 10 – 15 метров, и считалось, что так и должно быть.
Не лучше шли дела и южнее Царицына, и несколько попыток Кавказской армии взять Черный Яр и продвинуться к Астрахани были отбиты, хотя войска и имели тесную поддержку британских летчиков, которые бомбили красных и обстреливали их из пулеметов. Большевики надежно окопались на северной окраине деревни, и их было не сдвинуть. К востоку часть деникинских войск переправилась через Волгу, и кавалерия продвигалась вперед вдоль линии Астрахань – Урбах, разыскивая передовые конные разъезды Колчака из Сибири, которые, как сообщалось, приближались к этой железной дороге со стороны Урала, чтобы соединиться с южными армиями. Но никаких их следов так и не обнаружилось.
Хотя в то время мы этого, конечно, не знали, трагическое отступление Белой армии в Сибири уже начиналось. Последнее, что мы слышали о Колчаке, – то, что у него в руках был Омск, а сам он направлялся на Челябинск, но зелено-белые флаги уже повсюду откатывались назад, и арьергард только ждал своего шанса, чтобы без помех дезертировать на сторону большевиков.
Когда на следующий день Врангель приехал в вагон Холмена на обед и на совещание, он был откровенно озабочен. Это был аристократ, излучавший все высокомерие своего класса. Двадцать лет он прослужил офицером в казачьем полку, и казачий мундир выгодно подчеркивал его величественный облик. К тому же он был заметным стратегом, и боевой дух его кавказских войск был высок. Зеленые с полумесяцем флаги его мусульманских полков упрямо двигались вперед, но к тому же там царила суровая дисциплина, и было известно, что один из его командиров – Улагай – вешал солдат за кражу кур. Его легко возбудимый темперамент сотворил из него первоклассного кавалерийского вождя.
Войдя, Врангель сразу же погрузился в мрачные мысли. Мы, конечно, ничего не знали о том, что происходило в Сибири, а его беспокоило только то, что происходило на юге. Казалось, все зависело от Деникина, а тот был упрям.
– Ему надо воссоздать старую регулярную кавалерию, – настаивал Врангель. – У нас есть нужные бойцы и много офицеров, служащих рядовыми, чтобы возглавить их, и это – кавалерийская война!
К несчастью, Деникин, как и его советники, был пехотным офицером, и ничего в этом плане не делалось.
Врангель также был резко критического мнения об армии в целом. К этому времени он уже не проявлял непоколебимой лояльности Деникину. Он считал, что Деникин не прав, и утверждал, что с этих пор он никогда не сможет оказать Деникину свою полную поддержку.
Существует, говорил он, слишком много разногласий среди старших офицеров, а жестокости войны гасят пламя энтузиазма в солдатах. Он также считал, что деникинское наступление уменьшило эффективную мощь армии.
– Его тылы слишком велики, – заявил он. – И они быстро превращаются из солдат в сборище торгашей, спекулянтов. Полковой подвижной состав вырос до гигантских размеров. Войска стали деморализованы.
К несчастью, то, что он говорил, было правдой, и многие старшие офицеры подавали дурной пример, занимаясь игрой и пьянством, а в это время их войска оставались без внимания и были измучены.
– Горькая правда, – продолжал Врангель, – состоит в том, что компактной армии уже не существует, а враг быстро узнает об этом.
И опять это была правда. Из-за отсутствия обученных солдат, которых можно было бы послать на фронт как призывников, некоторые бригады по численности равнялись батальонам. А некоторые батареи из-за отсутствия организации и общей нехватки по всей России имели лошадей лишь на одно-два орудия.
Он выразил протест против Деникина и высказался за эвакуацию Таганрога и Ростова, и ему было обещано содействие, но ничего не было сделано, и Ростов был оставлен в беспорядке и без защиты перед трагедией, которая, если б мы только знали это, случилась очень скоро.
В перерыве на обед Холмену представили генерала Павлышенко, кубанского казака из Уманской. Будучи лишь двадцати семи лет от роду и имея семь ранений, он всегда отважно сражался и с огромным удовольствием покинул нас с британским орденом «За отличную службу», который ему вручил Холмен от имени его величества.
