В ретроспективе я подозреваю, что Джон Рид и я, несмотря на все, что мы узнали, все еще оставались наивными, когда уезжали из российских столиц, он из Петрограда, а я через три месяца из Москвы. Мы все еще ожидали, что наша страна будет разительно отличаться от старой разложившейся коррумпированной Европы. Однако Джону хватило его восьминедельного ареста в Христиании, а мне моего крещения огнем во время вспышки интервенции во Владивостоке, чтобы мы полностью отрезвились на сей счет.
Меня заставили проторчать во Владивостоке семь недель. Но мое пробуждение произошло не сразу. Я все еще не был уверен в том предупреждении, которое совершенно серьезно сделал Ленин, или в том, что он прав. Кунц раздобыл визу и билет на пароход всего за несколько дней, но ведь и Кунц числился в Интернациональном легионе. Что же до меня, американский консул ждал, пока не придет распоряжение из Вашингтона, прежде чем смог поставить визу в мой паспорт, однако он был в высшей степени участливым, приветливым. Японский консул также был весьма любезным, но при этом ничего не делал.
На самом деле я легко смирился с мыслью, что мне придется надолго задержаться здесь, ибо книга, которую я планировал написать все эти месяцы, начала вырисовываться у меня в голове, и я чувствовал, что скоро начну писать.
Единственная проблема заключалась в том, что здесь я встретил группу русско-американских большевиков. Через них я познакомился с другими мужчинами и женщинами, которые вернулись из ссылки в свой родной Владивосток. Писать – вообще занятие мучительное, если не сказать больше, и вдвойне для таких общительных людей, вроде меня.
Из консульства я направился в местные Советы, а на следующий день в контору одной из двух местных газет, учрежденных со времен Октябрьской революции во Владивостоке, «Крестьянин и рабочий». Здесь я надеялся встретить Арнольда Нейбута. После призыва в Интернациональный легион Нейбут вышел на нас. Где он теперь, спрашивал я себя. В качестве командира Красной армии Арнольд обучал новобранцев где-то в провинции, так мне сказал Еремей Лифшиц, русский американец, который редактировал «английский раздел» газеты.
– О, мы вас знаем, – пропела молодая женщина, которая оказалась Зоей Ивановной Секретаревой. – Извозчик смеялся: он подумал, что вы говорите по-русски как китайцы, когда вы попросили его отвезти вас, куда надо.
– Наши газеты вообще-то пишут о серьезном, – сказал Лифшиц, – но раз у Арнольда хватило ума записать эту историю, то мы пустили ее. Зоя на этот счет сомневалась, заметка для нас слишком легкомысленная, но я вижу, что вы ее разоружили.
– Не могу сказать, что моя шутка – самая смешная в мире, но главное ее достоинство в том, что я рассказал ее по-русски. Но я на вашей стороне. И прекрасно понимаю, что средний рабочий в Петрограде или в Москве каждый день читает больше серьезных статей в газетах, чем средний американский бизнесмен читает за месяц, и я полагаю, что здесь – то же самое. Но иногда им тоже нужно передохнуть. Издатели «Правды» сознательно держат торжественный тон.
Я сказал им, как русские художники разговаривали с Бобом Майнором, самым выдающимся и мощным художником-мультипликатором в Америке, прежде чем он перестал собирать деньги в фонд защиты Тома Муни и бросил рисовать карикатуры для «Правды», когда приехал весной 1918 года. Это были хорошие рисунки, но идея серии показалась редакторам чересчур легковесной, и они пытались засунуть их в самый неприметный уголок, какой только могли найти.
Вот в основном те или иные товарищи, с которыми я делил так много радостей и трагедий, прежде чем погрузился в старую китайскую шлюпку и понял, что хочу дописать оставшиеся страницы. Мои подвиги в Сибири в некотором роде самые драматичные из всего моего опыта в революции, который я полностью исследовал в своих других сочинениях. Хорошо теперь вспоминать, как я трясся по булыжной мостовой в машине и в ребра мне с двух сторон вонзались револьверы, но раз уж я когда-то об этом сказал, то добавить тут нечего, кроме того, что я выжил. Большинство моих владивостокских товарищей, как и большинство петроградских, не убереглись. В этом-то и разница.
На Русском острове недалеко от Владивостока, с семьей редактора газеты Петра Васильевича Уткина, русского, выучившего английский язык за годы эмиграции в Австралии, я оставался достаточно долго, чтобы положить хорошее начало своей книге. Со мной был мой сундучок, доверху забитый блокнотами, газетами, декретами, лозунгами, картинками, фотографиями и документами. Слова безо всяких усилий изливались на бумагу. Петр, Джером и Зоя, которую называли Зоя Большая, чтобы отличать ее от Зои Станковой, которую называли Зоя Маленькая, тем не менее вытаскивала меня из моей берлоги. Восьмичасовой день во Владивостоке был не только на бумаге, он был насильно введен во Владивостоке, как мне гордо сказали, и они сделали это вызовом бедствующим американцам.
Девушки устроили для меня вечеринку в своем «общежитии» на улице Светланка, 99. Маленькая Зоя была членом городского комитета коммунистической партии, другие члены трио – Таня Чивилева, секретарь финансового отдела местных Советов, Еремей Лифшиц и Петр – тоже пришли. Мы пели революционные песни, а до того, как завершился вечер, меня сделали внештатным корреспондентом. Это была идея Еремея.
– Но ведь у вас уже есть английский раздел газеты? – спросил я.
И он объяснил мне.
Владивосток, как портовый город, привлекал всевозможных граждан из сословия буржуазии, которые надеялись сбежать из-под власти большевиков. У многих из них были банковские счета в других странах. Много людей из интеллигенции, особенно социалисты-революционеры, подтягивались туда в надежде, что они будут нужны союзникам и им помогут сбросить Советы и установить какое-нибудь «демократическое» правительство. В противном случае русские всех классов будут оказывать открытое сопротивление иностранному господству. Владивосток был также и входящим портом, куда стаями слетались бизнесмены и предприниматели из многих стран, Японии, Соединенных Штатов, Британии – все, кто надеялся просунуть ногу за порог и войти в дверь, которая вела в Эльдорадо Сибири с ее рудниками, выгодными лесами, природным сырьем и прочими богатствами. Некоторые приезжали с надеждой, что смогут строить здесь корабли или станут агентами экспортеров или импортеров. Некоторые прибыли как железнодорожные эксперты во времена Керенского, как комиссия Стивенса, и остались, поскольку мало что делали, и договоры с ними были разорваны. А теперь там орудовали британские и японские моряки, устроившиеся в пределах города. Да, с горечью добавил я, и американский корабль стоял на рейде в гавани Золотой Рог83.
Владивосток ждал. Буржуазия выползала из укрытий, полагаясь на находящиеся здесь иностранные армии. Рабочие были настороженны, а Советы – бдительны, однако союзники их заверили, и в особенности британские дипломаты, что они прибыли просто сотрудничать и предотвратить насильственный захват города японцами. Между тем было бы неплохо, если бы я написал серию заметок об интервенции, сказал Джером. Большинство этих прибывающих пожарников читают по-английски. Да, добавил я, и если Ленин прав, то мои соотечественники будут здесь в силе, прежде чем прочитают мои заметки. Мне следовало это обдумать.
Через несколько дней я познакомился с молодым Константином Сухановым, председателем Исполнительного комитета Советов, который производил довольно сильное впечатление. В свои двадцать четыре года он был хладнокровен и сдержан, как ветеран.
