Мы разбили лагерь в самом центре лесного массива, площадью около четырех квадратных километров. Это был островок девственного леса с молодым подлеском, высокими, совсем юными березками, дубами, соснами, ясенями и осинами. Лет двадцать пять назад этот лес нещадно эксплуатировали: рубили деревья, обдирали кору. Следы варварского обращения с природой были видны и по сей день. Трухлявые стволы-гиганты, некоторые – в два-три охвата, смотрели своими обожженными лицами в небо, а вокруг них прорастала молодая поросль, словно юные рыцари Круглого стола собрались вместе, чтобы охранять могилу своего основателя и вождя. Молодые деревца тянулись вверх, крепко вцепившись корнями в землю, и переплетали ветви, словно водили хоровод вокруг поверженного гиганта.
Молодые, но уже торжественные и мрачные, дубы и сосны упрямо сопротивлялись порывам ветра. Осины, ясени, ивы, сорная трава и папоротники – вся эта лесная накипь шла в наступление на дубы и сосны. Самыми агрессивными были осины. Их семена, разбросанные ветром и дождем, прорастали повсюду: на полянах, в прогалинах, между корнями деревьев, на пнях и поваленных стволах. Они дрожали при малейшем дуновении ветра так, словно наступил их последний день. Мы медленно двигались по лесу и, глядя на эти трепещущие осины, не могли отделаться от чувства, что пробираемся через что-то живое и отзывающееся на наше движение. Мы словно пробирались через толпу карликов, подвижных, заходящихся в смехе. В какой-то момент все осины разом начинали трясти листьями. Или вдруг сгибались, раскачивая ветвями, словно толпа, которая во время выступления клоуна от хохота сгибается, держится за живот и раскачивается в разные стороны. А временами, опустив ветки до земли, осины начинали дрожать, как слуги, хихикающие над шутками хозяина. Темно-зеленые дубы и сосны, едва шелестя листьями, пристально смотрели на эти серебристо-серые маленькие осинки – так люди знатного происхождения смотрят на простолюдинов. Крутятся, трясутся, всюду суют свой нос, до всего им есть дело, вот такие они, эти осины.
В центре леса был лагерь, оставшийся от заготовителей древесины и смолы. Под высокими старыми соснами стояло несколько ветхих лачуг и приземистых сараев. Мы заняли лачуги, а лошадям достались сараи. Судя по всему, единственная грунтовая дорога, ведущая к шоссе, давно не использовалась. Мы решили остановиться здесь на пару дней, чтобы хоть немного отдохнуть и привести себя в порядок. К счастью, вода в старом колодце оказалась чистой и холодной. Но мы ни на секунду не теряли бдительности. Мне было приказано сходить на разведку. Вместе со мной пошел Алекс Гучев, русский офицер, нашедший пристанище в нашем полку.
Мы вышли в четыре утра. В распахнутых шинелях, сдвинув фуражки на затылок, с винтовками за спиной мы ничем не отличались от обычных рядовых солдат, «покончивших с войной» и отправившихся домой, чтобы в полной мере насладиться свободой. В то время по дорогам бродили тысячи таких солдат. Через час на улице все еще было темно, мы вышли к железной дороге, идущей на запад. Параллельно железной дороге бежала проселочная дорога, а точнее, две глубокие колеи, оставленные колесами машин. Рядом с прямыми стальными рельсами, устремленными вдаль, строго на запад, грязная дорога напоминала подвыпившего мужичка, еле передвигающего ноги рядом с подтянутым рослым полицейским. Дорога то поднималась вверх, то падала вниз, сворачивала влево и вправо, услужливо огибала большое дерево и неожиданно, словно взбесившись, мчалась через огромную лужу, однако упорно цеплялась за железнодорожное полотно, следуя за ним с почтительностью и покорностью. Железнодорожные пути, как подобает хорошему полицейскому, следовали в точно указанном направлении и, несмотря на сумасшедший характер дороги, тянули ее за собой. Мы решили идти по дороге и к восьми утра одолели около пятнадцати километров.