Для того чтобы остановить наступление большевиков, на послеобеденном совещании я предложил использовать горчичный газ, которым оснащены специальные артиллерийские снаряды. На станциях было разгружено много снарядов с этим и другими газами, но до сих пор по политическим соображениям они не применялись – не только потому, чтобы не убить ни в чем не повинных крестьян, но и потому, что личный состав Белой армии весьма нервничал при обращении с этими снарядами. Поскольку потеря Царицына явилась бы серьезным ударом по благому делу Деникина, представлялось, что наступил подходящий момент для использования этого очень мощного реагента. Газ был ужасным оружием, но он постоянно применялся во Франции с 1915 г. и все еще рассматривался как естественное приложение к войне, и обстоятельства, казалось, требовали этого.
Врангель с увлечением воспринял эту идею. Холмен тоже проявил энтузиазм.
– Было бы неплохо, если б вы сразу же отправились за ними, – сказал он. – И вы также помогли бы кубанским батареям управляться с ними. Ведь это довольно технический тип военных действий.
Я, конечно, был в восторге и горел желанием уехать, но, к моему удивлению, мне было велено садиться в «воксхолл» вместе с Холменом, и мы поехали прямо на аэродром в Бекетовке, где современный DH-9, пилотируемый капитаном Уильямом Эллиотом, жизнерадостным офицером Королевских ВВС из 47-й эскадрильи, имевший забавное внешнее сходство с птицей, был предоставлен в мое распоряжение до выполнения моего задания.
Я не имел понятия, на каких складах хранились газовые снаряды, но подумал, что сначала стоит проверить Донскую армию, так как знал, что там мне дадут все, что есть в Новочеркасске, без особых проблем. Мы взлетели следующим утром и отправились в свой полет длиной 250 миль, ориентируясь на трассу железной дороги Царицын – Лихая. Погода стояла жаркая, и нам не удавалось подняться высоко, а так как вокруг не было никаких вражеских самолетов, я от души наслаждался полетом.
Еще до того, как мы поняли, куда прилетели, на юго-западе появились пять позолоченных куполов новочеркасского собора, и, сделав два-три круга над городом, мы мягко приземлились на ипподроме, в то время использовавшемся Донской школой летчиков в качестве аэродрома. Эллиот решил осмотреть самолет, а я тем временем одолжил одну из русских автомашин и бросился в свой штаб в надежде выяснить, где я смогу достать газовые снаряды.
– Но таких вообще нет на территории дислокации Донской армии, – услышал я в ответ, и только кто-то предположил, что надо попробовать поискать в Батайске или Уманской.
Тем вечером уже было поздно вылетать, но на следующий день, как только самолет был отрегулирован, мы полетели прямо в новый штаб миссии в Таганроге, где, как я полагал, можно будет получить самую точную информацию и необходимые полномочия, чтобы забрать эти боеприпасы. Мы летели через Ростов, над Доном и вдоль кромки Азовского моря. Оно походило на озеро, ответвляющееся от Черного моря, но на нем не было заметно никакого судоходства. Я пообедал с Кейсом, а после полудня мы вновь взлетели и направились на Ростов, где нам надо было отыскать генерала Кири, который предоставит остальную информацию и полномочия, которые нам требовались. В тот день было уже поздно заниматься его поисками, поэтому я передал записку Эллиоту, предлагая лететь до Батайска и сесть там, чтобы выяснить, нет ли там каких-либо снарядов на складе железнодорожной станции.
Мы приземлились в чистом поле возле станции при огромном возбуждении присутствовавших, потому что Эллиот сначала совершил небольшой, захватывающий дух трюк. Однако когда мы обыскали склады боеприпасов и вагоны, там не было снарядов, хотя отвечавший за это дело офицер уверял, что их полно в Уманской.