– Наверное, я написал слишком радужный репортаж о том, как хорошо работает рабочий контроль на заводах и фабриках? – спросил я. – Как это получилось, что им удалось решить все проблемы, которые все еще не решены в Петрограде и в Москве?
К этому времени я уже довольно сносно говорил по-русски, для того чтобы задать ему свои вопросы, равно как и для того, чтобы поздравить их рабочий класс, самих трудящихся, и одобрить их шаги по программе ликвидации неграмотности, работе двух газет, рабочему университету и созданию трех рабочих театров.
Мы с Сухановым стояли на одном из многочисленных холмов, на которых расположен город Владивосток. Мы видели ряд заводов и старые дома, где жили рабочие, они стояли в долинах, как в любом типично промышленном городе Америки. Некоторые дома богатых на вершине горы постепенно приберет к рукам правительство, а обширные поместья использует для строительства жилищ для рабочих и домов отдыха, об этом сказал мне Суханов. Но невозможно все сделать сразу. Он подчеркнул, что, когда они захватывали власть, не было пролито ни капли крови, однако им все еще предстоит бороться с организованной эсерами и меньшевиками оппозицией в Советах. Не все шло так гладко. Да, это правда, что в конце концов мы продвинемся вперед с промышленным производством, сказал он.
Они четко следовали за каждым законом, изданным Исполнительным комитетом Советов, за каждой речью Ленина. Его статья от 28 апреля, в которой подчеркивалась необходимость введения учета, не была первым выступлением на эту тему. Сначала он говорил об этом в январе, и владивостокские заводы, находившиеся под рабочим контролем (пять было национализировано, когда управляющие стали уклоняться от всяческого сотрудничества; другие частично перешли под рабочий контроль, а управление сохранилось на ограниченной основе), уже работали по системе строго бухгалтерского учета.
В основном этот ограниченный успех Суханов относил на счет большого количества портовых грузчиков, шахтеров, рабочих железнодорожных мастерских, искусных мастеровых и неквалифицированных работяг в основной промышленности города, которые принимали активное участие в Советах – ведущую роль которых, можно сказать, поддерживали и укрепляли большевики. Разумеется, старые эсеры и меньшевики, в основном люди интеллектуальные, были весьма громогласны и, в свою очередь, находились в оппозиции к большевикам. У большевиков были сильные союзники в профсоюзе шахтеров. На всех заводах и во всех профсоюзах, сказал Суханов, сознательность рабочего класса обострялась благодаря вернувшимся политэмигрантам, многие из которых вошли в заводские комитеты.
– К счастью для революции, – продолжал он, – даже интеллектуалы, бежавшие из царских тюрем или из ссылок и уехавшие к вам на родину, были вынуждены зарабатывать себе на жизнь, как рабочие. Мне так кажется. Они вернулись превосходными рабочими, нетерпимыми к нашему разгильдяйству, и заслужили уважение к себе со стороны людей. У нас даже работает бывший профессор английского языка, который получил такое прекрасное образование у вас на родине, что теперь он – председатель нашего совета профсоюзов. Сибирские рабочие русские до глубины души в том смысле, что они не работники умственного труда. Так что вы видите, Америка помогла нам, сама того не желая. Изгнанники способны убедить людей, что они теперь хозяева, а это означает, что им придется привыкать к дисциплине и к целенаправленному труду.
Молодой Суханов говорил, и вся его закаленность, его уравновешенность и задумчивость помогли мне понять, как это он в двадцать четыре года не только стал председателем Владивостокского Совета, но и членом Дальневосточного территориального бюро коммунистической партии. Он не рисовался, хотя такая поза ассоциируется с молодым возрастом, наоборот, в нем чувствовалась дерзкая созидательность, творческая активность, сдерживаемая осторожностью, которую он обрел здесь. Временами его молодое лицо казалось изрезанным морщинами, его движения были не суетливы, а хорошо сложенное тело никогда не напрягалось, но было замечательно быстрым, проворным, гибким, движения его были хорошо скоординированы. В редкие промежутки он даже смеялся, тогда веселость и отвага загорались в его глазах. Несмотря на юность, у Суханова была безошибочно угадываемая внешность руководителя. Он был более торжественным, чем Джером, который, несмотря на свои грустные глаза, любил высмеивать и обожал кормить меня преувеличенно страшными историями. Например, Джером настаивал, что после Октября все безработные, заполонявшие улицы в конце режима Керенского, были организованы профсоюзом шахтеров в советы от пятидесяти до сотни, им выдали старательский инвентарь и отправили на богатую золотом реку Амур. Там каждый человек намывал достаточно золота, чтобы получать от пятидесяти до ста рублей в день. Когда один из них выдвинул старый социалистический лозунг: «Каждому полный продукт его труда», то его чудесным образом подхватили. Однако вытащенные на ковер в Советы, старатели прислушались к голосу большинства и установили плату – пятьдесят рублей в день.
Я попросил Суханова рассказать мне о себе. Неохотно он признал, что родился в буржуазной семье, как и его первый заместитель – Всеволод Сибирцев, которого к этому времени я уже знал. Отец Суханова был немногим более чем незначительный буржуа, представлявший Николая II, заседая в качестве магистрата, в то время как его сын Константин и дочь, как выяснилось, участвовали в заговоре против царя. Я не уверен, какое наказание они понесли от своего отца, но во время Октябрьской революции Константин дважды побывал в тюрьме, потом был студентом Петроградского университета, затем меньшевиком. Он торопился домой и после провала выступления Корнилова сделался преданным большевиком.
После Октябрьской революции роли переменились; отца его обвинили в заговоре против Советов, а Константин судил его. Константин протестовал против того, чтобы его отца посадили в тюрьму, и я не слышал, чтобы его кто-нибудь за это критиковал.
Константин честно уверил меня, что он, Сибирцев и три девушки подверглись критике и самокритике, очистились от буржуазного образа жизни и легко примирились с тем, что их доход сократился до доходов пролетария. На самом деле я нашел, что они живут так же аскетически просто, как Ленин.
В «коммуне» были лишь армейские койки с соломенными тюфяками и несколько простых столов и стульев.
Время уходило, а намерения получить нечто большее чем набросок книги, чтобы закончить хотя бы предварительный проект, на некоторое время были отложены. Разумеется, я говорил себе, что у меня имелись убедительные подробности. Разве я не обнаружил, что глава YMKA Фред Гудсел – мой старинный приятель? И разве консул, Джон К. Колдвел, не казался человеком в высшей степени обязательным? И помимо всего, пророчество Ленина отчасти было доказано американским морским кораблем «Бруклин», бросившим якорь в заливе. Адмирал Остин М. Найт (командующий Азиатским флотом) пригласил меня отобедать на борту корабля и буквально засыпал меня вопросами о положении в России. Все эти люди всеми путями пытались дать мне понять, что они не разделяют мои идеи, не одобряют их, однако все заверили меня, что хотели бы услышать факты. Для того чтобы показать широту взглядов адмирала, экземпляр книги Томаса Киркапа «История социализма» демонстративно лежал на столе во время нашего разговора.
