Организация завоеванного пространства
В 1865 г. по повелению Императора была сформирована Степная комиссия, которая должна была тщательно и всесторонне обследовать вновь завоеванные земли с точки зрения демографии, этнического состава населения, его экономического, а также административно-политического состояния. Предварительные данные работы комиссии, возглавленной статским советником Ф.К. Гирсом, были опубликованы уже через два года. На основе собранной информации предполагалось разработать Положения по управлению Степного края и Туркестана, то есть собственно Средней Азии[303].
В марте 1867 г. Император Александр II повелел создать Особый комитет для рассмотрения предложений Степной комиссии и выработки решения по организации управления новыми российскими землями. Комитет возглавил военный министр Д.А. Милютин, кроме него членами комитета были назначены лица, хорошо знакомые со среднеазиатскими делами, в том числе оренбургский генерал-губернатор Н.А. Крыжановский, начальник Главного штаба Ф.Л. Гейден, директор Азиатского департамента МИДа П.С. Стремоухов, генерал-майоры М.Г. Черняев и Д.И. Романовский. Уже в апреле того же года комитет доложил Государю о своих решениях. Предлагалось: 1) выделить Туркестанскую область из Оренбургского генерал-губернаторства; 2) учредить новую самостоятельную административную единицу – Туркестанское генерал-губернаторство в составе двух областей, Семиреченской и Сырдарьинской; 3) положить в основу управления регионом принципы, разработанные комитетом; 4) в границах нового края создать отдельный военный округ; 5) объединить гражданское и военное управление, подчинив его генерал-губернатору; 6) сохранить местное самоуправление, передав в руки должностных лиц, избираемых на основании местных обычаев. Все новосозданные области подлежали разделу на уезды и волости, как это было принято повсеместно в России. Против создания Туркестанского генерал-губернаторства возражал только Крыжановский, который видел в этом умаление своей власти, но, естественно, ссылался на якобы невыгоды для государственных интересов иметь самостоятельно управляемый край в большом удалении от центра империи. Но аргументы оренбургского генерал-губернатора оставили без внимания. 11 июля 1867 г. был принят специальный закон: было создано Туркестанское генерал-губернаторство в составе двух областей – Сырдарьинской и Семиреченской (военные губернаторы областей генерал-майоры Н.Н. Головачев и Г.А. Колпаковский соответственно). По рекомендации Д.А. Милютина генерал-губернатором нового края был назначен К.П. фон Кауфман. Царским манифестом от 17 июля 1867 г. ему были предоставлены неограниченные полномочия «к решению всяких политических, пограничных и торговых дел, к отправлению в сопредельные владения доверенных лиц для ведения переговоров, касающихся взаимоотношений России с этими странами»[304]. Император и правительство таким образом делегировали туркестанскому генерал-губернатору очень важные свои полномочия, и, как писал его долголетний сподвижник Н.П. Остроумов, Константин Петрович своими распоряжениями иногда даже предупреждал высшую правительственную власть, которой оставалось только соглашаться с его распоряжениями и утверждать их в законодательном порядке[305].
Все лето и начало осени Кауфман тщательно готовился к новой миссии: изучал документы, беседовал с десятками людей, бывавших в его генерал-губернаторстве, с руководителями различных ведомств, подбирал сотрудников. За те месяцы, что он оставался в Петербурге, готовясь к отъезду в неведомый край, искусные придворные мастера великолепно оформили Царский манифест, дававший туркестанскому наместнику огромную власть – это было произведение искусства само по себе. «Сама грамота в золотом глазетовом переплете, – свидетельствовал историк Туркестана М.А Терентьев, – прошнурованная толстыми золотыми шнурами, пропущенными сквозь массивный серебряный вызолоченный ковчежец и залитыми красным воском с вытисненною на нем большой государственной печатью; большие золотые кисти, прикрепленные к концам шнуров; текст, писанный золотом и крупными буквами в рамке гербов всех губерний и областей России, красивая подпись Александра II – все это вселяло в именитых туземцев, которым Кауфман не упускал случая показать «золотую книгу», особое к ней почтение и благоговение. Быстро разнеслась молва о золотой книге и страшной власти, данной ею Кауфману»[306]. Как видим, психология обитателей тех мест хорошо учитывалась.
