2. Содержательные (социальные) характеристики коллективизированного крестьянского хозяйства
В области собственно механизма колхозного воспроизводства можно отследить, по меньшей мере, такие, органически взаимосвязанные, типологические черты, характеризующие колхоз советского образца как целостный социально-экономический феномен.
Во-первых — это доминирование натуральных потоков в воспроизводственном процессе по отношению к потокам денежным. Причем это касалось как возмещения потребленных «чужих» средств производства, производивших колхозный продукт (например, оплата долей сельскохозяйственного продукта, произведенного колхозами, амортизации, ремонта основных средств производства — «социалистического» аналога «основного капитала», принадлежащего государству в лице МТС, а также затрат на сырьевые ресурсы промышленного происхождения, использовавшиеся в колхозном производстве), так и формирования фонда заработной платы (личных доходов) колхозных работников и механизаторов МТС. Главным образом натурой отчуждался и прибавочный продукт колхоза (при этом внутреннее накопление, если оно имело место, формировалось фактически путем вычета из фонда заработной платы).
Колхозная экономика практически была отсечена от рынка (если сказать точнее — от возможного, потенциального рынка с его контингентами конкурирующих агентов, осуществляющих обмен), его заместила монополия кратократии, направлявшей по своей воле «игры обмена» (Ф. Бродель). Колхозам фактически разрешалась реализация за деньги лишь небольшой части распределенного продукта (в составе последнего — продукция, составлявшая «неделимые фонды», часть которой ради инвестиционных нужд могла быть продана за деньги государству — по закупочным, т.е. резко заниженным, ценам, и продукция, выплаченная в натуре работникам колхоза по трудодням, которая могла быть продана на условно свободном — колхозном — рынке; иногда такой «привилегии» удостаивалось и общественное хозяйство, но лишь применительно к скромной части «излишков» колхозного продукта, остававшегося после всех «обязательных» «внешних» изъятий и внутрихозяйственных отчуждений).
Во-вторых, в движение воспроизводственных потоков в коллективном хозяйстве вторгался специфический фактор распределения, навязанный колхозной экономике коммунистическим порядком: возмещение средств производства, принадлежавших колхозам и потреблявшихся в колхозном производстве, осуществлялось по остаточному принципу, неделимые фонды колхозов, т.е. их фонды накопления, также формировались по остаточному принципу — после полной «расплаты» хозяйств с институтами «внешнего мира» (погашение задолженности государству, «обязательные» поставки колхозной продукции государству, натуроплата услуг МТС, выплата налогов и др.). По остаточному же принципу, занимавшему в иерархии степеней остаточного принципа, действовавшего в системе распределения колхозного продукта, самое последнее место, распределялся и «рабочий фонд» колхоза — фонд заработной платы работников колхоза, причитавшейся им за работу в общественном хозяйстве.
В-третьих, в противоположность целевым установкам экономической деятельности индивидуального крестьянского хозяйства основной целью коллективизированного хозяйства стало удовлетворение потребностей коллективного потребления (включая удовлетворение потребностей корпорации функционеров кратократии), в противовес индивидуальному потреблению — крестьянской (колхозной) семьи и в ущерб ему. Распределительный механизм в части, касавшейся потребленного в колхозном производстве живого труда, никогда не был рассчитан на то, чтобы полностью возместить его затраты, хотя труд коллективизированного работника на общественном поле поглощал подавляющую часть — около 3/4 в 1940 г. и столько же в 1950 г. — его рабочего времени, и тем более он не был рассчитан на то, чтобы обеспечить такому работнику наибольшую часть его личного дохода в денежной форме (см. табл. IV-3). О том, сколь безжалостна была Власть по отношению к коллективизированному труженику земли, создававшему весьма весомую часть национального богатства страны, наглядно показывает то место, которое «остатки хлеба», выплачиваемые по трудодням, заняли в первые же годы «колхозного строительства» в «реестре» нормативного распределения урожаев зерна. На такие «остатки» приходилось лишь 6-8% объема валовых сборов зерновых (подробнее см. Приложение-4).
Действительно, в «двуярусной» колхозной системе прибавочный продукт, создававшийся трудом работника колхоза на общественном поле, имел тенденцию вобрать в себя весь фонд заработной платы (и уж, безусловно, охватывал подавляющую его часть), а, опять же в тенденции, основная тяжесть возмещения затраченного в общественном хозяйстве труда перекладывалась на личное подсобное хозяйство (ЛПХ) колхозника, которое по существу становилось главным источником жизненных средств последнего.
Вот один из знаковых фактов той эпохи, свидетельствующий о мощи этой тенденции. В Рязанской области в 1938 г., согласно выборочному обследованию 100 «колхозных хозяйств», совокупный доход семьи колхозника (натуральный и денежный), полученный за труд в общественном хозяйстве колхоза и в ЛПХ, распределялся следующим образом: общественное хозяйство обеспечивало 11,2% этого дохода, а личное подсобное хозяйство — 88,8% . Лишь
в 1963 г. доход колхозной семьи от работы в общественном хозяйстве в СССР достиг уровня дохода, получаемого ею от ЛПХ.
Возникала ситуация, при которой главной целью как колхозного коллектива в целом, так и каждого его члена в отдельности было просто выживание — за счет ЛПХ.
В-четвертых, особенностью натуральной системы производства при колхозном строе был жестко осуществлявшийся кратокра-тией курс на экономическую изоляцию каждой колхозной производственной единицы, ее замкнутость на непосредственно осуществлявшую функции обмена вертикаль власти, уничтожение на корню стихийно возникавших ростков обмена горизонтальных типов, обмена, принимавшего товарную форму, на подавление которого была обращена вся репрессивная мощь кратократии.
