На следующее утро мы встали рано, намереваясь на всех парах рваться вперед, чтобы к наступлению ночи взять станцию Сельщина. Ночью в избе обнаружили прятавшегося там какого-то большевистского офицера, и до того, как мы ушли, его судили под барабаны военным судом – на основании свидетельства крестьян он был приговорен к смерти и расстрелян. Это был храбрый человек, но для командиров в Гражданскую войну пощады не было, и перед смертью он с завидным хладнокровием выкопал собственную могилу.
Во вчерашнем наступлении погибла моя лошадь, так что на короткое время мне пришлось спешиться, но потом удалось заполучить место в маленькой повозке командира батареи, поддерживавшей гвардейский полк.
Такой способ наступления действовал весьма освежающе, как будто я очутился во временах Мальборо, поскольку сидел в коляске, в которую были впряжены две несущиеся рысью низкорослые лошадки, бок о бок с русским командиром, чей флаг – колоссальных размеров! – развевался с древка на козлах.
Авангард состоял всего лишь из одной роты пехоты да нескольких конных разведчиков, но без какой-либо артиллерии. Тем не менее в основные силы входили две 18-фунтовые пушки и одна батарея гаубиц калибра 4,5, а остальные орудия были приданы другой колонне.
Мост за Карловкой еще не был починен и все еще представлял собой искривленную, покоробившуюся массу поломанных и разорванных балок, провисающих до воды или плавающих посреди камыша, так что нам пришлось наступать без поддержки бронепоезда. Я решил, что по этой причине красные поезда, возможно, будут действовать дерзко, если получат хоть какой-то шанс, и сдержат наше наступление, подойдя поближе. Похоже, была возможность преподнести им сюрприз, если мы только сможем незаметно выдвинуть значительно вперед свои полевые орудия. Поскольку авангард, находившийся уже в миле впереди нас, тоже не имел близкой артиллерийской поддержки, казалось, можно было убить одним выстрелом двух зайцев.
Холмен, ехавший верхом во главе колонны, разговаривал с полковником Саксом, артиллерийским командиром, поэтому я одолжил коня, подскакал к нему и повернул беседу к отправке части 18-фунтовиков для подкрепления передового охранения. После долгой дискуссии через переводчиков он повернулся ко мне:
– Достаточно ли будет одного орудия и подводы с боеприпасами?
– Я думаю, да, сэр.
– Давайте попробуйте!
В сопровождении офицера в деревенской подводе отряд был готов двигаться вперед без эскорта и присоединиться к авангарду. Естественно, я счел необходимым отправиться с отрядом и вскочил на передок орудия.
К тому времени, когда мы нагнали авангард, его люди направлялись к окраине небольшой деревни, стоявшей в тени вишен и ив в низине возле линии железной дороги, которая уходила еще на пару миль к горизонту.
– Если б мы смогли укрыть пушку где-нибудь рядом с деревней, – старательно объяснял я, – мы были бы удобно расположены, чтобы встретить красный бронепоезд, когда он будет подходить. Он просто должен попытаться помешать нашей пехоте пройти через деревню.
Я изложил свой план на жутком французском младшему русскому офицеру, командовавшему на месте, и, взобравшись на передок, позволил ему установить его орудие на позиции и устроить наблюдательный пост, организовать связь. Командир остановил своих людей на гребне и наблюдал в бинокль, как его разведчики входили в деревню, видимо не встречая сопротивления.
Какое-то время я оставался с авангардом, сидя и куря вместе с солдатами, а когда потом огляделся в поисках орудия, к своему ужасу, обнаружил, что оно расположено, как на ладони, на переднем склоне холма. Позади него мирно паслись тягловые и верховые кони, а рядом стояла маленькая офицерская повозка, и все они были на виду у высоты напротив, занятой красными. Я заматерился, в бешенстве вскочил, отчаянно жестикулируя, отвел лошадей в укрытие и заставил передвинуть орудие чуть вперед, где оно было частично укрыто за складкой местности. Потом мы украсили повозку копнами из кукурузных стеблей и превратили ее во вполне приличный наблюдательный пост. Мы находились примерно в 1800 милях от изгиба линии, по которому вражеский бронепоезд должен был пройти (если вообще пройдет). Полагая, что все сделано нормально, я отправился на поиски Холмена, который находился в авангарде, чтобы доложить ему, что происходило.
