Каждый день приносил новые проблемы. Мы находились намного южнее, чем хотелось бы. Местность, покрытая лесами, возвышенностями и впадинами, являлась, казалось бы, идеальным местом для того, чтобы скрываться и незаметно продолжать двигаться в нужном направлении. Но здесь жили люди, много людей, и нам приходилось по нескольку дней не покидать укрытий, опасаясь, что нас обнаружат. Мы выискивали небольшие деревеньки, поместья или отдельно стоящие дома. По вполне понятным причинам мы стороной обходили города, но обязательно отправляли туда на разведку уланов, поскольку только в городах можно было получить полезные для нас сведения. Мы старались выудить информацию из любых источников. Расспрашивали случайно встретившихся солдат, заводили разговоры в чайных и в общественных местах. Общались с людьми, собравшимися на митингах. Иногда мы даже интересовались местонахождением какого-либо полка, делая вид, что имеем к нему отношение. Мы подхватывали любые разговоры в надежде получить нужную информацию.
В городах было неспокойно. В них скапливалось большое количество солдат, оказавшихся слишком далеко от дома. Солдаты объединялись в разные по величине группы. Сначала для того, чтобы проще было добывать пропитание, но постепенно, входя во вкус, они начинали заниматься грабежами. Когда в городе становилось слишком тесно, эти группы находили убежище в лесах, откуда совершали набеги. Для нас эти банды представляли особую опасность, поскольку они, как и мы, скрывались от преследования и были так же умны и предусмотрительны, как мы, и всегда настороже.
Во главе каждой банды стоял главарь, матерый, озлобленный солдат или унтер-офицер, имевший опыт бесшумных атак и безжалостной борьбы. За несколько военных лет он понял, что жизнь и собственность других людей ничего не стоят. К концу войны герой превратился в стервятника.
Люди, входившие в банду, были достойны своего главаря. Крестьяне становились дикими животными, жестокими, немногословными и замкнутыми. Они, как в свое время на нейтральной полосе, передвигались ползком, окружая дом, или деревню, или железнодорожную станцию. Стремительно поднимались, бежали, наносили удар, стреляли из винтовок и револьверов с удивительной точностью, приобретенной благодаря многомесячной военной практике. Они забирали все, что хотели или могли использовать, а затем быстро рассеивались по лесам и долам. Бессмысленно было их преследовать и пытаться отомстить. Они разбегались в разных направлениях, не оставляя за собой следов. Легко раненных уносили с собой. Смертельно раненных пристреливали на месте. Они, как волки, загрызали слабых и больных. Выживал тот, кто оказывался лучше приспособлен.
Еще год назад им вручали Георгиевские кресты и генералы пожимали им руки. Теперь они отбирали еду и напитки, вещи, золото, серебро и женщин. Они выполняли ту же работу, но с гораздо большей прибылью для себя. Цель? Но как объяснить простым человеческим языком цель любой войны? Я могу понять человека, который в бессознательном состоянии выбегает из карцера на улицу и стреляет в случайного прохожего. Точно так же я понимаю народ, который вступает в войну «ради чести и безопасности страны».
«Честь и безопасность страны» никогда не являлась препятствием для армии, возвращающейся домой, со щитом или на щите, и неожиданно осознающей, что убийство, насилие, воровство, нанесение увечий и оскорблений являются уголовно наказуемыми преступлениями. Ведь еще вчера их награждали за те же самые действия.
Человеческий мозг не в силах переварить такую информацию. Человек протестует. Он протестует, когда некто, занимающий незаметное положение во время войны, выпучив глаза, стучит по Библии и орет: «Ради всего святого, поймите, это враги! Враги вашей страны. Враги цивилизации. Враги прогресса. Враги процветания». Человек протестует, потому что когда видит этих «врагов» на расстоянии пики или штыка, то не находит в них вражды по отношению к себе и не чувствует вражды к ним, ничего, кроме исступленного безумия. Требуются годы, чтобы приспособиться к иному порядку вещей.
Все войны похожи одна на другую. Начинаются с мыслей о высочайших идеалах, а заканчиваются волчьими инстинктами. Не имеет значения исход – победа или поражение. К этому не имеют никакого отношения политические беспорядки.
В ночных скитаниях мы время от времени натыкались на небольшие группы и, двигаясь ползком, наблюдали и подслушивали. Волки следили за волками. Иногда мы становились тайными свидетелями кровавых драк и пьяных оргий, иногда наблюдали, как мучили и издевались над богатыми помещиками, их женами и дочерьми, «захваченными в плен». Что двигало этими людьми? Жажда места? Крови? Бредовые идеи? Крестьяне, зараженные всеобщим кровопролитием, поднимались против помещиков и устраивали погромы в их усадьбах. Позже они стали скрываться в лесах и присоединялись к уже существующим бандам.
Как-то ночью, когда мы двигались вдоль берега реки, на нас неожиданно напала одна из таких банд. Без всякого предупреждения, не задавая никаких вопросов, не объясняя причин, они внезапно набросились на нас и, после короткой борьбы, убежали, оставив одного убитого и забрав двоих раненых. Мы потеряли четырех человек, и порядка десяти уланов получили ранения.