Солнце уже садилось, когда мы вылетели на Ростов, и хотя лететь было всего лишь десять минут, но нам по возвращении пришлось тщательно осмотреть ипподром, так как это было единственно подходящее, о котором мы могли подумать, место для посадки. Становилось все темнее, поэтому Эллиот, невзирая на невидимые с воздуха помехи, решил садиться, мы стали спускаться и остановились в высокой траве без каких-либо помех. Мы выбрались из машины и были несколько потрясены, когда обнаружили, что вся окрестность усеяна деревянными скамейками высотой около двух футов, которые наверняка бы повредили нам шасси, столкнись мы хотя бы с одной из них. Мы принудили группу русских солдат охранять аппарат ночью и направились в миссию.
На следующее утро мы завершили все свои дела, получив необходимые подписи от генерала Кири и его штаба, и решили лететь на Уманскую, что примерно в 60 милях. Но на ипподроме в это время шел митинг, и большая толпа наблюдала за скачками на рысях по пыльной дорожке приличной ширины.
Эллиот ухмыльнулся.
– Эта дорожка – единственное место, откуда мы можем безопасно взлететь, – заявил он. – Как ты думаешь, они нам позволят это?
– Можем, по крайней мере, попытаться, – ответил я, и мы подошли к распорядителям скачек, попросив их остановить бега на полчаса, пока мы не улетим.
Несмотря на протесты букмейкеров, мы приготовили большой DH-9 к полету и вручную вытолкали самолет на стартовую прямую, а ростовским любителям скачек пришлось подождать.
В Уманской нам повезло, и мы сразу же нашли офицера, заведовавшего полевым складом. Это был небольшого роста казачий полковник по фамилии Архипов, и, к нашему восторгу, так как у нас не было переводчика, его жена, привлекательная женщина, которая проследовала за ним через весь Туркестан и большую часть Средней Азии, пока его полк нес там пограничную службу, безупречно говорила по-английски.
У Архипова были нужные нам снаряды, и мы сделали необходимые распоряжения на погрузку их и отправку следующим утром, а так как у меня было так много письменных приказов на срочную отправку вагонов, адресованных каждому чиновнику железной дороги, я решил передать эту функцию одному русскому офицеру и лететь прямиком в Царицын, чтобы дать русским артиллеристам некоторые инструкции по применению этих снарядов, а также составить планы разумной концентрации британских орудий для того, чтобы дать красным по-настоящему хорошую дозу.
Мы должны были вылететь после полудня, с тем чтобы прилететь в Царицын под вечер, и Архипов с женой пришли нас проводить. Эллиот, как обычно, выполнил все предварительные операции, заправился горючим, и мы по очереди стали раскачивать пропеллер. Я сделал качок и только отошел от винта, как услышал несколько взрывов и, оглянувшись, увидел, что Эллиот лежит на земле и вот-вот потеряет сознание. Он забыл выключить мотор до раскручивания винта, и двигатель завелся.
Его рука была ужасно разбита выше локтя, а кончиком пропеллера оторвало кокарду с его фуражки. Я ускользнул от удара лишь потому, что, пока занимался лопастью винта, в двигателе произошел пропуск вспышки, и он завелся, когда подошла очередь Эллиота.
Госпожа Архипова была великолепна. Она в десять минут наложила ему грубую шину, а сам Архипов сбегал и вернулся с кроватью и восемью казаками, чтобы отнести Эллиота в деревенскую больницу, что примерно в двух милях отсюда. Послали за доктором, он осмотрел перелом и нашел его очень тяжелым. Эллиот ужасно страдал, когда ему вправляли кости, но был заметно жизнерадостен, а госпожа Архипова провела возле него всю ночь. Я пошел на станцию и сумел добиться, чтобы платформу для лошадей вычистили и подцепили к следующему поезду на Сосыку, который ожидался не ранее чем завтра.
Мы довезли Эллиота до станции и погрузили на платформу, но пришлось почти целый час дожидаться, и ее бы никогда не подцепили к ростовскому поезду, если бы Архипов в конце концов не достал свой револьвер.
– Платформа будет прицеплена к ростовскому поезду! – твердо заявил он, потрясая им перед носом начальника станции.
– Ваше превосходительство, – заикаясь, произнес начальник станции, – у меня есть свои приказы, а паровозы имеют свой предел мощности.