Правда состояла в том, что я – интернационалист, и за свою жизнь не мог надевать и снимать маску интернационалиста по своей воле. Когда я попросил Суханова, чтобы он откровенно сказал мне, что запасла Советская власть для ближайшего будущего в этом порту, который более чем на шесть тысяч миль отделен от сцены, где Троцкий организовывал интенсивное обучение и муштру для красноармейцев, он ответил:
– Что мы можем сделать? У нас есть прекрасный учет. Наша Красная гвардия отправилась в горы, чтобы преследовать самых зловредных казацких атаманов, двигающихся из Маньчжурии. Это хорошие партизаны-бойцы. Однако можем ли мы угрожать британцам, японцам и американцам винтовками, которые имеются в нашей Красной гвардии? Можем ли мы сказать чешским дивизиям, которые потоком льются сюда – их тут уже больше пятнадцати тысяч, а они еще прибывают, – «Отдайте нам ружья» ?
28 мая чехи, действуя согласованно, в одном за другим городе сбрасывали власть большевиков в Сибири. Было совершенно очевидно, что наступает очередь Владивостока.
– Все, что я могу сказать, – это что мы постоянно поддерживаем связь с товарищем Лениным. – Он напомнил мне, что в мае Ленин сказал: «Вопрос войны и мира висит на волоске и на Западе, и на Дальнем Востоке». – Но, – сказал Суханов, и лицо его снова сделалось напряженным, – мы не забываем, что Ленин сказал об империалистическом соперничестве между Америкой и Японией, которое сейчас ограничивает империалистов, удерживает их от попыток задушить советскую власть.
Я сказал Джерому, что напишу статью об интервенции. Джером пообещал напечатать ее в двух выпусках, которые должны были выйти последовательно, в ближайшие дни. Он поместил статью на видном месте, но под заголовком: «Некоторые заметки о нынешнем состоянии русской революции». Я сказал ему, что из него никогда не получился бы знаменитый журналист из концерна Херста. Тот рассмеялся.
– Это чтобы всех отпугнуть. Все шишки усядутся, чтобы прочитать статью, как будто это будет выпуском американского информационного комитета Криля.
По любопытному совпадению первые два выпуска появились 6 июня, в тот день, когда Робинс, Гумберг и американский репортер Луис Е. Браун из «Чикаго дейли ньюс» отплыли из Владивостока.
Я проводил их с пирса. Робинс упомянул о моей заметке в газете.
– Послушайте, Вильямс, а вы разве не хотите убраться из Владивостока? – спросил он, сурово глядя на меня.
По пути во Владивосток Робинс получил сообщение, на самом деле от Лансинга, но отправленное Дэвидсоном, в котором говорилось, что отзыв его пересмотрен и что ему нужно остаться в России еще на три недели. Телеграмма была послана 26 мая; а Робинс выехал из Москвы 14-го. Телеграмму направил посланник Фрэнсис, но потом телеграфировал в Государственный департамент, что возвращение Робинса в Москву будет истолковано как «поддержка американцами советского правительства, если не… признание его с этого момента». Таким образом, его ждал корабль, и стало очевидно, что Робинса выпроваживали. Фактически, во Владивостоке его не только проинформировали, что Государственный департамент хотел бы, чтобы он возвращался на родину, но и ему было приказано не делать никаких комментариев по поводу статьи до дальнейших указаний.
Почти ничего не было сказано на пирсе в отношении участия Соединенных Штатов в интервенции, и ничего относительно его планов, однако, несомненно, он был мрачен. Надеялся ли он все еще на то, что Америка даст отпор интервенции? Не могу сказать. К концу мая чешские войска оккупировали Челябинск, Пензу, Сызрань и Казань, а между тем в последующие недели продолжался захват городов Азии. Робинс сказал, что лишь по иронии судьбы его обвиняли в том, что он действовал неофициально, когда все, что он делал, было с ведома Фрэнсиса, а теперь его вышвыривают «потому, что некоторые американцы стремятся действовать быстро, до получения полномочий – на случай, что они не будут им даны». И затем он добавил:
– Я не могу помочь вам сесть на корабль, Вильямс. Однако люди из консульства информировали меня, что ваша жизнь в опасности из-за обеих фракций, и белых и чехов. И если они вмещаются, то это будет весьма затруднительно для Соединенных Штатов в данной щекотливой ситуации, если бы вы, скажем так, были заметно замешаны.
Я сказал, что попытаюсь спасти их от затруднений.
Гумберг поглядел на меня взглядом, который, зная его, нельзя было бы назвать неприязненным, и удовольствовался тем, что сделал легкий прощальный выстрел:
– Неприятности с вами, с пишущей братией, состоят в том, что вам недостаточно писать историю. Вы настаиваете на том, чтобы также делать ее.
Он напомнил полковнику, что пароход «Камо Маару», на котором они плыли в Сиэтл, должен был скоро отчалить и что Суханов, которого он безошибочно узнал, приближался к ним с двумя помощниками. Робинс обернулся, чтобы поприветствовать их, но немного помедлил.
– Не все могут быть такими скромными, как вы, Алекс, и не у всех есть ваш талант творить историю, но всегда на заднем плане, – немного насмешливо сказал я, но это было правдой, и я признал это, восхищаясь им. И он шел по этой стезе до самой смерти. Однако я понял, что у него на уме есть еще что-то.
– Я подумал, что вы хотели бы узнать о Риде, – произнес он с преднамеренной беспечностью.
– Да, а что насчет Рида?
– Он отплыл из Христиании 11 апреля. Так что он встретит вас дома. Я подумал, вам это будет интересно знать, – проворчал он.
Мы пожали друг другу руки. Полковнику нужен был переводчик для разговора с Сухановым. Как обычно, Гумберг проявлял бесконечную тактичность, когда это требовалось. Разговор пошел в таком ключе:
Робинс. Если от союзников не поступит никакой помощи, сколько времени продержатся Советы?
Суханов покачал головой и сжал губы.
Робинс. Шесть недель?
Суханов. Не намного дольше. – Потом он вспыхнул и откровенно поглядел Робинсу в глаза, у молодого человека такой взгляд можно было принять за невинность. К счастью, Робинс не совершил такую ошибку. – Я полагаю, вы хотите сказать, сколько времени продержатся Советы, пока нас атакуют союзники, использующие чехов как простофиль или жертвы обмана. Если бы не союзники и чехи, которыми они здесь манипулируют, мы смогли бы разобраться раз и навсегда с нашей бандитской шайкой, с белыми. Семенов! – с презрением произнес он. – Где был бы сегодня Семенов, если бы ему не платили японцы ? Нет, мы ничего не хотим от союзников, лишь бы они оставили нас в покое. – Затем, обращаясь к манерам, которым научил его отец, он официально поклонился. – Что же до Америки, мы еще не знаем, но мы не расцениваем ее так же, как других союзников.
Я увидел лицо Робинса, тот вскарабкался на сходни, грустный, сосредоточенный, его подбородок угрюмо выдавался вперед. Он стоял у перил столько времени, пока мы могли видеть его, и смотрел на город, который был за много тысяч миль отсюда, от «стальных батальонов» Красной армии.
Джером сделался моим самым постоянным компаньоном, всякий раз, когда я бросал писать. Я также встретил других русских американцев, в том числе Александра Краснощекова, который, не будучи названным по имени, фигурирует в замечательной книге генерал-майора Вильяма С. Грейвза «Американская сибирская авантюра», описывающей то, как полковник Джордж X. Эмерсон из русской железнодорожной комиссии Стивенса неожиданно совершил грубую ошибку, попытавшись убедить союзных дипломатов, чтобы те, в свою очередь, убедили чехов мирно двигаться во Владивосток и дать возможность вагонам железнодорожников Эмерсона добраться до Вологды. Один из первых советских комиссаров, с которым полковник Эмерсон познакомился во время своей поездки в конце мая, описан Грейвзом следующим образом.
