Моя первая официальная поездка на фронт стала самым разочаровывающим предприятием с военной точки зрения, хотя каждый ее момент был интересен. Чрезвычайный контраст между жизнью в штабе и жизнью несчастных рабочих, солдат и пациентов в госпиталях производил на меня огромное впечатление.
И все-таки это была тяжелая работа, поскольку почти все время мы были в дороге и покрыли на колесах добрую часть страны. Стояла сильная жара, и мухи просто зверствовали, а так как я потерял все свои личные вещи, мысль о неделе в штабе казалась очень приятной перспективой в смысле смены впечатлений. Я вскричал от радости, когда по приезде мне вручили телеграмму, которая пришла днем раньше.
«Немедленно отправляйтесь в штаб миссии в Екатеринодар для сопровождения главы британской миссии в длительной поездке по всему фронту, возможно, длительностью шесть недель».
– Это как раз то, что нужно! – восторженно воскликнул я.
Я одолжил дорожный мешок, наполнил его сменным бельем из своих чемоданов и следующей ночью выехал, чтобы явиться к генералу Холмену. Еще не зная, где нахожусь, я пил чай в его поезде на вокзале Екатеринодара.
Первые два дня в Екатеринодаре прошли в доставке на поезд провианта, погрузке лошадей и осмотре и снаряжении конюхов и эскорта, состоявшего из одного унтер-офицера и трех казаков. В это время я был свидетелем многих дискуссий между офицерами по поводу новой системы, вступившей в силу с приездом Холмена, и критика, как бы то ни было, не всегда была благожелательной. Я сам придерживался того мнения, что резкий вольтфас (крутой поворот) в политике миссии, на котором настаивал Холмен, заметно мешал легкой жизни многих работников нашего штаба, как русских, так и британцев, и я лично считал, что настало время хоть что-то предпринять.
Однако я сохранял спокойствие и следил за событиями, будучи уверен, что рано или поздно увижу потрясающие результаты той энергии и натиска, которые сейчас проявлялись Холменом и его сторонниками. Чем раньше недовольные уедут домой, тем лучше будет для всех нас, думал я, но это не касалось меня, потому что Холмен помогал мне и моим донским казакам, что позволяло заменять неподходящих офицеров в моей группе.
Холмен был невысоким, крепким мужчиной с седыми волосами и забавно мигающими глазами. Я был немалого роста, и он рядом со мной казался карликом. В прошедшей войне он был прекрасным администратором и вовсе не добродушно воспринял ситуацию, которую обнаружил в штабе миссии. Невзирая на попытки русских помешать ему, он был намерен посетить воюющие части на передовой и обсудил со мной шаги, необходимые для того, чтобы превратить миссию в более действенный инструмент.
Он прибыл в Екатеринодар со специальной инструкцией от самого Уинстона Черчилля, который был одним из главных инициаторов интервенции и попыток союзников помешать распространению коммунизма. Я служил под его началом младшим штабным офицером в 4-й армии во Франции, и тот факт, что он послал за мной, особенно меня воодушевил, поскольку при прежнем режиме моя прорусская деятельность не имела популярности в штабе, и я даже ожидал, что по возвращении в Новочеркасск меня отошлют домой.
Группа состояла из Холмена с полковником Дмитрием Звягинцевым, приятным образованным офицером из старой романовской конной гвардии – хотя и вовсе не свирепого типа, – который был главным русским офицером связи и переводчиком, также майора Винтера из Уорчестерского полка с князем Оболенским в качестве переводчика, двух русскоговорящих офицеров Харви и Робертса и меня самого.
Серьезную тревогу у меня вызвало то, что, вернувшись в Новочеркасск, я узнал, что Ангуса Кемпбелла во время моего отсутствия эвакуировали тяжело заболевшим тифом, а один из сержантов-инструкторов заболел холерой. Так как тиф обычно возникал от укусов вшей на грязном теле, он более или менее исчезал весной, но все равно было много случаев тифа, которые обычно оканчивались смертью и часто приводили к мании самоубийства, а иногда пациенты убивали медсестер. С другой стороны, холера быстро распространялась летом, и в то время как для борьбы с тифом не существовало сыворотки, прививка от холеры имелась. Местная привычка употреблять в больших количествах дыни, которые росли в самых неподходящих местах, была главной причиной так называемого «холерного живота», который исчезал по мере исчезновения этого фрукта. Я был привит от холеры и не заразился ею.
Поскольку мне надо было найти замену Кемпбеллу, я вошел в контакт с одним русским офицером – Петром Житковым, который работал военным инструктором в одном из училищ и хорошо говорил по-французски, на котором я тоже говорил. Я побывал на одной-двух вечеринках с ним и его подругой Александрой Тимофеевой, вдовой казачьего офицера, очень симпатичной девушкой, которой я немало восхищался. Житков был энергичным и полезным офицером, но часто легко поддавался переменам настроения и, похоже, считал, что с ним обращаются с недостаточным уважением по сравнению с другими, более старшими переводчиками.
Поезд Холмена, как и Сидорина, состоял из четырех или пяти вагонов с платформой для его автомобиля и помещениями для лошадей и русских конюхов и вестовых. Он был вполне удобен для двух-трехдневного путешествия и имел право подцепиться к любому поезду, который потребует офицер связи Холмена Звягинцев.