Прошло едва ли десять минут, пока я пробирался сквозь высокую, с пряным запахом траву и низкорослый кустарник, когда вполне отчетливо увидел, как над кромкой уступа холма появился большевистский бронепоезд и стал медленно спускаться по склону перед нами на расстоянии около 4500 миль. Он только раз остановился, чтобы сделать несколько выстрелов по деревне. Мы ждали, пока он не окажется в нужной для нас точке. Я ждал в напряженном молчании, внимательно следя, как он опять остановился, а в это время стволы его пушек медленно поворачивались в поисках цели. В неподвижном воздухе я даже слышал звяканье орудийных портов, когда еще одно орудие стало готовиться к бою. На борту бронепоезда было написано какое-то русское слово на кириллице, возможно, его имя – у них у всех были звучные и воинственные имена, – и я чуть ли не ощущал запах металла, чуть ли не видел глаза, нервно вперившиеся взором сквозь орудийные щели.
– Давай, давай! – шептал я, все еще ожидая треска возмущенного 18-фунтовика.
Но ничего не происходило. Что случилось? В бешенстве я бросился назад к орудийной позиции.
Колонна дожидалась обеда, а канониры спали на солнышке!
Я растолкал их, кипя от злости:
– Заряжайте же эту проклятую пушку!
Я бушевал, пока они стремительно разбегались по своим местам. В ярости я пошел на наблюдательный пост, где офицер, которому сообщили, что бешеный англичанин ищет его, медленно потягивался после дневного сна. Он украсил свою телегу снопами и, довольный, спал под ними, спрятавшись от солнца.
Мы взобрались на козлы и встали рядом, обозревая в бинокли окрестности из-за кукурузного снопа. Уже совершенно отчетливо был виден бронепоезд, стрелявший из своей трехдюймовки по гребню холма справа от нас, где появились наши отряды, разогнав их на мелкие бегущие группы и загоняя их под укрытие ложбины.
Русский младший офицер отдавал команды – на русском, так что я не мог быть абсолютно уверен в их правильности, хотя на линию цели он вышел очень неплохо – и через две или три минуты взял поезд во вполне удовлетворительную вилку. В него попали два снаряда, и я увидел, как кусок металла с жужжанием вырвался откуда-то из передней башни и упал в высокую траву, а из паровоза вырвалось облако пара.
Попадание в бронированную платформу вывело ее из строя, и ее команда, как зайцы, бросилась к свободному паровозу, который мчался к месту на всех парах, чтобы разведать, что произошло. Он двигался чересчур быстро, чтобы мы могли попасть в него, да и орудийный расчет был чудовищно медлителен, и как раз пока я надеялся произвести эффективные выстрелы по поезду, большевики пришли к выводу, что «причина их проблем» находится где-то в нашем направлении, и туда, где располагался наш наблюдательный пункт, обрушилась добрая порция шрапнели и бризантных снарядов с заднего орудия бронепоезда, падая на гребень и позади него. В 50 – 100 ярдах от нас взметнулись земля и камни. Я увидел, как прислуга стала разбегаться, а залитая кровью лошадь ускакала прочь. Рядом еще одна, с переломанными ногами, пыталась подняться, с храпом вскидывая голову, а подковы ее скользили по камням.
Несмотря на обстрел, я начинал радоваться, как вдруг по неизвестной причине, уже добившись двух прямых попаданий в поезд и намертво остановив его, товарищ рядом со мной на козлах вдруг сменил бризантные снаряды, которые снесли бы вражеский поезд с рельсов, на шрапнель, совершенно бесполезную даже против тонкой брони вагонов. Он терял ценный шанс нанести какое-нибудь серьезное повреждение, и я бурно запротестовал.
– Ради бога, только не шрапнель! – кричал я.
Но бесполезно. Я замечал, что он мрачнел при моем постоянном вмешательстве, особенно когда я пытался поторопить его с отданием приказов, и я удивлялся, что бы сказали хорошо известные инструкторы в артиллерийской школе в Ларкхилле в Англии при виде британского канонира, стоящего на козлах древней четырехколесной коляски с парой лошадей под палящим солнцем посреди русских степей и старающегося подбить бронепоезд – на мгновение застывший и совсем беспомощный – с помощью таблицы дальностей и шрапнели! Однако это было русское, не мое орудие, но наши совместные попытки, по крайней мере, заставили врага замолчать, причинив повреждение в паровозе и передней орудийной башне.
