Я оставался в Тихорецке лишь для того, чтобы узнать о результатах совещания от Холмена, а потом первым же возможным поездом поспешить назад в Сосыку либо Кущевку, где мог находиться Сидорин. Представьте мое изумление при возвращении в штаб, где я обнаружил, что мой преемник уехал в Екатеринодар для исполнения других обязанностей, а я получил назад свою группу. Это выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой. Даже несчастья представляются менее тяжелыми, если знаешь, что можешь еще что-то сделать для спасения ситуации.
Накануне отъезда я получил целую пачку писем с базы, где сообщалось о благополучном прибытии беженцев из Новочеркасска. Вероятно, некоторые местные чиновники отнеслись к ним необходительно, и у них стало складываться очень негативное мнение о британской миссии. Сейчас их низвели до самых жутких условий. У них не было денег, чтобы купить продукты, не было жилья в переполненном городе, уверенности в будущем, были лишь жалкие остатки личных вещей.
В то время повсюду свирепствовал тиф, и не было практически никакой медицинской помощи. К этому времени эпидемия обрела ужасные масштабы, и из-за отсутствия госпиталей и лекарств больных размещали в частных домах, вокзалах и железнодорожных вагонах. Уже половина армии и местного населения была заражена этим заболеванием, и оставленные и забытые больные могли рассчитывать лишь на смерть. Люди падали и умирали прямо на улицах, и склады были полны мертвых. Когда прибывали поезда с больными, раздавался призыв: «Кто живой, выходи!» – и, спотыкаясь, оттуда выбирались немногие изнуренные привидения. В товарных вагонах часто находилось от 30 до 40 трупов, офицеры и солдаты лежали вместе.
Край погрузился в отчаяние и тревогу, мертвые лошади, брошенные повозки, пушки и снаряжение образовывали пробки на дорогах. Тысячи раненых лежали, лишенные ухода, когда приходилось эвакуировать госпитали, их спешно доставляли на самодельных носилках к железнодорожным станциям только для того, чтобы они умерли от холода или отсутствия ухода.
Железнодорожные линии были повсюду блокированы. Поначалу, когда поезд останавливался из-за поломки либо отсутствия топлива, его пассажиры ожидали помощи, оставаясь со своими чемоданами и вещами, но в конце концов голод вынуждал их выходить на рельсы в надежде сесть на другой поезд, остановившийся впереди их собственного. Похоже, каждый голодал, но местные жители ради своего спасения прятали припасы. Счет дезертиров из армии уже шел на тысячи, а офицеры утратили всякое чувство ответственности, стараясь выжить, и войска брели к морю без какого-нибудь приличного арьергарда, все время подгоняемые красными.
Миссия пыталась навести хоть небольшой порядок, проводя дезинфекцию станций и машин, превращая магазины и кинотеатры в новые госпитали, но на одной станции мы услышали, что было найдено несколько санитарных поездов, которые днями дожидались возможной отправки.
Как ни удивительно, в то время было много русских офицеров, все еще энергично занимавшихся обменом и продажей награбленного, и те, кто по работе был связан с военным имуществом, заработали огромные деньги. Были даже вспышки кутежей, оргий, азартных игр, и в этом были замешаны некоторые высокие чины. Все это происходило, когда раненые офицеры вешались, а беженцы – в основном офицерские семьи – умирали от холода и голода в поездах, в которые набивались до предела.
Армия была изнурена до крайности. Полки, от которых почти ничего не осталось, с трудом тащились на юг, ноги людей были обмотаны одеждой либо мешками, артиллеристы тащили проржавевшие орудия, измученные люди падали с лошадей и замерзали до смерти, не успев проснуться. Их сопровождали освобожденные красные пленники, которые были в таком же ужасном состоянии, как и белые, все двигались в глубоком молчании, даже шорох шагов заглушался снегом. У лошадей также развилась болезнь ног, канонирам приходилось бросать пушки и снаряжение, и повсюду вспыхивали бунты. Зеленые под командой Нестора Махно грабили города, поезда и продовольственные склады, и вовсю властвовал беспорядок. На севере Красная армия, двигаясь по пятам белых, каждый день захватывала целые караваны поездов, и во всех было полно женщин, детей, голодных и больных. Любого найденного офицера убивали, а остальных разгоняли и приказывали им идти.