Наша первая остановка была в Ростове, и тут мы пообедали с Кейсом, теперь уже генералом, и захватили с собой Гарольда Уильямса, корреспондента The Times и The Daily Chronicle, который всю жизнь прожил в России. Он безукоризненно говорил по-русски, был женат на русской, обладавшей значительным литературным талантом.
Вторую половину дня мы провели в отделе пропаганды белых армий. В дополнение к карикатурам и плакатам, задуманным и исполненным добровольцами, мы смогли увидеть частную выставку пропагандистских фильмов, захваченных у красных в Харькове. В противоположность незамысловатым усилиям белых тут явно все искусство было направлено на необразованные и психически нездоровые умы людей, чьи симпатии большевики стремились привлечь на свою сторону. В первом из них описывалась в форме сериала нищета жизни русского крестьянина, которого оторвали от своего дома и семьи ради жестокой войны во имя отвратительного капиталиста, который представлен каким-то бессердечным помещиком, распутным офицером и перекормленным, привыкшим к роскоши плутократом.
В интервале между каждой сценой экран становился белым, и на нем появлялась рука, потрясающая кнутом или держащая пару наручников – символы рабства, – а в конце на совершенно белом экране возникала маленькая красная точка, которая росла в размерах, пока, наконец, не закрывала весь экран в виде красной пятиконечной звезды и лозунга «Отдай свои деньги и свою жизнь ради священных идеалов Советской Республики!».
За этим следовал подобный сериал, изображающий несчастную жизнь заводского рабочего, который теряет руку из-за неисправного оборудования, трудясь на бездельника-капиталиста. Кроме этих фильмов было несколько короткометражных, показывающих печально известного Троцкого и других членов республиканского правительства во время смотра войск, выступающих с горячими обращениями к народу и за работой; а также фильм о параде офицерского корпуса Красной армии, где, надо признать, показали воинскую часть, очень хорошо экипированную и с хорошей выправкой.
После этого мы посмотрели другие фильмы, пропагандировавшие Деникина. Большинство из них изображало инспекцию войск большими группами аристократически выглядевших генералов, каждым своим движением излучавших атмосферу старого режима. Далее было триумфальное вступление свирепого Шкуро в Харьков в сопровождении его знаменитых «волков» – крайне диких и живописно выглядевших, но не склонных успокоить нервы многое пережившего и настроенного против войны населения. Также показаны военно-полевые суды, приговаривавшие к смерти целые шеренги пленных большевиков одним росчерком пера. Там наверняка в основном были бывшие члены китайских трудовых корпусов и предатели-офицеры, но, думаю, это не очень хорошая политика – завершать жуткую страницу Гражданской войны демонстрацией настоящих казней. Ничего, однако, не пропускалось, и какой-то несчастный китаец, взобравшийся на стул, надевший себе на шею петлю, спрыгивающий со стула, изображался в мельчайших деталях до последней конвульсии в предсмертной агонии.
Были также показаны фильмы о генералах Алексееве, Корнилове, Деникине, Врангеле и Романовском и о нескольких коротких маневрах, выполняемых британскими танками, уже принятыми на вооружение. Я также видел коллекцию снимков обезображенных трупов, которые откопали в Харькове после особо жестокой резни, сопровождавшейся необычно зверскими пытками, проходившей под руководством главного комиссара как раз до того, как мы захватили город. От этих доказательств большевистской цивилизации меня чуть не стошнило, и я услышал, что снимки эти были посланы в Англию, чтобы размножить и показать заинтересованным лицам, чего можно ожидать от этой «диктатуры пролетариата». На Холмена большое впечатление произвела эффективность большевистской кинопропаганды, хотя наши собственные фильмы скорее были способны охладить общественные симпатии, чем привлечь их, и он использовал свое влияние, чтобы запретить демонстрацию этого китайца и наиболее реакционных фильмов.
Вскоре после этого мы выехали на Лозовую, где должен был располагаться штаб 1-го корпуса Добровольческой армии под командой генерала Май-Маевского, а так как генеральский поезд имел право безостановочного прохода по всей трассе, мы прибыли туда примерно в полдень на следующий день.
Я с нетерпением ждал встречи с Май-Маевским. Я много слышал о нем, и видел его фотографии, и удивлялся, как может такой толстый человек, каким он казался, быть хорошим руководителем. Мы ожидали, что услышим новости о том, где его найти, и какова будет программа, но поздно ночью Звягинцев получил телеграмму, что штаб корпуса перенесен в Харьков и нас ждут там.
Это не устраивало Холмена, который уже проявлял признаки нетерпения при постоянных попытках впустую истратить его время, которые русские всегда предпринимали под предлогом щедрого гостеприимства и любезного, почтительного отношения. Он перепроверил персонал коменданта станции, как и самого Звягинцева, который, несомненно, был информирован лучше, чем прикидывался, и обнаружил, что вот-вот должна начаться какая-то наступательная операция на Полтаву, в которой должна принять участие и какая-то часть армии Май-Маевского. Она должна была начаться на следующий день поблизости от станции Кегичевка.