Ответственный милицейский чин докладывал тогдашнему министру госбезопасности СССР (20 февраля 1952 г.) о том, что была арестована «группа расхитителей и спекулянтов хлебом /.. / Преступники скупали у колхозников в Саратовской и Сталинградской областях пшеницу по 27-30 рублей за пуд, перерабатывали ее на муку, которую продавали в Пензе по 145 рублей за пуд. Всего ими было закуплено, переработано и продано более 13 тонн пшеницы»66. Что еще удивительнее, отторгавшие удушающую хватку кратократии очаги коллективной экономической деятельности возникали и непосредственно в сфере сельскохозяйственного производства, например, в Челябинской области, где высланные в период ликвидации кулачества «как класса» «спецпереселенцы» организовали артель «Вперед», в которой «широко использовали наемную рабочую и механическую силу, привлекаемую на договорных началах, с широко разветвленной сетью коммерческой торговли./../С целью уйти от зависимости от МТС и окончательно освободиться от контроля государства, руководящая группа колхоза ... ближайшей своей задачей ставила иметь собственные средства производства в виде электрического плуга»67. Конечно, группа проводила «пропаганду» против колхозного строя: «Сейчас при советской власти/../крестьяне ничего не имеют, во всем ограничены, общественные земли поросли сорняком, качество обрабатываемой земли плохое. Сельхозинвентарь и машины не берегутся, а ломаются, так как колхозники не считают их своими собственными, а чужими колхозными /.. / Крестьяне не являются сами себе хозяевами, их заставляют насильно работать»68 . Наиболее любопытным здесь было то, что артель была «одной из передовых сельскохозяйственных артелей области и выполняла все виды поставок государству»69.
Хозяйственная изолированность колхозных производственных единиц, как мы видели, достигалась посредством натурализации отношений по поводу отчуждения тех или иных долей их продукта для оплаты их многообразных «обязательств» (в том числе реально выполненных для них работ, полученных ими услуг); путем искусственного торможения и прямого блокирования (методами политического принуждения) стихийно развивавшегося общественного разделения труда, затрагивавшего колхозную экономику; введением многообразных регламентации, убивавших на корню возможности оптимальной специализации производства; проведением жесткой политики «погектарного» исчисления размеров отчуждаемого в пользу государства колхозного продукта in natura, что жестоко угнетало развитие производительных сил колхозной экономики, и др.
Весь этот отлаженный механизм работал во имя изъятия из колхозов максимально возможного объема производившегося в них продукта, притом — даже ценой нарушения воспроизводственного процесса, особенно в его подразделении, обеспечивавшем жизненные средства работников колхоза и их семей (а порой — и прямого разрушения производительных сил колхозной экономики).
Извечный вопрос, возникающий по ознакомлении с методами «колхозного строительства» по «социалистическому» образцу: почему кратократия столь яростно боролась на протяжении всего периода «раннего социализма», да и позднее, за консервацию в колхозах отношений натурального типа, за возмещение потребленных средств производства отчуждением части колхозного продукта в натуральной форме, за оплату труда работника натурой, за получение взвинченных сверх всякой рациональной меры многообразных «обязательных» поставок колхозного продукта также в натуральной форме, и, более того, за оплату натурой же налогов, которыми было обложено личное подсобное хозяйство колхозников и др.?
При кратократическом типе организации хозяйства аграрного сектора натуральная форма отношений (оплата натурой «внешних» обязательств, внутрихозяйственные отношения, оборот продукта и др.) имела ряд важных преимуществ перед денежной формой.
Во-первых, принуждение хозяйств рассчитываться с государством натурой (выполнять государственные поставки «из первых обмолотов», расплачиваться натурой с МТС и др.) позволяло кратократии осуществлять экспроприацию крестьянского (колхозного) продукта в масштабах, практически невозможных при денежных выплатах; последние, помимо прочего, предполагали неизбежную процедуру прохождения продукта через сферу рынка с его ценами, ориентированными на учет реальных издержек производства, в противоположность крайне заниженным заготовительным /закупочным государственным ценам, обслуживавшим механизмы неэквивалентного обмена в их предельных негативных (для коллективного крестьянского хозяйства) проявлениях. Во-вторых, при абсолютной государственной монополии на подлежавшую «обязательному» (принудительному) отчуждению долю крестьянского продукта просто не могло существовать индивидуальных (частных) экономических агентов, способных эту массу продукта осваивать (покупать и продавать), «пропуская» ее через рынок. Наконец, в-третьих, отчуждения крестьянского (колхозного) продукта in natura обеспечивали идеальные условия для его мобилизации в руках кратократии — немедленно и в определявшемся ею объеме, минуя «долгий» путь прохождения данного продукта через рынок с его изменяющейся конъюнктурой.
Захватывая по «обязательным» поставкам крестьянский урожай, большевики по сути дела в новых, послеколлективизацион-ных, условиях продолжали осуществлять методы продразверстки, заимствованные ими из эпохи «военного коммунизма» рубежа 10-20-х годов, причем с гораздо более высокой эффективностью (например, доля урожаев хлебов, изымавшаяся из крестьянского хозяйства в рамках политики государственных заготовок зерна, в начале 20-х годов была существенно меньше, чем в 30-х годах, когда мобилизационная экономика на базе колхозного строя уже вполне сложилась).
Не будем упускать из виду и социально-политический аспект проблемы, связанный с процессами консервации натуральных отношений в экономике колхозов. Горизонтальный тип экономических связей в колхозном воспроизводстве, в противоположность сложившемуся монопольно-вертикальному («огосударствленному») типу, рационально мог основываться лишь на росте общественного разделения труда, опосредствуемого рыночными отношениями, — а это означало бы размывание социальных основ господства кратократии, т.е. конец «социализму», в том виде, в каком последняя исповедовала его на практике. Именно натуральный тип отношений, дополненный многообразными барьерами на пути роста общественного разделения труда, основывающегося на рыночных связях, адекватно соответствовал коренным (первородным) интересам кратократии — воспроизводству ею самое себя как господствующего элемента в созданной ею социальной системе.
