В этот день на горизонте появились тяжелые, свинцовые тучи. Медленно, но целенаправленно они заполняли небо, двигаясь к зениту. Было уже десять утра, и солнцу, оказавшемуся в окружении мрачных грозовых туч, оставалось на небосводе все меньше и меньше места.
Тучи наползали со всех сторон, что случается крайне редко, но в этот день мы наблюдали именно такую зловещую картину. Освещенные теплым, ярким, осенним солнцем усадьба, стоящая на холме, парк, лес, излучина реки, стоящая на берегу деревенька находились в окружении мрачных предвестников приближающейся суровой зимы. Прекрасная в своей осенней грусти природа напоминала лицо молодой монахини, бледное, нежное и вдохновенное, еще наполненное желаниями и чувствами, но уже увидевшее перед собой черную завесу, символ конца, смерти.
Мы провели в усадьбе четыре дня; никогда еще мы не оставались так долго в одном месте. Пришло время двигаться дальше. Но сначала требовалось выбрать самый безопасный путь. Мы плохо представляли, что происходит в этой огромной стране; мы словно выпали из жизни, не принимая участие в происходящих в ней процессах, а потому не имея возможности влиять на них. Это вызывало у нас серьезную тревогу. Кроме того, мы страшно устали от одиночества, от бесконечных препятствий, возникавших на нашем пути домой, от долгой разлуки с родными.
Ночью уланы ушли на разведку, и все с нетерпением ждали их возвращения, практически не сомкнув глаз.
Двое уланов вернулись ранним утром и доложили, что в деревне говорят о белогвардейской банде, скрывающейся в усадьбе «Три дуба», то есть о нас.
Вот это уже было серьезно. Правда, уланы не могли с уверенностью сказать, известно ли в деревне, что банда на самом деле является полком польских улан. Следовало принимать срочные меры.
Один из посланных на разведку уланов всю ночь проговорил с председателем сельского совета, с которым два года назад познакомился в смоленском госпитале; они месяц пролежали на соседних койках.
Председатель обрадовался старому другу, особенно когда улан сказал, что «покончил» с войной и хочет предложить свои услуги красным. Председатель не знал, что улан поляк и служил в польском полку, а потому поверил ему.
Они обнялись и провели вместе почти сутки. Под воздействием спиртных паров председатель сообщил, «строго по секрету», что поступил приказ незаметно окружить 1-й полк польских улан и «вступить с ними в контакт». В революционном словаре слово «контакт» имело широкую трактовку. Улан попытался выяснить, какой контакт подразумевался в отношении польских уланов: мирные переговоры с проведением бесконечных пропагандистских митингов, нападение и кровавая расправа с «белоручками» или революционный суд и расстрел. Председатель пока не знал, какое будет принято решение, но, по его личному мнению, банду «белоручек» следовало истребить на месте. По собственной инициативе он уже запасся дюжиной газовых снарядов.
– Проклятые поляки ничего не стоят, – пьяно рассуждал он, – что у них есть? Рубашка да пара штанов. А мнят себя «знатью»! Они отказались выслушать нас, когда мы просили их присоединиться к нам. Они расстреливают крестьян и красноармейцев. Дьявольские отродья! Ничего, скоро мы до них доберемся и поставим к стенке этих сукиных детей!
Улан вынужденно кивал, подливая в стакан самогон, и так выяснил, что у красных два артиллерийских орудия, пулеметный расчет, два взвода красной конницы и триста пехотинцев – уже готова целая армия против горстки поляков. Правда, нет снарядов для артиллерийских орудий, но их обещали завтра подвезти.
И тогда…
– Капут буржуям! – выкрикнул председатель и захрапел.
Улан положил мертвецки пьяного председателя на кровать и вернулся в полк.
Поначалу мы думали, что стоит принять бой. К усадьбе можно было подойти с трех сторон: от деревни, с берега реки; с тыльной стороны дома, из леса, отделенного от парка узкой проселочной дорогой и низкой каменной оградой; и через поля, разделенные на участки рядами кустарников и канав, с отдельно растущими группами фруктовых деревьев, яблонь и груш. Поля упирались в небольшую железнодорожную станцию.
Пока еще оставалось время, чтобы пробраться через цепь сторожевого охранения, если оно имелось, пройти через лес и неожиданно атаковать стоявшую лагерем пехоту. Эти действия не слишком отличались от того, чем мы занимались на протяжении многих недель. Нам ничего не стоило уйти от этого места на десять, а то и на тридцать километров. И что потом? Красные все равно напали бы на наш след. Рано или поздно нам придется столкнуться с ними, и силы будут не равноценны. Мы были объявлены ими вне закона и не смогли бы объяснить, что у нас нет никакого желания воевать с ними. Но мы были не с ними, и этого было вполне достаточно, чтобы устроить на нас охоту. Кроме того, мы испытывали страшную усталость, и физическую и душевную.