Холмен кивнул.
– Отлично, – произнес он. – Мы поедем взглянуть на нее.
Таким образом, несмотря на увещевания Звягинцева, мы приказали, чтобы готовили поезд. Наконец-то мы едем на настоящий фронт.
Появился поезд, который тянул за собой девятитонный монстр-паровоз, украшенный красным и черным цветом и либерально разбавленный флагами. Кроме этого, флаги были спереди и сзади поезда, а также в углах вагонов. Все поднялись в поезд, набившись в купе, заполонив салоны, обставленные столами, креслами и цветами в горшках, люди даже висели на поручнях площадок в конце вагонов. Немногочисленные женщины помахали руками, колеса завертелись, послышалось шипение пара, и мы отъехали.
На следующее утро мы очутились в Кегичевке, и опять слишком поздно, чтоб застать там Май-Маевского, чей штаб только вчера переехал в Балки.
Операция, которая только развивалась, являлась ударом в северо-западном направлении, при этом главной целью была Полтава, и велась она тремя основными колоннами, из которых первая состояла из гвардейского корпуса генерала барона Штакельберга, 8-й Кубанской пластунской бригады генерала Гаймана в резерве; вторая включала в себя 7-ю дивизию и батальон осетинской пехоты с Кавказа; и, наконец, третья состояла из дикой кавалерийской дивизии Шкуро, ныне сформированной преимущественно из казаков и мусульман с северных склонов Кавказа.
Центральной колонне предстояло наступать вдоль железной дороги через Константиноград и Карловку, и она в своем составе имела два бронепоезда для поддержки. Из-за того, что основные сражения велись вдоль железнодорожных путей, первый дальнобойный боевой контакт между двумя воюющими силами обычно возникал при стрельбе бронепоездов.
К югу от Москвы участие в боях принимали десятки бронепоездов, причем некоторые принадлежали красным, некоторые – белым, некоторые – зеленой гвардии, которая не относилась ни к одной из сторон и охотилась за обеими, а также несколько – частным, неуправляемым армиям, чья лояльность была весьма сомнительной. Железнодорожный персонал оставался нейтральным ради своей безопасности и исполнял обязанности на рабочих местах, переводя стрелки зачастую под дулом нагана; и одним из наиболее интересных развлечений было решить, где именно находятся эти бронепоезда, – очень важный момент, если у вас есть свой собственный.
Наиболее принятое построение – впереди легко бронированная ремонтная платформа, потом платформа с пулеметами. Далее – сам поезд с легкой полевой пушкой и пулеметами, с мощной броней, а также бронированная платформа, набитая солдатами, готовыми подкрепить ведущую группу. Наконец, в большинстве случаев и иногда заменяя полевое орудие, устанавливалась корабельная пушка, которая могла наносить дальнобойные удары в тех случаях, когда не имелось передовых легко бронированных частей. Пехотные группы обычно продвигались в деревенских повозках по дорогам вблизи той или другой стороны железнодорожной насыпи, а в это время кавалерийские отряды прикрывали фланги на значительном удалении в степи. Для целей ближней разведки поезд мог включать в себя бронированный паровоз с платформой, несущей полевое орудие или только солдат с пулеметами. Бронепоезда противника редко сталкивались лицом к лицу на короткой дистанции, хотя команды поездов не смыкали глаз, стремясь не упустить мин-ловушек либо поврежденных путей впереди.
На этот раз левая колонна наступала параллельным курсом примерно в 30 милях к югу, стремясь войти в Полтаву со своего фланга одновременно с фронтальным наступлением гвардейского корпуса. Правая колонна, являясь самой мобильной, шла с западного направления из Староверовки, имея целью перерезать железнодорожные коммуникации между Харьковом и Полтавой – единственную оставшуюся железную дорогу, которой красные могли вырваться на Киев.
– Мы увидим операцию, пребывая в центральной колонне, – объявил Холмен, и, позвонив генералу Гайману, чей поезд находился на станции Балки, мы ожидали возвращения барона Штакельберга, командира, который удалился вперед на несколько миль, чтобы посмотреть, как преуспевают его войска. Все наши лошади уже были выведены из боксов, оседланы, а фуражные и грузовые подводы – которые мы специально привезли с собой, дополнив их русскими лошадями и конюхами, – были готовы к рывку по степи. Автомобиль Холмена «воксхолл» тоже был снят с поезда, поскольку его предстояло использовать для быстрой связи в случае, если нам понадобятся боеприпасы и снаряжение. (Так как ходили слухи, что красные перерезали важные мосты, могло пройти несколько дней, пока поезда смогут нас догнать.)
Мы отчетливо слышали на удалении шум ведущих стрельбу бронепоездов, прикрывающих мост через реку Берестовую. Он находился примерно в полутора милях к востоку от Константинограда, и больше всего хотелось, чтобы красные его не уничтожили.
Персонал Гаймана был очень весел, и, похоже, этим людям Холмен понравился, чем быстро воспользовался.
– Я хотел бы немного продвинуться вперед, – заявил он, и они тут же настояли на том, чтобы он сел на одну из их лошадей.