Мимо нас простучал по рельсам поезд, шедший на западный фронт. Он шел с такой огромной скоростью, что мы не смогли понять, ехал он порожняком или вез людей. Прошли несколько встречных поездов. Вагоны были переполнены. Люди высовывались из окон, стояли в тамбурах и на ступеньках, сидели и лежали на крышах вагонов, отдельные смельчаки стояли даже на сцеплениях вагонов. Эти поезда шли с фронта. Последним мимо нас прошел особенно перегруженный поезд; он медленно ехал на восток, пыхтя и задыхаясь. Солдаты пели, плясали и громко приветствовали нас. Солдат, сидевший на тендере, весело смеясь, бросил в нас какой-то деревяшкой. Алекс поднял камень и бросил его в солдата. Солдат вскочил и потряс кулаком. Его товарищи оглушительно расхохотались. Армия ехала домой. Солдаты радовались свободе и веселились как могли.
Наконец поезд пропал из вида. Мы шли не снижая темпа, и Алекс вдруг начал размышлять вслух:
– Дурачки, они словно ошалели от счастья. Как дети на переменке. Это сводит меня с ума. Раздражает и злит. Они, видимо, не думают, не осознают, что являются дезертирами… предателями… жалкими и ничтожными личностями. Эти мысли даже не приходят им в голову. Они занимают какую-то отстраненную позицию. Каникулы между тяжелыми испытаниями – вот что это такое. Война была тяжелым испытанием. Испытанием ради высочайшей цели. А они прекратили воевать. Трусы! Предатели! Им не избегнуть наказания! Следующее испытание не заставит себя ждать, я в этом так же уверен, как в том, что утром солнце опять взойдет на небосводе. Это будет возмездие. Они не знают об этом, и я не знаю, что это будет, но возмездие неотвратимо. История отомстит… очень скоро и ужасным способом…
Мне очень нравился Алекс. Он был вдумчивым и добрым, храбрым и образованным Замечательным товарищем. В военном училище наши койки стояли рядом, и частенько мы ночи напролет шепотом обсуждали различные проблемы. Нам было интересно друг с другом. В училище мы стали близкими друзьями, но после окончания наши пути разошлись. Теперь мы опять были вместе, и наша прежняя дружба постепенно возрождалась. Нам было интересно разговаривать и легко молчать. Я обдумал слова Алекса и попытался дать на них правильный ответ:
– Алекс, спустись с небес на землю. Забудь о возмездии, об истории, традициях, цивилизации и прочей ерунде. В жизни есть место как испытаниям, так и счастью. Закон контрастов – вот извечный закон жизни. Добро и зло. Свет и тень. «Да» и «нет». Долины – в окружении гор.
И независимо от того, хотим мы это видеть и осознавать, это наша судьба. Испытание не придет само по себе, Алекс. Сами люди, личности и массы, выберут следующее глобальное испытание. Человечество всегда создавало мечту и погружалось в испытания ради ее осуществления.
Люди мечтают, а затем борются за исполнение своей мечты. В период мечтаний люди всегда счастливые и веселые, ведь мечта выглядит такой прекрасной, чистой и светлой. Когда дело доходит до претворения этой мечты в жизнь, люди начинают бороться, страдать, умирать, резать друг другу глотки. Ты не можешь этого не знать.
Вы мечтали принести империи славу, мечтали о сильной России. Я помню, как однажды в училище ты сказал: «После этой войны Россия станет самым крупным, самым богатым, самым сильным государством в мире». Это была ваша мечта. В то время вы испытывали радость и счастье. Ради реализации своей мечты вы прошли через ужасы войны. Революция положила конец вашей мечте. Почему? Да потому, что чья-то мечта созрела для воплощения в жизнь. И уже на пороге следующее испытание. Если ты не придумаешь для себя новую мечту, как эти солдаты, ты не будешь счастлив.
Алекс снял фуражку, вытащил из нее серый носовой платок и вытер пот с лица. Ему было всего двадцать восемь лет, а у него уже было много седых волос.
– Другая мечта? Это не так просто. Положим, я соглашусь с твоей теорией, но ведь моя прежняя мечта так и не осуществилась.
Какое-то время мы шли молча.
– Какие вы все-таки счастливые парни, – прервал Алекс молчание. – У вас есть ваша Польша, и все вы мечтаете о ней.
Я помолчал, обдумывая ответ.
– Эта мечта в моем сердце, но не в сознании, нет. Я не могу этого объяснить. Возможно, я чудак и обладаю иммунитетом против патриотизма. В то же время я уважаю патриотические чувства других и иногда сам испытываю их. Но не могу сказать, что мечтаю, чтобы моя страна стала могущественнее и богаче другой страны. В конце концов, все страны похожи между собой и все должны развиваться и процветать. Моя мечта – движется от холма к холму, от долины к долине, от реки к реке. А затем я задаюсь вопросом, а что там дальше, за горизонтом? И эта мысль на какое-то время становится моей мечтой. Моя мечта мерить шагами поля, леса, берега рек и морей, а мое испытание в том, что я, вероятно, никогда не смогу остановиться и сказать: «Это мое. Это для меня. Это самое лучшее». Даже если мне захочется так сказать.
