Все вошли в дом и заняли места на скамейках, стоявших вдоль двух стен перед длинными, узкими столами. Женщины с одной стороны, мужчины напротив. Солдаты заняли места справа от двери, в красном углу, усадив рядом с собой девушек.
Смущенные больше прежнего, девушки молча сидели на скамье. Очаровательные восемнадцати-девятнадцатилетние девушки, пухленькие, розовощекие, с младенческим удивлением в глазах, похоже, не вполне понимали суть происходящего. С раннего детства они находились в монастыре и жили по правилам, установленным в течение многих столетий, отрезанные от внешнего мира. Главным авторитетом и истиной в последней инстанции являлась мать настоятельница. Началась революция, и чужие, непонятные люди изменили давно устоявшийся порядок. Девочки видели, как испуганно дрожит старенький священник, как мать настоятельница неуверенно бормочет и кланяется людям, которые не снимают головных уборов не то что в доме, а даже в часовне. Эти люди ворвались в привычную жизнь, прервав занятия, службы, проповеди. Это можно было объяснить только дьявольскими кознями, возбужденно шептали они друг другу, прячась по темным углам.
Как-то утром им приказали собрать необходимые вещи и погрузиться на телеги. С ними поехали двое солдат, которые не испытывали уважения ни к кому и ни к чему. Хрипло хохоча, они сразу же стали приставать к девушкам. Поначалу девушки боялись солдат, они им казались «дьяволами во плоти», но позже девушки нашли даже какую-то сладость в шутках этих дьяволов. Во всяком случае, две из них теперь сидели между солдатами, а остальные с ужасом наблюдали, не решаясь «избавить сестер от дьявола».
Тем временем стрелочник занялся хозяйством, и через пять минут перед каждым стоял стакан с чаем. Затем он выставил на стол все съестные припасы, имевшиеся в доме: молоко, гречишные оладьи, сметану, вяленую рыбу, лук и соленые огурцы. Когда все принялись за еду, один из солдат что-то прошептал товарищу, вложил руку своей девушки в его руку и вышел. Вскоре он вернулся с начатой бутылью самогона и водрузил ее на своем конце стола. После этого солдат опять взял свою девушку за руку.
Все ели молча, исподтишка наблюдая за солдатами и сидящими с ними девушками. Только хозяин дома говорил не умолкая. Он шутил, смеялся, наполнял стаканы, резал хлеб. Даже у толстой жены священника, почти парализованной ужасом, его шутки пару раз вызвали слабую улыбку. Ее круглое, бледное, лунообразное лицо морщилось в подобии улыбки, и она демонстрировала единственный пожелтевший зуб. Я уверен, что она пыталась улыбаться.
Комиссар нервно прохаживался по комнате, останавливаясь то рядом с Алексом, то с монахиней, то со мной и взволнованно жалуясь на грубость и отсутствие дисциплинированности русских людей.
– Вот во что трехсотлетняя тирания превратила этих людей. Революции ничего не остается, как использовать таких, с позволения сказать, людей, – говорил он каждому из нас.
Затем подошел к священнику и громким голосом бросил ему обвинение:
– Смотрите, что триста лет вашей тирании сделали с этими людьми.
Священник, виновато моргая и кивая, прошептал:
– Страшные времена. Уверяю вас, наступили страшные времена.
Его жена шмыгнула носом и заплакала.
– Вы что, не можете приказать своим ученицам, – обратился комиссар к пожилой монахине, – чтобы они дали отпор этим грязным скотам?
Монахиня молча сидела, не воспринимая ни слова из того, что он сказал, а может, просто ничего не слышала. Ее взгляд зацепился за солдата, который демонстративно целовал девушку в ушко.
Комиссар безнадежно махнул рукой и опять подошел к священнику, но, взглянув на его испуганное лицо и глаза, прикованные к нахальному солдату, отошел в сторону. Не было никого, с кем комиссар мог отвести душу.