Когда полковник Эмерсон прибыл в офис комиссара [в Хабаровске, 20 мая 1918 года], он обнаружил, что этот чиновник говорит на английском с легким акцентом, и выразил удивление, узнав, что русский советский чиновник в глубинке Сибири так основательно знает английский язык. Комиссар ответил: «Некоторые всего за два месяца превращаются из дрянного адвоката в Чикаго в комиссара в Восточной Сибири».
Прочитав официальные рапорты полковника Эмерсона и его переписку с чиновниками союзников и дипломатами, а также чешскими офицерами, которые свободно говорили о «новом правительстве», которое придет к власти, генерал Грейвз сделал вывод: «Я четко придерживаюсь мнения, что 28 мая 1918 года не было никакого намерения направить чехов на Западный фронт. Я не могу точно сказать, когда было принято это решение, но это было, по крайней мере, за два месяца и шесть дней до того, как получил инструкции [3 августа 1918 года, приказы составлены 17 июля 1918 года], в которых появилось предложение: «В помощи чехов есть настоятельная необходимость и оправдание».
Генерал, который возглавил экспедиционные силы в Сибири, обнаружил, что это представляет особый интерес, поскольку основная причина, выдвигаемая теми, кто был заинтересован в военной интервенции в Сибирь, была немедленная и настоятельная потребность защитить чехов, которые, как предполагалось, пытались пробраться через Сибирь во Владивосток, а затем на Западный фронт, где собирались присоединиться к союзникам.
Робинс тоже познакомился с Краснощековым в Хабаровске и разговаривал с ним, сказал Константин Суханов и спросил, не желаю ли я с ним познакомиться. Краснощеков, который сейчас был председателем Совета народных комиссаров на Дальнем Востоке (Дальсовнарком), со штаб-квартирой во Владивостоке, прошел через многое и в то время оказался во Владивостоке. К этому времени я слышал много рассказов о Краснощекове и почувствовал уверенность только в одном: он наверняка наделен многими талантами, которые он разбазаривал, когда был простым организатором социалистической партии в Чикаго.
– Ну, как это вам – быть рабочим? – поддразнил я Краснощекова, когда мы остались одни. Я не стал бы говорить этого перед идеалистически настроенным Сухановым. Краснощеков говорил мне, как в первое время он был расстроен, когда выпуск продукции находился на нижайшем уровне, но что сейчас все по-другому, заводы и фабрики прекрасно работают, поскольку им были даны дополнительные рабочие кадры передовиков, эти рабочие оставались сверхурочно, чтобы навести порядок на работе.
Он непринужденно рассмеялся над моей шуткой, понимая, что я знал, что в Чикаго он никогда не находился рядом с заводом. Необыкновенно высокий и стройный, красивый и моложавый даже годы спустя, когда мы с женой были с ним на дружеской ноге и встречались с его братом Джимом в Москве, он производил впечатление человека, следующего за модой. Но как отличался его разговор о рабочих от высказываний о них Суханова! Он принялся честно пересказывать мне все, что я уже знал, – что партийные чиновники ограничили им зарплату до 300 рублей, на 200 рублей меньше, чем было назначено согласно декрету Совнаркома в Европейской России, на том основании, что жизнь здесь дешевле. Он не смог сказать, что именно Владивостокский Совет урезал жалованье рабочим. Если бы партийное региональное бюро последовало этому примеру, то у меня возникло бы подозрение, что это не вина Краснощекова.
Краснощеков, как кот, всегда приземлялся на четыре лапы. Разобравшись, что к чему, он быстро примкнул к большевикам, как только прибыл во Владивосток 17 июля. Партия отправила его в Никольск-Уссурийск, где он сделал хорошую карьеру. Его звезда быстро поднималась. В двадцатых годах, когда мы знались с ним и его братом в Москве, они попали в какую-то беду и были «задержаны» где-то за городом, однако свободно приезжали в город в конце недели. Мы часто встречали их на улице, и они казались жизнерадостными, как всегда. В конце, как и многие, он стал жертвой сталинской чистки.
Несмотря на то что я не был с ним знаком до моего приезда во Владивосток, я слышал рассказ «Наш! Наш» и уверил его, что не стану ничего говорить о нем, если он будет проходить как рабочий. Поскольку он был представителем интеллигенции, а также рабочим, я осторожно добавил, не сможет ли он мне рассказать, что может произойти. Собирались ли мои новые друзья, этот чудесный парень Суханов и другие, получить помощь вовремя? Они находились в исключительно щекотливом положении, как мне кажется, и наделены огромной ответственностью. И все же, может, неразумно для вождей сейчас уходить в подполье? Он ответил общими фразами, используя тип жаргона, который всегда сбивал меня с толку. Соотношение сил было таково: немедленная тактика, призывающая к позе самоуверенности и к демонстрации сотрудничества, должна состыковаться с официальным сотрудничеством, проводимым британцами, и так далее; я не мог разобраться здесь, что к чему, не мог найти концов.
При расставании Краснощеков (или Тобинсон, как он звался в Чикаго) по-дружески положил руку на мою ладонь и сказал: «В такие времена, как ныне, мой дорогой приятель, можно найти много утешения, читая Ленина. Как только он выйдет в английском переводе, вам нужно будет прочитать его раннюю работу «Что делать?».
В Петрограде многие политические эмигранты, даже не достигшие высот Краснощекова, шли на заводы и принимали активную роль в работе профсоюзов. Среди них был Олиа Левич, миллионер, Раев Артишук, братья Рабизо и Крайзельман, все из Соединенных Штатов и все мои друзья. Находились ли они в эмиграции в Америке, Австралии, Италии или Франции, ссылка сделала их более резкими, усовершенствовала их технические умения и приемы революционеров. Петр Никифоров, который позже написал книгу о Владивостоке, Яков Кокушкин, который все еще переписывается со мной, и Дмитрий Мельников, рабочий, были политическими эмигрантами и одновременно заключенными. Они изучали математику и французский язык, и теперь математика была полезна им, так как они вводили систему бухгалтерского учета на заводах, которыми управляли полностью или частично вместе с рабочими. Мельников не был большевиком, но, когда два его друга перешли к Советам, он сделал то же самое и стал комиссаром почт и телеграфа.
Профессор английского языка Лев Вакс, в отличие от Краснощекова, никогда не скрывал своего интеллектуального прошлого, но он все равно пошел на завод, став посредником между рабочими и руководством и председателем имевшего важное значение совета профессионального союза. Вместе со своей женой Елизаветой Михайловной Димцен он провел несколько лет в Америке. Мне нравилось приходить к нему: Лифшиц, Лев, Елизавета и я много и интересно беседовали за чаем, и разговор наш иногда затягивался за полночь. Создавалось ощущение, что меня окружают культурные, теплые, разумные люди – совершенно противоположное тому, что я ожидал встретить в Сибири, особенно после чтения произведений писателей XIX века. Когда я упомянул об этом Льву, он сказал: «Но это другая Сибирь и другая Россия. Мастера правы, и не забывайте, что многое еще из пережитков старого осталось. Чехов, страстно ненавидевший вульгарность, пошлость и ничтожные претензии мелкой буржуазии в провинциях и в Москве, видел, как крестьян разлагает церковь, бюрократы, а спившийся, талантливый народ ничего не делает и ко всему безразличен. Разве Ленин не ненавидел так же страстно эти же вещи ? Ему нравились и Чехов и Толстой и было дорого то, что Чехов вложил в уста многих своих героев, – что когда-нибудь другое поколение узнает, какой хорошей и прекрасной может быть жизнь».
