Новороссийск, когда на него обрушился поток беженцев и разбитых полков, превратился в огромный лагерь несчастных голодных людей, приводящих местное население в ужас. Деникин был бессилен и даже ежедневно подвергался риску захвата, когда его поезд медленно пробивался через море людей, лошадей и машин. Во время долгого отступления погибло свыше 200 000 мужчин, женщин и детей от тифа и обморожения, целые поезда, включая их команды, умирали от лихорадки и холода.
Теперь эти огромные орды народа (причем некоторые из них долго брели через метель) вливались в Новороссийск, еле передвигая ноги, лишенные сил и слишком сломленные, чтобы сделать хотя бы попытку сопротивления. Те, кто пытался хоть что-то сделать, терялись в море раненых, больных и беженцев.
Стоял ледяной холод, яростный сильный ветер с берега пронизывал до костей эти голодающие чучела. Корабли были покрыты льдом, и шторм проносился сквозь жалкие укрытия беженцев, иногда даже снося вагоны с рельсов. Во всех углах валялись трупы, а госпитали в это время осаждали больные, замерзшие и голодные люди, для которых ничего нельзя было сделать, так что пораженные тифом люди оставались лежать там, где упали. Один русский полковник пролежал две недели в серванте, куда он забрался, когда заболел.
Тиф пожинал смертоносный урожай, и люди, жившие доселе в огромных домах, сейчас существовали в нищенских подвалах без каких-либо простейших удобств и санитарии, а в это время безразличные к этому люди ходили в отталкивающего вида кафе, которые расплодились для того, чтобы освободить их от последних денег.
Все были в отчаянии, потому что понимали, что, когда уйдут британцы, уже некому будет защищать их от сабель кавалерии Буденного. В заливе британские и французские военные корабли Empress of India и Waldeck-Rousseau посылали снаряды в направлении дорог, по которым приближалась красная конница, и удары пушек проносились по городу, действуя на барабанные перепонки и сотрясая стекла в окнах домов.
Вся прибрежная полоса была переполнена людьми, телегами и животными – целые семьи на коленях молились о помощи, вышли преступники из подполья и, пользуясь суматохой, охотились на престарелых и беззащитных. Воцарилась полная деморализация.
Каждая улица с ее заколоченными окнами магазинов была забита телегами, детскими колясками и ручными тележками, поскольку торговцы пытались довести свои товары до пристани, надеясь где-нибудь там снова приступить к своему делу. Солдаты выбрасывали ранцы, а офицеры срывали погоны, потому что красные были одержимы ненавистью к этим символам привилегий, и им доставляло удовольствие прибивать погоны гвоздями к плечам их обладателей, когда в руки попадали офицеры (некоторые в отчаянии стрелялись), а в это время толстые купцы предлагали чемоданы полные бумажных рублей за шанс на проезд. Молодые девушки всеми силами старались сочетаться браком с англичанами – не из-за любви, а чтобы выбраться из страны в качестве британских подданных, – и некоторым действительно это удавалось, при условии расстаться сразу же, как только окажутся в безопасности. Обезумевшие отцы предлагали деньги британским солдатам за женитьбу на их дочерях, а молодые девушки – некоторые высокого происхождения – торговали своим телом, чтобы заработать денег на плату безжалостным хапугам – капитанам барж и владельцам небольших судов за проезд свой и своей семьи. И неизменно, даже если они зарабатывали эти деньги, цены подскакивали, потому что и другие тоже требовали себе мест, и некоторые девушки кончали с собой.
Это был больной, доведенный до отчаяния и ужаса город, где толпы людей тут же набегали в каждую точку, где, как им казалось, могла теплиться надежда на безопасность и эвакуацию. Среди лошадей, верблюдов, вагонов и припасов они воздевали руки к хозяевам кораблей, зная, что единственной альтернативой эвакуации является смерть, когда придет большевистская кавалерия. Они даже пытались силой пробиться на борт кораблей, а когда терпели неудачу, то просто уступали холоду и отчаянию в оцепенелом молчании, с пустыми глазами, сворачивались калачиком на своих пожитках, потому что все надежды были утрачены, желание жить давным-давно исчезло.
В тот вечер, как мы приехали в Новороссийск, я услышал, что из Константинополя приехал генерал сэр Том Бриджес, в чьей дивизии я служил во Франции. Это был человек с сильным характером, и это он во время отступления из Монса в 1914 г. собирал измотанные войска свистулькой и игрушечным барабаном, купленным в бельгийской деревенской лавке. И он сказал мне, что мы должны выбираться из трудного положения так элегантно, как сможем, и что только небольшой остаток миссии отправится в Крым, где генерал Врангель, принявший ныне командование, надеялся перегруппировать весь состав и запасы, которые можно эвакуировать из Новороссийска.
