Да, с Кельчевским покончено, подумал я, а когда через минуту или две Муся сама прибрела сквозь снег к вагону и стала умолять меня встретиться с Сидориным и пристроить и их к этому поезду, я не мог удержаться от весьма низкого предположения, что ее ночной визит к человеку, завоеванному ею за ужином, наверняка поможет выполнить требуемое.
Тем не менее я увел ее из вьюги и оживил с помощью бренди и бисквитов. Руки ее замерзли, и она принялась плакать, тихо и с отчаянием, которое возникло из-за слишком многих разочарований и слишком большого напряжения.
– Он теперь заявляет, что нас нельзя забрать, – всхлипывала она. – Он говорит, что не имеет к этому никакого отношения.
– Я думал, он пообещал, – сказал я.
– Он говорит, что с того времени ситуация изменилась.
– Готов спорить, что это именно так.
Я успокоил ее и написал начальнику сидоринского поезда, спрашивая, что делается в отношении Алекса, и отправил эту записку с переводчиком.
Долгое время мы с Мусей оставались в затемненном вагоне. Она плохо себя вела после моей вечеринки, но сейчас это, похоже, лишь доказало, насколько она была человеком, но сейчас она изо всех сил хотела исправить положение. Нам было почти нечего сказать друг другу, мы ощущали лишь темноту, молчание, холод, горечь и предательство снаружи. Как будто за дверями вагона находился совсем иной мир.
После некоторого времени голос переводчика вернул нас на землю. По милости божьей моя записка сработала. Сцепка всех остававшихся вагонов скоро будет выполнена, и к рассвету, с восстановленной верой Муси в британскую миссию, мы благополучно отправимся на юг.
Я пожелал ему доброй ночи, и он ушел в свой вагон. Муся не пошевелилась, чтобы уйти. Уже наказана, да и последние следы слез стерты с лица, я мог различить ее милое лицо, светящееся благодарностью и счастьем. Опять на нас обоих упала пелена молчания. Казалось, так мало осталось несказанным.
Мысли мои вернулись к ее рождественской вечеринке в Новочеркасске. Сейчас, как и тогда, мы пришли к финалу нашего прошлого существования, которое, бесспорно, закончилось, а теперь оказались лицом к лицу с будущим, которое выглядело грозным и смутным. Тот кризис преодолен; теперь перед нами возник еще один. Какую форму он обретет и как мы оба окажемся вовлеченными в него? Но сегодня было другое дело. Преграды, тогда нас разделявшие, пали, и мы понимали это.
Вскоре Муся мирно заснула рядом со мной. Для меня время остановилось, но было уже изрядно за полночь, когда легкое движение вагона вместе с лязгающими звуками соединительных муфт вернуло нас обоих к реальности.
Ее вагон был совсем близко от моего на запасном пути. Закутавшись до ушей, мы пошли к нему вдвоем. У подножия ступенек, ведущих в вагон, я взял ее в свои руки и очень крепко прижал к себе.
– До свидания, – произнесла она, а потом: – Спасибо за все, за все!
Она нежно повторила эти слова. И перед тем как повернуться и уйти, страдальчески и горестно прошептала мне:
– Ну почему это должно было с нами случиться именно так?
Не оглядываясь, она поднялась по ступенькам и исчезла в вагоне.
Пока я безутешно брел назад к своему вагону, я понял, что для нас обоих конец пути – очень близко, под рукой.
Вскоре после рассвета мы медленно ехали по дороге на Тимашевскую, где Сидорин должен был устроить свой следующий штаб.
Туда мы приехали лишь в последний день февраля, и я услышал новость, что меня разыскивал какой-то офицер с запечатанным письмом из штаба миссии. Он так до меня и не добрался, поэтому я подумал, что лучше всего будет ехать прямо в Екатеринодар и явиться к Холмену. По приезде я получил приказ вывести всю группу из Донской армии и отправить ее на базу, но мне самому было разрешено вернуться и оставаться несколько дней при Сидорине после того, как группа покинет армию. Потом я распрощался с ним настолько элегантно, насколько мог, и отчитался в Екатеринодаре.