Я спросил Вакса:
– Почему Краснощекое предложил мне прочитать работу Ленина «Что делать?» Когда она была написана? Лет пятнадцать назад?
Что-то около этого, ответил он. Я сказал ему, что я поддразнивал Краснощекова из-за того, что он так быстро вознесся, как только решил стать большевиком. Вакс вспыхнул. Я видел, что это было неприятно и он подумал, что я просто дурачусь.
– Я уверен, он сможет, – сказал я, – именно благодаря тому, что он занимает такое высокое положение в партии, он думает, что все знает о заводских рабочих и может сказать им, что делать. Или крестьянам. Я уверен, что и для них у него припасены ответы.
Вакса совершенно не заботили мои объяснения; как я понял после того, как он заговорил, ему было неприятно то, что Краснощекое неправильно трактовал «Что делать?». Я сохранил в памяти все эти годы, потому что среди критиков стало модно цепляться за эту книгу Ленина.
Только внимательное чтение этой книги, сказал мне Вакс, может помочь понять, что Ленин имел в виду сделать так, чтобы ведущая группа кадров принимала все решения и вручала их рабочим в готовом виде. Ленин настаивал – и это отличало меньшевиков от большевиков – на том, что должна быть создана партийная организация профессиональных революционеров. Только таким образом в царской деспотической России партия могла бы работать в подполье, не создавая опасности себе самой и остальным. Профсоюзы и другие организации должны быть открытыми, насколько позволяют условия. Но с самого начала – ив книге неоднократно это подчеркивается, – больше рабочих, чем людей умственного труда, нужно вводить в руководство, и ни в коем случае профессионалы-подпольщики не должны думать за рабочих. Он сам хватался за каждое письмо, приходившее от рабочих, изучал его, что-то из него узнавал и приходил в восторг и энтузиазм из-за каждого признака, что рабочие становятся активными в своем движении. Он постоянно сражался против самодовольства, которое проявляли некоторые ссыльные, которые находились в отдалении от действительной классовой борьбы, имевшей место.
Между тем Вакс ненавидел всяческую несправедливость и указывал, что вполне возможно, что Краснощеков глубоко понимал то, что имел в виду Ленин.
– В таком случае он подумал, что его выдвинули на руководящий пост, так как это было необходимо, чтобы помочь обучить и развить менее продвинутые кадры, – сказал я.
– Это правда, – заметил Вакс, – он человек, не замеченный в скромности, но и Ленин тоже не такой. Партии в настоящий момент не нужны люди моего склада, учителя, которым не хватает смелости…
Но здесь я перебил его:
– Да, все это очень хорошо, хотя я хотел бы напомнить вам, во-первых, что Ленин – великий учитель, и Владимир Ильич всегда слушает.
И я рассказал ему, как долго мы с Кунцем ждали, пока Ленин вытягивал информацию, которая показалась ему интересной, у двух необразованных крестьян.
– Может, я ошибаюсь. Я только дважды разговаривал с Краснощековым. Но я не могу представить его, чтобы он слушал рабочих. Ведь парень вроде Мельникова, думающий, несловоохотливый, который ходит повсюду и прислушивается к рабочим и думает, каким образом избежать ненужного повторения приказов, дублирования распоряжений или бумажной работы переписки, – он мог бы научить Краснощекова одной-двум вещам.
– И все же, Альберт, мы не знаем, может, именно Краснощекое хотел, чтобы у вас появилось настоящее представление о том, как работает партия, и о лежащем в основе этой работы плане Ленина, принятом на Втором съезде в Лондоне и выдвинутом в этой ранней его книге.
– Все, что было рассчитано на ее работу во время нелегальных условий. А теперь партия во власти, и это большая разница, – вставил я. – Однако в основном я хочу сказать, что я слышал, как Ленин много раз говорил о том, как медленно движется партия, – ругал товарищей, заставлял их шевелиться, говорил, что массы идут впереди них и что они недооценивают революционное настроение масс и так далее.
– Временами так оно и есть, – задумчиво произнес Вакс. – И иногда это хорошо, иногда – не очень; и тогда наша задача – сдержать их. Я волнуюсь теперь, что может произойти здесь. Инициатива наших рабочих велика, повстанцы на кораблях бесстрашны. Теперь у них свое правительство, у них нет хозяев, и они намереваются сохранить это, но вы же видели американский флаг на том линкоре, а также японские и британские орудия. А французы заняты чехами. Возникнет ли безвыходное положение, когда одни будут удерживать других? Или они соберутся вместе и нанесут нам удар в спину, и если так, будет ли это кровавой баней? Я очень выработался, и тогда говорю себе, что я становлюсь старше, слишком всего боюсь. А вы, мой друг, – сказал он, – вы как наши портовые рабочие, у вас слишком много возможностей.
И все же я оказался в беде, когда белые арестовали, а затем отпустили меня, я все еще подвергался временному аресту, и этот добрый, скромный учитель и его жена время от времени прятали меня, в их доме я провел свою последнюю ночь во Владивостоке.
Поездка с Сухановым и маленькой группой на чешский фронт дала мне некоторое представление о том, как трудно было этим молодым активистам из Владивостокского Совета прийти к какому-либо реальному решению по жгучему вопросу «Что делать?» в отношении громадного нашествия союзников-интервентов. Психологически, равно как и практически, это было другое царство, другая сфера вне основного вопроса: нужно было отбить вторжение казацкого атамана Семенова.
Логика могла бы подсказать нам, что союзники и Семенов не были разделены, им платили японцы, и вполне возможно, он сговорился с французами, и что даже это проявление его силы может быть частью плана, разработанного с ним, англичанами и, быть может, некоторыми американцами. Всем было известно, Риду и мне, что союзники поддерживали генерала Деникина, Алексеева и Каледина, и это впоследствии было зафиксировано в документах; консул рекомендовал, чтобы Соединенные Штаты следовали этому примеру, еще в декабре. Логично было предположить, что Семенова тоже кто-то поддерживал. Семенова постоянно отбрасывала Красная армия, начиная с января, но он всякий раз возвращался в Маньчжурию, чтобы перегруппировать своих бандитов и монархистов, а также боевиков-казаков. Рядом с Деникиным сражался казацкий генерал атаман Каледин на Дону; это был любимый военачальник союзников, который, сидя верхом, «восстанавливал порядок» в России и прогонял большевиков. Однако после событий 12 февраля Семенов стал более амбициозным и безжалостным. В тот день генерал Каледин в Новочеркасске созвал местное правительство казаков и выслушал рапорт полевого атамана A.M. Назарова о том, что большевики наступают и находятся всего в нескольких милях от Новочеркасска и что «казаки не желают воевать». И тогда Каледин тихо сказал: «Борьба безнадежна» и подал в отставку с поста атамана. А когда собрание вернулось к дневной сессии, выяснилось, что он уничтожил какие-то документы, а затем пустил пулю себе в сердце.
Теперь Семенов развернул настоящую игру на зрителя для одобрения со стороны союзников. Два или три дня я сопровождал Суханова вдоль довольно вытянутого фронта. На меня произвели впечатление большие соединения Красной гвардии – в основном это были механики, портовые рабочие, рабочие с железнодорожных станций и заводов. «Крестьянин и рабочий» описывает наш визит формальными словами в своем выпуске от 20 июня 1918 года. Я был там в качестве корреспондента, и, поскольку у меня был скромный фотоаппарат, мне позволили свободно фотографировать. Я разговаривал с крестьянами и с рабочими, для большинства из которых не впервой было сталкиваться с бандами Семенова. Обычно они сталкивались с ними в горах Маньчжурии и оттесняли их назад. У Семенова были опытные партизаны, сказал я Суханову.