Деникин полностью утратил контроль над своими разбросанными силами и в результате потерял поддержку как военных, так и гражданских элементов населения. Он фактически сам чуть ли не оказался пленником под Новороссийском, когда его поезд почти налетел на красные войска. Он явно проиграл, но это был храбрый человек, и все, кто его знал, испытывали к нему высочайшее уважение за его целеустремленность и за прямолинейный, пусть и неудачный, метод воплощения цели в жизнь. Он уже уехал, обвиняемый теми, кто не поддерживал его, в дезертирстве и трусости.
Холмен день и ночь трудился над тем, чтобы сдержать британское обещание помочь тем, кто трудился и сражался вместе с нами, но вскоре он уехал для отчета в Константинополь, и с Босфора прибыл батальон шотландских стрелков для защиты британского персонала, и с той же целью в гавани стоял мощный отряд военных кораблей. Управление городом находилось в руках русского военного губернатора и командира крепости, но они были на ножах, так что сделано было очень мало, и среди тех, кто лихорадочно пытался составить планы укрепления города и его же эвакуации, был и один английский полковник.
Большинство беженцев предпринимали отчаянные усилия, чтобы попасть на транспорт Brauenfels, так что я сразу оказался занят и стремился добиться того, чтобы Смагины и Рутченко снабжались из всех складов запасной одеждой и постельными принадлежностями, на которые я еще мог наложить руку, и чтобы они смогли заблаговременно и благополучно проникнуть на борт судна. Все мои остальные друзья, видимо, уехали несколько недель назад. Рештовские были в Ялте, а Муравьевы на пути в Италию. Лак с женой тоже отбыли и сейчас, возможно, уже находились в Англии. Говорили, что жена атамана и его дочь приехали на Кипр, а Абрамовы и другие семьи из Новочеркасска находились в Константинополе.
Состоялось несколько слезных расставаний и обменов адресами. Муся обняла меня, а слезы текли ручьем, с запинанием произнесла слова благодарности и извинений, и в моем горле опять появился комок, и я дал себе слово при всех обещаниях разыскать их, когда все мы будем в безопасности.
Сейчас подступы к городу охранялись лишь немногими добровольцами, готовыми погибнуть, лишь бы прошла эвакуация. Нельзя было терять времени.
– Увидимся, – пообещала Муся, в то время как Алекс слабо пожал мою руку. – Пока!
Мы все встретимся позже и снова устроим вечеринку, так же как это мы сделали в Новочеркасске.
– Я еще приду вас проводить, – сказал я. – Не волнуйтесь.
К этому времени уже отчалило много грузовых и пассажирских пароходов, и в гавани оставалось лишь несколько транспортов, но воды были заполнены крейсерами, линкорами и эсминцами, в большинстве своем британскими, их орудия были наведены на дорогу, ведущую к городу. Все еще дул злой ветер, замораживая грузовики, в которых путешествовали беженцы, и превращая в лед дороги, по которым они с трудом добирались до гавани. На пристанях стояли ряды орудий и лежали штабеля боеприпасов, и солдаты сталкивали все это в темную воду залива. В море было сброшено огромное количество новых танков и аэропланов вместе с горами военного снаряжения.
Беженцы к этому времени пребывали в состоянии крайней паники. Красные обстреливали гавань, и тысячные толпы роились возле линии берега, сидя вокруг костров из мусора, взятого из домов. Как ни удивительно, но некоторые, однако, проявляли инициативу, хотя кто-то попытался доплыть до французского эсминца. Его подняли на борт и вежливо вернули на причал. Британским солдатам приходилось прилагать силу, пока они пробивались вперед, помогая последнему из поездов британской миссии пройти через эту преграду.
Мы слышали разрозненную винтовочную стрельбу и грохот корабельных орудий. Местами красная пехота просочилась в город и собиралась заняться убийствами, насилием и любым иным видом зверств, а город сотрясли взрывы, когда белые подожгли нефтяные цистерны. Береговая полоса была черна от людей, умолявших позволить им подняться на корабль. Некоторые калмыцкие казаки были все еще со своими лошадьми и маленькими повозками – кибитками, в которых они путешествовали, а на воде плавал всевозможный мусор – чемоданы, одежда, мебель и даже трупы. Условия были ужасные. Беженцы все еще голодали, и больные и мертвые лежали там, где падали. Массы их даже пытались атаковать канцелярию по эвакуации, и британским солдатам пришлось разогнать их силой оружия. Женщины предлагали драгоценности, все, что у них было – даже самих себя, – за шанс на проезд на судне. Но у них не было ни малейших признаков этого шанса. Закон был таков, что на борт разрешалось подняться только белым частям с их иждивенцами и семьям людей, работавших с британцами.