Посреди этой разрухи угнетенные, подавленные люди пытались похоронить своих умерших в замерзшей земле или просто оставляли их тела у дороги, чтобы самим присоединиться к огромной вьющейся змее человечества, безразличной к любому, оказавшемуся в еще более затруднительном положении, чем они сами, стремясь как можно дальше оторваться от красных. Немногие, пользуясь возможностью, все еще жили в обломках поездов, которые были разбиты и сброшены в насыпи, чтобы освободить проход другим поездам, и сжигали внутреннюю обшивку вагонов, чтобы приготовить еду или обогреться.
В городах власти утратили право на всякое уважение, потому что цены на хлеб продолжали расти и не было угля. Движение на железных дорогах практически остановилось, повсюду были больные, а посреди всего этого хаоса ко мне пришла новость, что Алекс Смагин в конце концов приехал в Сосыку, но он в полумертвом состоянии, болен пневмонией, и есть подозрение на тиф. Уже не рассчитывали, что он выживет, и я послал телеграмму Мусе, которая вернулась на север, и через два дня она уже была в Сосыке с ним, ухаживая за ним в вагоне, который он делил с другими беженцами.
Конечно, риск инфекции был огромен, потому что на местах не было ни врачей, ни лекарств, но она преданно оставалась рядом с ним, не обращая внимания на трупы, которых каждый день выносили из вагона и укладывали рядом с рельсами. В конце концов вагону, в котором он жил, пришлось передвинуться вперед с частью штаба Сидорина, мы все собрались вместе, добравшись до Кущевки примерно 15 февраля.
Там царили суматоха и возбуждение, поскольку предстояло сделать попытку отбить Ростов, и через город шли войска. Кавалерийские эскадроны, плохо оснащенные, но все же не те изнуренные солдаты, которых мы видели на севере, проходили мимо, а на фронт уходили поезда, битком набитые пехотой. Я сделал вывод, что нам надо ехать на Батайск, и ожидал увидеть это наступление. Сидорин взял меня с собой в свой вагон, оставив мой под штаб, но по приезде в Батайск нам сказали, что Ростов уже взяли, продержали два дня, а потом опять оставили. Эта новость разрывала сердце.
Сидорин с Кельчевским вдруг стали еще более скрытными в отношении своих планов, чем обычно, но сказали, что собираются в Мечетинскую, чтобы поглядеть на павловскую кавалерию, которая только что совершила отчаянный марш через степь и отбила еще один мощный кавалерийский налет большевиков. Однако в ходе этих операций они провели три ночи под открытым небом в самую сильную метель в этом году и сообщили, что потеряли 40 процентов своих сил от обморожения и переохлаждения. Сейчас бойцы Павлова превратились в бредущую разобщенную толпу, одетую в то старое рванье, которое солдатам удалось отыскать. Потери в лошадях были большие, спешившие уцелевшие бойцы ковыляли и тащили с собой оружие и как боевая единица были совершенно бесполезны. Из Одессы наспех сформированные батальоны кадетов из местных гимназий шли на фронт против большевиков.
Мы провели с ними пару часов, за которые Сидорин раздал большое количество донских военных крестов. Мы также увидели части Донского летучего корпуса, которые выглядели так, будто потеряли свои мастерские, поскольку сейчас узел в Торговой был небезопасен из-за продолжающегося наступления красных.
В кавалерии встретились с несколькими старыми друзьями. Несмотря на свои неудачи, Павлов был в отличной форме, лицо его побагровело от солнца, ветра и снега. Там был и Секретьев, а также один-два офицера, с которыми я ранее встречался с Агаевым. В Батайске мы не стали тратить время на обратную дорогу, а поехали прямо на Кущевку, где я понял, что дела идут все хуже и хуже. К этому времени личный состав частей очень сократился из-за потерь в бою, дезертирства рекрутов, бегства большинства кубанских казачьих формирований и сгущающейся атмосферы недовольства донских казаков деникинским командованием. Донскую армию неуклонно теснили по всему фронту, а Добровольческая армия перед лицом врага, обладавшего огромным численным превосходством, была вынуждена последовать примеру донцов.