– Но многие – наемники, – ответил он. – Как они могут соперничать с нашими людьми, у которых нет ни формы, ни офицеров, но у которых есть основания сражаться, которые понимают, за что они борются, и у которых есть священный красный флаг?
Я сделал замечание, как это принято у репортеров, чтобы вызвать ответ. Но я отступил перед этими ясными молодыми глазами и страстью в его голосе. Это была моя последняя попытка быть «безучастным» обозревателем у Суханова.
На Гродсковском фронте я слышал, как люди распевали революционные гимны, отправляясь в бой. В этих песнях не было скорби. Их пели с вызовом и с какой-то цельной ненавистью и презрением к бандитам-варварам и японским наемникам, которые осмелились так неосмотрительно вторгнуться. Услышав их, я почувствовал жестокий стыд за свою страну и ее глупость. Теперь я был убежден, что отзыв Робинса означал лишь одну вещь: что мы заигрываем с французами, англичанами и японцами, помогая им разрушить Советы.
– Разве они не понимают, что эта сила – непобедима? – яростно спросил я у Суханова, забыв, что надо говорить по-русски. Он не понял эти слова, но распознал злость у меня на лице, а я увидел, что он удивился, но уже не мог сдержаться. – О, они могут выиграть на какое-то время. Может, нас отсюда выметут, это возможно. Но ни одна сила в мире не сможет одолеть нас, если мы будем держаться вместе. – Я невольно употребил слово «мы», потому что именно так я сейчас чувствовал: если моя страна пойдет против этих рабочих, против этих бедных крестьян, вроде того старика, с кем я разговаривал у костра примерно час назад, то я на их стороне.
Суханов, встревоженный тем, что я, быть может, протестую против каких-то вопросов стратегии борьбы – я, великий организатор Иностранного легиона, – вызвал переводчика, который поехал вместе с нами.
– Я лишь говорю, что если западные державы вторгнутся, то это будет означать возвращение помещиков и капиталистов, и тогда никакая мощная артиллерия, ни самолеты, ни бомбы не помогут им. В конце концов они проиграют. Бедняки наследуют землю, и прежде всего землю Советов. Не потому, что справедливость всегда выигрывает, но потому, что их множество, и Ленин дает им ключ – осознание их силы. И в каждой стране они многому научатся от вас.
Большинство бойцов Красной гвардии были молодыми людьми, поэтому я постарался поговорить со старым крестьянином, после того как сфотографировал его. Я спросил его, что заставило его прийти в горы, чтобы сражаться. Он ответил:
– Видишь ли, брат, жить в Сибири нелегко. Девять месяцев ты сражаешься с холодом и пытаешься сохранить скот помещика в тепле и в сухости, ты никогда не снимаешь валенки. Потом три месяца ты ломаешь себе спину, чтобы посадить и вырастить урожай, а потом собрать его. Я очень много работаю. У меня десять детей, дичи и рыбы много, и они этим питаются. Но сибирский помещик может пнуть и избить тебя ни за что. Это собачья жизнь. Я спросил Бога, почему мои дети должны жить так, как я. И теперь в первый раз я увидел в этом какой-то смысл. Я чувствую, что со мной не произойдет что-то случайное, если ты понимаешь, о чем я говорю, братец. Я уразумел, что к чему. И думаю, что мои дети будут жить лучше.
В те два дня, что я провел на фронте, я стал свидетелем завораживающей демонстрации дальновидности Владивостокского Совета. Что же касается консулов союзников, кроме японцев, то они играли в кошки-мышки с Советами (британцы особенно преуспели в этом двурушничестве), Советы обратились к китайцам с особым теплом. На некоторое время китайцы, которых так гнусно третировали все царские правительства, держались настороженно, однако Советы дали китайским гражданам равные права с другими иностранцами, не как внутренним жителям, которых следовало эксплуатировать, но отнеслись к ним, как к человеческим существам. Таким образом, китайская делегация навела мосты с красноармейцами и объявила себя в оппозиции к практике Семенова мобилизовать и перегруппировывать свои силы в Маньчжурии, а также протестовала против попыток союзников заставить Китай наложить эмбарго на поставку продовольствия в Сибирь.
– Мы хотим, чтобы наши продукты и припасы поступали бы русским рабочим и крестьянам, – сказали они.
То, чему я был свидетелем, – это было формальной (настолько формальной, насколько позволяли фронтовые условия) конференцией, на которой присутствовали делегаты двух национальностей, представлявшие одну треть населения мира. К китайцам обращались на их языке, переводчиком был блистательный двадцатиоднолетний Тунганоги, который, как и Суханов, воплощал в себе молодую революционную Россию. Советскую делегацию возглавлял Краснощекое, проделавший исключительно практические приготовления для сотрудничества, к которому Суханов приложил руку. Он произнес речь, в которой он превознес их братскую встречу под открытым небом, и сказал:
– Китайский и русский народ – это истинные дети природы, не испорченные пороками западной цивилизации, неискушенные в дипломатических обманах и интригах.
Рядом с красногвардейцами во время нашей поездки по фронту мы видели поднимающиеся подразделения Красной армии. Здесь, по крайней мере, это была интернациональная армия, включавшая, что крайне важно, чехов, которые сопротивлялись своим офицерам и вступили в ряды Красной армии.
В целом здесь и на других фронтах семеновские подразделения были отброшены назад, и примерно четыреста чехов сражались в солидарности с большевиками. Там также были корейцы, они грелись у костров и, согласно рапортам, говорили:
– Мы сражаемся сейчас за вашу свободу; когда-нибудь вы будете сражаться с нами против японцев за нашу независимость.
Семенов не был единственным претендентом на лавры Наполеона Сибири; просто он был на данный момент самым дерзким и наглым и заявлял о своих намерениях продвинуться к Уральским горам, а оттуда – в Москву и в Кремль.
Красногвардейцам приходилось часто покидать заводские станки и работу на полях (поскольку это был июнь, солнце почти не садилось, и каждая минута светового дня должна была быть использована для работы на земле), но их торжественно провожали и встречали как героев.
Я прокомментировал Лифшицу, что они, должно быть, теряют много времени, чтобы работать таким образом, и все постоянно повторялось, изо дня в день.
– Может, оно и так – ответил Лифшиц, – но каждый раз, когда они возвращаются, мы понимаем, что все это ненадолго и им снова придется идти в бой. И они это понимают. Поэтому человек может выдержать все это, если ему говорят, что он – герой. И слова, идущие от сердца, – это то, что у нас имеется в избытке, – немного застенчиво произнес он. – Я лишь хочу, чтобы у нас были современные ружья и пули, а также гранаты в таком же количестве.
Конечно же их заводы вовсю работали, производя ружья, но по-настоящему большие орудия на крепости, смотревшие на бухту Золотой Рог, прибыли из Петрограда, мне кажется, еще во время авантюры Корнилова, в которой Керенский скомпрометировал себя.
Была определенная логика в словах Лифшица. Иногда что-то в Джероме напоминало мне Воскова. Он не обладал искрометным юмором Воскова, однако у них обоих была некая тугая нить, что делала их похожими друг на друга. Я также подозреваю, что, как Восков, Лифшиц всегда лучше всего собирался во время кризисов и расслаблялся, только когда все шло хорошо, но я не могу сказать, что за семь недель, что я был там, кризис миновал, он лишь усугублялся. Но все равно, с Джеромом я чувствовал себя относительно веселым. Несмотря на то что он был наделен высохшим телом и спиной, которую не мог выпрямить, его дар – смотреть на вещи прямо (что он приписывал своему марксизму, разумеется) был таким, что в его присутствии я никогда не думал о нем как о человеке, имеющем физические недостатки.