Ночью корабельные прожектора были направлены на дорогу в город, и приглушенный грохот обстрела все еще отражался эхом в горах. К этому времени зеленые становились все наглее и пробивались в центр города, в то время как местные большевики убивали людей на каждом шагу и уже порезали на куски на дорогах за городом несколько отрядов калмыцких казаков, которые попытались пробиться в порт.
К этому моменту в городе не было никакого горючего, и станция, и депо, и огромные склады, пахнущие углем и крысами, были полны бездомных людей, истощенных и умирающих от усталости и лишений. Каждый поезд увозил с собой новый груз больных и мертвых, которых подбирали на улицах. Полуостров, казалось, был полон умирающих людей и остатков белых полков. Это было очень близкое подобие чистилища, какое только можно увидеть.
Если другие города и поселки к северу являли собой картину бедствия, то Новороссийск был самым худшим из всего, потому что обломки целой нации сливались рекой к морю и единственному оставшемуся в этом районе морскому порту. Они стекались со всех сторон, эти обломки кораблекрушения от поражений под Харьковом и Ростовом, Новочеркасском и Тихорецкой и отовсюду, откуда белые были выброшены. Жалость стала таким чувством, которого уже никто не ощущал. Происходящее уже превзошло границы сострадания, и люди наталкивались друг на друга без мыслей или чувств, наблюдая, как их друзья и родные падают, и оставляя их, и глядя на одежду мужчин и женщин перед собой с мыслью: «Если бы ты был мертв, это было бы мое».
Выживали сильные, как это было всегда, потому что они были беспощадны и не стеснялись того, что делали, чтобы выжить, а слабые умирали тысячами и тысячами. Некоторые начали свое паломничество на юг из таких северных мест, как Москва и Петроград, и преодолели 600, а иногда и 1000 миль, поначалу в комфорте, потом с меньшими удобствами, иногда останавливаясь на короткое время, а потом, когда красные подошли ближе, опять тронулись в путь, вначале на поездах, затем на телегах и, наконец, пешком, пока их число, несмотря на присутствие в городе целых полчищ беженцев, не уменьшилось до минимума.
Я надеялся подняться на борт Brauenfels для последней встречи с Алексом и Мусей до их отплытия, как и обещал, но на следующий день на пути из штаба миссии к своему вагону, который стоял на путях, идущих вдоль пристани, я вдруг почувствовал слабость и истощение. Я никак не мог объяснить себе причину этой слабости, поскольку, хотя времена и были очень напряженными, они не особо отличались от того, что переживали другие люди последние несколько месяцев. Я чувствовал себя вялым и усталым, и мне вдруг стало трудно передвигать ноги.
Пока я спускался по крутому склону к гавани, я увидел Кейса, поднимавшегося мне навстречу. Мне очень хотелось повидаться с ним и услышать его мнение обо всем, что происходило. Со времени его вступления в должность верховного комиссара, которая упала на него с плеч Макиндера, я слышал, что он глубоко переживал этот несчастливый поворот, который претерпели события. Однако, еще до того, как я смог поприветствовать его и задать свои вопросы, он заметил меня и окликнул.
– Привет! – произнес он. – Как я и думал, твои донские казаки в конце концов сбежали!
То, что он держался своего старого мнения и предрассудков в отношении донских казаков, глубоко укололо меня. Я считал этих людей очаровательными с их странным духом – полным красоты, меланхолии, терпения и простоты, – и это к тому же какой-то трагический народ, символизирующийся в дикой печали своей музыки. И насколько я знал, по крайней мере половина оставшихся сил, отступающих сейчас перед численно превосходящими красными, состояла из донских казаков, которые держались значительно дольше, чем много восхваляемые и более пышные наездники с Кубани.
Они ушли за пределы надежды вернуться к своей родной долине Дона и продолжали проигранный бой, несмотря на сомнительные интриги некоторых своих вождей, по всему Кубанскому краю, казаки которого никогда не делали ни малейших усилий объединиться вокруг Врангеля, Шкуро и Улагая. Верховная власть их постоянно третировала, им не доверяли Деникин, Кейс и многие другие обладатели высочайших постов в Белой армии, и тем не менее в последний день в Новороссийске некоторым даже пришлось плыть на своих лошадях до кораблей и карабкаться изо всех сил, оставляя лошадей на произвол судьбы, позволяя им тонуть рядом с судном. Воды были полны раздувшихся конских трупов.