А что же представляла собой экономически та масса продукта, которую колхоз отправлял за границы своей экономики — в виде «обязательных» поставок государству, выплат МТС за предположительно осуществленные работы в колхозе, другие изъятые из колхоза (в том числе без оплаты) доли продукта?
Из сказанного выше вытекает, что ни о каком добровольном отчуждении «огосударствленных» масс колхозного продукта речи не идет, и уж совсем не приходится говорить о каком-либо влиянии конкуренции на формирование его цены. Оплачиваемые по предельно заниженным ставкам («обязательные» поставки государству) или в соответствии с искусственно установленными пропорциями натурального обмена («работа МТС — оплата ее натурой»), данные массы продукта представляли собой принудительно (насильственно) отчуждавшийся фонд колхозного продукта, который принимал товарную форму (в ее «социалистическом» варианте) в руках других, неколхозных, экономических агентов и на цену которого какое-либо влияние его производитель и первичный поставщик (колхоз) никакого воздействия не оказывал. (Напомним, что на условно свободном — колхозном — рынке непосредственно самим колхозом могла быть реализована лишь незначительная часть того незначительного колхозного «излишка», который оставался в общественном хозяйстве после завершения жесткой процедуры распределения валового колхозного продукта — по «законам», установленным кратократией.) Этот принудительно отчуждавшийся из колхозов продукт на стадии первичного распределения оценивался безотносительно к действительным издержкам производства (особенно в части, касавшейся оплаты живого труда), т.е. входил в процесс товарного обращения, не сообразуясь с действительными условиями воспроизводства в хозяйствах, данный продукт производивших.
В этом смысле сельскохозяйственный продукт, принудительно отчуждавшийся кратократией у непосредственных производителей в натуральной форме, представлял собой не товар в точном значении этого слова, а псевдотовар, т.е. материальную субстанцию, выполнявшую функцию связи (посредством обмена) между субъектами (агентами) общественного разделения труда, но корректировочным импульсам, исходившим от bona fide рынка, недоступную. Если использовать более жесткую формулу, предложенную А.А. Барсовым, этот тезис звучит так: «Фактически государственные заготовки многих сельскохозяйственных продуктов превратились (в СССР. — Авт.) в своеобразную форму натурального сельскохозяйственного налога, лишь внешне прикрытого товарно-денежной оболочкой»70. Не рынок, а механизмы внеэкономического принуждения определяли подлинные пропорции обмена в такой экономике.
Колхозная система относилась к тому классу общественных институтов, функциональная роль которых в социальном процессе определяла существенно важные их содержательные характеристики. Действовавшее здесь правило известный российский обществовед В.В. Крылов формулировал следующим образом: «Законом развития вещей в социальном процессе является приспособление их физической природы к их социальной функции. Константой и пределом развития является здесь именно функция вещи в социальном процессе, а "переменной" характеристикой, стремящейся к этому функциональному пределу, — физический (в рассматриваемом нами случае — постулируемый официально (властью) социальный. — Авт.) облик этой вещи»71.
Действительно, колхозная организация хозяйства, утвердившаяся на территории СССР (России), функционально представляла собой универсальный институт по отъему у производителя (колхозного коллектива) прибавочного продукта, институт, выполнявший свои распределительные функции вне зависимости от природы политического режима, в рамках которого он существовал; можно сказать и иначе: колхоз в его классическом виде был «голым» инструментом фазы распределения в воспроизводственном процессе, безотносительно к его (колхоза) постулируемому властью социальному окрасу.
Удивительная социальная метаморфоза, происшедшая с колхозами в период Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. на временно оккупированной фашистами части территории СССР, феномен такой универсальности блестяще выявляет. Как свидетельствуют авторы фундаментального труда по советской экономике периода Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.72, оккупационные власти отнюдь не стремились в те годы ликвидировать колхозы, они лишь стремились переориентировать их социальное обличье, сохранив при этом ту функцию, которую те выполняли в системе общественного воспроизводства при «социализме». В одном из документов оккупационных властей утверждалось: «Колхозная система как большевистская отменяется. Однако на земле бывших колхозов будет вестись крупное хозяйство. Ничего другого не может быть. Каждый крестьянин обязан работать на общем дворе»73. В «инструкции» «Принципы ведения хозяйства на Востоке» кое-что говорилось и о функциональной роли такого «крупного хозяйства»: «Сохранение колхозной системы необходимо пока для того, чтобы предотвратить перебои в снабжении немецкой армии»74. Авторы труда поясняют, как мобилизационная способность колхозов встраивалась в механизмы «нового порядка», устанавливавшегося немецким фашизмом в СССР (России): «Ограбление сельского хозяйства с первоначальным использованием в этих целях колхозной системы было первоочередной задачей захватчиков на оккупированных территориях»75.
В феврале 1942 г. оккупанты издали разработанный Розенбергом закон «О новом аграрном порядке», по которому колхозы становились «общинными хозяйствами», последним «передавался сельскохозяйственный инвентарь и лошади, предусматривалась "совместная обработка земли"», при этом «крестьянам категорически запрещалось проводить самовольные разделы земель»76. Бросается в глаза разительное сходство в организации труда и методах изъятия продукта между «социалистическими» колхозами, с одной стороны, и учрежденными немцами «общинными хозяйствами», с другой. Последние так же, как и «социалистические» колхозы, принуждались производить обязательные поставки по крайне заниженным ценам (за 1 кг зерна выплачивалось 0,025 немецкой марки, а то время как 1 кг хлеба стоил на рынке 10 марок); при этом в них так же, как и в колхозах, утверждался принцип коллективной ответственности (круговой поруки) — «за выполнение поставок отвечала вся община»77. Как видно, «социалистические» колхозы (СССР) с не вызывающей сомнения полнотой мимикрировали в эти годы в социальный институт, обслуживавший тоталитарно-капиталистический строй (Германия). И в самом деле, «крупные "общинные хозяйства" облегчали оккупантам осуществление конфискаций, реквизиций и грабежа»78. Вполне в духе времени авторы вышеназванного сочинения заключали: «Оккупационные власти в своей реакционной аграрной политике пытались опереться на коллективную форму хозяйства, выхолостив ее социалистическое содержание, заменив социалистические производственные отношения отношениями господства и подчинения»79 (!). Или, если сказать другими словами: функция «вещи» (колхозной системы) полностью переменила (временно) вектор содержательного (социального) развития последней!