В Туркестане Кауфман появился в декабре 1867 г. Прежде всего он образовал несколько комиссий, целью которых было: провести перепись местного населения, обозначить границы уездов и волостей; организовать выборы членов местного самоуправления; установить размеры налогов и начать их сбор. Было признано, что зима – самое лучшее время для проведения переписи: кочевники прекращают перекочевки, располагаются в оврагах и других защищенных от ветра местах на зимовку, и хотя их нелегко бывает найти в камышах и кустарниках, но зато в это время они находятся на одном месте и собираются вместе всем родом или кланом. Несмотря на снега и морозы, члены комиссий находили зимовки кочевников и сообщали им требования, предъявляемые к ним новой российской властью.
Члены комиссий объясняли старшинам и судьям, которых избрали люди, их новые права и обязанности, сообщали, что отныне они будут получать фиксированное жалованье, а не подношение натурой, как это было при ханах. Отныне с каждой кибитки в виде подати предполагалось получать 3 рубля в год. Новые условия существования в кочевых районах протеста не вызывали.
Общение с оседлым населением было не столь легким и успешным: сказывалась враждебная агитация, которую вели мусульманские священнослужители и ханские чиновники. В связи с этим Кауфман посчитал необходимым провести в крае «разъяснительную работу» и начал ее сам. 1 января 1868 г. он выступил перед именитыми людьми Ташкента.
Выйдя к собравшимся в парадном мундире при всех регалиях, он произнес программную речь. Прежде всего он напомнил собравшимся их недавнее прошлое: «Богатые люди подвергались, по капризу высших властей, опасности быть повешенным или зарезанным потому только, что были богаты. Всякий человек без исключения мог быть подвергнут телесным наказаниям. Караваны грабились киргизами (то есть казахами. – Е. Г.), и, чтобы охранить свои товары, ташкентцы были принуждены содержать войска в укреплениях, выстроенных на торговых путях, вы знаете, что это дорого стоит. К довершению всего, кровавые перевороты в Коканде или Бухаре отзывались в сартовских городах неистовством кипчаков или другой партии, успевшей захватить власть над ханством в свои руки… Однако с тех пор, как наши войска заняли эту страну, русские законы защитили сартов. Жизнь и имущество жителей завоеванных мест были обеспечены»[307].
Далее следовало изложение основ нового политико-административного устройства края: «Правительство полагает возможным предоставить ташкентцам, как и всем другим сартам, право выбирать правильным образом арык-аксакалов, аксакалов и казиев с подчиненными им лицами»[308].
На встрече было объявлено, что местные жители будут подлежать шариатскому суду казиев, на решение которых русские чиновники будут иметь права оказывать влияние. Вводился новый порядок сбора налогов через выборные хозяйственные управления, при этом упрощалась система налогообложения; число налогов сокращалось до трех. При ханах налогов и сборов было множество, никто толком не знал сколько их, тем более что в любой момент мог быть введен первый налог. Новостью для местных жителей был названный Кауфманом новый сбор на устройство регулярного почтового сообщения.
В заключение своей программной речи, в которой очень подробно разъяснялись нововведения российских властей, генерал-губернатор сделал многозначительное заявление: «Передайте также вашим согражданам, что если благие намерения правительства будут встречены со стороны жителей Ташкента равнодушием, вследствие которого оно не будет в состоянии исполнить всех намерений, или если сарты, вместо того чтобы помогать, станут паче чаяния мешать выполнению целей правительства или обманывать его, то это убедит меня, что вам слишком рано еще давать законы, подобные тем, которые хотят вам дать. Передайте, что тогда правительство будет принуждено, вследствие вашего неблагоразумия, вмешаться во внутренние порядки вашей жизни. Тогда само правительство назначит вам аксакалов, казиев и чиновников, которые будут брать с вас подать уже по усмотрению администрации»[309].
Таким образом, с самого начала Кауфман дал понять населению покоренного края, что русская администрация не собирается ломать сложившийся веками уклад его жизни, дает ему возможность организовать самоуправление, устранив ханскую тиранию. Провозглашалась система так называемого косвенного управления, то есть управления через существующие традиционные институты власти. Строго говоря, новой эта система не была – она применялась на просторах Римской империи; достаточно вспомнить Иудею времен Христа и ее прокуратора Понтия Пилата. В условиях российской действительности основные принципы системы были разработаны и сформулированы впервые на базе тщательных полевых исследований, то есть можно говорить о ее научной обоснованности. В Туркестане эта система получила название военно-народного управления. Слово «военно» появилось по той причине, что край был завоеван силой оружия и остался в управлении Военного министерства, да и все сколько-нибудь ответственные должности в русской колониальной администрации занимали генералы и офицеры.