Я был так огорчен этой вспышкой Кейса, что направился прямо к своему вагону и лег в постель. Моя голова пылала, суставы дрожали, и я чувствовал себя отвратительно и физически, и морально. Все кончено, думал я. Длинный перечень неудач становился все полнее и все неисправимее, чем дольше я смотрел на него. Мой труд закончился провалом – провалом в идеалах, провалом в планах, провалом в исполнении. И что скажет история о провале британской миссии в Южной России и неэффективности большинства ее членов?
Я обнаружил, что мне ужасно хочется отправиться на Brauenfels, попрощаться со Смагиными до того, как они отплывут, и сказать им, как я сожалею обо всех этих неудачах. Мне даже хотелось рискнуть и встретиться глазами с моими старыми друзьями, которые могут сказать: «Видишь, что принесла нам твоя обещанная британская помощь!» Но потом я понял, что мое мнение несоразмерно. Что-то было не так. Все это мне приснилось. Нет, мне не снилось, потому что кто-то вдруг спросил меня, как я себя чувствую, и сказал, что меня отвезут в госпиталь. Я удивился про себя, почему в госпиталь. У меня до этого болела голова, а кроме того, после чая я собирался отправиться в Крым вместе с Врангелем. Чай уже готов? А где повар Василий?
Нет, ответили мне, не время пить чай. Было время завтрака, и скоро корабль отплывет. Ко мне подошли несколько незнакомых офицеров и попрощались со мной перед тем, как я сел в моторную лодку, а потом наступило забытье, и я очнулся сидя на носилках – меня выносили из вагона. Мне необходимо оглянуться и помахать рукой. Но я не мог этого сделать. Я был привязан к носилкам, но нигде не было ремней.
А потом – кто этот гигант, который все рос и рос, и у него была седая голова, а на ней красная повязка? Да это генерал Холмен, и каждый застывал перед ним по стойке «смирно», потому что это был он. Он тоже пришел попрощаться, потому что я отплывал в Крым на моторной лодке. А он полетит на аэроплане Эллиота, и когда мы доберемся до Крыма, все соберемся в Полтаве и там захватим бронепоезд и позавтракаем у Смагиных.
Но он мне говорит, что не собирается в Крым, и что-то протягивает мне. Я подумал было, что это лекарство, но оно твердое на ощупь, и в нем есть булавка, и он прикалывает это к моей груди. И все говорят что-то приятное и улыбаются, а он произносит: «Молодец!» и «Удачи!», и всего меня пронзает какая-то боль, но это не больно, это что-то такое, что куда приятнее, чем боль, но так меня ранит, что приходится натянуть на голову одеяло.
Так я узнал, что значит заболеть тифом.
Хотя мы и дезинфицировали все вагоны, в которых жили, сжигая химические реагенты, чтобы убить вшей, и хотя даже сиденья были вынуты и отдельно продезинфицированы, последние пять дней после Сосыки мне пришлось пользоваться зараженными вагонами, и меня искусали вши. После того как все эти месяцы мне удавалось избегать эту болезнь, слечь в постель сейчас, когда хотелось быть в лучшей форме, чтобы добраться до Крыма и продолжать борьбу, было для меня огромной неудачей. Я уже бредил, а когда неделю спустя прошел через последний приступ в госпитале в Константинополе, моя голова была обрита, ресницы склеились, губы потрескались и нарывали, а зубы обесцветились. Кроме того, я мог разговаривать лишь шепотом, я почти не слышал, был полуслеп и потерял более трех килограммов веса. Но я все еще считал, что мне не повезло.
Сейчас я думаю по-другому!
Многие искусные писатели о России восхваляли ее, описывая ее ширь, белизну, простоту. Я не могу соперничать с этими более одаренными людьми. Но я просто могу сказать, что Россия влечет меня своей загадкой, зовет меня даже сейчас, после всех лет ее страданий. Чары, которыми она околдовала меня, никогда не исчезнут.
Мы не преуспели в том, что намеревались сделать, но мы старались изо всех сил, – успешно или нет, бог знает, но надо отдать долг всем офицерам и гражданским лицам, как русским, так и британцам, которые отдали все лучшее ради дела, которое мы в любом случае считали справедливым.
Без их верной помощи я один ничего сделать не смог бы.
<< Назад Вперёд>>