И здесь мы подошли к самой сердцевине понятия «коллективное хозяйство» — что есть собственность колхоза при кратократии?
Вся практика «колхозного строительства» в 30-х - начале 50-х годов, как упоминалось выше, с полной очевидностью свидетельствовала об обнаженно экспроприаторской природе деятельности кратократии в колхозах. Эта деятельность порой достигала таких масштабов, что высшие органы государственной власти вынуждены были обуздывать неуемные аппетиты функционеров кратократии на местах, воздействуя на их «коммунистическое сознание» посредством принятия многочисленных «запретительных» постановлений.
Уже на ранних этапах колхозного строительства ВЦИК и Совет народных комиссаров СССР принимают специальное постановление (июнь 1932 г.) о соблюдении «революционной законности» — «О воспрещении произвольного распоряжения имуществом колхозов, их продукцией и денежными средствами»80. В этом документе ВЦИК и СНК постановили: «Воспретить местным органам власти, а также всем другим государственным органам и общественным (в том числе кооперативным) организациям распоряжаться или производить изъятия имущества, принадлежащего колхозам, распоряжаться денежными средствами, рабочим скотом и продукцией колхозов, обязывать колхозы к выделению денежных и натуральных фондов на нужды, не предусмотренные уставом колхозов и специальными постановлениями правительства»81. Конечно,практика такого рода «распоряжений» и присвоений отнюдь не прекратилась и в дальнейшем, все новые импульсы ей давала сложившаяся в деревне обстановка полного бесправия коллективизированного крестьянства. В сентябре 1946 г. по записке министра Госконтроля СССР А.З. Мехлиса от августа 1946 г. и как реакция на нескончаемый поток жалоб в «инстанции» СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли постановление, выпущенное за подписью И. Сталина и А. Жданова, в котором констатировали: «Установлены факты злоупотреблений, выражающихся в растаскивании колхозной собственности со стороны районных и других партийно-советских работников. Растаскивание колхозного имущества происходит в виде взятия у колхозов бесплатно или за низкую плату колхозного скота, зерна, семян, кормов, мяса, молока, масла, меда, овощей, фруктов и т.п. Некоторые советско-партийные и земельные районные работники вместо того, чтобы строго охранять общественную собственность, как основу колхозного строя, грубо нарушают советские законы и, злоупотребляя своим служебным положением, незаконно распоряжаются имуществом, натуральными и денежными доходами колхозов, принуждая правления и председателей колхозов выдавать им бесплатно или за низкую цену имущество, скот, продукты, принадлежащие колхозам»82.
В записке А.З. Мехлиса отмечается: «В ряде районов установили порядок, при котором всякого рода слеты и совещания сопровождаются банкетами и вечерами за счет средств колхоза»83. Подробное описание одного из таких банкетов (в Михневском районе Московской области), на котором «присутствовали почти в полном составе РК ВКП(б), председатель РИКа (следует имя. — Авт.), от НКВД (следует имя. — Авт.), НКГБ (следует имя. — Авт.) и из милиции шесть человек», попало в анналы истории «социалистического строительства» в советской деревне: «Вечерний банкет был шикарный. На столах были заливные и жареные поросята, куры, начиненные рисом, тефтели, черная икра, колбасы различных ассортиментов, сыры, масло сливочное, баранина была во всех видах (шашлык, чахомбили [так в оригинале. — Авт.], запеченный целый баран), из сладостей были: торты шоколадные, ореховые, сливочные, шоколадные конфеты и т.д. Из фруктов: ананасы, груши, мандарины, яблоки и т.д. Из вин: шампанское, ликеры, коньяк особенный и прочее, а также пиво и папиросы». Один из доноров этого «шикарного банкета», председатель колхоза «Серп и молот», отметил: «Уполномоченный от района по приемке продуктов и денег от колхозов (следует имя. — Авт.) обязал все колхозы нашего сельского совета вносить деньги, продукты на исправление банкета. Наш колхоз внес одну тысячу рублей, т.е. дали (следует имя. — Авт.) наличными, который даже не дал расписки. Так как в колхозе денег больше не было для внесения на банкет, я вынужден был продать четыре пуда ржи из колхозного амбара в спешном порядке в Подольском районе»84 . И все это, напомним, происходит в голодном 1946 году!
Составители директивного Постановления от сентября 1946 г. не сдерживают своего гнева: «Некоторые ответственные работники, злоупотребляя своим положением, стали на путь произвола и беззакония в отношении колхозов и без всякого стыда стали залезать в имущество колхозов, как в свой собственный карман»85. Более того, как отмечается в Постановлении, «в практике имеет место безответственное отношение к расчетам с колхозами со стороны ряда государственных и других организаций, когда причитающиеся колхозам деньги за поставляемую и продаваемую колхозами продукцию или произведенные колхозами работы своевременно не выплачиваются, что расшатывает хозяйство колхозов»86. («Расшатывали» бесцеремонно, с размахом, фактически с первых же дней возникновения колхозов. Народный комиссариат финансов СССР в своем циркуляре от октября 1930 г. выражает удивление на «сообщения с мест» о том, что «при расчетах с колхозами за сданный хлеб и другие продукты агентства, приписные кассы Госбанка удерживают все причитающиеся колхозам суммы (курсив наш. — Авт.), резервируя таковые для погашения возможной (!) задолженности колхозов хозяйственным организациям, банкам, рай-фо и пр.»87.) Словом, обескровливание колхозов осуществлялось одновременно сразу на всех «этажах» структуры их воспроизводства.