Я сразу же принялся за поиски вагона, в котором должны были ехать Муся и Алекс, но, к своему восторгу, выяснил, что его уже подцепили к идущему на юг поезду и сейчас он был на пути в Новороссийск. Я расстроился оттого, что не имел возможности попрощаться с Мусей, но для меня было огромным облегчением думать, что теперь они в безопасности и наверняка, как только прибудут в порт, попадут на борт какого-нибудь корабля, забирающего беженцев.
Мне не было суждено знать, что их поезд попал в засаду, устроенную зелеными возле Крымска, и несколько вагонов было подожжено. Мусе удалось оттащить больного Алекса от железнодорожных путей, и она пряталась вместе с ним и другими беженцами в кустах, пока их не спасли бронепоезда Деникина.
В Екатеринодаре я провел два дня и с удивлением обнаружил, что Чебышевы и Елена Рутченко вернулись с базы и остановились здесь у друзей.
– С вашей стороны было бы разумно уехать отсюда как можно быстрее, – посоветовал я им. – Еще немного времени, и сюда придут красные.
Они выглядели нервными и немного испуганными, как будто это было нечто для них неожиданное.
– А как же британцы? – спросили они.
– Мы тоже уходим, – пришлось признаться мне, и этой новости было для них достаточно, чтобы спешно заняться сбором вещей.
Возвращаться назад к Сидорину с моими приказами было ужасно отвратительным делом, но его надлежало сделать. Все в его штабе, похоже, либо паковали бумаги в коробки, либо швыряли их в огонь. Кельчевский искоса посмотрел на меня, но, возможно, вспомнив Мусю, старался не встречаться со мной взглядами.
Как ни удивительно, но Сидорин вел себя наилучшим образом, и то, что, как я ожидал, станет суровым испытанием, прошло значительно легче благодаря его поведению. Он одарил меня своей мальчишеской любезной улыбкой, перед которой мне всегда было так трудно устоять, и дал мне знать, что моей вины тут нет.
– Ну и вот, – произнес он, – что же будет теперь?
Не было ни упреков, ни взаимных обвинений, и я понял, что он мне нравится больше, чем прежде. Я часто чувствовал, что не могу ему доверять, но всегда уважал его позицию и мог понять, почему он и его друзья полагают, что не должны продолжать воевать ради восстановления старых помещиков.
– Мы много раз видели друг друга, – серьезно произнес он. – Думаю, может быть, вы меня не забудете. Вообще-то я вам дам кое-что на память.
И он отстегнул от своего пояса великолепную изогнутую, украшенную камнями саблю и вручил ее мне со словами:
– Это – ваше.
Я не знал, что и сказать. Я был предан казакам и делал все, что мог, чтобы сгладить противоречия между Сидориным и британской миссией вместе с Деникиным.
– Возьмите, – настаивал он. – Храните ее, чтобы помнить о России.
На моих глазах весь остаток группы отбыл из Тимашевска в тот же день, но сам я оставался там еще три дня, вопреки всему надеясь дождаться лучших новостей с севера. Но ничего не изменилось, и поэтому я распрощался со штабом Донской армии и вернулся в Екатеринодар, договорившись, чтобы мой вагон сразу же перевели на главную магистраль на Новороссийск.
В городе оставалось лишь около двадцати британских офицеров, чтобы предотвратить пробольшевистские выступления и помочь в защите Деникина, чьи позиции с каждым днем становились все более шаткими. При мне Елена Рутченко благополучно уехала в одном из вагонов миссии, и я делал все, что мог, чтобы помочь всякому оставшемуся беженцу, которого знал лично. На какое-то время вспыхнула искорка надежды на то, что корпус терских казаков под командой Улагая, которому были немедленно переданы все остававшиеся военные материалы в Екатеринодаре, поможет остановить наступление красных. Улагай был решительным, честным и амбициозным человеком, но он был и немного неуравновешенным и раздражительным и выискивал препятствия, хотя, когда собирался с мыслями, чтобы что-то сделать, он делал это блестяще. К несчастью, его войска были весьма сомнительного качества, и всего лишь два случая, произошедшие в те последние дни в Екатеринодаре, произвели на меня большое впечатление.