– Точно как Вечный жид[28], да, отец? – рассмеялся Алекс. – Где же твои пейсы?
Только я поднял руку, чтобы отвесить ему оплеуху, как Алекс бросился бежать. Я за ним. Он бегал быстрее, и вскоре я перешел на ходьбу. Вдруг Алекс остановился и указал на старика, который стоял на дороге лицом к солнцу, читал молитву и осенял грудь крестом быстрыми движениями правой руки. Высокий, широкоплечий старик в поношенных темно-серых штанах и домотканой рубахе без пояса, с длинными седыми волосами и пышной окладистой бородой… и босиком.
– Взгляни на него. Лев Толстой собственной персоной, – сказал Алекс.
Действительно, старик вполне мог исполнять роль графа Толстого. Мы подошли поближе. Старик повернулся, опять перекрестился и, сверкнув белозубой улыбкой, проговорил:
– Как ваше здоровье, братья? Откуда и куда идете? Как насчет стакана чаю и остального, что Бог создает для удовлетворения наших желудков?
Мы невольно заулыбались.
– Отлично. У нас есть чай. А как насчет сахара? – спросил я и тут же быстро добавил: – Мы можем заплатить. – Сахар в то время был роскошью.
Старик нахмурился:
– Тьфу! Сахар! Кому нужен этот сахар? Дьявольское изобретение. Твердое, белое, вредное для здоровья вещество. А вот мед, братья, мягкое, золотистое, нежное чудо. Я угощу вас чаем с медом. Без всяких посредников. Прямо от Бога ко мне, да, братья, прямиком от Бога. Взгляните на мои склады. – И, смеясь, он указал на три улья справа от дороги. – Пошли ко мне, братья.
Продолжая свой разговор, старик завел нас в домик стрелочника, состоявший из одной большой комнаты и маленькой кухоньки. Я решил, что старик спит за огромной печью, возвышавшейся в центре комнаты. Мы сели за стол, и старик поинтересовался, кто же мы такие и куда держим путь.
– Солдаты, кавалеристы, идем домой в Одессу.
Старик налил чай, выставил на стол мед, варенье и хлеб, который он испек накануне. Мы с удовольствием пили чай с медом и слушали его не прекращающуюся ни на минуту болтовню. Он говорил глубоким басом, и улыбка не сходила с его лица.
Когда он смеялся, то морщил нос и пушистые светлые брови каким-то удивительным образом наползали на глаза. В этот момент на его лице появлялось озорное, хитроватое выражение. Когда он делался серьезен, что случалось не часто, его лицо походило на лик святых со старых икон.
Он был вдовцом и жил в полном одиночестве. Дети разъехались по миру, и, не считая пары котов и собак и нескольких воробьев, свободно летающих по комнате и оставляющих явные, совсем непоэтичные, следы своего присутствия, рядом с ним не было ни одной живой души. Но он чувствовал себя счастливым. У него было все необходимое.
– Кто тут только не проходил! Красные, зеленые, белые, – рассказывал старик. – Никто у меня ничего не отобрал. Правда, особо и нечего брать. Кроме того, людям нравится меня слушать, и пока они слушают, то забывают о том, что хотели что-то отнять. – И он захихикал, отпивая горячий чай из огромного блюдца.
Старик уже какое-то время не получал жалованья, но по-прежнему с удовольствием выполнял свои обязанности стрелочника: обслуживал свой участок железнодорожного полотна, словно ничего не случилось. Подобно многим одиноким людям, он преклонялся перед природой и проявлял абсолютное равнодушие к социально-политическим проблемам. Революция прошла мимо него, как парад проходит мимо человека, занявшего удачное место на трибуне. Она оставила его равнодушным, но доставила огромное удовольствие.
Неожиданно до наших ушей донеслось пение, громкие голоса, топот копыт и скрип телег. Подхватив винтовки, мы посмотрели в окно.
Старик открыл дверь и встал на пороге.
– Это еще что такое? – воскликнул он.
Через маленькое пыльное окошко было не разглядеть, что происходит на улице, и мы подошли к двери, не выпуская из рук винтовок.