Наконец он не выдержал и, подойдя ко мне и низко склонившись, тихо сказал:
– Товарищи, ваш революционный долг – помочь мне, если эти два дебошира будут продолжать в том же духе. Мы сознательные граждане и обязаны объединиться, чтобы не позволить им сделать то, что они хотят, даже если потребуется применить чрезвычайные меры. Ваш долг – помочь мне.
– Конечно, товарищ, – кивнув, серьезно ответил Алекс. – Мы поможем. Только вам придется объединить нас и объяснить, что делать.
– Отлично, – начал комиссар, но тут один из солдат стукнул прикладом винтовки по полу и крикнул:
– Товарищи, гоните в шею этого мерзавца и прекратите гудеть! Дайте спокойно поесть.
Комиссар сразу отошел от нас, словно опасаясь получить по шее, и сел рядом с остальными девушками, напротив солдат. Он положил на колени револьвер и, судя по всему, успокоился. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием огня и звуками пережевывающих пищу людей.
Я наблюдал за солдатами. Они вели себя так, словно оказались одни на необитаемом острове. Они опьянели и начали приставать к девушкам с нежностями. Девушки, безусловно, не были против их приставаний. Да и что им оставалось делать?
У одной из девушек поверх платья с глухим воротом висел на черной узкой ленте маленький золотой крестик. То ли крестик, то ли высокая грудь привлекли внимание солдата, но он стал поигрывать крестиком, вроде как выискивая для него подобающее место на девичьей груди. Краснея и хихикая, девушка пыталась удержать его руки.
– Крестик надо носить не снаружи, а внутри, – шептал солдат, – близко к сердцу. – И он начал расстегивать пуговицы на ее платье.
– О боже, не надо! – вскрикнула девушка.
У комиссара лопнуло терпение. Он вскочил с места, бросился к старику, разливавшему чай, и спросил, как добраться до ближайшей деревни с телефоном. Старик объяснил, что до ближайшей деревни пятнадцать верст, а телефонные провода давно обрезаны.
– Но вы не волнуйтесь, – добавил он. – Все будет хорошо. Успокойтесь. Самое лучшее для вас сесть за стол, выпить пару чашек чаю и съесть гречишных оладий, как минимум шесть штук.
Юноша беспомощно огляделся, сел рядом с нами и сказал:
– Ладно, давайте ваши оладьи и чай.
Опять повисла тишина. И вдруг громко икнула вторая девушка. Все уставились на нее, и она поспешно налила чай в блюдце и стала делать судорожные глотки. Солдаты с аппетитом ели прямо из сковородки оладьи, поливая их топленым маслом. Время от времени они что-то нашептывали своим девушкам, и те краснели и громко смеялись. Солдаты непрерывно наполняли стаканы и пили за здоровье девушек, друг за друга, за каждого из присутствующих в комнате. Когда они подняли стаканы за монахинь, обе монахини отвернулись и злобно зашипели.
Девушек, похоже, поразило поведение монахинь. Они широко распахнутыми глазами смотрели на монахинь, словно прося совета или объяснения. За всю их недолгую жизнь к ним никто не проявлял столько внимания. Им объясняли, что нет большего греха, как целоваться с мужчиной. А теперь их целовали прямо на глазах их опекунов, которые оказались столь же беспомощны, как и они. Девушки не понимали, как им следует себя вести. Может, как христианским мученицам? Едва ли, поскольку они не так уж и страдали. А может, стоит ответить на нежности и погрузиться в омут неизведанного сладкого греха?
Остальные девушки пытались не смотреть на эту четверку, а может, притворялись, что ничего не видят и не слышат. Они сосредоточенно пили чай, скромно опустив глаза. Но всякий раз, когда солдаты целовали их подруг, стреляли в их сторону глазами. «Интересно, а что будет дальше?» – казалось, было написано на их лицах.