Система косвенного управления, созданная по схеме, провозглашенной Кауфманом на встрече с именитыми гражданами, очень скоро оказалась малоэффективной. Избранные населением члены хозяйственных управлений оказались нерадивыми и недобросовестными. Сборщики налогов присваивали часть собранных денег, шариатские суды – казии судили несправедливо, что заставило местных жителей обращаться с жалобами к членам русской администрации, которые на первых порах плохо знали местные условия и нередко реагировали неадекватно. Впрочем, малая эффективность косвенного управления в завоеванных Россией регионах Средней Азии не была явлением уникальным, присущим только российской колониальной политике, столь же неэффективна она была и в британских колониях, где практиковалась задолго до Кауфмана. Англичане постоянно совершенствовали эту систему, ее развитию фактически посвятил свою жизнь один из самых видных строителей Британской империи лорд Лугард, бывший не только практиком, но и теоретиком косвенного управления, однако уже в 30-х гг. XX в. чиновники британской колониальной службы убедились в незначительности КПД, казалось бы, детально разработанной системы.
К лету 1868 г. административный контроль был установлен над всей территорией Туркестанского генерал-губернаторства.
В последующие годы, по мере продолжения в Средней Азии русских завоевательных походов, происходили изменения в территориальной структуре края. Так, земли, отторгнутые от Бухарского эмирата, были названы Зеравшанским округом. После взятия Хивы в 1873 г. и заключения с хивинским ханом мирного договора хивинская территория по правому берегу Амударьи была аннексирована и введена в состав Сырдарьинской области, но в связи с ее удаленностью от Ташкента получила самоуправление и необычное наименование – Амударьинский военный отдел. Начальник этого отдела должен был постоянно наблюдать за ханом Хивы и его беспокойными подданными, туркменами-иомудами.
Вплоть до 1875 г. Кокандское ханство сохраняло формальную независимость подобно Хиве и Бухаре, но вопиюще беззаконное правление хана Худояра вызвало возмущение местных жителей, и они восстали. Непрекращающийся хаос в ханстве и нападения восставших на районы, уже включенные в состав Российской империи, вынудили российские власти вмешаться и подавить беспорядки, о чем говорилось выше. Сначала была аннексирована (в качестве компенсации за причиненный ущерб) только часть ханства, однако невозможность установить в ханстве нормальное управление при сохранении власти Худояра заставила Кауфмана отдать распоряжение ликвидировать Кокандское ханство как традиционное государство, сформировать из входивших в него земель Ферганскую область.
После кончины К.П. фон Кауфмана в 1882 г. Император Александр III, благоволивший генералу М.Г. Черняеву, имевшему скандальную репутацию, принял решение наградить его за прежние заслуги и назначил генерал-губернатором Туркестана. При этом возникло некоторое затруднение: во время длительной болезни Кауфмана (инсульт и в результате обширный паралич) его должность исполнял генерал Г.А. Колпаковский, человек весьма исполнительный, к тому же старше Черняева по званию. Увольнять его причин не было, а делать его заместителем Черняева значило бы грубо нарушить правила субординации, что в России того времени было вещью недопустимой. Выход был найден: новая территориальная реорганизация. Была создана новая административно-территориальная единица – Степное генерал-губернаторство, в которое вошли Семиреченская область, изъятая из Туркестанского генерал-губернаторства, а также Акмолинская и Семипалатинская области, бывшие ранее в юрисдикции Западно-Сибирского генерал-губернаторства. Черняеву, таким образом, достались Сырдарьинская и Ферганская области и еще Зеравшанский округ.
Территориальные перемены коснулись и Закаспия. В 1869 г. на морском берегу был основан Красноводск; взятие штурмом Геок-Тепе и присоединение Ашхабада в 1881 г. позволило создать Закаспийскую область, в состав которой в 1884 г. был включен Мерв, в 1885 г. – Кушка. В 1890 г. Закаспийская область была выведена из-под юрисдикции Кавказского наместничества и обрела «независимость», как составная часть империи, непосредственно подчиненная Военному министерству и управляемая в соответствии с «временным положением об управлении Закаспийской областью». Вскоре ее включили в состав Туркестанского края.