Холмен, Звягинцев и я с отрядом кубанских казаков и небольшим эскортом примерно в 4 часа дня прискакали в деревню Добренка. Здесь должен был находиться штаб полка, который пробивался к мосту с юга, стараясь захватить его до наступления темноты.
При продвижении вперед мы слышали винтовочную стрельбу и спорадический пулеметный огонь. Бронепоезда, очевидно, вступили в артиллерийскую дуэль безвредным методом «толкай и лови». Прибыв в деревню, мы узнали, что командир батальона переместился ближе к мосту.
– Мы собираемся атаковать мост после наступления темноты, – сказал нам один офицер, командовавший, как я понимаю, резервной ротой. – Правда, пока мы удерживаем красных на дистанции винтовочным огнем, чтоб не дать им уничтожить мост.
В этот момент, должно быть, красному командиру батареи пришло в голову, что белые используют церковную башню как наблюдательный пункт – что, возможно, и было правдой, – и он стал хаотично обстреливать деревню. Основная опасность при таком виде обстрела заключается в ее крайней неточности, потому что снаряды падают в самые непредсказуемые места. Местные жители, однако, безразлично относились к этому, но взяли на себя труд разогнать детей по домам. Когда появилось несколько стариков, чтобы разузнать, что происходит, и взглянуть на британских офицеров, Холмен расспросил их об отношении к большевикам. Они, похоже, не задумывались об этом.
Обстрел прекратился через полчаса, и, поскольку не было признаков возвращения командира батальона, а было уже поздно, мы вернулись в поезд. На обратном пути мы встретили этого командира колонны.
– Как лучше всего мы могли бы продолжать наше сотрудничество без вмешательства? – задал вопрос Холмен.
Конечно, русский пытался отделаться от него, но не смог.
– Я желаю, – заявил он, – видеть, что каждая частица русской службы работает, как на марше, так и в бою, так же как и на складах, железнодорожных узлах и штабах.
Мы все это выслушали с должным уважением, и хотя Звягинцев и русские генералы, временами поддерживаемые некоторыми из британских офицеров-диссидентов на нашем поезде, делали все, что могли, чтобы удержать Холмена вне передовой и ограничить его чисто обязанностями связи, следующие несколько дней он заслужил высокую репутацию среди всех чинов за свои натиск и целеустремленность, дополненные уверенностью и энтузиазмом, которые невероятно укрепили его роль в поисках выхода из опасных и трудных ситуаций.
Пока его беседа с бароном Штакельбергом все еще продолжалась, из поезда Гаймана прибыл штабной офицер, пригласив некоторых из нас пообедать с ним, так что мы (Харви, Винтер и я) отправились, прихватив с собой Житкова для перевода.
Быт Гаймана был устроен в том стиле, к которому я позднее стал привыкать, но в то время он показался мне весьма странным.
Всякий русский генерал, имевший хоть какую-то власть, неизменно жил в «эшелоне», или поезде, состоявшем из четырех-пяти вагонов, включая столовую, кухню, кабинеты и спальный отсек для себя самого, персонала, небольшого эскорта, а также условия для транспорта на случай, если ему придется ехать по бездорожью. Это случалось не так часто, поскольку в этой просторной стране, в которой мы сражались, всестороннее снабжение военным снаряжением и боеприпасами было столь сложным, что боевые действия практически всегда ограничивались территориями, простирающимися на 10 – 15 миль в обе стороны от железнодорожной магистрали, вдоль которой передвигались группы войск. Промежуточные пространства оккупировались и были под наблюдением небольших кавалерийских отрядов, живших целиком на периферии и из-за больших расстояний редко входивших в соприкосновение с воинскими соединениями врага.
Поезд Гаймана не был так же роскошен, как многие другие, но казался очень комфортабельным. Кухней, прислугой и общим комфортом командовала одна русская девушка, одетая как медсестра, в черной косынке на голове, которые носили все русские медсестры. Она выглядела опрятной и спокойной и, очевидно, пользовалась исключительной популярностью как у офицеров, так и у солдат, причем все обращались к ней «сестрица». Она не принималась за еду, пока не убеждалась, что для гостей сделано все возможное, потом присаживалась и присоединялась к общему разговору.
– Она – искусный врач, – сообщили нам, – и все медикаменты, которыми располагает штаб бригады, она распределяет сама всем больным и раненым, с которыми приходится сталкиваться.
Она числилась в штабе медсестрой и, помимо своих медицинских обязанностей, руководила работой столовой.
Она рассказала мне, что ее отец был помещиком на Украине, что она была в плену у Нестора Махно, крестьянского разбойника и вождя зеленых. Ей, однако, удалось убежать, но во время побега пулей ее ранило в ногу, и поэтому она сильно хромала. У нее также было необычное черное пятно на переносице.
– Это синяк от удара одного из махновских офицеров, которому Махно приказал это сделать, – объяснила она. – Потому что я отказалась с ним спать.
После бегства она добралась до Николаевска, где какое-то время скрывалась, а потом присоединилась к штабу Гаймана ради пропитания и одежды и вместе с наступающими войсками вернулась в родные места.
Перед тем как лечь спать, Холмен отвел меня в сторону.