– Не волнуйтесь, братья. Это обычные люди. Среди них женщины, лица духовного звания. Но я все-таки не понимаю, что все это значит?
– Не знаю, – ответил я, – но очень напоминает странствующий женский монастырь.
Теперь мы уже могли получить полное представление о приближающейся процессии. По дороге ехали шесть телег. Первая уже остановилась у домика стрелочника. В ней сидели два красноармейца, рядовые пехотинцы, и две девушки. Солдаты вскочили и, не слезая с телеги, стали показывать жестами, чтобы остальные телеги следовали дальше. Но, несмотря на крики и жесты солдат, следующая за ними телега тоже остановилась. На землю спрыгнул худенький, выглядевший довольно жалко еврейский юноша с покрасневшим носом. На вид ему было лет восемнадцать. Он был в штатском, но весь обвешан оружием. Непонятно, как его тщедушное тело выдерживало вес винтовки, револьверов и патронташа. Срывающимся фальцетом юноша приказал остановиться остальным телегам, в которых сидели две пожилые монахини, православный священник и шестнадцать девушек в форменных платьях церковноприходской школы – в общем, весьма необычная компания.
– Смотрите… смотрите, – захихикал старик. – Это что-то новенькое.
Мы оставили винтовки в доме и вышли на порог.
Солдаты слезли с телеги и стали помогать спуститься на землю двум хихикающим девушкам. Юноша-еврей стремительно бросился к ним и начал весьма энергично возражать. Солдаты, громко разговаривая и смеясь, не обращали на него никакого внимания. Худенький юноша, словно молодой петушок, набрасывался на здоровых солдат и выкрикивал:
– Я запрещаю вам это делать!.. Я запрещаю!.. Вы не можете!..
– Иди к черту! – смачно сплюнув в сторону, оттолкнул его один из солдат.
Мы поинтересовались у священника, что все это значит. Старый маленький человечек в темно-сером облачении дрожащим голосом рассказал, что восемнадцать девушек приехали из небольшого женского монастыря, у которого реквизировали школу. Солдаты должны охранять их в пути, а еврейский юноша, оказывается, комиссар и командует этими солдатами. Всю дорогу солдаты, объяснил священник, непрерывно пили самогон и закусывали черным хлебом с луком и солеными огурцами.
– И представьте себе, они напоили двух девушек. Теперь они остановились, и я… я… не знаю, что они хотят. Спросите еврея, он у них начальник. Он знает. О Боже всемилостивый, еврей – начальник. – Священник перекрестился. – Страшные времена… грядут страшные времена.
Вокруг первой телеги собралась вся эта странная компания; мы тоже подошли поближе. Из разговора солдат и юноши-комиссара нам стала ясна вся картина происходящего. Свежий воздух, самогон и полненькие, уютные, очаровательные девушки сделали свое дело; солдаты решили остановиться, чтобы приятно провести время наедине с этими девушками, и тут вовремя подвернулся домик стрелочника, стоявший на отшибе. Остальные, по их мнению, могли ехать дальше под охраной комиссара, а позже они бы их догнали. Одним словом, солдаты просто хотели затащить девушек в постель.
Комиссар был вне себя. Он возбужденно размахивал руками и без умолку тараторил, тараща большие голубые глаза в обрамлении редких белесых ресниц. В черном гражданском пальто поверх гимнастерки он походил на бойскаута-переростка, надевшего старое пальто отца. Судя по разговору, он был «интеллигентом», но все его революционные призывы распадались на части перед упорством двоих рядовых, решительно стремившихся к намеченной цели.
– Кровожадные жандармы царской России могли заниматься подобными делами, а вам стыдно, товарищи великой бескровной революции! – кричал юноша в попытке остановить упрямых солдат.
– Ты, что ли, делал эту революцию? – негодующе ответил один из солдат. – Нет, мы ее делали. Мы, вот этими мозолистыми руками. Так что заткнись, товарищ.
Комиссар схватил солдата за плечо и начал просить, уговаривать, взывать к совести. Он бегал вокруг телеги, размахивал револьвером. Все было напрасно. Солдаты, пьяные и решительные, не слушали его. Они сняли с телеги бутыль с самогоном, заплечные мешки… и девушек.
Комиссар подбежал к одному из солдат и выкрикнул ему прямо в лицо:
– Неужели вы не понимаете, это грязно! Грубо! Недостойно!