В 1895 г. в состав империи вошел Памир, и на этом закончились российские приобретения в Средней Азии. Азиатские границы России с тех пор остались неизменными вплоть до 1917 г.
К 1917 г. Туркестанское генерал-губернаторство имело следующее территориальное разделение: Сырдарьинская область (уезды: Казалинский, Перовский, Чимкентский, Аулие-Атинский,
Ташкентский, Амударьинский); Ферганская область (уезды: Кокандский, Скобелевский, который до 1909 г. назывался Ново-маргиланским, Андижанский, Наманганский, Ошский); Самаркандская область (уезды: Самаркандский, Катта-Курганский, Ходжентский, Джизакский); Семиреченская область (уезды: Вернинский, Копальский, Леспинский, Пржевальский, Пишпекский); Закаспийская область (уезды: Мангышлакский, Красноводский, Ашхабадский, Теджинский, Мервский).
Ташкент исполнял роль одновременно административного центра Сырдарьинской области и всего Туркестанского края.
Бухарский эмират и Хивинское ханство после военных поражений 1868 и 1873 гг. и до 1917 г. сохранили статус формально независимых государств, потеряв некоторую часть своих первоначальных территорий. К.П. Кауфман потребовал от их правителей запретить рабство и работорговлю, отменить наиболее жестокие виды наказания, уравнять в правах с местными торговцами русских купцов, предоставить российским предпринимателям торговые и производственные концессии, отказаться от самостоятельного ведения внешней политики, сохранив суверенитет во внутренних делах. Тому и другому владетелю ничего не оставалось, как принять эти условия, тем более что вмешательство в их дела русских политических агентов (полномочных представителей российского Императора) было эпизодическим и неназойливым.
Попав в вассальную зависимость, оба ханства тем не менее мало изменились – все двигалось по привычной колее. Рабство продолжало существовать, но в скрытой форме; как и прежде, преступников забивали палками до смерти, сбрасывали с «башни смерти», калечили или морили в подземных тюрьмах. Никуда не исчезли антисанитария, тяжелые заболевания, нищета, невежество, деспотизм.
Сохранивший свой трон эмир Бухары Сеид Музаффар Эддин даже укрепил свои позиции. Он радушно принимал российских эмиссаров и щедро награждал их дарами и орденами. Эмир сумел завести хорошие знакомства в высших российских сферах, что помогло ему поднять свой статус. Фон Кауфман, обращаясь к нему письменно, называл его «Ваше степенство». Так обычно обращались к купцам и промышленникам, но уже его сын Сеид Абдул Ахад (правил с 1885 по 1911 г.) после первого визита в Санкт-Петербург удостоился обращения «Ваша Светлость», затем он стал «Превосходительством», «Высокопревосходительством», «Высочеством» и, наконец, «Величеством», что означало повышение его ранга много выше ранга генерал-губернатора. Когда же во время Русско-японской войны эмир подарил Императорскому флоту торпедный катер, Царь произвел его в чин генерал-майора, что во мнении местного населения придало ему дополнительный вес, возвысило его над личностью самого генерал-губернатора.
Бухарское и Хивинское ханства – формально независимые традиционные государства Средней Азии – предмет особого разговора.
В течение ряда лет в русской печати появлялись различные статьи, авторы которых недоумевающе вопрошали: «Почему, на каком основании Бухара и Хива, побежденные на поле боя» продолжают сохранять определенную независимость в своих внутренних делах? В течение длительного времени неоднократно поднимался вопрос о ликвидации «этих анахронизмов», государств в государстве, и о полном включении ханств в состав Российской империи.
Одним из наиболее плодовитых писателей, посвятивших ряд своих работ этому вопросу, являлся долгое время живший в Средней Азии Д.Н. Логофет, автор книг «Бухарское ханство под русским протекторатом», «В забытой стране», «В стране бесправия» и др. Логофет занимал в Туркестанском крае важные административные посты и довольно детально ознакомился с общим положением в Бухарском ханстве.
«…Вследствие каких непонятных причин, – писал он в 1913 г., – Бухара, большая часть территории которой была завоевана силой русского оружия и обильно полита русской кровью, не была в то время присоединена к русским владениям, а, напротив, усмирив непокорных правителей, не признававших эмира, мы создали из маленькой Бухары значительное государство и опять-таки отдали его эмиру в наследственное владение. Русское дело опять оказалось отодвинутым куда-то далеко на задний план»[310].