– Наступление будет продолжено утром, – сказал он. – Так что нам всем надо будет рано выходить вместе с наступающими частями. Есть надежда к вечеру взять Константиноград. Винтер и Харви отправятся с бронепоездом, который будет поддерживать атаку, как только будет атакован мост, а вы со Звягинцевым будете с одним из гвардейских батальонов. У них есть две батареи 18-фунтовых орудий, действующих вместе с ними к северу от железной дороги, так что они будут рады вашей помощи.
Утро было чудесное, и пока мы выезжали из станционного двора с небольшим эскортом из бородатых свирепых казаков, мной овладело ощущение, будто я собираюсь на охоту на лисят, а мы тем временем направились к небольшой деревне примерно в трех милях к северо-востоку, откуда выходила колонна. Мы нагнали хвост колонны как раз тогда, когда она выходила из деревни, оставляя во все еще спокойном воздухе обширное облако золотистой пыли. Транспорт состоял целиком из обычных открытых деревенских подвод, в которые были впряжены одна или две лошади, и на одной из подвод мы отыскали наши две полевые коробки с медикаментами, хотя возница понятия не имел об их содержимом и о том, для кого они предназначены.
Примерно в 11 часов мы услышали безошибочно узнаваемый грохот 18-фунтовок, стрелявших на фланге совсем неподалеку. Наши головы дернулись, потому что возницы резко осадили лошадей, последовала короткая дискуссия, и мы сразу же перешли на галоп и помчались в направлении стрельбы, и тут обнаружили примерно в 3000 милях от красных батарею, ведущую огонь. Русские офицеры небывало взволновались.
– Они вовсю бегут через реку в Константиноград, – сообщили нам.
Очевидно, цель того заслуживала, потому что стрельба продолжалась так же часто, орудия с грохотом отскакивали. Но артиллеристы, получившие оружие всего лишь месяц назад из артиллерийского училища в Армавире, были не очень хорошо обучены, и за десять минут до нашего появления у трех пушек возникли проблемы. У одной безнадежно заклинило снаряд, который заталкивали в казенник, не удалив с него песок. У второй был изношен спусковой механизм, а на третьем орудии были столь слабые пружины в тормозе отката, что после каждого выстрела приходилось заталкивать орудие вручную в его люльку.
Практически мгновенно канониры безучастно уставились на свое замолкшее оружие, а в это время офицеры, которые, возможно, знали ничуть не больше об орудиях, чем сами артиллеристы, матерились и размахивали руками.
Холмен взглянул на меня:
– Мы не могли бы привести их в порядок?
– Полагаю, да, сэр.
– Давайте попробуем!
Мы сбросили шинели и вновь привели в боевое состояние два орудия из трех, а в это время все русские солдаты выглядывали сзади в восхищении.
– Генерал! – раздалось среди них. – Генерал, который сам знает, как чинить пушки, и не стесняется заниматься этим!
Пока мы трудились, появился командир батареи. Он презирал верховую езду и подкатил к позиции в захудалой двуконной легкой четырехколесной коляске с открытым верхом и начал энергично протестовать против нашего недостойного поведения.
– Офицер не должен обслуживать орудие! – возмущенно утверждал он, чуть не брызжа слюной от ярости. – Это солдатская работа!
Нам удалось его утихомирить, особенно когда пушки вновь начали стрелять, а вскоре после этого мы покинули батарею и направились к железнодорожному мосту через реку, где действительно шел настоящий бой. При подъезде к окопам мы заметили бронепоезд Винтера, попавший под вражеский обстрел.
Однако после того, как шесть или семь снарядов упали в 50 милях от него, бронепоезд поднял пары, и колеса завертелись. К моему огромному удивлению, вместо отступления он устремился вперед, в атаку! Мост явно был цел, но наша пехота не могла идти вперед и дожидалась фланговой атаки на город вдоль гребня, ведущего к городу с северо-востока.
Тем временем пехота прямо перед нами по фронту, прикрываемая огнем батарей 18-фунтовых пушек, переходила реку вброд. В реку упал снаряд и взметнул гейзер черной воды, а потом мы увидели, как на противоположном берегу стали взрываться новые снаряды. Звук приглушался расстоянием, и, казалось, схваченные солнцем грибы дыма взлетают вверх безмолвно, лениво завиваясь вперед и вися в воздухе какой-то момент перед тем, как развеяться. На этой дистанции они казались совершенно безвредными, и нам не был виден ответный огонь, но были различимы очертания убитых, разбросанных в неуклюжих позах на траве.
Примерно в течение часа наступление сдерживалось, но потом – фланговая атака, солдаты понеслись через складки местности, и это привело к ситуации «спасайся, кто может» со стороны большевиков, и мы увидели, как они хлынули потоком с другой окраины Константинограда. Их на этом пути подстегивали бронепоезда, которые неслись через мост с ревом и грохотом, оглушительно трещали их пулеметы. Они ударили по станции, захватив в плен около 50 человек и устроив охоту за отступающим красным поездом на протяжении 10 миль к западу.