– От еще одной платформы ничего не изменится, – настаивал Архипов. – Поскольку поезда движутся с черепашьей скоростью, они медленней не пойдут!
– Ваше...
– Даю вам тридцать секунд на размышления!
У начальника станции округлились глаза, и он с трудом сглотнул комок.
– Она будет прицеплена, – согласился он.
Было важно доставить Эллиота в Таганрог в располагавшуюся там британскую миссию, если еще был какой-то шанс спасти его руку. Он все еще очень мучился, а из-за жары, безобразного состояния железных дорог и антисанитарных условий муки были почти невыносимы. Я очень хотел поехать с ним в Таганрог, но помимо дружеского общения ничего ему не мог предложить, да к тому же уже должен быть возвращаться в Царицын, так что я с неохотой расстался с ним в Ростове, вручив Архипову письмо для передачи Кейсу в Таганроге. У меня не было с собой рюкзака с дорожными принадлежностями, кроме бритвы и пары носков, не было переводчика и не было билета, поэтому я сел на первый поезд, на котором, как я заметил, была надпись о том, что он идет в Царицын, и доверился судьбе.
Большой паровоз уже выпустил клуб белого пара, а машинист находился в кабине, настраивая вентили, и я полагал, что он сейчас же отправится. Но, как и все поезда, он был ужасно забит людьми и заполнен перинами, горшками и кастрюлями, и привести поезд в движение стоило огромных усилий. Летом российские поезда, похоже, всегда везут на крышах вагонов столько же людей, сколько их толпится внутри, и почти всегда вагонами были действительно лишь те, что предназначены для перевозки лошадей, то есть так называемые теплушки, потому что они обогревались теплом жаровен, находившихся внутри их. Эти печки поглощали неимоверное количество дров, и зимой люди приходили в ярость, пытаясь отыскать топливо для того, чтоб не замерзнуть. Санитарных удобств никаких.
Забитые людьми поезда были характерной особенностью Гражданской войны, и купе всегда были переполнены беженцами так, что можно было задохнуться, да еще если учесть слишком большое число солдат в отпусках, которые, похоже, доводили использование этих немногих поездов до максимальной, насколько позволяла нехватка топлива, степени. На большинстве паровозов вынужденно использовались дрова, поскольку поставки угля и нефти были урезаны из-за отсутствия транспортных средств для доставки топлива в депо, а так как дорога через степь была одноколейной, когда локомотивы ломались или останавливались из-за отсутствия горючего, точно так же останавливались все идущие сзади поезда. Было непривычно видеть целую цепь неподвижных поездов, изгибающуюся вместе с извилинами степи. Однако все еще стояло лето, и никто не волновался. На цветущей равнине пели жаворонки и стремительно взлетали случайные выводки куропаток, дети могли играть рядом с застрявшими поездами, а собак выводили на прогулку, да женщины меняли платья.
Поезд, на котором оказался я, не был исключением из правил. Он состоял из жестких вагонов третьего класса, но мне удалось произвести на охранника почтового вагона впечатление о собственной значимости.
– Почта, – то и дело говорил я, и меня заткнули меж нескольких неописуемо грязных почтовых мешков.
Это очень отличалось от моей поездки в комфортабельном спецпоезде Холмена, и поезд этот шел дико медленно, а мне приходилось сражаться с толпой на станционных базарах, чтобы получить хотя бы стакан отвратительного вида молока. Однако на станции Торговая мне удалось купить две холодные жареные курицы: одну – чтобы съесть, а другую – чтобы обменять с моими товарищами по путешествию на что-нибудь из того, чем они располагают.
Пока мы двигались на восток, стали циркулировать по телеграфу слухи о том, что красные появились у самых окраин Царицына и что штаб Врангеля был вынужден переместиться в Сарепту, а на второй день, когда мы прибыли в Котельников, начали толпами появляться беженцы с дикими рассказами о сдаче Царицына.
