Мы остановились на вершине холма, откуда открывался вид на деревню – конечную цель нашего путешествия. Деревня казалась вымершей. Единственная улица, длинная и широкая, со следами от саней и лошадиных копыт. Узкие дорожки, протоптанные от улицы к домам. Крыши, покрытые чистым снегом. Ни дымка над крышами. Как мы ни вглядывались, но не видели ничего, кроме грязно-серой дороги с отходящими от нее узкими дорожками, словно под слепящими лучами солнца на белом снегу лежала огромная мертвая многоножка.
Мы спустились с холма и заглянули в окно ближайшего дома. Внутри было темно. Я спешился, постучал в дверь и вошел в дом. В комнате никого не было. Вдруг откуда-то донеслось слабое попискивание. Я поднял голову и увидел двоих ребятишек, сидящих на печи словно мыши. Несколько секунд мальчишки смотрели на меня огромными испуганными глазами из-под льняных спутанных волос, а потом один из них не выдержал и заплакал от страха. Стоило мне заговорить, как они спрятались под овчиной. Мне ничего не оставалось, как выйти из дома. На улице по-прежнему не было ни души. Мы перешли на другую сторону улицы и вошли в следующий дом.
На низкой скамеечке у печки сидел старик, явно глухой, и подкидывал в огонь щепки. Он не повернул головы, когда мы вошли. Шмиль тронул его за плечо, старик повернул голову, показал на рот и уши и отвернулся к огню, словно весь мир для него был воплощен в ленивых языках пламени. И этот дом мы покинули ни с чем.
Проехав по улице около километра, мы не встретили не то что человека, даже собаки. Оставив позади последний дом, мы обнаружили справа дорогу, вдоль которой росли величественные клены. Они тянулись к небу, а их раскачивающиеся под ветром ветви словно подзывали облака, плывущие на горизонте. Деревьям было никак не меньше сотни лет.
Мы проехали метров пятьсот, когда в конце этой великолепной аллеи увидели толпу людей. Мы пришпорили лошадей и вскоре выскочили на площадку перед старинным домом. Великолепный двухэтажный дом с большой террасой и деревянными колоннами, очень напоминающий колониальные дома на юге Соединенных Штатов. На террасу вели три ступени. За оконными стеклами виднелись горшки с яркой геранью. Этот дом, как и все дома в деревне, был покрыт толстым слоем снега. Из белого снега поднимался белый дом. Яркие пятна герани, словно капли крови, алели на белом фасаде.
Рядом с домом росли две гигантские березы. Стоявшие под березами две невысокие стройные женщины, поразительно похожие друг на друга, ожесточенно спорили с толпой крестьян. У многих крестьян в руках были топоры и пилы.
На одной из стоявших под березами женщин была длинная черная муаровая юбка и наброшенная на плечи шерстяная шаль, тоже черного цвета. Серебристые волосы покрывала косынка из черных кружев. Безупречной белизны блузка со стоячим воротничком, маленький золотой медальон на черной ленточке и несколько колец на пальцах дополняли ее наряд, надо сказать тщательно продуманный. Очень аккуратная маленькая женщина. Она говорила сердитым голосом, и концы косынки подскакивали в такт словам, словно разделяя волнение хозяйки.
Вторая женщина тоже была в длинной муаровой юбке, но только густого темно-красного цвета. Ее плечи охватывала темно-синяя шаль. Руки она держала в черной бархатной муфте, отделанной белым мехом. Тяжелый узел белых волос оттягивал ее небольшую головку. Не было никаких сомнений, что это не просто сестры, а близнецы, и, если бы не разные расцветки их платьев, я бы ни за что не отличил одну от другой.
Узкие, породистые лица, с высокими лбами, красиво очерченными бровями, красивые носы с горбинкой, белые как жемчужины, ровные зубы. Правда, лица дам были покрыты морщинами. Однако вели они себя весьма энергично.
Сестры, которым было по крайней мере лет шестьдесят, сражались с несколькими сотнями разъяренных крестьян. Сначала мы не могли понять, в чем заключается причина спора. Никто никого не слушал, каждый выкрикивал что-то свое.
Я обратился к крайнему в толпе крестьянину, но он не услышал моего вопроса. Тогда я подъехал ближе и коснулся ногой его плеча. Крестьянин повернулся и, глядя на нас без всякого интереса, продолжал выкрикивать:
– Я не буду сжигать сарай! Не буду, и все тут. Дети мерзнут, теленок мерзнет, цыплята мерзнут. У меня нет дров, кроме сарая. Я не буду его жечь. Не буду. – И он выругался так, как умеют ругаться только в России.