Первый – встреча с Янко из финского гвардейского полка, который стоял прямо за городом – тот все еще питал оптимизм и был полон боевого духа. Он, похоже, был по-настоящему рад меня видеть и сразу же заявил, что слышал о моих проблемах с Сидориным.
– И все-таки, – пожал он плечами, – я уверен, что найду вас в Екатеринодаре с остатками британской миссии – вы уйдете последним.
Второй касается Дикова, офицера штаба при генерале Абрамове из 1-й Донской гвардейской дивизии, которого я встречал, когда бывал в дивизии в начале осени. Это был хороший солдат и приятный собеседник, но недавно он перенес ужасный шок, обнаружив своего родного брата в одной из груд обнаженных замерзших тел на станции в Кущевке. Сейчас он пришел с просьбой от себя и еще двух других уцелевших от его старого кавалерийского полка – 8-го гусарского. Полк поддерживал связь с нашим 8-м гусарским, и стало традицией обмениваться рождественскими открытками и другими приветствиями.
– Я хочу, чтоб вы взяли нашу полковую икону, – заявил он. – Она спрятана в Екатеринодаре. Мы хотим, чтобы вы передали ее офицерам британского 8-го гусарского полка в память о старом верном русском полке.
Я согласился, но, когда пришел на место встречи, чтобы забрать ее, никто не появился, и я больше ничего об иконе не слышал. Впоследствии Диков умер от тифа на Принкипо.
К этому времени командование испытывало значительные трудности в поддержании порядка среди населения. Раздраженные солдаты вламывались в винные лавки, на которые им указывали пробольшевистские элементы в городе, и то тут, то там вспыхивали очаги насилия, слышалась разрозненная стрельба. Большинство остальных магазинов были пусты, на их окнах все еще висели разорванные клочки плакатов, приклеенных еще в праздничные летние дни, где демонстрировались цели и продвижения белых армий вместе со слабыми попытками вести пропаганду.
Смотревший на нас с разорванных лозунгов призыв «На Москву!» сейчас выглядел жалко.
Те магазины, которые все еще были открыты, отказывались принимать местные бумажные деньги, и много раз устраивались казни с целью остановить грабежи, которые кавказские головорезы да деморализованные солдаты легко начинали в любой момент. Мужчин вешали на деревьях или расстреливали сразу за городом, и оставшиеся британские офицеры и другие военные каждый день шагали по этим улицам, потому что их присутствие, как считалось, должно было оказывать отрезвляющий эффект. Однако к концу первой недели марта по толпам голодающих бродяг, приходивших в город, стало очевидно, что всякое сопротивление быстро рушится, и, казалось, все штабы воинских частей, включая и сидоринский, вернулись в Екатеринодар. Как только они уходили на юг, позади них железнодорожные батальоны разводили рельсы и ломали стрелки. Нас предупредили, что надо быть готовыми к срочному отъезду.
Наступил последний день нашего пребывания в Екатеринодаре, и в последний раз большой британский флаг свисал из окна почти заброшенного штаба британской миссии.
Мы все собрались в своих вагонах. Поезда Деникина и Богаевского ушли на Крымск утром, а мы должны были отъехать ночью. День-деньской потоки беженцев, в основном калмыков, лились через окраины города, в который им было запрещено входить из опасения истощения и так уже быстро уменьшавшихся запасов продовольствия.
Их судьбе было суждено стать такой трагичной, и в финальном крушении белых армий, понимая, что им предназначено быть уничтоженными за свои антибольшевистские симпатии, калмыки направлялись на юг огромными колоннами, забирая с собой свои семьи в небольших повозках с навесами. Всех их перехватили и перерезали красные.
Я переходил через железнодорожный мост, протискиваясь сквозь толпы людей, которые шаркали ногами и спешили мимо меня в своей безнадежной попытке уйти на юг, когда вдруг увидел знакомое лицо. Поначалу я не мог поверить своим глазам, но сомнений в подлинности обладателя этой личности не было. Это был Ангус Кемпбелл, который со времени своего отъезда на юг шесть месяцев назад из-за заболевания тифом, как я воображал, выздоравливал в уюте своего шотландского дома. Сейчас он вновь выглядел вполне нормально и, возможно, пробирался назад в Россию под личиной гражданского человека, надеясь принести некоторую дальнейшую пользу людям, чье дело он верно продолжал. В тот момент он пытался взять с собой одного из наших переводчиков – Виктора Блохина – и его брата в Шотландию. У меня было лишь несколько минут на то, чтобы переговорить с ним, поскольку он сразу же ушел, и у меня не было больше новостей о нем, пока он не добрался до Принкипо на одном из кораблей с беженцами.