Какое-то время, рассказывали они, каждый день из города уходило по нескольку поездов. На первом везли военные материалы, за ним следовала гражданская и военная администрация, а в конце – те гражданские лица, которые желали покинуть город. Была багажная комната для одного чемодана на персону, но поезда были забиты товарами всех видов. Один пассажирский поезд в самом деле был полон пианино, зеркал и ценной мебели, и Врангель все это приказал выбросить и разбить. Потом он обнаружил состав с запертыми вагонами, которые, как утверждалось, были загружены боеприпасами, но они, как выяснилось, были полны пассажиров, главным образом евреев, надеявшихся вывезти свои товары и подкупивших станционного начальника. Врангель выкинул всех их на рельсы, а начальника станции повесил.
От таких новостей мне еще больше хотелось вернуться на фронт, но поезд впереди нас на единственной колее остановился, так что я покинул почтовый вагон, в котором ехал, и устроился на открытой платформе переднего поезда, но, увидев, что впереди есть еще один поезд, переместился на него. В конце концов я прошел пять поездов, пока не очутился на специальном войсковом составе, которым ехал кабардинский кавалерийский полк численностью примерно 200 человек, и все они по виду были самыми свирепыми головорезами, каких только мои глаза видели.
Это были смуглые небритые мужчины афганской внешности, на них были длинные черные приталенные шинели, типичные для кубанских казаков, черные или серые бараньи папахи и комплект кинжалов с черной и серебряной инкрустацией, сабли, старомодные пистолеты и обычная декоративная полоска патронов на груди (газырей). На многих были красные башлыки, или капюшоны, висевшие вокруг шеи, чтобы придать красочный оттенок, но на всех были красные, синие и белые шевроны Белой армии. Никто из их офицеров не говорил по-французски, и я едва ли мог разобрать слово из их кавказского наречия. Как только, однако, поняли, что я – не переодетый большевик, они очень хорошо отнеслись ко мне, но, так как я не был вооружен до зубов, они, вероятно, сочли меня самым подходящим объектом для насмешек! Это были абсолютно дикие люди, и на каждой из многочисленных остановок состава они приводили в действие свой оркестр и пускались в свои варварские пляски.
Я чувствовал себя весьма одиноко, особенно когда они начали размахивать своими саблями и кинжалами и орать на меня. Поскольку у них было полным-полно водки, трудно было быть уверенным, что их жесты в мою сторону всегда будут такими дружескими, как мне хотелось бы. Один из них, отплясывая в теплушке, в которой жил, упал на спину и сломал шею, но никого это, похоже, не взволновало.
После существенной задержки я приехал в Сарепту. На запасном пути стоял целый поезд с недавно раненными воинами. Они лежали в переполненных деревянных вагонах, в основном без медицинского ухода, вымаливая воды, помощи или облегчения страданий. От поезда исходил ужасный запах. Я попытался выяснить у переутомленных работой санитаров, что происходит.
Они надолго задержались, чтобы просветить меня.
– Были тяжелые бои, – объясняли они. – Красных оказалось больше, чем мы ожидали, и они отбросили нас.
– Откуда?
– Из района Царицына.
Только это мне удалось выяснить с помощью моего плохого русского языка, но один молодой русский кавалерийский офицер, увидев мои затруднения, пришел мне на помощь.
– Если Царицын падет, – сказал он, – останутся лишь изолированные очаги сопротивления между ним и Саратовом на севере. В этот момент на город наступают 10-я и 11-я армии. Только несколько кубанских полков контролируют район Котлубани.
С ним был его товарищ, которого ранили тем утром, и я поделился с ними всеми продуктами, которые нам удалось купить на станции, а также штукой, которую я до сих пор держал в заначке, – моей последней каплей виски. Приняв то немногое, что оставалось в бутылке, мои друзья стали разговорчивее.
– Если Царицын будет потерян, все, что к северу, будет отрезано, – утверждали они. – Но давайте не будем чересчур пессимистичными. Давайте забудем всю эту болтовню об отходе на юг. Врангель все еще в Царицыне, хотя большевики действительно нанесли Кавказской армии тяжелые потери.
Они казались неоправданно оптимистичными, как будто мы чуть ли не одержали победу.
– Так мы все еще отступаем? – спросил я.
Они переглянулись, и их улыбки погасли.
– Да, – неохотно согласились они. – Мы отступаем.