Нам все-таки удалось разговорить его, и вот что мы узнали.
Даже в самые тяжелые времена в деревне всегда были дрова. Ближний лес небольшой; он в конце концов почти истощился. Крестьянам приходится ходить в дальний лес, аж за десять километров от деревни.
– Теперь к нам пришла свобода, и мы сказали этим старым сукам, что срубим их деревья. У них и так много деревьев. А они говорят, что мы не смеем дотрагиваться до них. Их надо вышвырнуть отсюда… проклятые крысы! – завопил он, размахивая топором.
– Это их усадьба? – спросил я.
– Да. – Он показал красным, искривленным пальцем в сторону кленовой аллеи. – У них полно отличной древесины.
Затем, повернувшись, он указал рукой на две высокие березы. Высокие, нежные, гибкие, они, казалось, тянулись к темным, величественным кленам. Крестьянин махнул топором в сторону берез:
– Это тоже их березы. Почему мы должны мерзнуть, когда есть эти деревья? Зачем они здесь? Срубить их. Срубить их, и все дела.
Мы спешились и подошли поближе к сестрам Они были словно два зайца, которых свора собак наконец-то загнала в угол; в последний момент, когда собаки уже готовы прыгнуть и растерзать свою добычу, зайцы, вскрикнув, без малейшей надежды на спасение, готовы сами прыгнуть прямо на собак.
Хотя скорее сестры напоминали сидящих в гнезде крапивников[16], которые, завидев ястреба, бесстрашно вылетают из гнезда и нападают на большую птицу.
Сестры говорили разом, быстро, глотая слова. Они называли крестьян по именам: наверняка все были знакомы с детства.
Слушая женщин, мы поняли, что они ничего не знали о происходящих переменах, да, впрочем, и не хотели знать ни о каких свободах. Каждый год они позволяли сельчанам рубить больные деревья. Этот год не был исключением, но больше они ничем не могли помочь крестьянам.
– Нам не нужен ваш лес. Он слишком далеко, – зашумели крестьяне. – Отдайте березы. За ними никуда не надо идти.
Неожиданно березы, словно поняв человеческую речь, начали раскачиваться и дрожать.
– Нет, ни в коем случае, – прижавшись к белому стволу, заявила одна из сестер. – Господи, помоги.
– Нет, нет, нет! – закричала вторая, глядя на крестьянина, который выглядел старше ее.
Она бросилась к старику, схватила его за рукав, подтащила к березам, посмотрела ему в глаза, а затем, развернув липом к толпе, сказала:
– Артем, помнишь, когда посадили эти березы. Да, Артем? Ты был здесь. На свадьбе наших родителей. Как же вы можете срубить их? Скажи им, Артем. Вы знаете, что для нас это святые березы. Каждую годовщину вы приходите сюда, под эти березы, чтобы вместе с нами почтить память наших родителей. Так как же можно рубить эти деревья? Объясни им, Артем.
Сестры не рыдали. Их старческие голоса звучали устало, но сколько было в них достоинства и силы! Слезы медленно вытекали из выцветших бледно-голубых глаз и сползали по щекам, спотыкаясь на каждой морщинке. Теперь заговорила вторая сестра:
– Мы последние остались из всей нашей семьи. Вы похороните нас под этими березами. Пожалуйста, ради Христа, не рубите эти березы до нашей смерти. Дождитесь, пока мы умрем.
В толпе громко заплакали дети. Кто-то зашелся жестоким кашлем. Ничего странного, ведь они находились здесь уже часа два. Несчастные дети проголодались и замерзли. От вида страдающих детей женщины пришли в неистовство. Их голоса звучали все громче и истеричнее. Прижимая детей к груди, они выкрикивали резкие, несправедливые обвинения в адрес сестер, прижавшихся к березам.
Внезапно мужчины несколько успокоились. Они пытались объяснить сестрам, что людей в деревне осталось совсем мало и не хватает лошадей, чтобы ездить в дальний лес за дровами. Они тоже призывали Артема в качестве свидетеля.
Женщины стали выхватывать топоры и пилы из рук мужчин. Они призывали мужчин не слушать сестер.
– Рубите березы, а разговаривать будете потом! – кричали они хриплыми голосами.
Что же делать? Две женщины, словно героини романов Диккенса, изящные, как фигурки, вырезанные из кости, с липами, напоминающими старинные камеи. Женщины, унаследовавшие благородные традиции, сохранившие силу духа и достоинство. Они были такими же храбрыми, как самые безрассудные герои войны. Их не пугало численное превосходство противника. Они не могли позволить топорам погрузиться в мягкую кору «святых берез». Они смело и уверенно держались перед разъяренной толпой. Правда была на их стороне.