Проблема полного присоединения Хивинского и Бухарского ханств к Российской империи являлась злободневной и животрепещущей в течение всего колониального периода истории Средней Азии. Десятилетия подряд царские чиновники отмечали в своей переписке, что, например, вопрос об окончательном слиянии Бухары с Российским государством в принципе решен положительно, однако практическое претворение в жизнь этого мероприятия требует наличия соответствующей обстановки. Подобная обстановка, кстати говоря, так и не сложилась вплоть до 1917 г., хотя власти вполне отдавали себе отчет в настоятельной необходимости изменения положения в вассальных государствах.
Характерно в этом отношении высказывание туркестанского генерал-губернатора А.В. Самсонова, относящееся к 1910 г., который был вынужден констатировать необходимость кардинальных преобразований в бухарском государственном устройстве, чтобы предоставить населению ханства «более сносные условия материального существования, личную и имущественную безопасность, устранить произвол и вымогательства чиновников. Откладывать дальше реформы в Бухарском ханстве нельзя, – продолжал он. – Недовольство народа растет и может очень скоро окончиться мятежом, для подавления которого придется прибегнуть к вооруженной силе»[311].
Еще за 30 лет до Д.Н. Логофета, в 1882 г., назначенный туркестанским генерал-губернатором М.Г. Черняев выдвинул предложение о ликвидации Бухарского и Хивинского ханств, которое подверглось обсуждению на Особом совещании по среднеазиатским делам 24 июня 1882 г. Значение этого совещания определялось его составом. Здесь присутствовали министр иностранных дел Н.К. Гирс, министр финансов Н.Х. Бунге, начальник Главного штаба Н.Н. Обручев, товарищ министра иностранных дел А.Г. Влангали, первый советник этого министерства А.Г. Жомини, товарищ министра финансов Николаев, посланник России в Персии И.А. Зиновьев, М.Г. Черняев, вице-директор Департамента торговли и мануфактур Министерства финансов Н.А. Ермаков и другие влиятельные представители правительства.
Одна из проблем, выдвинутая для рассмотрения на Особом совещании, была сформулирована так: «Наши политические отношения к независимым среднеазиатским ханствам».
Генерал-лейтенант Черняев изложил перед участниками совещания свою программу действий[312] – записку, представленную им в Министерство иностранных дел. Туркестанский генерал-губернатор отмечал в ней, что из-за «отсутствия руководящего плана» в действиях России в Туркестане у нее образовалась «крайне неудобная граница». Между главным военно-политическим центром Туркестанского края – Ташкентом и Закаспийской областью находятся независимые владения: Бухара, Хива и Мевр.
По мнению Черняева, для укрепления экономики и развития торговли Туркестана надлежало связать его с Каспийским морем, включив в состав Российской империи Бухарское и Хивинское ханства. Туркестанский генерал-губернатор обосновывал свое предложение, в частности, внутриполитическим положением Бухары: опасением, что в случае смерти эмира Музаффара ханство станет ареной междоусобной войны, в которой примет участие бежавший в 1868 г. из Бухары и поселившийся в Северной Индии сын эмира Абдулмалик, «приверженец Англии».
Утверждение России в Бухарском ханстве, по Черняеву, не представляет особых затруднений, ибо при этом можно рассчитывать «на сочувствие и содействие «русской» партии, которая, состоявшая из землевладельцев и торговцев, видит в русском владычестве надежный залог личной и имущественной безопасности, уже давно желает присоединения ханства к России и, в случае внутренних замешательств, не преминет обратиться к нам с просьбой о водворении в Бухаре русской власти». Для этого не понадобится увеличивать войска в Туркестане, так как они всегда могут быть переброшены с Кавказа.
В то же время к России будет присоединен, таким образом, округ «крайне густонаселенный и превосходящий плодородием и богатством все остальные приобретения наши в Средней Азии».
Для осуществления этих целей генерал-губернатор предлагал назначить в Бухару особого «правительственного резидента» для наблюдения за политической жизнью и принятия мер «на случай беспорядков», а также чтобы подготовить население к переходу под власть России.