Кратократический тип отношений пышным цветом произрастал и на самом «низшем» уровне социально-экономической структуры деревни — внутри самих колхозов. Колхозная демократия низведена «до такого безобразия, что председатели колхозов назначаются и снимаются районными партийно-советскими организациями — без ведома колхозников»88. В колхозах на дармовое «кормление» село обилие фиктивных управленцев, в результате «чрезмерное расширение штатов административного и управленческого персонала привело во многих колхозах к нехватке трудоспособных колхозников для работы в поле и на фермах, в то время как на обслуживающих должностях оказалось много людей, ничего не делающих и получающих оплату более высокую, чем на производственных работах. На ненужных и надуманных должностях в колхозах нередко укрываются рвачи и дармоеды, уклоняющиеся от производственной работы, проедающие накопления колхозов и живущие за счет труда тех колхозников, которые работают в поле или ухаживают за скотом»89.
В адрес функционеров кратократии, творивших беспредел в колхозной деревне, последовал суровый начальственный окрик: «Работники советских, партийных и земельных органов и председатели колхозов, виновные в расхищении и незаконном распоряжении колхозным имуществом, общественной землей, денежными средствами, будут сниматься с постов и отдаваться под суд как нарушители закона и враги колхозного строя» (курсив наш. —Авт.)»90.
Не убоялись! Неоплачиваемые отчуждения колхозной собственности продолжались и в последующие десятилетия. Например, «в 1981-1982 гг. безвозмездная передача основных средств колхозов в распоряжение государственных органов, различных организаций и предприятий составляла около миллиарда рублей»91. Что было эквивалентно 4,9% общей величины капитальных вложений, осуществленных государством и самими колхозами в активные элементы основных средств последних (тракторы, транспортные средства, сельскохозяйственные машины и оборудование) в те же годы92.
Аналогичные метаморфозы в общественной собственности претерпевали и другие страны, строившие «новое общество», называвшееся «социалистическим». Китайский вариант строительства социализма, например, в бытность утверждения его «высшей» формы в деревне - «коммуны» (конец 50-х - конец 70-х годов XX века.) вызвал в жизни социальные отношения, сродни господствовавшим в аграрном секторе России. Профессор Пекинского университета Дун Фужэн свидетельствовал: «... при такой форме собственности, как «слияние административно-управленческих органов с коммуной», коммуны превратились в низовой орган государства, поэтому зачастую возникают ситуации, когда вышестоящие органы политической власти безвозмездно используют людские, материальные и финансовые ресурсы производственных бригад. Таким образом, коллективная собственность уже не является собственностью коллектива» (выделено нами. - Авт.)93.
Другой китайский ученый, Фэн Дэцай, вносит важное пояснение, касающееся типа управления таким «симбиозом»: «... фактически народные коммуны (НК) стали ступенью государственной власти, вышестоящие органы которой могут отдавать им приказы, а НК, будучи низовой организацией государственной власти, обязаны эти приказы выполнять; в свою очередь НК отдает приказы и распоряжения производственным бригадам (ПБ), чтобы те проводили в жизнь приказы, указания вышестоящих органов власти. В результате план производства и капитального строительства (крупные водохозяйственные объекты, шоссейные дороги и т.д.) прямо спускается НК как часть государственного плана /.../ Стала постоянной практика безвозмездного заимствования государственными органами власти рабочей силы, тяглового скота, финансовых средств НК и ПБ». (Вспомним о трудгужповинностях в колхозах СССР в 30-х годах, безвозмездных изъятиях — «списаниях» — или бесцеремонных задержках выплаты финансовых средств, принадлежащих колхозам, через систему Госбанка СССР. См. выше). Но продолжим: «Руководители НК — это назначенные вышестоящими органами политической власти представители государственной власти ... Они получают зарплату от государства, на размер которой совершенно не влияют результаты хозяйственной деятельности НК, ... часто вообще не учитывают интересы коллективных хозяйств; некоторые даже (!) злоупотребляют своей властью, действуют исключительно приказным методом, бесцеремонно вмешиваются во все дела НК» 94. Вот уж поистине de te fabula narratur! («О тебе [китайский опыт] эта история [российский опыт] рассказывает»!)
Что касается российских реалий в сельской жизни, как видно, процесс отчуждения и присвоения кратократией крестьянского труда — живого и овеществленного — разделялся на два потока (два «рукава»). Кратократия в своих устремлениях наполнить «закрома государства» крестьянским (колхозным) продуктом детерминировалась действительными и/или мнимыми интересами общества, в этом смысле она выступала как Власть, осуществлявшая, если сказать словами К. Маркса, «выполнение общих дел (курсив наш. — Авт.), вытекающих из природы всякого общества» 95. Но она же, будучи персонифицирована корпорацией своих функционеров, осуществляла и частное присвоение в интересах последних (или если сказать точнее — эти последние занимались частным присвоением именно как члены корпорации, персонифицировавшие кратократию как особую, единственно сущую систему власти в обществе). На поддержание (сохранение) «легитимизированных» пропорций в разделении присваиваемого кратократией крестьянского продукта, конечно, с учетом приоритетной значимости фактора «общих дел», и были направлены регламентирующие «установки» руководящих государственных органов, отчетливо осознававших в «минуты просветления», сколь разрушительными (для господства кратократии как целостности) являлись последствия частно-захватнического беспредела функционеров корпорации кратократии, подмявшей под себя колхозную экономику.