Солдат, дожевывая лук, взял комиссара за руку и со свойственной пьяным серьезностью сказал:
– Товарищ, все люди равны… Пойми… Ты обязан понять, ведь ты образованный человек. Девочки тоже люди… Они любят нас. И мы люди. Мы любим их. Так почему же мы не можем хорошо провести время… вчетвером?
– Вы говорите ерунду. Их доверили вам, полагаясь на вашу честь, честь солдата Красной армии.
– Так и есть. Мы не будем злоупотреблять честью красноармейца. Мы хотим как можно лучше позаботиться о них. Правильно, девушки?
Рассмеявшись, он схватил одну из девушек и расцеловал в обе щеки. Девушка слабо отбивалась.
– Боже мой! – вскрикнула жена священника и всей тяжестью пышного тела навалилась на худенького батюшку, энергично осеняющего себя крестом.
Комиссар в беспомощной ярости двинулся было прочь, но неожиданно развернулся и, печатая шаг, словно ребенок, играющий в войну, выкинул вперед руку, указывая пальцем на солдат, и гневно прокричал:
– Я донесу на вас властям!.. Вы ответите за это! Вас расстреляют!
Один из солдат, резко сменив тон, медленно повернул голову и процедил сквозь зубы:
– Заткнись, сучий сын, еврейский ублюдок, или я пристрелю тебя прямо здесь, на этом самом месте. – И он двинулся к комиссару, по-прежнему обнимая девушку за плечи.
Комиссар поднял револьвер. И тут монахини, которые до этого тихо плакали, подскочили к нему и повисли на руках.
– О, пожалуйста… пожалуйста, не стреляйте… Нет, – умоляла его румяная монахиня.
А толстая пожилая монахиня, повернувшись к солдатам, заныла гнусавым голосом:
– Голубчики, дорогие, воины Христовы, не начинайте кровопролития… не позорьте девушек. Позвольте им уйти… Господь вознаградит вас за это. Пожалуйста, позвольте им уйти. – И она горько разрыдалась.
Тронутые слезами монахини, солдаты попытались придать своим лицам благопристойное выражение, одновременно продолжая обнимать девушек. Смущенные, раскрасневшиеся девушки слабо отпихивали их грубые руки со своей груди.
Румяная монахиня, воодушевленная сопротивлением своих подопечных, начала тянуть одну из девушек в сторону. Заметив это, солдат тут же перехватил девушку другой рукой и с добродушной ленивой ухмылкой, хлопнув монахиню по мягкому месту, проговорил:
– Дорогая матушка, не вмешивайтесь в наши дела, а то мы сорвем с вас юбки, отшлепаем и в таком виде отправим в город.
Румянец мгновенно сошел с лица смертельно испугавшейся монахини.
Мы не знали, что делать; мы не имели права выдать себя. В нашем положении нельзя было принимать сторону комиссара и монахинь, но и смотреть, как солдаты беззастенчиво пытаются воспользоваться беззащитностью девушки, мы тоже не могли. Повернувшись к стрелочнику, мы увидели, что он смеется. Старик решил поступить с солдатами так, как поступает хозяин с особенно неугомонными гостями. Подойдя к солдатам, он предложил им папиросы и, улыбаясь, сказал:
– Теперь послушайте меня, дети. Не стоит разговаривать на улице. Заходите в дом, я приготовлю чай. Вы сможете продолжить свои разговоры за столом, и уверен, вам удастся договориться. Бесполезно улаживать споры посреди дороги. Входите в дом. Все входите, братья и сестры.
Старик, со спокойной улыбкой, не сходящей с лица, взял под руки обеих девушек, и поскольку солдаты тоже держали их под руки, то они так впятером и втиснулись в дверь. Приостановившись в открытых дверях, старик прокричал нам:
– Братья, привяжите лошадей под навесом и входите в дом!
Комиссар тоже двинулся в дом, но Алекс остановил его и мягко сказал:
– Не вмешивайтесь, товарищ. Может, это к лучшему. В теплой комнате солдаты, возможно, разомлеют и заснут, и девушки смогут уйти. Но даже если солдаты не заснут, то в процессе мирной беседы они, возможно, смягчатся.
Растерянный комиссар ухватился за предложенную соломинку и мгновенно согласился с доводами Алекса. Он помог нам привязать лошадей, и мы вслед за стариком и солдатами пошли в дом. За нами, вздыхая и жалуясь, двинулись остальные.
<< Назад Вперёд>>