Когда я собирался выступить с речью перед Советами 9 июня, я спросил Джерома:
– Не будет ли немного разочаровывающим – говорить о необходимости разбить Семенова, когда я только что сказал в двух статьях, напечатанных в вашей уважаемой газете, что он полностью изгнан?
– Конечно нет. Почему вы беспокоитесь о таких пустяках? Вы, художники, хотите, чтобы жизнь отражала ваши слова, а не наоборот. Может, нам сейчас придется прогонять его раз в неделю начиная с сегодняшнего дня, пока не прогоним окончательно? Так что задайте им жару. Кроме того, ваши статьи были напечатаны на английском языке, чтобы произвести впечатление на иностранцев, и мы надеемся, что Вудро Вильсон сейчас читает их. Однако вашу речь услышат люди из доков и сталелитейных заводов.
Итак, я произнес речь. Это произошло в субботу, 9 июня. А 11 июня в «Крестьянине и рабочем» речь появилась полностью, под заголовком, который даже мне показался слишком провокационным.
«ПРИЗЫВ К ОРУЖИЮ
Они [силы Семенова] имеют офицеров и деньги; но на нашей стороне и стихийные, и моральные силы. Они сражаются за восстановление старого жестокого, деспотического порядка; мы боремся за новый, свободный, справедливый порядок. Выбираясь изо лжи и клеветы, которой покрыта русская революция, мир начинает понимать, за что она борется: за общество без враждующих классов, где избитые, презираемые и угнетаемые крестьяне станут собственниками и будут строить свою экономику и человечество найдет нечто помимо прекрасных чувств в утверждении братства всех народов».
Сказав, что рабоче-крестьянская Октябрьская революция спасла революцию от хаоса, в который она скатывалась, я добавил:
«С самым широким сотрудничеством с обеих сторон любая задача восстановления России будет спотыкаться и буксовать. Но вместо того, чтобы получить помощь, рабочие получают удары и оскорбления со всех сторон. Им саботировали работу прежние старорежимные чиновники, их бросили интеллектуалы, бойкотировали союзники, почти гильотинировали немцы, в то время как почти каждый так называемый свободолюбивый гражданин из демократического западного общества оказывал моральную поддержку, а иногда и физическую помощь их очернителям, клеветникам и душителям.
Однако нет никакой силы, которая могла бы сокрушить русскую революцию, и сегодня Советское правительство пускает корни глубже в русскую почву, чем когда-либо ранее».
И я завершил:
«Ваш президент только что сказал: «Кто бы ни двинулся через пограничную линию Сибири, угрожая рабочему правительству, должен погибнуть на месте!» И так же говорим все мы! Он должен умереть, либо умрем мы!
Нам жизнь мила: жить под лучами солнца, наблюдать, как играют солнечные блики на воде; познавать любовь близких нам людей – все это драгоценно. Но еще дороже и драгоценнее братство человечества; судьба демократии и триумф Интернационала. И за это мы не откажемся умереть!
Да здравствует Советская власть! Да здравствует Красная армия! Да здравствует Интернационал!»
Через день после того, как я произнес речь, 10 июня, состоялся большой митинг на Вокзальной площади, на котором приветствовали красногвардейцев, вернувшихся домой. Это была часть подразделения из Владивостока и Сучанской области, которая вместе с гарнизоном солдат и матросов Сибирского флота принимала участие в важных боевых действиях на Трансбайкальской линии фронта.
Случилось так, что это было окончательным изгнанием Семенова, но, к сожалению, здесь имели место другие факторы, более важные, чем его решающее поражение.
Армию в то время возглавлял молодой военный стратег Сергей Лазо, известный по всей этой части Сибири за его подвиги. На торжественную встречу вернулись многие местные красногвардейцы, и среди речей, праздновавших их триумф, одна была произнесена приглашенным американским корреспондентом. «Крестьянин и рабочий» удовлетворился на этот раз тем, что в номере от 12 июня просто упомянул, что я тоже говорил; даже Джером уже начал понемногу уставать от моих речей.
Реванш, когда он наступил, исходил не от Семенова. Чехи продолжали прибывать по Транссибирской дороге, пока их не скопилось более 17 000 во Владивостоке. 29 июня, с более или менее неприкрытой помощью французов, британцев и японцев, они оккупировали город, арестовали всех большевистских вождей, которых смогли захватить, спустили красный флаг и подняли ненавистный царский. Американцы тоже сыграли свою роль: крейсер «Бруклин» окружил американское консульство, чтобы защитить его, думаю, на тот случай, если какие-нибудь члены Советов попробуют найти там прибежище.
Мне становилось все противнее и неприятнее. Неужели интервенция была спланирована даже со стороны моей страны?
Как боялся Вакс, воинственные портовые рабочие отказывались принимать состояние осады, несмотря на нацеленные с залива на город пушки и винтовки в руках чехов. Ворвавшись в пустое здание красных, где Суханов, сидевший за столом, был взят врасплох и рано утром арестован, эти рабочие в течение сорока восьми часов удерживали здание, вооруженные лишь несколькими винтовками. Они кричали из окон и пели песню английских рабочих-транспортников, которой их научил Вакс. («Удерживайте крепость, ведь мы идем! Объединяйтесь, парни, будьте сильны!») Их вытеснили только ночью, когда чехи проскользнули близко от здания, бросили в окно зажигательную бомбу.
Кровавая баня, которой так боялся Вакс, началась. Многие были застрелены.
4 июля мы провели красные похороны этих товарищей. Я говорю «мы» с некоторой гордостью, хотя сам принимал в этом мало участия – просто присутствовал на подпольном митинге с теми товарищами, что оставались на свободе, на котором мы спланировали похороны. Вакс решил, что мне идти будет опасно. В качестве председателя совета профсоюзов его разыскивали чехи и белогвардейцы или и те и другие, и партия, или то, что от нее осталось, решила, что ему нужно держаться подальше. Я сказал ему, что меня тоже пару раз арестовывали, чехи врывались в мою комнату, хватали мои бумаги и рукопись книги и что мне надоело прятаться; я пойду. Он сказал, что я «безответственный», а я вспыхнул и сказал, что у меня есть над ним преимущество, мне не нужно подчиняться любому решению партии, и что у меня есть свое мнение.
Митинг был в общем-то довольно прозаичным. Ни одного слова не было потрачено на чувства или сантименты. Немногие из присутствовавших понимали, что время дорого, и все выходили с конкретными предложениями.
Сами похороны были настолько многолюдными – тысяча рабочих и работниц молча выстроились на холме в ряды вдоль покрытых красными флагами гробов их товарищей, – что не было сделано никакой попытки, чтобы нарушить тишину или прервать церемонию. Лифшиц находился в первом концентрационном лагере на Малой речке, как и Петр, и газета не вышла, поэтому, насколько я знаю, моя глава «Красные похороны» в моей книге о русской революции – единственная запись этого события. Разумеется, Вакс и я составили ее позже.