Такие же жуткие сцены разворачивались постоянно – этот медленный человеческий поток, эскадроны кавалерии, в которых уцелело лишь по нескольку сабель, артиллеристы, которые волокли на санях демонтированные орудия, офицеры без солдат и солдаты – без офицеров и постоянно, постоянно эти жалкие беженцы, в безнадежности сбивавшиеся в кучки на станциях. Среди них, прирученные, как домашние собачки, были брошенные лошади, бродившие в поисках несуществующего сена, щипавшие деревянные частоколы заборов и падавшие в засыпанные снегом канавы, чтобы там и умереть.
К концу февраля вокруг господствовало ощущение безнадежности. Казалось, что конец был очень близок, и хотя я не мог добыть почти никакой информации об истинном состоянии дел, я понимал, что Торговая действительно сдана и что красные наступают на Тихорецк и с северо-востока, и с востока. У нас никогда не было покоя, и мы никогда не оставались на одном месте дольше одного-двух дней.
Куда бы мы ни пробовали поехать, поезд либо останавливался из-за отсутствия пара, либо упирался в поезд, оказывавшийся впереди, движение было очень медленным и часто замирало. Когда мы останавливались, разворачивалось то немногое, что у нас было, а потом вспыхивала тревога или поспешные сборы к отъезду, все бросалось на месте, и мы снова с грохотом отъезжали. Кажется, мы никогда не ели нормально, потому что, похоже, всегда во время еды поднимались тревоги, и нам едва удавалось сделать несколько спешных глотков, как поезд отправлялся.
Сидорин перенес свой штаб в Староминскую, а потом опять в Тимашевскую, чтобы не пользоваться восточным изгибом железнодорожной трассы для своих коммуникаций. Эта мера очистила железную дорогу для отвода Добровольческой армии и тех немногих остатков Кавказской армии, которые все еще вели бои.
Люди везде находились в движении, приходя с севера по 30 – 40 человек на одну платформу. Эти платформы уже были приспособлены для их собственного использования, так что для железной дороги они уже не имели никакой ценности. Многим из них было бы лучше просто остаться на месте, потому что красные, казалось, проявляли интерес не к людям в городах, а к тем, кто находился в поездах, отлично зная, что именно среди них они отыщут аристократов и торговцев вместе с бывшими офицерами империи, которых они так ненавидели.
Каждое утро они выходили из поездов с застывшими конечностями после ночи, проведенной в неотапливаемом купе, измученные, усталые и приходившие в ужас от мысли, что их поезд вдруг выйдет из строя.
Водокачки на всех станциях замерзли и не работали, и пассажирам постоянно приходилось выстраиваться в очереди, чтобы заполнить кипятильники снегом. Когда паровоз останавливался из-за отсутствия воды, всегда была опасность, что он замерзнет намертво, отчего полопаются трубы; и люди брались за работу, помогая наполнить снегом цистерну, изо всех сил стараясь опять развести пары до того, как вода замерзнет или прекратится горение в топке, понимая, насколько сейчас их жизнь зависит от их усилий. Если их постигала неудача, они присоединялись к тем умирающим от голода людям, что брели на юг, неся на себе мешки из-под картофеля либо рюкзаки, сшитые из лошадиных попон, содержавшие все их пожитки. Некоторые даже были в модных меховых шубах и несли с собой трогающие душу коробки из-под шляпок или дамские сумочки либо толкали детские коляски.
Когда пассажиры бросали поезда, местные жители кидались грабить, стараясь унести все ценности, какие только могли найти. Приходили сообщения о милях разбитого подвижного состава, подожженного и все еще дымящегося.
47-я эскадрилья Королевских ВВС находилась в Кущевке, будучи направленной специально для поддержки фронта Сидорина своими бомбардировочными налетами, а также разведкой передвижений противника через лед у Таганрога.