Ну а другие женщины? Как быть с ними, с этими крестьянками, уставшими от непосильной работы, не только от той, которую они выполняли всегда, но и от той, которую им пришлось выполнять за мужчин, за своих мужей, братьев и сыновей, которые ушли на войну. Они каждый день вставали в четыре утра и ложились спать в десять – одиннадцать вечера. Они были вынуждены целый день поддерживать огонь в печи, чтобы не замерзнуть. Им приходилось зачастую тащить дрова из леса на спине. У них болели ноги. Они нервничали, слыша крики голодных, замерзших детей. Эти женщины провоцировали мужчин на действия. Они уже ничего не хотели слушать. Чаша терпения переполнилась.
А между ними – березы-близнецы, третий участник спора, такие же породистые, как две сестры. Березы-аристократки, единственные в своем роде, гордо возвышались над домом. Такие же стройные и старые, как сестры-близнецы.
Пока я размышлял, Шмиль начал действовать. Он поднял стек, выехал на лошади перед сестрами, отгородив их от толпы, и крикнул звонким голосом:
– Убирайтесь отсюда! Вон отсюда, мятежники! Красная сволочь, подлые крысы! Ни один из вас не смеет касаться того, что вам не принадлежит. Только попробуйте, и я пристрелю вас на месте. Убирайтесь!
Шмиль двинулся на толпу.
Народ, приученный столетиями подчиняться людям в форме, даже мысли не допускал оказать сопротивление человеку с эполетами на плечах. Женщины замолчали. Даже дети перестали плакать. У Шмиля хватило достаточно здравого смысла, чтобы прекратить кричать и заявить, что он сам договорится с хозяйками усадьбы. Он пообещал, что если крестьяне будут вести себя нормально, то их требования будут удовлетворены. Правда, он не имел ни моральных, ни законных прав давать подобные обещания. Он был солдатом, а значит, обязан защищать любое гражданское лицо, которому грозит опасность, а не выступать в роли судьи в подобных ситуациях. Опасаясь, что дело может дойти до смертоубийства, я выехал к крестьянам и попросил сказать, сколько, по их мнению, потребуется дров, чтобы продержаться до конца зимы.
Меня тут же окружили измученные люди. Перебивая друг друга, помогая себе жестами натруженных рук, они начали объяснять, сколько им потребуется дров, какими долгими и суровыми бывают у них зимы. Крестьяне, благодаря нашей форме, увидели в нас наделенных властью судей и потребовали рассудить их. Каждый из них говорил о своих проблемах, о том, что лично ему пришлось пережить на протяжении многих лет. Теперь они хотели получить возмещение за все эти годы, причем немедленно.
Та же ситуация сложилась в армии. Крестьяне, как солдаты, опьянели от глотка свободы и хотели получить возмещение за многолетние страдания. Речи не шло о взаимопонимании, сотрудничестве. Никто даже не думал о законности. Они преследовали единственную цель, которая воплотилась в их криках:
– Мы должны получить все прямо сейчас!
– Сейчас, а не когда-то!
– Пришла свобода!
– Отдайте нам все сейчас!
Я сделал вид, поскольку все равно не слышал их выкриков, что прикидываю, сколько им понадобится леса, зерна и муки.
Теперь я понял, что наши красные фуражки сыграли важную роль (примерно такую же, как в истории с девушками, угостившими нас пирогами) в этой полной трагизма сцене. Благодаря цвету наших фуражек, крестьяне приняли нас за красных. Крестьяне поверили нам и успокоились. Все получилось как в детской игре, когда мальчишки, играя в индейцев, разжигают костер. Это только игра, но костер разгорается, и пламя охватывает все большую и большую территорию, уничтожая все на своем пути.
Тем временем Шмиль убедил сестер вернуться в дом, пообещав, что мы все уладим. Мы сказали крестьянам, чтобы они пришли сюда завтра утром, а за это время мы решим все вопросы. Они принялись благодарить нас, в доли секунды превратившись из разъяренных во вполне мирных людей. Они не думали о том, что эту ночь им придется провести в своих по-прежнему холодных домах, только потому, что мы пообещали им каким-то образом разрешить их проблемы.
Сестры тоже искренне поблагодарили нас и уже спокойно заговорили с крестьянами. Восстановив на какое-то время мир, мы по приглашению сестер зашли в дом, а крестьяне отправились в деревню.
<< Назад Вперёд>>