Круг замкнулся.
Было бы неправильно позволить себе надеяться на случай: нас могли окружить и застать врасплох. Этого нельзя было допустить. Мы расположили охраняющие дозоры на дорогах, ведущих к станции, к деревне, к лесу.
Через несколько часов дозорные вернулись с известиями: дороги патрулируются кавалерией, уланы видели два наряда, на железнодорожной станции находились пехотная часть и пулеметный расчет, а в деревне солдаты ведут активную подготовку к наступлению на усадьбу.
Я почувствовал невыносимую боль в сердце, словно чья-то беспощадная рука всадила в него кинжал и медленно проворачивает, не оставляя надежды на спасение. Меня охватила беспомощность; истощенные дух и плоть, казалось, потеряли всякую способность к сопротивлению.
Имея всего один пулемет, мы не могли надеяться вырваться из такого плотного красного окружения.
Капитан Вар собрал всех офицеров и унтер-офицеров. Ему ничего не пришлось объяснять, все и так было понятно. Он попросил каждого высказать свое мнение и по традиции начал с самого младшего по званию. Все высказывались коротко и ясно, используя два-три слова.
– Прорываться!
– Сделать вид, что хотим перейти на сторону красных.
– Начать переговоры.
– Ускользнуть ночью.
– Напасть на деревню.
Все предложения были отклонены. Создавалось впечатление, что мы неожиданно поглупели и опустили руки. Только один унтер-офицер высказал здравую идею, и все единодушно ее поддержали. Его предложение заключалось в следующем. Оставить лошадей. Самим переодеться, уничтожить все свидетельства принадлежности к полку и рассеяться в разных направлениях. Поодиночке, парами и тройками проскользнуть через окружение, смешаться с местным населением. Можно даже временно поступить на службу к красным. Фронт распался, и поодиночке у нас больше шансов добраться до Польши. Тем, кому не удастся попасть в Польшу, следует двигаться в направлении Москвы, Киева и Одессы и оттуда попытаться проникнуть в Польшу. Офицеры получили приказ отправиться в намеченные города; на мою долю выпала Москва.
Следующим пунктом сбора полка была названа Варшава. Дата не оговаривалась.
Мы понимали, что не всем удастся выбраться из страны, где существовал закон «каждый надеется только на себя». Теперь нам следовало примерить этот закон на себя и любыми средствами избежать бойни.
Уланы молча выслушали принятое нами решение. Не теряя времени даром, мы приступили к церемонии роспуска полка, в течение трех лет сражавшегося на чужбине.
Эскадроны построились. Офицеры заняли свои места. Караул замер у знамени. Командир с адъютантом встали перед полком.
Полк построился на заднем дворе, у стены дома, и нам казалось, что мы находимся в комнате. Стоял погожий осенний день. Голубое небо. По-летнему теплое солнце. Стаи галок носились над кронами деревьев в парке и в лесу. Их визгливые крики сливались в мощный хор, временами напоминая смех, временами рыдания. Стоявшие в стойлах лошади, пофыркивая, повернули головы к людям и смотрели с таким выражением, словно хотели сказать: «Не забывайте, что мы с вами».
Загорелые, обветренные лица уланов в этот момент побледнели. Множество глаз было устремлено в голубое небо, но тут прозвучала команда:
– Смирно!
Все посмотрели на капитана Вара.
– Поляки, – начал Вар и сделал долгую паузу. – Уланы…
Я видел, что он мужественно пытается сохранить спокойствие, и почувствовал комок в горле. В вихре мыслей, пронесшихся в голове, всплыла одна отчетливая мысль. Сколько раз в разных уголках мира эти слова, «поляки, уланы», адресовались группам людей, которые олицетворяли идеальный образ борца за независимость Польши. Уланы всегда были любимыми детьми Польши. Герои, сражавшиеся за польские хоругви под Танненбергом против Тевтонского ордена, против казаков и татар, против испанцев в Сарагосе, в Лейпциге против всего мира, против русских на Бородинском поле…
И теперь рядом со мной стояли парни, которые «семь раз прорывали проволочные заграждения противника» в Кречевице. О польских уланах прошлого я узнал из рассказов матери, когда еще не умел читать, и они стали героями моих детских грез. Стоявшие рядом со мной польские уланы были невероятно дороги и близки мне, являлись частью меня, частицей моей души и тела.
На глаза навернулись слезы, и я поймал себя на том, что пропустил речь капитана Вара; возможно, он говорил тихо и коротко.
Вар уже взял себя в руки и, повернувшись к адъютанту, отрывисто рявкнул:
– Произвести перекличку!
«Это наша последняя перекличка», – пронеслось в голове. Вероятно, об этом подумал каждый в строю.
Наступила гробовая тишина.