– Мы, правда, собираемся в любой момент вернуться на базу, – говорили летчики. – Пришел приказ из Константинополя, чтобы всех британских офицеров отозвать с фронта.
Как я ни старался, но не смог больше выжать из Сидорина никакой информации, а кратковременная поездка в станицу неподалеку от станции лишь укрепила мою уверенность в том, что ситуация катастрофическая. Я попробовал разговорить группы кубанских крестьян и солдат, которые бродили поблизости, но они мрачно посматривали, имели жульнический вид и представлялись мне совершенно не заслуживающими доверия и готовыми в любой момент поднять мятеж. Они угрюмо смотрели на своих офицеров и отказывались подчиняться приказам, собирались группами, несмотря на приказ, и обращались со своим оружием так, что можно было предположить, что они не колеблясь применят это оружие. Вокруг ходили дичайшие слухи: что Деникин передал командование Врангелю и покинул российскую территорию; что будет предпринята попытка оказать сопротивление в Крыму; что британцы везут отборные войска, чтобы обеспечить соответствующее проведение эвакуации; что кампания Колчака в Сибири провалилась, а высшие офицеры ударились в политику, заговоры и контрзаговоры и что между русскими и британцами вспыхнули распри.
В тот же самый вечер пришел приказ Королевским ВВС немедленно улетать, и я написал длинный отчет, который надлежало доставить с летчиками Холмену. В нем я просил разрешения остаться на время, обещая присоединиться к остальным, когда настанет действительно критический момент, и предполагая, что для нас крайне важно не бросать вот так сразу упавших духом казаков. Я также отдал своей группе приказ немедленно собраться в Тимашевской и раздать всю одежду, имущество и снаряжение, какое они смогут отыскать, любому подразделению армейской группы Сидорина, Добровольческой армии либо казакам, которым случится оказаться поблизости и которые покажутся хоть как-то еще способными сражаться.
Все, кроме Уотсона, который теперь был моим переводчиком, уехали без задержек, а я отправился на запасной путь к командующему армией, чтобы предпринять новые усилия в поисках новостей от Агаева. К своему удивлению, я обнаружил, что поезд тоже ушел. Начальник станции пожимал плечами.
– Он ушел на юг, господин майор, – произнес он. – И он не вернется!
Ни одна душа на станции не могла дать мне какую-либо информацию о командующем армией, поэтому я отправил в Тимашевскую телеграмму, куда, как я полагал, он уехал, поручив своим офицерам либо получить объяснение, почему меня оставили в неведении, либо всем вернуться немедленно в Екатеринодар и доложить Холмену. Впоследствии я узнал, что эту телеграмму персонал военного телеграфа так и не отправил, хотя эти люди клялись, что отправили.
Со стремительной быстротой с каждым поездом из Батайска приходили слухи о новых катастрофах на севере. В течение последних нескольких дней ситуация стала совершенно неописуемой, а мы были зажаты где-то между военными составами и поездами с беженцами и ранеными, которые, будучи не в состоянии отправиться из-за хаоса и невозможности маневра на путях, оставались прикованными к своей колее длинными сталактитами бесцветного льда, выросшими из туалетов и кухонь. Британские офицеры смотрели на все происходящее фаталистически, понимая, насколько бессильны были русские в несчастье и как бесполезно призывать их к действию, и они бросали монету, загадывая, чей поезд отправится первым, кому из них суждено уехать раньше других.
Нам рассказывали ужасные истории. Видели санитарный поезд с сорока или более вагонами мертвецов, и ни одной живой души. Один вагон был отведен сестрам милосердия и врачам – все они мертвы, – а мужики сталкивали тела на тачки, как будто это был уголь, и сбрасывали их в песчаных карьерах.