В контексте сказанного феномен всевластия кратократии нуждается в некоторых пояснениях. Что в российских (советских) условиях питало способность последней творить всеохватывающий, столь общественно циничный (вспомним: «остатки хлеба» — колхозникам, его производившим!), столь губительный экономически беспредел в жизни советского (российского) общества, в том числе — жизни деревенского общества как органической его части?
Как заключал упоминавшийся выше А.И. Фурсов, характеризуя кратократический тип власти, последняя есть не ограниченная никакими законами (даже если они существуют), самостоятельная сила, проводящая и утверждающая во всех сферах жизни общества принципы своего абсолютного права utende et abutende [употреблять и злоупотреблять]. «Это власть вообще, как таковая... Такую власть следует назвать кратократией — власть власти, власть насилия... а общество — кратократическим (курсив наш. — Авт.)». И в этом своем качестве кратократия отрицает государство, функционально замещая его самой собою, и, что для нас в контексте данной главы особенно важна она есть одновременно и первичное отношение собственности 96. При кратократии отчуждается не прибавочный продукт, созданный трудом производителя, не прибыль — вся или ее часть, а воля производителя как социального существа; именно такая форма присвоения — абсолютного, всепоглощающего, проявляющегося как своего рода социальный аналог «черной дыры», позволяет кратократии определять в обществах советского типа по своей воле, на основе своего абсолютного права utende et abutende, весь характер распределения произведенного продукта, осуществлять отчуждение любой функционально особенной его фракции (в том числе накопленной его части, выступающей в виде материального имущества или, например, безвозмездных расходов на «шикарные банкеты» и т.п.), и, что в контексте данной работы особенно важно отметить, — устанавливать границы личного дохода производителя, т.е. «экономить» на фонде его жизненных средств.
Одним из детерминантных признаков кратократии советского типа была многофункциональная роль фактора коллективизма в социальной организации общества, роль, столь зловеще проявившаяся в аграрной сфере экономической деятельности в бывшем СССР.
Коллективизация означала не просто объединение экономических потенциалов мелких (индивидуальных) крестьянских хозяйств и, соответственно, открытие путей для развертывания крупного производства в земледелии. Она вызвала разрушительные изменения в деревенском социуме, суть которых, помимо прочего, заключалась в том, что с «социалистической реконструкцией» агросферы произошла массовая, охватившая почти все экономическое пространство последней, десубьективация непосредственных производителей как самостоятельных экономических агентов советского (российского) общества. Коллективизация, с одной стороны, привела к завершению процесса растворения личности в коллективе (начало этому процессу было положено еще «общинной революцией», «неистовствами "черного передела"» в аграрной России 20-х годов XX века97), а с другой — создала институт (колхозная система), посредством которого и через который осуществлялось и закреплялось отчуждение воли непосредственного производителя как социального существа, утверждалось всевластие кратократии в деревенском социуме, в хозяйстве аграрного сектора.
В этой акции кратократия прибегала и к ресурсам юридического характера. Лишение огромной части советского (российского) народа — объединенных в колхозы крестьян и еще сохранившихся крестьян-единоличников — юридического символа их личностной идентификации явилось той мерой, посредством которой кратократия, используя государство, легитимизировала (на последующие три с половиной десятилетия) особенные результаты коллективизации, выражавшиеся в десубъективации самого массового — сельскохозяйственного — производителя российской (советской) экономики. Напомним, что в 1932 г. в СССР была введена «единая паспортная система», при этом паспорт объявлялся «единственным документом, удостоверяющим личность владельца»98. На крестьян, оказавшихся в колхозах, и единоличников действие этой системы не распространялось. Они были как бы выведены «за скобки» сообщества всех других граждан СССР (России).
Конечно, при таком общественно-экономическом устройстве общества места для индивидуальной собственности (кроме ее урезанной формы, обеспечивавшей добывание собственным трудом той или иной фракции жизненных средств) просто не могло быть.
Эту мысль филигранно точно выразил известный французский ученый-социолог Эмиль Дюркгейм еще за несколько лет до того, как большевики возвестили о «рождении нового (коммунистического) мира»: «Действительно, коммунизм — необходимый продукт этой особой сплоченности, поглощающей индивида в группе, часть в целом. Собственность, в конце концов, это только распространение личности на вещи. Значит, там, где существует только коллективная личность, собственность также не может не быть коллективной. Она сможет стать индивидуальной только тогда, когда индивид, выделившись из массы, станет также личным, отдельным существом, не только в качестве организма, но и как фактор социальной жизни (курсив наш. — Авт.)»99 (1911 г.). Представление об императиве личности в обществе рождалось и на российской почве. В первый же год «оттепели» писатель Федор Абрамов, великий знаток жизни русского села, запишет в своем дневнике: «Почему у нас не поднимают значение личности? Не ратуют за развитие индивидуальности? Пора об этом говорить серьезно. Хватит разговоров о коллективизме. Надо воспитывать у человека не только веру в коллектив, но и веру в личность» (1954 г.)100.