К этому времени было почти невозможно получить надежные вести с фронта, но донских казаков отбросили на юг от Тимашевска, и пока их главные силы отходили на Екатеринодар, рассеянные части на левом фланге пытались перейти замерзшие болота на реке Кубани в западном направлении. Вместе с ними смешались остатки корпуса Кутепова из Добровольческой армии. Вначале Ставрополь, а потом Кавказская и Армавир были взяты красными, было уничтожено множество людей, и теперь пути для поставки горючего, столь необходимого для железных дорог, были перерезаны. Вопреки ожиданиям, Терский корпус Улагая ничего не добился, а кубанские казаки окончательно подняли руки вверх. Это была окончательная катастрофа. Не оставалось ничего более.
Примерно в 6 часов вечера 12 марта мы в последний раз выехали из Екатеринодара и на следующее утро приехали в Крымск, который должен был стать следующим сборным пунктом для последней обороны холмов, окружающих Новороссийск. Рылись траншеи, немногие дезорганизованные войска были дислоцированы на позициях, и было это всего лишь чуть больше, чем группка мрачных людей, оттаивавших свое замерзшее оружие. Нас встретили с еще худшими новостями. Вся местность к югу от железной дороги и до границы с Грузией кишела отрядами зеленых – дезертирами из обеих армий, грузинскими авантюристами и местными бандитами, – которые держали под прицелом железную дорогу и захватили Геленджик, блокировав Новороссийск с юга так близко, что могли совершать набеги на городские окраины и грабить склады под носом у британской миссии и местных русских защитников.
Возможностей у них было в избытке. На одном участке железная дорога была на протяжении 15 миль завалена обломками вагонов и грудами различных товаров. И никто не охранял это богатство, каждый брал оттуда все, что хотел. Грузовики с боеприпасами, которые давным-давно должны были быть у воюющих войск, были перевернуты, и их обломки все еще дымились. Еще больше банд зеленых занималось грабежами впереди поездов, мчась верхом рядом с путями и стреляя во все вагоны. Как только поезд остановился, ему наступал конец, набрасывались бандиты, убивая и грабя, даже срывая одежду со спин пассажиров и выбрасывая людей на снег, чтоб они там замерзли до смерти. С каждым днем они становились изощреннее и даже нападали на движущиеся поезда, вызывая их крушение для грабежа всего содержимого, и разбитые, сожженные вагоны и крытые вагонетки лежали вверх колесами рядом с насыпью. Уцелевшие пассажиры продолжали свой путь пешком, присоединяясь к длинным колоннам людей, бредущих на юг сквозь вьюгу.
Несомненно, вести обо всем этом производили отрицательный эффект на боевой дух отступавших групп казаков и Добровольческой армии, которые стекались в Новороссийск под непрерывным давлением красных кавалерийских корпусов. Помимо этого, толпы беженцев уже пытались войти в город и поглощали запасы продовольствия сразу же, как только они высаживались на причалы, и мешали передвижению войск. Вестибюли всех гостиниц были полны спавших на полу людей, а продукты заканчивались, и городские толпы бандитов нападали на магазины и даже приставали к беженцам.
Было ясно, что ничто не может спасти Деникина и его силы, и оставалось лишь принять все возможные меры для защиты эвакуации его беженцев, складов и войск позади линии обороны Новороссийска, на которую британцы затратили столько хлопот. Был вызван на помощь Королевский военно-морской флот.
19 марта красные взяли Крымск, и, поскольку всякое дальнейшее сопротивление вокруг Новороссийска прекратилось, наши вагоны были подогнаны к причалу, и в штабе миссии начались совещания по плану немедленной эвакуации.
<< Назад Вперёд>>