Я сделал последнюю попытку.
– Попробуйте бризантные снаряды, – сказал я.
– Мы предпочитаем шрапнель, – ответил русский.
– Это будет бесполезно.
– Так мы сможем перебить паровозную команду.
– К черту команду! Мы можем раскрошить весь поезд и захватить много всего – команду, солдат, чего угодно! Сейчас как раз время нокаутировать его, пока он неисправен!
В конце концов мне удалось убедить русского, и тут появился один из его унтер-офицеров на коне и начал ему что-то кричать. Младший офицер бросил в мою сторону мимолетный торжествующий взгляд, а потом снова повернулся к унтеру. Его бледное лицо помрачнело, и он снова затараторил на русском.
– Господин майор, – произнес русский командир, обращаясь ко мне, – наш небольшой запас снарядов кончился. Не осталось ни одного снаряда!
Я был готов взорваться от негодования, но канониры, похоже, снова стали с раздражением подумывать о том, как бы поспать, и некоторые из них уже устраивались на земле. Похоже, я ничего не мог поделать с ними, так что я одолжил лошадь и во весь опор помчался на поиски Сакса, чтобы выпросить у него снарядов или ввести в бой еще одну батарею и прикончить бронепоезд. Неожиданно наткнувшись на него, я потащил его к месту, откуда можно было видеть застывший без движения поезд, который сейчас вел лишь пулеметный огонь по нашей пехоте, находившейся вдали от него – их снаряды, вероятно, тоже израсходованы! – а в это время специалисты трудились над паровозом, стараясь отремонтировать его и привести в движение.
– Нам необходимо ввести в бой гаубицы калибра 4,5 и уничтожить его! – заявил я.
Он весело рассмеялся.
– О нет! – радостно ответил он. – В этом нет необходимости. С поездом уже покончено. Сейчас наша пехота возьмет его!
Я не согласился с ним, и действительно через какую-то четверть часа над отдаленным поездом появился дым, и медленно и бесшумно он ушел, не получив в свою сторону ни единого выстрела, который мог бы помешать его отходу. Я был вне себя от ярости.
Состоялась небольшая, но волнующая и истеричная дуэль, и добиться столь многих попаданий, равно как и найти правильное удаление и прицел, сделав не более 50 выстрелов с такими жутко неумелыми артиллеристами, – это, невзирая на мое бешенство, было на самом деле вполне удовлетворительно. Вражеские удары по нашим войскам были уж слишком хорошо нацелены, чтобы оказаться приятными, а артиллеристы бронепоездов обеих сторон всегда целились в людей. Однако вражеская шрапнель взрывалась слишком высоко, а бризантные снаряды красных, если взрывались далее 20 ярдов от вас, были не очень опасны, поскольку из-за своей ошибочной конструкции они не взрывались, а раскалывались на мелкие куски. Однако совершенно необычна была ситуация с русскими солдатами, которые куда больше тревожились о своем сне, чем о боевых действиях.
Ответный огонь вражеского бронепоезда был главным образом направлен против нашей пехоты, и немногие снаряды, прилетевшие в нашем направлении, были совсем неэффективны, а ведь будь вражеские канониры точнее, они легко могли вывести нас из строя. А я сидел на козлах старой повозки посреди кукурузного поля, которая была замаскирована снопами, но над ней все еще развевался бело-сине-красный флаг. Это было в самом деле нелепо – отдавало какой-то оперой-буфф, – хотя фактически ситуация была куда более грозной, чем я представлял, и стала бы катастрофической, если бы врагу пришло в голову проявить инициативу и двинуться на нашу пехоту.
Похоже, артиллеристы сочли, что сегодня они достаточно потрудились. Я присоединился к командиру передовой роты главных сил пехоты, которая должна была продвигаться вперед, но пока мы ожидали на самом краю деревни, большевистская батарея, должно быть стрелявшая на пределе удаления, начала вести поиск и уничтожение колеи, по которой нам предстояло продвигаться. Поэтому пока рядом рвались снаряды, швыряя в воздух камни и куски земли и мимо нас неслась всякая дрянь, мы уселись за стеной маленького двора, чтобы пообедать. Я в мыслях вернулся к временам войны «стенка на стенку» сентября 1914 г., и мои сотоварищи почти напоминали мне офицеров британского батальона, с которыми я занимался выполнением небольших обязанностей по связи.