Или было так: тела солдат и гражданских лиц, мужчин и женщин, умерших от ран или тифа, сбрасывали в конце станционных платформ, с них тут же снимали любую еще имеющую ценность одежду. Эти жуткие груды серо-белого цвета, одеревеневшие и сложенные, как дрова в поленнице для паровозов, росли в размерах с каждым проходившим через станцию и извергавшим своих мертвых поездом. Всякий раз, когда останавливался какой-нибудь поезд, из него, шаркая ногами и рыдая, спускались фигуры, спускали вниз тело кого-то из своих близких и родных, не желая его оставлять, но понимая, что уже ничего не могут поделать. Служащие железной дороги убирали трупы от рельсов, как только отходил поезд, и бесцеремонно сбрасывали рядом с другими, пока вечером не приезжала подвода, чтобы увезти этот нагой груз, бросая их лопатой на борт телеги, чтобы потом похоронить в какой-нибудь яме, вырубленной в промерзшей почве примерно в полумиле отсюда.
Тем временем Муся выхаживала Алекса, медленно возвращая его к жизни, ведя жуткое сражение с огромными трудностями. Всю ночь сидела она в забитом вещами, перегретом купе, которое делила с ним, и только днем, когда находились другие офицеры и врачи, чтоб присмотреть за ним, она приходила в мой вагон, который я в этом случае покидал, чтоб дать ей возможность поспать, помыться горячей водой и выпить чаю, после чего она возвращалась к своим обязанностям.
Вернувшись после своих бесплодных поисков Сидорина, я, как обычно, нашел ее здесь, до нее только что дошли ужасные слухи о взятии Батайска красными.
– Ведь совсем не так трудно дойти сюда от Батайска, – нервно произнесла она. – Нам надо отправить Алекса отсюда.
– Подожди, – сказал я ей. – Ничего не предпринимай, пока не будешь знать, что там произошло, или окажешься в еще худшем положении, чем сейчас!
– Но что же там произошло? – воскликнула она в отчаянии. – Если б мы только знали!
Однако я не мог сообщить ей ничего нового, а на станции не было паровозов, и, насколько нам было известно, между нами и красными не было ничего, кроме бронепоездов. Поэтому когда она ушла к Алексу, я принялся укладывать свой дорожный мешок, подготовил лошадь и казачий эскорт, захватил две подводы для себя и для нее с Алексом и подготовил все для отправки в путешествие по степи в Уманскую через полчаса.
В 5 часов утра с юга возвратился поезд Сидорина, причем так же загадочно, как и ушел, и когда я после завтрака отправился повидаться с генералом, тот вел себя так, будто никогда не уезжал. Со мной был Уотсон, и с его помощью я направил в генерала свой удар.
– Как представитель британской миссии при вашем штабе, сэр, – заявил я, – я нахожу невозможным исполнять свои обязанности до тех пор, пока мне не будет дана информация о ваших намерениях и перемещениях ваших войск!
Я также привлек его внимание к последнему дню в Новочеркасске и к судьбе Фрешвилля.
– У меня нет никакого желания присутствовать при повторении любого из этих эпизодов, – закончил я.
Какое-то время он был очень зол.
– Я командую армией из пятидесяти тысяч человек, и не вам выяснять или критиковать мои отъезды и приезды!
Он был взбешен, брови мрачно нахмурились, но когда полчаса спустя я прислал ему и Кельчевскому приглашение отобедать со мной в моем вагоне, намекая на то, что кто старое помянет, тому глаз вон, они оба тут же согласились!
Быстрая инспекция серванта выявила последние оставшиеся деликатесы. Черепаховый суп, икра трески, аспарагус из квадратной консервной банки и персики из круглой, последние две бутылки шипучего шампанского и в качестве самого главного угощения этого вечера – Муся в роли хозяйки.
Что за странный званый обед получился на этот раз! Муся меж двух генералов, Уотсон по одну сторону от меня, чтобы переводить, а Агаев – по другую. Не очень нормальное сочетание для развлечения столь высоких гостей, но такое, какое, как я считал, объясняется ситуацией.
Муся была в великолепной форме, и очень скоро все мы стали лучшими друзьями. Сидорин, поднимая тост за мое здоровье, весьма весело сослался на наше «ожесточенное сражение» сегодня утром, а Кельчевский полностью воспользовался возможностью быть вблизи Муси. Примерно в десять часов Агаев намекнул мне, что Сидорин хочет поговорить со мной наедине, поэтому генерал, Уотсон и я вышли и сели рядом на постель в моем купе.