Это ночное нападение сохранилось в моей памяти как самая бесшумная, страшная и безумная опасность в цепи подобных дней и ночей. Я как сейчас вижу длинные ряды молодых плакучих ив, промокших под дождем. Ночной ветерок шевелит их ветви, и время от времени ощутимый удар холодных мокрых ветвей приходится по лицу. Тишина. Доносятся тихие таинственные вздохи со стороны реки, изредка нарушаемые всплеском заигравшейся рыбы или пением лягушек. Луны не видно – только одинокие звезды, далекие и настолько чужие и неприветливые, что не хочется ни смотреть на них, ни молиться, ни вздыхать. Земля кажется намного теплее и человечней. Почва мягкая и влажная, удобная для лошадей. Сухая трава настолько высокая, что из седла до нее можно дотронуться рукой, стоит чуть-чуть наклониться. Лошади идут через траву, и шелестящий звук из-под копыт словно предупреждает: «Тише, тише, еще тише».
Но мы и так стараемся идти как можно тише, поскольку не знаем, что впереди. Разведывательный отряд опережает нас примерно на километр, и мы невольно чувствуем защищенность, но продолжаем соблюдать осторожность. Тише, тише, еще тише.
Я замыкаю колонну. Неожиданно впереди раздаются четыре выстрела.
– Иезус Мария! – отчаянно кричит кто-то невдалеке, и слышится странный булькающий звук, словно кто-то подражает квакающей лягушке.
Теперь выстрелы за спиной. Лошади тут же переходят на галоп. Мимо, как в калейдоскопе, несутся ивы, и мы выскакиваем на открытое поле, еле видимое в темноте. Стрельба продолжается. Перед нами мечутся какие-то странные тени. Вот пошли в атаку, выбивают из седла, вскакивают на лошадь, уносятся прочь… Другие пришпоривают лошадей, вынуждая отделиться, рассеяться, умчаться. Лязг сабель.
Стрельба очередями с другой стороны поля. Вызывающий отвращение звук глухих ударов сабель и топот копыт, топчущих живую плоть.
Уланы сами, без команды, рассыпаются по полю, формируя полумесяц, так называемую лаву[29].
– Черт побери! – вскрикивает кто-то за моей спиной.
Напряженно, до рези в глазах, вглядываясь в темноту, я прямо перед собой вижу человека, пытающегося влезть на лошадь. Я подлетаю к нему и сбиваю в тот момент, когда ему практически удается сесть в седло.
Натягиваю поводья и вижу, что человек упал так, что мне его не достать. Он вскакивает и бежит. Я скачу за ним и уже слышу его тяжелое дыхание. Взмах саблей и удар. Человек падает.
Известное правило партизанской войны: самый характерный для местности объект всегда является местом сбора. В данном случае это берег реки. Здесь уже несколько уланов. Шмиль лежит на земле, а ординарец ножом разрезает его сапог. Шмиль упал с лошади и то ли растянул, то ли сломал ногу.
Один из уланов начинает выть – так собака воет на луну. Издалека доносится ответный лай. Это наш условный сигнал. Вокруг тихо и темно, и эти звуки скорее напоминают вой и лай волков, чем собак. Мы молча стоим у воды, прислонившись к лошадям. Мы только что не обнюхиваем каждого всадника, появляющегося из темноты и занимающего свое место в нашем строю.
Через час мы проводим проверку. Нет двух разведчиков: их убили до того, как они успели нас предупредить. У одного улана прострелены легкие. Мы снимаем его с лошади, кладем на землю, и он почти сразу умирает. Привязав камни к шее и ногам, мы бросаем его тело в реку.
Не появился и капитан Красов, один из четырех русских офицеров, которых мы приняли в свой полк. Мы не знаем, жив он, убит или ранен, но не можем заниматься его поисками. Последние шесть уланов приводят с собой пленного с кляпом во рту и связанными за спиной руками. Унтер-офицер вынимает кляп, собираясь выяснить, что за банда напала на нас и по какой причине. Стоило ему вынуть кляп, как пленник начинает орать и взывать о помощи. Удар по голове обрывает его крик. Какое-то время мы напряженно прислушиваемся. Все тихо. Видно, бандиты уже далеко, а может, спрятались и не хотят выдавать себя.
Оглушенный пленник лежит на земле; мы с трудом различаем его лицо.
– Дайте веревку, – шепотом говорит унтер-офицер.
Мы повесили пленного в зарослях ивняка и так никогда не узнали, кто и почему напал на нас.
В условиях полнейшей неопределенности само существование банд, не говоря уже об их деятельности, представляло серьезную опасность. Что еще нам готовит судьба? Война – отречение императора – свобода – голод… Белые, красные, зеленые, доводившие до исступления своей пропагандой… Люди не понимали, как жить, что делать. Все боялись друг друга. Никто никому не верил; мало того, никто не верил даже самому себе. Слово «свобода», звучавшее обнадеживающе и притягательно, внушало доверие. Они наслаждались свободой, доставшейся малой кровью. Каково же было их удивление, когда они поняли, что Временное правительство не одобряет их мнение, их кровавую деятельность и страсть к мщению. Они были потрясены, обнаружив, что так называемые угнетатели считаются такими же гражданами, как они, и, соответственно, пользуются теми же правами. Такая свобода не понравилась толпе. Теперь ее уже никто не мог остановить; она не признавала никакой власти, кроме собственной. И этим моментом воспользовались те, кто тихим шепотом вдохновлял толпу поднять восстание. Это были коммунисты.
Вся коммунистическая пропаганда заключалась в одной идее: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…»[30]
<< Назад Вперёд>>