Огонь скоро ослабел, и мы опять ринулись сквозь деревню, где я нашел Холмена на самой передовой позиции с авангардом, возвышающимся над всеми и находившимся в совершенном восторге. Несмотря на мелкие задержки в пути, колонна ни разу надолго не останавливалась и не была вынуждена развернуться, но нам еще предстояло немало пройти, чтобы выполнить поставленные на сегодня задачи. Опять в бой вступили батареи, обстреливая всякую появлявшуюся на виду цель, а также прикрывая наступление нашей пехоты, но нам удавалось продвигаться без помех, если не считать редких обстрелов наших конных разведчиков.
Примерно в 4 часа дня мы оказались на подходе к небольшой деревушке в двух милях от Селещины, и по какой-то причине, которую я так и не выяснил, вся колонна вдруг перешла на рысь, и скоро мы на полном галопе ворвались на главную улицу. Колеса повозок поднимали жуткую пыль, заставляя кур и рогатый скот метаться между домами, и сквозь пыль я различал испуганные лица женщин. Потом сквозь бодрящий звон и лязг боевого снаряжения и выкрики солдат я расслышал легкий смех местных жителей, которые вдруг замолкли при виде проходившей мимо подводы. На ней было разорванное тело человека, руки которого были раскинуты в стороны, голова подскакивала вверх и вниз на досках, лицо было изуродовано ударом сабли, щека свисала там, где была рассечена ударом кривого лезвия.
Мы с Холменом подключились к передовому охранению и шли с ним, пока станция, к которой мы направлялись, не стала отчетливо видна примерно в миле от нас. Велась беспорядочная стрельба, но было похоже, что вражеский арьергард не особо стремился вступать в бой, и наши солдаты рвались вперед.
День был жаркий, и все мы очень устали, особенно русские офицеры, которые всегда выглядели усталыми, и уже раскладывали одеяла в своих телегах, но я ускакал на левый фланг, чтобы разведать местность. Меня также интересовала железнодорожная линия, и я собирался осмотреть и ее, как вдруг заметил большевистский бронепоезд, стоявший совершенно неподвижно всего лишь в 700 ярдах, очевидно, в позиции для ведения продольного огня, когда весь авангард пройдет мимо этого места. Однако красные, должно быть, тоже были сонными, потому что меня так и не заметили, и я пришпорил свою лошадь, развернулся и ринулся назад к Холмену. Показав ему и русскому командиру на поезд, я уговорил русских развернуть отряд в боевой порядок справа и отвести людей в укрытие.
В этот самый момент каждая сторона обнаружила присутствие противника, и нам пришлось нырнуть в укрытие, потому что по нас открыли ожесточенный винтовочный и пулеметный огонь. Мы немедленно ответили, и в бой с поездом вступили наши батареи и основные силы, а тот, решив, что уступает в силах, быстро укатил. Еще через полчаса авангард, где мы с Холменом ехали в середине линии огня, отбросил немногих уцелевших красных от станции Селещина и без труда захватил ее.
После взятия этой железнодорожной станции были организованы тщательные поиски большевиков, которые могли бы прятаться поблизости, и войска начали прочесывать дома с оружием на изготовку. Стены и окна были разбиты, а полы загажены лошадьми и воняли человеческими экскрементами. Мебель была изрублена саблями, зеркала разбиты, а книги сожжены, и из обломков был извлечен один несчастный комиссар. Его личность, вне всяких сомнений, была установлена по имевшимся при нем документам и по его красной звезде – кокарде.
Под конвоем унтер-офицера и двух солдат этого жалкого человека подвели к группе из трех офицеров, с которыми я разговаривал. Ему было бесполезно отрицать свой статус, и он не мог надеяться на спасение. Тут же два молодых гвардейских офицера, с которыми я трудился и воевал в течение последних сорока восьми часов, казалось, сбросили с себя одежды изысканных манер, которыми они так естественно прикрывались, и обнажился первобытный человек, переполненный ненавистью Гражданской войны.