Выше упоминалось об обнаженно экспроприаторском характере деятельности кратократии в колхозах. Между тем эта деятельность существенно отличалась от классических образцов первоначального накопления. В действительности кратократия не осуществляла до конца отчуждение условий труда коллективизированного производителя — колхоза (не в пример тем ее действиям, когда она за мгновение исторического времени — на рубеже 20-30-х годов сокрушила до конца, уничтожив «как класс» слой наиболее эффективно хозяйствовавших крестьян, объявленных ею «злейшими и т.д. врагами» колхозного «социализма»), а, напротив, стремилась сохранить (законсервировать) этого производителя в состоянии устойчивой «полуэкспроприации». (Отсюда — столь эмоциональное негодование иерархов кратократии — см. выше — по поводу выходивших за эту «последнюю черту» насилий, чинившихся «рядовыми» функционерами кратократии на ниве частно-корпоративного присвоения.) В тенденции кратократия как общественный институт (а не как корпорация обслуживающих его функционеров) стремилась изымать из колхоза всю ту часть произведенного им чистого продукта (временами, впрочем, залезая и в фонд возмещения материальных издержек, например, экспроприируя семенной фонд!), которую она считала и, более того, легитимизировала (всякого рода «законными» установлениями норм «обязательных» отчуждений) в качестве «излишка»; склонный к разбуханию, последний ограничивался в своих размерах лишь величиной массы продукта, достаточной, чтобы обеспечить совокупному работнику, его создававшему, «физический минимум жизненных средств» (К. Маркс), в иные периоды эта масса не обеспечивала и такого минимума. (Вспомним «рукотворный» голод 1932-1933 годов! или катализированные «сверху» массовые голодовки первых послевоенных лет101.)
Более того, фактически с момента своего зарождения колхозная экономика функционировала как хозяйство, работавшее, помимо других целей, ради оплаты нескончаемых, накапливавшихся долгов: выплатить долги государству — своему единственному кредитору — она была не в состоянии.
О том, как воздействовала задолженность колхозов государству на экономический рост колхозной экономики в последние годы сталинского режима, подробно рассказывается в докладной записке руководства Смоленской области Председателю Совмина СССР Г.М. Маленкову (от 29 июня 1953 г.): «Ввиду незначительных денежных доходов большинство колхозов области вынуждено пользоваться государственными кредитами, но своевременно рассчитываться с государством не имеет возможности./../Вследствие этого большинство колхозов области оказалось в тяжелом финансовом положении. В настоящее время в большинстве колхозов расчетные счета в госбанке закрыты, поступающие на счета колхозов денежные средства списываются в погашение платежей, просроченной задолженности по ссудам, недовзносам в неделимые фонды и по другой задолженности. В связи с этим колхозы не могут производить неотложные расходы на строительство животноводческих и других производственных построек, на покупку скота и минеральных удобрений, а также другие расходы, связанные с хозяйственной деятельностью колхозов. Многие колхозы области на протяжении ряда лет мало выдают колхозникам на трудодни хлеба, денег и кормов для скота личного пользования. /../ Обком КПСС и исполком областного Совета просят Вас, в порядке исключения(!), решить вопросы о списании с колхозов области задолженности...»102.
Практика списания государством долгов с колхозов стала обыденной, она заполнила весь шестидесятилетний период «колхозного строительства» в СССР. Кредитные ресурсы, поступавшие в колхозы, тем самым превращались для должников в субсидии, частично компенсировавшие последним (должникам) непомерно большие расходы по погашению навязанных им кратократией «обязательств». Ж. Медведев уточняет: «Кредиты, выделяемые сельскому хозяйству, в действительности представляют собой скорее дотации на покрытие расходов и потерь, чем денежные средства для стимулирования производства»103, т.е., если сказать другими словами, — к прогрессу экономического роста в аграрном секторе они касательства не имели.
Открыло перечень мер по списанию сельскохозяйственной задолженности постановление высших органов Власти о «снятии» с колхозов (и единоличных хозяйств) «недоимок по зернопоставкам» за 1933 г.; за ним последовало постановление о предоставлении трехлетней рассрочки по «взысканию с колхозов-должников натуральных ссуд» (семенных, продовольственных, зерновых), выданных им по 1934 г. включительно; это постановление было дополнено решением о списании с колхозов задолженности по сельскохозяйственным ссудам, предоставленным по 1932 г. включительно (Постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 27 февраля и 29 декабря 1934 г.). А завершает этот перечень (для советского периода аграрной истории России) решение Съезда народных депутатов РСФСР о списании с сельскохозяйственных предприятий (колхозы, совхозы, межхозяйственные предприятия и др.) «задолженности по долгосрочным и краткосрочным ссудам» в размере 23 млрд. рублей (декабрь 1990 г.)104, что эквивалентно 23,2% сельскохозяйственной части ВВП РСФСР (России), произведенного в 1990 г105.
Все это означало, что в аграрном секторе СССР (в частности, России) в юридической оболочке «колхоза» сформировался экономический тип хозяйства, при котором, если использовать точное определение, данное К. Марксом, «фактически... средства производства перестали принадлежать производителю, но номинально они ему подчинены»106. Именно на почве таких экономических и социальных деформаций хозяйства взросла категория собственности, которую К. Маркс метко охарактеризовал «призрачной собственностью» 107.
Категория «призрачная собственность» фиксирует фундаментальной важности явление — «раздвоение» отношений собственности, а именно — разрыв (несовпадение) между ее юридической и экономической сторонами 108 . В том, что касается коллективного хозяйства советского образца, указанный разрыв выявляет следующую особенность его (хозяйства) социального бытия: юридический титул собственности колхоза принадлежит производителю — коллективу работников, в нем (колхозе) объединенных, но реально, экономически она реализуется в пользу внеколхозного субъекта отношений собственности — способного принуждать путем применения внеэкономических методов109. Каковым и была в аграрном секторе России в «эпоху социализма» кратократия.