Адъютант, который вел всю полковую документацию, достал из коричневой кожаной папки несколько листов бумаги, на которой значились все триста человек, присутствовавших на той давней первой перекличке сформированного полка польских улан.
– Сабли наголо!
Уланы застыли неподвижно, словно составив одно целое со своими стальными саблями.
Адъютант начал называть имена рядовых. Последовали тихие ответы, словно у всех уланов разом перехватило горло.
– Есть!
– Есть!
– Я!
Время от времени раздавался громкий, жесткий ответ унтер-офицера, стоявшего за взводом, – так во время похоронной процедуры непокорная труба неожиданно взрывается руладой, вырываясь из слаженной игры всего оркестра. Он отвечал за тех, кто отсутствовал на этой последней перекличке.
– На дежурстве…
– Пропал без вести…
– Погиб на поле брани…
Чаще других звучали слова «погиб на поле брани».
При каждом имени погибшего капитан Вар подносил саблю к губам, касался ею земли и поднимал к плечу. Следом за ним взводы быстро салютовали саблями.
Перекличка закончилась. Адъютант стал называть имена офицеров. Я, как командир первого взвода, отвечал за отсутствующих офицеров. Отвечая: «Погиб на поле брани», я заново проживал каждую смерть.
Не знаю, по ошибке или намеренно, адъютант назвал капитана Баса, перешедшего на сторону красных. Мы никогда не упоминали его имя. Я не знал, что ответить. Бас был жив, и мы знали, где он, но в армии не существовало отзыва, который определял предательство. Я испытывал такое напряжение, что казалось, еще секунда, и из дрожащей руки выпадет сабля. Я слегка повернул голову и увидел побелевшие костяшки пальцев, сжимавших эфесы сабель. Моим взводом когда-то командовал Бас, и мы все любили его.
– Дальше! – рявкнул капитан Вар, прервав напряженную паузу.
Адъютант продолжил называть имена. Последним в списке значился Шмиль.
– Здесь! – звонким, уверенным голосом откликнулся Шмиль.
Несмотря ни на что, словно бросая кому-то вызов, этот мальчик был «здесь» и сообщал об этом всему миру.
– Сабли в ножны! Снять головные уборы!
Капитан Вар повернулся к воротам, через которые были видны поля, уходящие к горизонту, перекрестился и встал на колени. За ним опустился на колени весь полк. Капитан начал читать молитву:
– Аве Мария…
– Аве Мария, – эхом отозвались уланы.
Уланы повторяли за командиром каждое слово молитвы и закончили короткое обращение к Деве Марии, традиционную молитву польских уланов, словом «аминь».
Медленно с фуражкой в руке капитан Вар приблизился к полковому знамени. Передав фуражку адъютанту, капитан снял со знамени грязный чехол. У него дрожали руки, когда он доставал из кармана перочинный нож. В несколько взмахов он отрезал знамя от древка. Вар держал в руках пурпурный кусок шелка так, словно это было его кровоточащее сердце. Все взгляды были прикованы к яркому пятну в руках командира.
– Помните, мальчики… – Не закончив фразы, Вар свернул знамя, положил его во внутренний карман и отдал последнюю команду: – Разойдись!
После этого он надел фуражку и быстро ушел.
Полк оставался на месте, словно и не собирался расходиться. Знаменосец бессмысленно вертел в руках древко. Тучи заволокли небо. Стволы деревьев гнулись под напором усилившегося ветра. Знаменосец, словно очнувшись, отбросил древко в сторону, и оно покатилось по земле. Ряды неожиданно распались.
Началась лихорадочная деятельность. Уланы спарывали знаки отличия с мундиров, рылись в шкафах в поисках подходящей одежды. Выбрасывали из заплечных мешков все, что могло их выдать. Некоторые брали с собой только револьверы. Кто-то брал и винтовки и револьверы.
После поспешных прощальных слов и рукопожатий люди поодиночке, по двое, по трое исчезали в лесу. Некоторые рискнули окольным путем отправиться в деревню.
Как ни странно, но прощаться друг с другом было намного проще, чем с лошадьми. Кое-кто все-таки поехал на лошади, надеясь незаметно пробраться через лес, хотя капитан Вар предупредил, что всадник выглядит во много раз подозрительнее пешего. Некоторые пристрелили своих лошадей. Кто-то нашептывал лошадям последние прощальные слова. Некоторые плакали.
К вечеру осталось только несколько офицеров. Мы с Алексом решили идти вместе. Можно было уйти намного раньше, но расставание с уланами давалось с таким трудом, что мы тянули до последнего.
Мы решили идти со своими лошадьми. В восемь вечера, когда совсем стемнело, мы попрощались с капитаном Варом и несколькими оставшимися офицерами. Проехали по парку, перепрыгнули низкое каменное ограждение и вступили в темный лес.
<< Назад Вперёд>>