– Сегодня утром, – начал Сидорин, – меня телеграммой попросили гарантировать вашу личную безопасность, если вы останетесь при моем штабе. Я ответил, что совсем не в состоянии сделать это. Фактически я не могу гарантировать на двадцать четыре часа даже собственную безопасность. Целая армия разваливается, и в любой момент я со своим штабом вынужден буду покинуть этот поезд и бежать в горы Кавказа, чтобы жить как бандиты! Как я могу гарантировать вашу безопасность?
В моей голове подсознательно возникла тревога за безопасность Алекса и Муси, и я также заранее подумал о вероятности внезапного налета большевиков, чтобы перерезать железную дорогу, как и о том, что кубанские казаки восстанут против нас. То, что сказал Сидорин, к сожалению, было слишком верным, это я хорошо понимал, но оно оказалось еще страшнее, когда я получил эту информацию напрямую из первоисточника.
В самом деле, не требовалось слишком много ума, чтобы разглядеть катастрофу, разворачивавшуюся вокруг нас на станции, в том хаосе, что существовал: толпы беженцев, переполненные запасные пути, разбитые поезда, которые, мы знали, лежали рядом с рельсами как на фронте, так и позади него, и самое худшее – полное отсутствие новостей. Я мог представить себя отставшим, но, несмотря на это, я все еще не думаю, что реально воспринимал опасность, в которой мы находились, и продолжал считать всю эту ситуацию лишь возбуждающей.
Я пообещал побеспокоиться о собственной безопасности при условии, что Сидорин не оставит меня на пустынной станции без каких-либо вестей, и, поскольку я считал, что близится время, когда буду чувствовать себя в большей безопасности на спине коня, я заявил, что останусь с ним до тех пор, пока не получу приказа Холмена возвратиться.
Мы пожали руки, и генерал ушел, а Муся в течение нескольких минут угощала меня короткой хвалебной песней, причем в Кельчевском она увидела самого идеального мужчину. Для Кельчевского, казалось, ее малейшее желание уже было законом, и он теперь все устроит для нее и Алекса.
– Он сказал: «Только попроси, – рассказывала она мне немного язвительно, – и это будет сделано!» Он сказал, что все устроит и отныне у меня нет никакого основания беспокоиться.
– Надеюсь, ты права, – мрачно ответил я, зная Кельчевского и помня, как меня бросили на Рождество.
– Я могу ему доверять, – настаивала она. – Даже если британская миссия не сможет устроить, он сможет. Алекс теперь поправится.
Мы расстались с ней не самым лучшим образом. При моей высокой оценке Муси я был очень зол на нее, потому что ее поведение граничило с неблагодарностью.
Примерно в 2 часа ночи я проснулся от толчка своего вагона и, поднявшись, чтоб выяснить, что происходит, обнаружил, что нас цепляют к поезду командующего армией. Было похоже, что планировалось какое-то передвижение.
Моим первым инстинктивным стремлением было убедиться, что вагон Муси был тоже прицеплен, но потом я вспомнил, что сейчас все в руках Кельчевского, и решил оставить это дело на него.
Но ничего не происходило. Мы не ехали, и я ломал голову, размышляя, как поживает Муся. Я выглянул в окно. Станционный двор резко выделялся на фоне снега, здания чернели на фоне белизны и были украшены фестонами из сосулек ржавого цвета. Сильный мороз окутывал все, и я разглядел несколько движущихся черных фигур. Послышался рев пара, и я ощутил удовлетворение от того, что наконец-то что-то происходит.
Потом, несколькими мгновениями спустя, я увидел темную фигуру, бегущую, спотыкаясь, по рельсам к моему вагону и выкрикивающую мое имя. Это был вестовой Алекса, он вручил мне записку, написанную на половинке листа бумаги возбужденными каракулями.
«Ради бога, помоги мне. Красные идут, а генеральский поезд отходит через час. Нам суждено остаться и погибнуть от рук большевиков. Муся».
<< Назад Вперёд>>