Комиссару все не сиделось на месте. Он опять вскочил и на цыпочках прокрался в угол, где сидели щуплый священник, его толстая жена и две монахини, уткнувшие носы в чашки с чаем. Круглолицая монахиня испуганно вскочила и поклонилась ему.
– Господь вознаградит вас, – гнусавым голосом произнесла она.
– Прекратите говорить ерунду, – с нотками отвращения в голосе перебил ее комиссар. – Я в последний раз объясняю вам, что воспользуюсь революционной властью, чтобы положить конец этому безобразию. – И, взглянув на солдат, продолжил шепотом. – И расстреляю двух этих бандитов, если вы не сможете убедить их… если вы их не остановите.
Толстая монахиня, не уверенная в том, кого она боится больше, пьяных солдат или тощего еврейского комиссара, не расстающегося с револьвером, преданно смотрела ему в лицо, быстро крестилась и ханжески шептала:
– Как прикажете, батюшка… как прикажете. Да хранит вас Господь Бог! Да хранит вас Пресвятая Дева Мария! Господь всемогущий, не оставь нас своей милостью!
Сморщившись, словно от физической боли, комиссар остановил ее словесный поток:
– Прекратите городить эту ерунду… Пожалуйста, остановитесь.
Алекс посмотрел на меня, выразительно подняв брови. Я в ответ поджал губы. Алекс встал и прошел в угол, где сидел священник. Все выжидающе смотрели на моего товарища.
– Я думаю, батюшка, – сказал Алекс, обращаясь к священнику, – что товарищ прав. Поговорите с ними, ведь вы умеете разговаривать с людьми. Объясните, что они должны доставить девушек, куда им приказали, а уже потом, когда выполнят приказ, могут делать, что им будет угодно… но только после выполнения приказа…
– Верно, абсолютно верно, – взволнованно прервал его комиссар. – Потом они могут делать что захотят. Как только выполним задание, пусть идут к чертовой матери. Мне все равно, что с ними будет потом. Идите и объясните им это. Ну давайте же, скорее… Я вам приказываю.
– Вы начальник, – прошептал священник, испуганно моргая, – да, теперь вы начальник. Страшные времена… Боже, какие страшные времена!
Старый худенький священник медленно встал и, еле-еле переставляя ноги и нервно потирая руки, подошел к солдатам и тихо произнес:
– Братья, позвольте слуге Божьему поговорить с вами.
Солдаты вскочили и схватили священника за руки.
– Говорите, батюшка, говорите. Только сначала сядьте, выпейте, а потом говорите. Нет ничего лучше дружеской беседы.
Священник опустился на скамейку и, чтобы не обидеть солдат, пригубил самогон.
– Ужасные времена, братья, – затянул он. – Страшные времена…
Солдаты слушали и кивали.
Ободренный вниманием слушателей, священник продолжил. Тем особым, «святым», голосом, которым говорят священники, очень мягко и спокойно, он начал с утверждения, что институт брака является одной из важнейших основ православной церкви. Если мужчина посягает на честь женщины, не связанной с ним святыми узами брака, он совершает смертный грех и становится грешником, потерянной душой. Бог, видя, как люди женятся, радуется на небесах, но, заметив людей в греховных отношениях, плачет горькими слезами.
В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже стрелочник застыл с полотенцем в одной руке и стаканом в другой. Священник, плача и ломая руки, смотрел на солдат. Его душили эмоции. Он больше не мог говорить и просто что-то невнятно бормотал, пытаясь помочь себе жестами. Он напоминал глухонемого, который хочет, но не может говорить. Одна из девушек заплакала. Солдат попытался обнять ее, но она, вжавшись в стену, отталкивала его.
– Бог вознаградит вас за вашу мудрость и доброту, батюшка, – неожиданно сказал солдат. – Обвенчайте нас прямо здесь, и немедленно.