Как только стало возможно, мы перевели своих лошадей через мост и взобрались на передовой паровоз, который подошел к нам. Оставив лошадей на попечение эскорта, мы с триумфом под парами въехали в Константиноград почти одновременно с пехотой. Холмен с пулеметом «льюис» в руках сидел на переднем буфере, а мы прицепились за какие-то вентили и куски аппаратуры либо стояли на платформе рядом с котлом. Мы прибыли посреди радостных возгласов.
В конторке начальника станции мы обнаружили нескольких наших солдат, забавлявшихся тем, что разрисовывали лица своих пленников жженой пробкой. Трудно было понять смысл этого, и мы стали спрашивать друг друга, соответствует ли это положениям Женевской конвенции. Однако это выглядело безобидно, и вовсю раздавался хохот.
– Они обретают смешной вид, – сказал Холмен. – Но вряд ли это соответствует правилам ведения войны.
На следующее утро всех их завербовали в белые войска, и это были хорошие солдаты Добрармии – до следующего раза!
Мы рано поужинали благодаря гусю, которым нас обеспечил казачий эскорт – это была весьма свирепо выглядевшая группа, и надо было только попросить – и мясо появлялось! И никто не задавал никаких вопросов – но мы стали готовиться к раннему подъему на следующее утро, чтобы не потерять контакт с отступающим противником, и, если будет возможно, взять Карловку к вечеру.
– Красные получают подкрепления, – сообщили нам. – Они собираются удержать Карловку любой ценой.
К Карловке можно было подойти только через болотистую местность, а само село стояло на холме за рекой Орчик. Надо было покрыть примерно 17 миль, так что, похоже, день обещал быть длинным.
Гвардейскому полку, в который входила большая часть людей Штакельберга, предстояло наступать двумя раздельными параллельными колоннами, которые должны были встретиться к северу от железной дороги к вечеру, поблизости от единственной насыпной дороги и моста, которым можно было воспользоваться. Кубанские войска должны были двигаться вдоль линии железной дороги на юге, пользуясь поддержкой бронепоездов.
– Правда, от них не так много толку, – тихо сказал мне один из подчиненных Штакельберга. – Мост у Федоровки сильно поврежден, и для его ремонта понадобится несколько часов работы.
Атака началась с артиллерийского обстрела, и были развернуты знамена. Под звуки музыки солдат построили в боевые порядки; затрубили горны, и на ветру заколыхались штандарты. Сверкнули сабли, послышались оживленные возгласы, и солдаты двинулись вперед в облаке пыли. Наблюдая за ними, я подумал, что до прихода аэроплана, автомобиля, танка и колючей проволоки война, должно быть, велась именно так. Так было, наверное, еще во времена Наполеона, когда солдаты в пышных мундирах с хлопающими на ветру знаменами шли в атаку по зеленым лугам на вражеские батареи.
По самым разным причинам большинству британских офицеров пришлось остаться на поезде, так что лишь я вместе с Холменом и Звягинцевым ехал во главе основного отряда левой гвардейской колонны, близко к железной дороге, лязгавшей и побрякивавшей рядом с нами своим поблескивающим оружием. Позади нас колонна с равномерным шелестом шагов продвигалась через высокую траву, цветы и дикий тимьян.
В целом эта группа войск была «подвижной», а поэтому было приказано добыть ряд крестьянских подвод. В них перевозили пехоту – примерно по восемь человек в каждой, – в дополнение к батарее 3-дюймовых русских полевых орудий у нас также были две батареи гаубиц калибра 4,5, а также несколько забавных маленьких полуторадюймовых пехотных орудий «мартини», приспособленных для перевозки на лафетах галопом.
Меня удивило, что авангарду не было придано никакой артиллерии и он состоял из одной лишь пехотной роты – и все на деревенских подводах, – а кавалерийский эскадрон был разбит на фронтовые и фланговые патрули, чтобы поддерживать контакт с другими колоннами. Стояла изнуряющая жара, и скоро я скатал свою шинель и положил поперек седла, оставшись в рубашке с короткими рукавами. И тут же заметил удивленно поднятые брови офицеров и усмешки солдат. Один из офицеров объяснил мне: то, что я снял шинель, поразило их, потому что они считают совершенно недопустимым для офицера такой вид.
Около полудня мы попали под обстрел со стороны большевистского бронепоезда, невидимого для нас и находившегося на дальней оконечности моста у Федоровки. Послышался глухой стук, потом свист, и снаряд взметнул вверх грязь и камни на сотню миль во все стороны. За ним последовал еще и еще один, и офицеры стали поспешно совещаться между собой, потому что могла возникнуть большая задержка, если им придется разворачивать строй своих солдат. Однако, искусно используя складки местности, мы сумели выйти из поля зрения красных канониров, и они прекратили заниматься нашими поисками в голой степи. А может быть, у них, как и у нас, не хватало боеприпасов.
Позднее мы наткнулись на отряд красной кавалерии, но те не стали делать попыток схлестнуться с нами. Потом мы пообедали на небольшом хуторе вместе с командиром артиллерийской части, приданной к колонне, который оказался очень веселым и острым на язык человеком и выглядел весьма одаренной личностью. Было, вероятно, около 7 часов вечера, когда, преодолев крутой подъем, по которому мы взбирались какое-то время, вдруг увидели перед собой уклон, спускающийся к похожей на болото долине. А там, на холме за ней, находилась наша цель – Карловка, примерно в трех милях отсюда, эта маленькая русская деревенька с низкорослыми, плотными русскими домиками с резными карнизами и мазками ярких красок.