Дрожащего комиссара били по лицу и по голове, пока не потекла кровь, его оскорбляли, осыпали бранью и угрожали смертными муками. Было ясно, что ему предстоит пройти через неописуемые и неисчислимые муки, и я заспорил с одним из офицеров, в конце концов вынул револьвер и заявил, что не в состоянии долее видеть такую жестокость. Офицер со злостью повернулся ко мне, отведя мою руку вниз.
– Мы гордимся и благодарны за то, что вы сражаетесь рядом с нами и помогаете нам, – резко произнес он, – но вы не в состоянии разобраться в обстоятельствах с русской точки зрения.
Похоже, каждый из троих, стоявших возле меня, потерял родных и друзей, а также собственность от рук большевиков при самых жестоких обстоятельствах, а этот человек был типичным образцом комиссаров.
– Если б мы попали в руки большевиков, – продолжал он с яростью, – нас бы пытали. Мы не пытаем этого комиссара, мы только запугиваем его, надеясь, что он выдаст других сочувствующих большевикам в этих местах.
Все они ссылались на резню морских и армейских офицеров матросами Черноморского флота в Севастополе, где несчастных жертв выстраивали на палубе и предлагали сделать выбор между «горячей смертью» и «холодной смертью». Если офицеры выбирали «горячую», то их привязывали к доске и понемногу заталкивали в корабельные топки. Если те выбирали «холодную смерть», то к их ногам привязывали железные брусья и бросали жертв в море. Они также возбужденно рассказали мне о некоторых ужасных зверствах, совершенных против их женщин – родственниц в Петрограде в 1917 и 1918 гг., и утверждали, что этот пленный – тот тип человека, что подстрекал на такие действия и поощрял их, а поэтому он более виновен, чем те безграмотные, которых возглавляли эти агитаторы.
– Это, – заявил первый, – просто личный вопрос между нами и ним. Когда такое произойдет в Англии, возможно, вы сможете нас лучше понять! А сейчас, пожалуйста, займитесь своим делом!
Если взглянуть на все это объективно, я должен был с ними согласиться, но, поскольку за последние два дня мы с ними стали очень добрыми друзьями, я уговорил их больше не трогать этого человека, и его увели и повесили без лишнего шума.
Было уже довольно поздно, а все мы чертовски устали, поэтому устроились в деревне поблизости от станции, намереваясь начать наступление на Полтаву рано утром следующего дня. Однако примерно в 8 часов вечера на «воксхолле» приехал Звягинцев в состоянии крайнего возбуждения. В Карловку поступали сообщения о постоянном присутствии Холмена на передовой и энтузиазме, с которым его встречали русские войска.
И Звягинцев, и Винтер пытались уговорить его воздержаться от участия в завтрашнем бою.
– Генерал – слишком важная личность, чтобы подвергать себя опасностям, которые может повлечь такого рода партизанская война, – объяснял Звягинцев.
Потом он продолжал несколько робким тоном.
– Кроме того, – сказал он, – русские генералы не имеют привычки посещать передовые позиции, и это может задеть их чувства. Для российского командования было бы удобнее осуществить окончательное взятие Полтавы своими силами, а для генерала – оставаться в качестве гостя, чем идти впереди с воюющими отрядами.
Поэтому с огромным сожалением мы уселись в «воксхолл» и поехали назад в Карловку, где опять сели на поезд. Поздно вечером, узнав, что 1-я гвардейская бригада уже на окраине Полтавы, мы двинулись вперед и прибыли на станцию следующим утром.
Однако лишь в полдень нам разрешили поехать в город, поскольку там предстояло сделать большую работу по прочесыванию, а кавалерия Топоркова все еще собирала запасы и пленных, которым путь бегства на север был перерезан. Мы также захватили три бронепоезда и несколько паровозов.
Появились люди с коробками патронов, оружием, одеждой и продуктами. У одного или двух на поясе висели приконченные куры, а сзади бежал, громко протестуя, их хозяин. Появились пленные, которых били, подталкивали, которые спотыкались под ударами винтовочных прикладов, некоторые были ранены, и все – в состоянии ужаса.
– Я помню, как находили трупы в Мигулинской, – произнес кто-то с горечью. – У них были отрезаны пальцы, а глаза выдавлены. Десяток человек похоронили заживо.