Священник застыл в изумлении: он не ожидал такого поворота дел. Беспомощно оглядевшись вокруг, он остановил взгляд на жене. Она не слышала, что сказал солдат, но, увидев растерянного мужа, быстро пришла в себя и спросила:
– Что он сказал? Я не слышала, что он сказал.
Солдат, покачиваясь, встал с места, обнимая рукой свою девушку. Он поклонился жене священника и, неестественно тараща глаза, торжественно сказал:
– Дорогая матушка, благословите нас. Мы хотим обвенчаться, – и нежно погладил девушку по голове.
На какой-то момент все присутствующие затаили дыхание. Старик стрелочник тихо засмеялся, прикрыв рот полотенцем.
– Замечательно. И овцы будут целы, и волки сыты, – прошептал он мне на ухо.
– Я… я… не могу вас обвенчать. Это незаконно… Я не могу… – запинаясь, проговорил священник.
– Можете, можете, святой отец, – с пьяной настойчивостью возразил солдат. – То, что раньше было незаконно, теперь стало законно. Новые порядки. Давай, батюшка, приступай к делу, мы торопимся, правда, любимая? – И он поцеловал девушку.
– У меня нет с собой необходимых документов и церковных книг. Нет ничего для процедуры венчания. Братья, я не могу совершать обряд.
Второй солдат, до сих пор до конца не понявший, что здесь происходит, вскочил с места и, размахивая руками, закричал:
– Дайте ему все, что он хочет! Пусть кто-нибудь принесет его церковные книги… А вообще-то зачем ему книги? Вот мои документы, товарищ. Господь Бог не будет против.
Жена решила помочь мужу и заговорила мягким, успокаивающим тоном:
– Дорогие дети, разве вы не можете отложить венчание на пару часов? Разве вы не можете подождать, пока мы съездим в город и вернемся со всем необходимым?
Солдаты переглянулись, посмотрели на девушек, вздохнули, и один из них, подтянув штаны, прошептал:
– Поверьте мне, матушка, это невозможно.
– Абсолютно невозможно, – подтвердил его товарищ, глядя на вздымающуюся грудь своей девушки.
Но неожиданно поднял голос комиссар. Набравшись храбрости, он заявил, что священник обвенчает их сразу же по прибытии в город. Долг солдат – доставить девушек в город, а там они уже могут венчаться.
– Потерпите всего два часа, ребята, только два часа, – взывал он к упрямцам.
– На войне за два часа может случиться разное, – с пьяным упорством возразил солдат. – Нет, только здесь и сейчас. Ты ведь тоже так думаешь, любимая? – обратился он к девушке.
Румяная монахиня, которая до этого сидела тихо, ничем не выдавая своего присутствия, неожиданно воскликнула:
– Вы не можете венчаться! Не можете. Девушка должна получить разрешение родителей.
– Кто ее родители? – взревел солдат.
Наивная монахиня, не задумываясь о последствиях, ответила:
– Ее отец полицейский.
Побледневший солдат стукнул кулаком по столу:
– Так вы считаете, что я, герой мировой войны и революции, должен спрашивать разрешения у проклятой полицейской ищейки? – И, вскинув винтовку, он грозно обратился к священнику: – Венчай нас немедленно, старый гриб, или я…
– Действительно, батюшка, – вмешался я, – вставайте и обвенчайте их. Товарищ прав, закончились полицейские времена.
Стрелочник и Алекс поддержали меня.
– И вы считаете себя культурными людьми? – всплеснул руками комиссар, не обращаясь ни к кому конкретно, и сам же ответил: – Нет, вы абсолютно невоспитанные люди… абсолютно. – И он демонстративно повернулся спиной к присутствующим и уставился в окно.