Прямым результатом «раздвоения» «кооперативно-коллективной» (колхозной) собственности в России (СССР) явилась принявшая устойчивый, постоянный характер экспроприация части фонда жизненных средств производителя, осуществлявшаяся кратократией (напомним — ради как действительных и/или мнимых целей потребления всего общества, так и целей частного присвоения корпорации ее функционеров). При этом производитель выступал в качестве особого типа зависимого работника — лишенного «внешней» (а по ряду позиций жизненного бытия — и «внутренней») воли коллективного экономического агента, располагавшего, однако, «призрачной собственностью», детерминируемой произволом кратократии. В обстановке российских реалий 30-х - начала 50-х годов ограничения «внешней» воли коллективного производителя были столь объемны, что нормой становилось фактически тотальное отчуждение у него естественных предпосылок его хозяйственной деятельности, именно — свободы в принятии решений, касающихся производства, распределения, обмена (и даже потребления) его продукта, т.е. всего комплекса процессов, образующих целостный поток воспроизводства в его хозяйстве, воспроизводства его самого как личности; такой коллективный производитель по сути дела превращался в экономического агента — простого «посредника»-«исполнителя», следующего в своей хозяйственной деятельности велениям чуждой экономической рациональности, противостоящей ему чужой воли — кратократии. Из сказанного, между прочим, следует, что процесс становления собственника, т.е. bona fide субъекта рыночных отношений, есть процесс ограничения Власти до степени, при которой «чужая» (для Власти), т.е. частная, собственность не может быть разрушена, а, напротив, экономически полноценно реализуется, т.е. обеспечивает собственнику доход в соответствии с правовыми нормами, устанавливаемыми самим обществом.
65 История советского крестьянства. Т.З. С. 108 [Гл. III, М.А. Вылцан].
66 Цит. по: Попов В.П. Крестьянство и государство (1945-1953), [Документ № 33]. С. 171.
67 Там же, [Документ № 22]. С. 140-141.
68 Там же. С. 141.
69 Там же. С. 142.
70 Барсов А.А. Баланс стоимостных обменов между городом и деревней. М.: «Наука», 1969. С. 155.
71 Крылов В.В. Теория формаций. М.: «Восточная литература» РАН, 1997. С. 51.
72 Советская экономика в период Великой отечественной войны 1941-1945 гг. [Институт экономики АН СССР]. М.: «Наука», 1970. Главы пятая, шестая.
73 Цит. по: там же. С. 271.
74 Цит. по: там же. С. 243.
75 Там же.
76 Там же. С. 270.
77 Там же. С. 274.
78 Там же. С. 279.
79 Там же. С. 278.
80 Основные директивы партии и правительства. 1934.С. 83.
81 Там же. С. 84.
82 Важнейшие решения по сельскому хозяйству за 1938-1946 гг. С. 320.
83 Цит. по: Попов В.П. Крестьянство и государство (1945-1953), [Документ № 1]. С. 35.
84 Там же. С. 35,36.
85 Важнейшие решения по сельскому хозяйству за 1938-1946 гг. С. 320.
86 Там же.
87 Колхозно-кооперативное законодательство. С. 192.
88 Важнейшие решения по сельскому хозяйству за 1938-1946 гг. С. 321.
89 Там же. С. 318.
90 Там же. С. 322.
91 Шмелев Г.И. Аграрная политика и аграрные отношения в России в XX веке. М.: «Наука», 2000. С. 211.
92 См.: Сельское хозяйство [в СССР]. Статистический сборник. М., 1991. С. 80.
93 Цит. по: КНР на путях реформ (Теория и практика экономической реформы). М.: «Наука», 1989. С. 51.
94 Цит.по: Развитие сельского хозяйства КНР. Реферативный сборник. М.: ИНИОН АН СССР. 1982 г. С. 89,90 (приводится в изложении B.C. Милонова). Именно такую систему властного беспредела сменила в начале 80-х годов XX века система «семейного подряда», позволившая столь масштабно реорганизовать аграрную экономику Китая и дать значительный толчок экономическому росту в сельском хозяйстве страны в 80-90-х годах (См., например,фундаментальный труд: Боны Л. Д. Китайская деревня на пути к рынку. М.: Институт Дальнего Востока. 2005.).
95 См.: Маркс К. Капитал. Т.З. 4.1, в: Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. Т.25. 4.1. С. 422 (в дальнейшем указываются лишь №№ тома и части тома Сочинений).
96 Цит. по: Капитализм на Востоке. С. 119,120 [Гл. I, A.M. Фурсов].
97 Подробнее см.: Булдаков В. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М.: РОССПЭН, 1997. Гл.П, §2.
98 Подробнее см.: Основные директивы партии и правительства. 1934. С. 41.
99 Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: «Наука», 1991. С. 171.
100 Цит. по: Абрамов Ф. В защиту критики (Речь на партийной конференции ЛГУ 25-26 октября 1955 года), в: Знамя. 1990, № 2. С. 216.
101 Подробнее см.: Зима В.Ф. Голод в СССР 1946-1947 годов: происхождение и последствия. М.: Институт российской истории, 1996.
102 Цит. по: Попов В.П. Крестьянство и государство (1945-1953), [Документ №50]. С. 220-221.
103 Medvedev, Zh. Soviet Agriculture. N.Y.- L.: «Norton & C°», 1987. С.344,345.
104 Основные директивы партии и правительства. 1934. С. 123; Земельная реформа в России (Сборник законов, постановлений Съезда народных депутатов, Верховного Совета и Правительства РСФСР). М.: «Юнтус», 1991. С. 6. См. также: Белихин В.Г. Реформирование земельных отношений в России в XIX-XX вв. М., 2000. С. 227.
105 Сельское хозяйство в России 1998. С. 17.
106 Маркс К. Экономическая рукопись 1861-1963 годов, в: Т.48. С. 30.
107 Маркс К. Экономическая рукопись 1857-1859 годов. 4.1, в: Т.46. 4.1. С. 502.
108 Одна из лучших теоретических разработок, трактующая вопросы о собственности в двух ее проявлениях, принадлежит В.П. Илюшечкину (см.: Илюшечкин В.П. Эксплуатация и собственность в сословно-классовых обществах. М.: «Наука», 1990. Гл. I, IX, X).
109 Подробнее о двух «ликах» колхозной собственности см.: [Растянников В.Г. Тезисы сообщения в:] «Об особенностях социально-классовой структуры стран Востока», в: Народы Азии и Африки. 1989, №6. С. 153-155.
<< Назад Вперёд>>