У многих пленных были при себе значительные суммы денег, а их офицерский багаж был набит всевозможными вещами вроде сахара и табака, мехов, ковров, хрусталя, мебели и даже фортепьяно.
Несмотря на вызванные обстрелом разрушения, рухнувшие дома с их плачущими владельцами и хаотично разбросанные трупы, вокруг слышалось много смеха, из рук в руки передавались бутылки и сигары, а из-под меховых казацких шапок на меня с ухмылкой смотрели свирепые глаза. И я с удивлением подумал, что так было, вероятно, в течение столетий. Так, должно быть, казачьи группы налетчиков входили в пограничные деревни, чтобы собрать свои трофеи и выкрасть женщин. Невероятным выглядело то, что и я участвовал в этом, но уже в XX столетии.
Полтава была симпатичным крупным провинциальным городом с обычным парком и садами, где все еще прогуливались люди, как будто ничего вокруг не происходило. Несмотря на выводимые из города колонны пленных, расположившиеся на улицах войска и синий дым костров, где готовилась еда, женщины в своих сельских платьях все еще выводили детей на прогулку. Появилось около дюжины мальчишек, самому старшему было не более четырнадцати, с большевистскими винтовками через плечо величиной с них самих, и они заявили, что собираются выслеживать красных. Один из них, не выше оружия, что было при нем, утверждал, что уже пристрелил нескольких.
Нас всех пригласили на ужин и концерт в нашу честь, и было предложено собраться в Дворянском собрании (впоследствии названном «Дворцом народа»!).
Прибыв на место, мы должны были входить порознь, в это время оркестр играл традиционную приветственную мелодию, а наши хозяева дружно и шумно хлопали в ладоши. Большой зал выглядел впечатляюще с его стенами, увешанными массивными позолоченными картинными рамами, заключавшими в себе разорванные портреты. В старое время это были изображения местных знаменитостей и помещиков, к тому же один в конце комнаты, из которого был вырван двуглавый орел, явно принадлежал самому царю. Однако прежние обитатели были вырваны из рам в первые дни революции и заменены на популярных героев новой демократии – Ленина, Троцкого, Чичерина, Луначарского, Зиновьева и Дзержинского. Последние, в свою очередь, сейчас были изорваны в клочья и свисали из рамок унылыми полосками после того, как были изрезаны штыками взбешенных белых солдат либо сегодняшним же утром были использованы в качестве мишеней при тренировочной стрельбе из пистолета. Кто-то из своей винтовки умело выбил Ленину глаза.
В конце зала находилась концертная площадка, а остальное пространство было занято двумя длинными столами, завершавшимися приставным столом, за которым сидели почетные гости. Сыгравший для нас приветствие оркестр лишь сорок восемь часов назад играл для большевистских руководителей, а развлекавшие нас артисты занимались тем же самым. Среди них была очень привлекательная польская дама, которая, как мне сказали, была очень хорошо известна в Москве и помимо того, что исключительно приятно пела, еще и насвистывала под свой же аккомпанемент на фортепьяно. Там был также и великолепный тенор, а также два скрипача, которым не стыдно было бы играть и для избранной лондонской публики.
Однако самой волнующей частью этого вечера был восторг наших хозяев и их радость оттого, что они освободились от власти красных. Здесь присутствовали многие члены самых известных в России семей. Старые генералы откопали свои полинявшие мундиры и повесили эмблемы, ордена и эполеты, которые со времени революции тщательно прятались. Были извлечены драгоценности и платья трех-, четырех– и даже пятилетней давности, и образованные и привлекательные женщины, перенесшие страшные потери и трудности, вновь окунулись в наслаждение смены нарядов. Большинство из них последние восемнадцать месяцев провели в бегах, работая горничными или служанками в собственных домах, чтобы избежать внимания вездесущей Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, которая столь рьяно выслеживала сторонников старого режима, фабриковала против них фальшивые обвинения и беспощадно приговаривала к тюремному заключению либо смерти.