Мы начали готовиться к венчанию. Солдаты настаивали, чтобы все было сделано как полагается. Старик стрелочник помог нам соорудить небольшой алтарь в центре комнаты. Мы сняли со стены две иконы, и жена священника со стрелочником, выступая в роли родителей, благословили обе пары новобрачных. Вместо двух венцов, которые обычно держат над новобрачными, мы использовали медные подносы. Монахини и остальные девушки забились в угол. Началась процедура венчания. Румяная монахиня запела фальцетом, и остальные подхватили «Вот идет невеста». Кольца солдаты взяли у девушек, поющих в хоре. Священник, все еще окончательно не пришедший в себя, с профессиональной скоростью вел процедуру, продолжая беспомощно оглядываться вокруг. Никто не мог, а может, не хотел помочь ему. Даже его жена, искоса поглядывая на винтовки в руках солдат, тихонько подталкивала его локтем, подсказывая, чтобы он продолжал венчание.
В середине церемонии один из солдат неожиданно остановил священника. Он поднял руку в знак внимания и, повернувшись к хору, сказал:
– Дорогие, вы неправильно поете. Мне хочется слышать ангельское пение. Больше вдохновения. Вкладывайте всю душу в пение. Давайте все сначала.
Повернувшись спиной к священнику и невесте, солдат дал знак начинать пение и несколько тактов дирижировал хором, а затем, очень довольный собой, повернулся к невесте. Но тут заплакала невеста. Солдат нежно обнял ее и принялся успокаивать – так отец успокаивает своего плачущего ребенка. Он сказал, что купит ей в городе золотое кольцо, красивое новое платье и все необходимое для того, чтобы она стала настоящей дамой. Священник терпеливо ждал, когда девушка успокоится.
– Продолжайте, батюшка, – скомандовал солдат.
Священник всем своим видом показывал, что считает процедуру незаконной, и, раздраженный тем, что его все время прерывают, начал бормотать слова, постепенно убыстряя темп. Солдат опять прервал его:
– Нет, так не пойдет. Вкладывайте душу в молитвы. Мы вам заплатим, так что ведите себя соответственно. Больше чувства. Я хочу испытывать волнение, а не слушать скороговорку.
Священнику ничего не оставалось, как выполнить требование солдата.
Через двадцать минут процедура венчания закончилась. Солдаты взяли у хозяина дома потрепанную, грязную тетрадь и заставили священника сделать соответствующую запись. Затем они собрали подписи свидетелей. Мы с Алексом тоже подписались, как дружки.
Солдаты аккуратно вырвали листы из тетради, каждый сложил свой лист и спрятал в карман. Затем они обошли комнату, останавливаясь перед «гостем» и отвешивая поклон. Подойдя к священнику, солдаты дали ему по двадцать рублей. Священник отказался принять деньги, но это сделала за него жена. В последнюю очередь они подошли к нам с Алексом.
– Товарищ, имею честь представить вам мадам Воронову, мою супругу. И эту мадам. Как, черт возьми, твоя фамилия? – спросил он у второго солдата.
– Сапогов, – представился тот, пожимая мне руку.
– Сапогов… мадам Сапогова, супруга товарища Сапогова, – продолжил представление первый солдат. После этого, обернувшись ко всем, он так гаркнул, что задрожало оконное стекло: – Теперь все вон отсюда… к чертовой матери! Мы хотим остаться одни.
Оставив молодоженов в доме, мы вышли наружу. Монахини и девушки сели в телеги. Священник объяснял жене, что она не должна была брать деньги у солдат.
– Это кощунственно, кощунственно, кощунственно! – выкрикивал худенький батюшка, наскакивая на свою дородную супругу.
– Русские люди не осознают, что творят, – услышал я за спиной голос комиссара, – и в этом виновата многовековая тирания.
Мы расспросили комиссара о ближайшем городе, об общей ситуации в стране, пожали руки и попрощались. Старик стрелочник, улыбаясь, постоял у закрытой двери и направился к ульям.
Мы сделали вид, что идем на запад, но, пройдя с километр, развернулись и отправились в лагерь.
<< Назад Вперёд>>