Последние несколько дней, что я провел во Владивостоке после похорон, смутно сохранились в моей памяти. Примерно в это время я узнал об убийстве Володарского на улице Петрограда 21 июня. Эти новости помимо всех событий во Владивостоке, а также известия о 150 американских моряках, высадившихся в Мурманске 11 июня, привели меня в глубокую депрессию. Как я могу сейчас поехать домой и пребывать там в целости и сохранности, оставив Суханова, Уткина, Сибирцева, Лифшица и всех других на бог знает какие пытки при Белой гвардии, которая, несомненно, одолеет чехов?
Моя китайская виза оказалась бесполезной, поскольку на самом деле китайские пароходы контролировали британцы; в конечном итоге вышла и британская виза, но деньги, которые я ожидал из Америки, так и не поступили. Я не слишком переживал об этом в своем подавленном настроении: для чего ехать домой, если интервенция так же очевидна, как день Страшного суда? – спросил я Вакса. Он дал мне задание. Степень американской интервенции имеет важное значение, сказал он. Общественный протест будет серьезным фактором, поскольку администрация Вильсона все еще делает вид, что верит в самоопределение.
За несколько дней перед тем, как я должен был отплыть, я пригласил Большую Зою в рыбацкий ресторан в Эгершельде, в самой отдаленной части Владивостока. Она просто сияла; рабочие собрали две тысячи рублей, чтобы отправить меня домой. Я объяснил, что не могу принять их. Как я могу быть уверен, что деньги, которые я отправлю им, чтобы заплатить долг, дойдут до них? Но в конце концов я взял деньги. И только через несколько лет у меня появилось доказательство, что деньги, которые я послал им, достигли Маленькой Зои кружным путем.
К 9 июля, судя по газете, которая у меня сохранилась, я был в Шанхае, где провел еще месяц, прежде чем добрался до Соединенных Штатов. К 16 сентября, когда я прибыл в Сан-Франциско на корабле «Нанкинг», весь Дальний Восток был оккупирован интервентами, в том числе американцами, которые высадились во Владивостоке в августе, а также в Архангельске и с увеличенными силами в Мурманске. Я не ставлю своей целью описывать американское вторжение на Дальний Восток или на север России. Это сделано другими, кто принимал в этом участие. Майор Грейвз в своей книге писал, что был командующим американскими войсками, отправленными в Сибирь: «Должен признать, что не понимаю, чего добивались Соединенные Штаты этим военным вмешательством» 84.
Большинство моих владивостокских товарищей (не Вакс или девушки) были убиты во время Гражданской войны. Смерть их была особенно зверской, невероятно жестокой, во многих случаях. Я перечислил несколько таких случаев в своей книге «Через русскую революцию», наряду с гибелью моих петроградских друзей. Через несколько лет я узнал больше подробностей от тех, кто выжил. Если выразить в простых строках, то список таков:
Константин Суханов и Дмитрий Мельников – их забрали из первого концентрационного лагеря на Малой речке в ноябре 1918 года, предположительно для того, чтобы перевезти в тюрьму, завели в близлежащий лес и казнили. «Я видел место, где они были убиты, и их еще теплые тела. Они были расстреляны в упор».
Всеволод Сибирцев (так же как Сергей Лазо и некто Луцкий, которого я не знал) был сожжен заживо в паровозной топке в мае 1920 года белогвардейцами на железнодорожной станции между Владивостоком и Хабаровском. Белой гвардии этих людей выдали японцы.
Петр Уткин, редактор. Он один из трех человек, сбежавших из первого концентрационного лагеря на Малой речке 13 января 1920 года, следующим летом был отправлен к японскому командованию вместе с двумя товарищами как посланник перемирия. Успешные переговоры закончились, они ехали по пути домой на японском поезде, когда белогвардейцам разрешили схватить их и убить.
Я почти ничего нового не узнал о казни Нейбута белыми в Омске в 1919 году, кроме того, что Нейбут продолжал работать в подполье, после того как Омск стал резиденцией правительства Колчака.
Наряду со всеми этими людьми, а также с Янышевым, Восковым и Володарским, я подумал о Джоне Риде. Только Рида хорошо знают во всем мире. Из всех других только Володарский упоминается в западной истории. И только Янышев и Рид погребены в Кремлевской стене на Красной площади. Героизм был таким привычным в те дни, и большевики так расточительны в ключевых сражениях, что большинство русских историков, насколько я знаю, ничего не пишут о Янышеве или Воскове. Несколько владивостокских писателей больше написали о провинциальных героях морских сражений.
Мне часто казалось странным, что я прожил такую долгую жизнь, в то время как эти люди, которых я любил, умерли много лет назад. Если жизнь имеет цель, то смерть имеет значение, поэтому я не оплакивал их, но каждая смерть ожесточала меня, укрепляла в моей решимости никогда не предавать людей, которые так дороги мне, и не предавать дело, ради которого они погибли.
И даже сейчас я не могу не думать, какие книги мог бы написать Рид. И даже сейчас я не могу смотреть на фотографии Рида, снятые в той финской тюрьме, где он жил на мороженой рыбе более двух месяцев, без ярости на всех тех, кто пытался изобразить Рида разочарованным, когда тот умер. Меня там не было, не было и их, но Луиза Брайант была, и только после ее смерти легенду о разочаровавшемся Риде начали раздувать те, кто сами были разочарованы.
И даже сейчас я скорблю, когда думаю о том, как погибли некоторые из моих владивостокских товарищей. Полномасштабная интервенция ударила сначала по Владивостоку и продолжалась там дольше всего. Долго еще после того, как правительство Колчака было свергнуто, а британцы, французы и американцы были широким фронтом выдворены с Дальнего Востока, оставались еще большие силы японцев. И лишь 25 октября 1922 года Советы опять победили и подняли красный флаг над Владивостоком.
Поэтому меня никогда не покидало чувство стыда за роль, которую моя страна сыграла в этом объединенном усилии задушить социализм в колыбели, раз и навсегда, и если я хотя бы немного сумел смягчить вину от того, что я американец, то я уже доволен.
Совершенно очевидно, почему критики и историки изобрели гуманные причины, оправдывающие роль Америки в этой бесчеловечной интервенции и бойкоте нового и еще неопытного социалистического правительства. Ибо суть американской политики с 1918 года и далее отражала продолжающуюся оппозицию коммунизму и ожиданию людьми социальных перемен. Это руководило нашей политикой во время испанской Гражданской войны, во время Кубинской революции и во время всех истинных движений за освобождение в Азии и в Африке вплоть до настоящего времени – до зимы 1961 года.
Жертвы людей, которыми я восхищаюсь и которых люблю в Европейской России и во Владивостоке, лишь побудили меня писать и сражаться против такой политики.
И только смерть одного товарища, о которой я недавно узнал, дезориентировала и на некоторое время парализовала меня. В двадцатых годах я получил письмо от маленького Лифшица. Письмо было веселым, несмотря на японскую оккупацию и дополнительный срок заключения – еще на несколько месяцев, который ему пришлось отбывать во Владивостоке. Много лет спустя, во время моей последней поездки в Советский Союз в 1959 году, я узнал о его судьбе. Кажется, он переехал в Москву после освобождения морских провинций и умер там в 1937 году, став очередной жертвой сталинской чистки.
Я лишь могу сказать, вместе с Лениным, что более интересно жить вместе с революцией и пройти через нее, чем писать о ней85.
Я не был ни пророком, ни провидцем; но более дальновидным, чем американцы, которые на каждом критическом повороте истории теряют веру в интернационализм и социализм, а русские люди способны в конце концов сотворить чудо, которое предвидел Ленин. И я верю, что они это сделают.
<< Назад Вперёд>>