Они делали все, что могли, чтобы показать свою признательность любому, кто хоть в какой-то степени помог их освобождению, и примерно в 11 часов ночи столы были убраны и начались танцы, и лишь в час ночи я ушел оттуда вместе с двумя офицерами из штаба генерала Гаймана. Однако наша машина не завелась, и мы пошли пешком вниз по склону к станции, когда с грохотом и звоном колокольчиков мимо нас пронеслась какая-то машина. Полтавские пожарные машины были такие же, как и большинство других, хотя и немного старомодные, но русские пожарные в их латунных шлемах, похоже, были более склонны использовать эту возможность для поиска собственности других людей, надеясь поделить добычу, оставшуюся от пожара. Это было совсем не по душе несчастным домовладельцам, и разгорались ожесточенные споры, слышались крики, пока пожар, начавшийся в еврейском квартале вскоре после прибытия туда кавказской кавалерии Топоркова, не догорел сам по себе.
Я решил держаться подальше от этого конфликта и пошел к станции один. Выходя из ворот, выглядя очень свежо и изысканно, я заметил женщину, поставлявшую провизию в столовую к Гайману, которая, как я обнаружил, только что была на овощном рынке, где купила овощи, хлеб и яйца, чтобы пополнить запасы на поезде. Полагая, что ложиться спать уже слишком поздно, я предложил ей свою помощь и счел для себя обязательным забрать добрую толику продуктов для нашей собственной столовой.
Я вернулся в свой вагон, и меня вызвали в поезд Гаймана. Там все еще бодрствовали два или три кубанских офицера, и меня усадили за стол, на котором были вкрутую сваренные яйца, редиска и водка – и это в 6 часов жаркого летнего утра, после трех самых захватывающих дней, какие только можно себе вообразить! Я устал как собака, но вся атмосфера была так полна новизны, пафоса, приключений и всех прочих ощущений, из-за которых стоит жить, что я решил не идти спать, иначе упустил бы еще более захватывающие впечатления. Вскоре после этого я прилег на несколько часов, помня, что в час дня нам надо ехать на смотр войск и награждение Холменом британскими медалями офицеров и солдат, рекомендованных к поощрению за выдающуюся службу во время боевых действий.
Все происходило перед огромной толпой на парадном плацу и, конечно, сопровождалось обычным торжественным благодарственным молебном на открытом воздухе. Восторг перед Холменом был столь велик, что он был удостоен огромного, но неудобного комплимента – его три раза подбросили вверх и поймали образовавшие группу несколько молодых мускулистых казачьих офицеров.
Мы вернулись в поезд совершенно измотанными. Похоже, в Полтаве больше делать было нечего, так что вся наша компания, лошади, повозки и т. д. были собраны и усажены на поезд. С докладом из Харькова прибыл Линг с переводчиком, и, попрощавшись, мы разошлись по купе и решили оставаться в них до того, как паровоз, тянувший до Харькова бронепоезд, к которому мы были прицеплены, тронется с места.
Холмен не хотел тратить много времени на Харьков и управился с официальными визитами к генералу Май-Маевскому и генералу Беляеву. Я много слышал о Май-Маевском, но он оказался даже лучше, чем его описывали. Если б на нем не было мундира, его можно было бы принять за красноносого комедианта из провинциального английского театра. Он был совершенно кругл, полнощеким, а нос – в форме луковицы, но имел репутацию хорошего офицера, хотя и жутко пил, и его запои были скандальными.
Мы также посетили место резни, устроенной большевиками перед оставлением города. Огромное число мужчин и женщин было расстреляно и похоронено в общей могиле, и нам были представлены приводящие в ужас фотографии.
Я позволил себе посетить железнодорожные мастерские, которые отчаянно нуждались во многих важнейших вещах, а потом, прогуливаясь по городу, обнаружил отличное венгерское токайское вино, которое осталось после красных, и сумел очень дешево купить несколько бутылок. Однако все мы теперь очень хотели попасть на другой фронт, потому что генерал стал понимать, что существующая система связи страдает дефектами, и захотел реорганизовать всю миссию на более практичной основе.
Из Харькова он поехал прямо в Екатеринодар, оставив меня по пути в Ростове, откуда я вернулся в Новочеркасск. Он обещал забрать меня через несколько дней на обратном пути, чтобы посетить Донскую армию и сравнить ее с тем, что мы только что видели в Добровольческой армии.
Он уже принял решение запросить больше офицеров из Англии и избавиться от всех уже ненужных в Южной России.
<< Назад Вперёд>>