Очень быстро наступила темнота, и это, несомненно, помешало врагу разглядеть нас, но почти сразу же мы услышали пулеметную и винтовочную стрельбу, исходящую со стороны моста, где наш авангард был обстрелян издалека. Также была слышна стрельба справа, как будто наша соседняя колонна тоже встретила сопротивление.
Когда я взглянул на позицию перед нами, которую нам предстояло взять к концу тяжелого дня, имея 2000 человек, меня поразило, что она была почти неприступна, и ее мог удержать солдат, ребенок с катапультой, если б у обороняющихся войск был хоть один гран бесстрашия или умения. Меня очень тревожило, как русские справятся с этой ситуацией.
Командующий колонной, командир гвардейского батальона, совсем не проявлял беспокойства и не считал нужным остановить свою колонну или изменить диспозицию. Не была проведена разведка, не было плана ведения огня, одни устные приказы, и через полчаса все батареи расстреляли снаряды, а пехота подобралась к насыпной дороге. Шум мелкого боя гвардии становился все более отчетливым, и мы уже ясно различали вспышки от разрывов снарядов в сгущающейся темноте на нижней окраине деревни.
Вдруг командир колонны остановил своих людей, подозвал к себе нескольких офицеров, провел поспешное обсуждение, и, пока я понял, что может случиться что угодно, колонна вновь тронулась с места. Две роты отделились рысью от главных сил на подводах с двумя пулеметами «льюис» и ринулись вниз с холма на подмогу авангарду с огромным шиком; звеня и громыхая мимо нас, подводы на большой скорости подпрыгивали на ухабах, взметая вверх камни и огромные клубы пыли, солдаты вцепились в них, как за свою жизнь, зажав в руках оружие. Несколько человек было ранено, а также две лошади, из-за чего их подводы резко остановились. Одна из них перевернулась, колеса ее вращались, солдаты из нее вывалились в кучу, но вскочили на ноги и отправились вслед за другими.
За ними следовала небольшая батарея «мартини» в испытанном порядке конной артиллерии, громыхая и подпрыгивая на кочках, а остатки основных сил вновь двинулись вперед равномерным шагом, причем батареи 18-фунтовых пушек и гаубиц 4,5 калибра располагались справа и слева от дороги и с лязгом и грохотом вступили в бой. В течение десяти минут резкие, напоминающие треск разрывы показали, что «мартини» вступили в бой для тесной поддержки авангарда, а на удалении мы увидели вспышки и дым рвущихся снарядов, пока полевые орудия пристреливались к дальнему концу моста и окраинам Карловки, ведя неспешный огонь. Они использовали детонаторы мгновенного действия и покрывали всю возможную площадь, стремясь выбить врага с позиций, на которых он мог обосноваться.
Уже почти полностью стемнело, и казалось, что единственными объектами интереса должны быть насыпная дорога через реку и плацдарм, поэтому Холмен, я и Звягинцев скакали легким галопом, пока находились среди солдат, которые к этому времени спрыгнули с подвод и медленно, ощупью пробирались вперед. Сопротивление казалось совсем незначительным, но достаточно много снарядов сверлили воздух над головой, будучи, очевидно, крайне плохо наведенными.
Побродив по болотистому месту влево и вправо, мы вдруг наткнулись на мощеную дорогу, идущую через болото. На ней уже было несколько наших солдат, и в этот самый момент, к моему крайнему восторгу, мы увидели отряд из колонны, наступавшей справа от нас, часть которой уже перешла реку у Варваровки и подходила к нам на помощь именно тогда, когда мы в этом нуждались.
Все это время наши орудия монотонно обследовали дальний берег реки, но нам надо было, чтобы огонь прекратился, дабы можно было сделать бросок на плацдарм. Поскольку не было никакой телефонной связи, появились усложненный тип пистолета «вери» и несколько влажных на вид патронов. Русские казались озадаченными.
– Что это такое? Для чего это? Как оно действует?
Никто из них не имел понятия, как пользоваться этим пистолетом, пока Холмен не показал им: в надежде привлечь внимание артиллеристов и убедить их прекратить огонь был сделан выстрел. Было подготовлено подкрепление из группы солдат на трех повозках, и тут огонь нашей артиллерии внезапно прекратился.
– Они увидели сигнал и поняли, – произнес кто-то.
Поближе узнав к тому времени русских, я очень засомневался, но мы решили рискнуть. Так же поступила и пехота, вскочив и изо всех сил бросившись через насыпную дорогу и крича во всю мочь. По счастливому совпадению, те, кто уже бились сейчас с большевиками на том конце, решили закричать «Ура!» и ринуться в атаку как раз в тот же самый момент, и мы лишь могли разглядеть, как они хлынули вперед, размахивая знаменами и тучей несясь вперед к позициям красных.