Поздно вечером я приехал в Бекетовку, сидя на паровозе бронепоезда, который шел на подмогу, и отправился на поиски Королевских ВВС.
Эти части находились под командой Реймонда Коллишоу, являвшегося одним из самых победоносных британских летчиков-истребителей во Франции, и представляли собой первоклассную боевую группу. У них был паровоз с тендером, два вагона-пульмана, вагон-ресторан и специальные крытые вагоны, а также вагоны-платформы для их команд наземного обслуживания, мастерских, боеприпасов, масел и продуктов и для самих машин, когда они не могли перемещаться по воздуху. Это были «кэмел» – одни из лучших разведывательных самолетов того времени, и они хорошо поработали для врангелевских армий. Их вагон-ресторан был прост, но удобен, а у одной стены располагался бар.
Я сообщил им, насколько мог, обнадеживающие новости об Эллиоте, а взамен получил вести о Холмене.
– Он уехал в Таганрог, – с удивлением узнал я. – К нему пришло срочное сообщение от Деникина, что тот хочет посоветоваться.
Они также передали мне, что начальник артиллерии Кавказской армии генерал Макеев хочет меня увидеть на следующий день.
Я принял ванну, отыскал свой несессер, который Холмен оставил для меня, и ощутил себя другим человеком. Едва я успел все это сделать, как пришла записка с поезда русского летного корпуса с приглашением пообедать, поскольку в этот день были именины одного из их офицеров. Взобравшись по лестнице к последней двери длинного вагона-ресторана, который, очевидно, был их столовой, я очутился в окружении, которое по контрасту с убогостью моих последних четырех дней казалось тем более гротескным.
Интерьер вагона-ресторана был переделан в комбинированную гостиную и столовую комнату. В одном конце стояло фортепьяно, а посредине располагался длинный стол, в задней части комнаты, через которую я вошел, были свободные сиденья, ширма и небольшой кустик в горшке. На стенах и перегородке висели многочисленные картины и рисунки, некоторые выполненные самими летчиками, а другие были вырезаны из газет, но на всех были изображены полураздетые девушки либо пилоты и аэропланы, нарисованные красками фантастических расцветок. Такое впечатление, что я оказался в штабе французского батальона, окопавшегося во Франции, за исключением того, что здесь еще за столом сидели пять исключительно симпатичных русских девушек, все очень юного возраста. Все они были хорошо одеты, одна играла на гитаре, другая аккомпанировала ей на фортепьяно, а все остальные напевали русскую народную песню, очень популярную на Кавказе.
– Разумеется, все они замужем, – с серьезным видом сообщил мне один из старших офицеров. – Либо, по крайней мере, собираются скоро выйти.
После моих последних нескольких дней полета, путешествия в лошадиных теплушках и скачек по поездам, во время которых я покрыл примерно 900 миль, я был очень признателен за любой обретенный комфорт, и вечер прошел быстро, хотя одновременно танцевать могли только один или два человека в этом несколько ограниченном пространстве. В один из этих моментов мне пришлось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я действительно нахожусь в пекле Гражданской войны, а большевистские передовые посты – лишь в 30 милях отсюда, а между ними и мной – ничего, кроме нескольких тысяч плохо экипированных и слабо вооруженных кубанских казаков, верность многих из которых весьма сомнительна.
Когда я явился к генералу Макееву, то застал его в очень плохом настроении, и он был не очень-то восприимчив в отношении моих усилий с этими снарядами.
– Батареи с британским вооружением рассредоточены, – заявил он. – Хотя газовые снаряды и поступали, потребуется так много времени на их классификацию, что вряд ли стоит с ними возиться.
После всего того, что я вложил в реализацию плана, я почувствовал, как из меня как будто выпустили воздух, но не стал спорить. Кавказская армия – это не мое дело, а Холмен уехал назад в Таганрог, и мне захотелось возвратиться к моим донским казакам. Посему я попрощался, отыскал место в первом приемлемо чистом поезде, который, как я заметил, шел на Ростов, и после трех дней пыльной, отвратительной поездки опять оказался в Новочеркасске.
<< Назад Вперёд>>