Мы с Холменом и еще примерно 20 кавалеристами поехали вслед за ними. Мы были осторожны, так как насыпная дорога, если ее грамотно защищать, могла простреливаться, но нас увлекли с собой другие, и мы, топоча, ринулись к деревне, окруженные свирепыми всадниками, размахивающими саблями и стреляющими из винтовок во все стороны. На фронте шла какая-то лихорадочная стрельба, в результате которой пули вовсю свистели над головой. Но тут мы ворвались на окраину деревни.
Я видел вспышки винтовочных выстрелов и солдат, бегущих впереди нас и исчезающих за домами, потом прямо передо мной опустело седло, владелец которого перевернулся через конский крестец, вращая руками и ногами, и упал прямо на спину с глухим стуком и лязгом своего снаряжения в облако пыли. Был ли он мертв или ранен, я не знал, потому что нас понесло на улицу, и мы все были слишком возбуждены, чтобы обратить на это внимание.
Задолго до этого я понял, что кто-то должен внести хоть какой-то порядок в ведение наступления, потому что, похоже, оно вышло из-под контроля, но большевики получили достаточно, и мы услышали безошибочные признаки победы: непрерывные звуки трубы, радостные восклицания и дикий цокот копыт, застучавших по каменистой дороге. Затем винтовочная стрельба стала стихать, переходя в спорадические вспышки, пока почти полностью не прекратилась. Похоже, «неприступные» позиции у Карловки стали нашими. Они оказались вовсе не таким уже крепким орешком, в конце концов.
Все мы почувствовали некоторое облегчение оттого, что было оказано небольшое сопротивление, потому что, вопреки нашим намерениям, мы очутились в авангарде наступления и в первых рядах кавалерии ворвались в место сражения. Мы остановились, задыхаясь, чтобы убедиться, что ни наши лошади, ни мы сами не были задеты огнем. Кроме того человека, что упал на моих глазах, мы, похоже, больше никого не потеряли.
Собравшись вместе, мы решили двинуться к центру деревни, – почти совсем стемнело, и мы полагали, что разумней будет держаться поближе к основной массе войск. У большевиков была мерзкая привычка стрелять из-за угла.
Впереди нас стычки все еще продолжались, а на улицах лежали трупы людей и лошадей, перевернутые телеги. Однако, заслышав звук горна, жители стали выходить из дверей своих жилищ, улыбаясь, плача, напевая, хлопая в ладоши и радостно крича, предлагали вино, курево и деньги, пока казаки проносились мимо галопом.
Мы ускорили шаг, но в темноте я отстал от Холмена, и вдруг получилось так, что я скачу один по улицам со странной группой кавалеристов. Они выглядели весьма возбужденными, были обвешаны всевозможным оружием и яростно набросились на меня:
– Стой!
– Я – британский офицер, – неуверенно отозвался я, но они бросили поводья и окружили меня, направив дула нескольких винтовок.
Смуглые бородатые лица уставились на меня из сумрака, и я услышал скрежещущее шипение сабли, выхваченной из ножен. Эти сабли остры, как бритвы, и я уже повидал, на что они способны, и когда я подумал об этом, совсем упал духом.
– Английски! Англичани! – Я напряг свои мозги, вспоминая те несколько слов на русском, которые сумел запомнить, и похлопал ладошами, показывая на свои пуговицы артиллериста.
Я был совсем не в состоянии объяснить, кто я и что я, но в конце концов они, кажется, догадались, что я – всего лишь один из этих «сумасшедших английских офицеров», и сделал вывод, что они хотят, чтоб я отправился вместе с ними в экспедицию на поиски продовольствия. Меня, однако, беспокоило, что я потерял генерала, и моя собственная компания была для меня куда более предпочтительной, чем их, и я решил поискать штаб колонны, который к этому времени уже должен был где-то обосноваться на ночь в деревне.
Я обнаружил его вокруг потрескивающего огня от костра посреди лужайки на траве, где несколько ординарцев держали темных, разгоряченных лошадей для офицеров, сидевших за столом, а в это время приезжали и уезжали связные. Какой-то человек готовил пищу, а второй опрокидывал бутылку вина. Поодаль в полутьме какая-то группа людей устало брела мимо, а казак в меховой папахе, возможно из эскорта, затачивал широкую саблю до остроты ножа мастера резьбы по дереву. В огне костра клинок отсвечивал красноватым цветом, и казак наклонился над ним с выражением крайней сосредоточенности на лице.
Холмен и Звягинцев сидели среди офицеров вокруг костра и с облегчением встретили меня, потому что уже начали беспокоиться, куда я мог запропаститься. Было уже 11 часов ночи, и все мы мертвецки устали, так что, когда меня проводили к моей лошади, я рухнул и заснул на полу деревянной избы, где спали вперемежку самые разные незнакомые офицеры и солдаты. Кто-то шаркал ногами, кто-то бормотал на иностранных диалектах, и стоял запах коней, кожи и ружейного масла, которым они чистили свое оружие. Никаких часовых не было выставлено, и даже мало-мальские шаги не были сделаны для обеспечения безопасности – так что красный бронепоезд, который отстал от своих войск, находился на станции полчаса после того, как мы подошли к ней, и совершенно безнаказанно ускользнул от нас!
Однако к этому времени меня это не волновало. Я устал и был в восторге от того, что, по крайней мере, добрался до фронта.
<< Назад Вперёд>>