Что же касается хивинского хана, то он, по выражению Черняева, «считает себя не более как нашим уездным начальником, сами мы относимся к нему не иначе», поэтому (!) «было бы нелогичным оставлять безраздельно в пользу его все доходы страны, простирающиеся до 300 тыс. руб. в год, тем более что содержание Амударьинского отдела стоит нам немалых расходов. Хивинский хан мог бы гораздо удобнее и спокойнее проживать на приличном иждивении в Казани или Калуге».
Изложенные взгляды туркестанского генерал-губернатора не встретили поддержки. Более того, ее почти единодушно отклонили. Оппоненты Черняева выдвинули следующие доводы[313].
Установившиеся взаимоотношения со среднеазиатскими ханствами представляют существенные выгоды и преимущества. Правительство не должно затрачивать средства «на обеспечение в краях этих спокойствия и на поддержание обаяния нашего в глазах как местного населения, так и его правителей». И в то же время русское правительство полностью контролирует эмиров и ханов, заставляя их действовать по своему усмотрению.
Следует тем паче сохранять существующий порядок вещей в ханствах, что «самая своеобразность этих стран исключает, по большей части, возможность их переустройства и что, поэтому, почти неизбежным последствием всякого изменения условий их существования является далеко не всегда желательное присоединение независимых владений к России, территория которой в Средней Азии и без того уже весьма обширна и требует от нее значительных и по большей части непроизводительных затрат».
Другим нежелательным последствием попыток включения Бухары и Хивы в состав Российской империи может стать беспокойство и даже «сильная тревога» в Англии. Ухудшение же англо-русских отношений грозит опасностью срыва намечающегося соглашения по среднеазиатским делам. Между тем в таком соглашении очень заинтересована и Россия, «ввиду как ощущаемой нами потребности вообще избегать затруднений, так и возможности больших осложнений на европейском Востоке».
Совещание полагало, что только чрезвычайные и особо важные обстоятельства могут оправдать какой-нибудь рискованный шаг, влекущий за собой ухудшение отношений с Англией.
Совещание согласилось лишь с мнением Черняева о первостепенной необходимости устройства пути между низовьями Амударьи и Каспийского края. Однако, ввиду «отсутствия средств на создание усовершенствованных и дорогостоящих путей сообщения», оно предложило искать решение этой проблемы «не в коренном изменении оснований, на которых держится наше теперешнее положение в Средней Азии, а в условиях, направленных к развитию наших мирных торговых сношений с среднеазиатскими населениями и, в особенности, с Мервом».
Окончательное заключение особого совещания гласило:
1. В данное время нет должных оснований к изменению сложившегося положения и это изменение нежелательно.
2. При возникновении в Бухарском ханстве междоусобной борьбы правительству следует воздерживаться от вмешательства в нее для сохранения свободы действий и признать эмиром того из претендентов, который обяжется соблюдать установившиеся взаимоотношения с Россией.
3. Вместе с тем надо быть готовыми к активным действиям в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств, и туркестанский генерал-губернатор должен доставлять в Министерства иностранных дел и военное «по возможности частые и регулярные отчеты», на основании которых можно было бы заранее выяснить вопрос о наследнике бухарского престола и оказать ему поддержку для предупреждения внутренних раздоров.
4. Следует стремиться к развитию торговых сношений с населением, обитающим между Амударьей и Каспийским морем, и использовать для этой цели влияние русского правительства в Бухаре и Хиве.
Протокол совещания, подписанный Гирсом, Бунге, Обручевым и Зиновьевым, был представлен Александру III и не встретил с его стороны возражений.
Характерна также «Записка о политическом и экономическом положении Бухарского ханства»[314], составленная в конце XIX в. российским политическим агентом в Бухаре П.М. Лесса-ром. Констатируя, что основное содержание политики России в отношении ханства заключается в «полном невмешательстве» в его внутренние дела, Лессар отмечал: «Мы заботимся исключительно об обеспечении стратегических задач на случай усложнения в Средней Азии; эмир же и его сановники делают с народом что им угодно. Таким образом, не затрачивая никаких средств или трудов, мы получаем от Бухары все, что нам нужно…»
Подобная система, по мнению политического агента, с одной стороны выгодна, но с другой – она оборачивается «тяжелым положением народа и общим неудовольствием, вызываемым невыносимыми поборами сборщиков податей, гаремными излишествами эмира, обременительностью военной службы, подкупностью казиев, одним словом, общим крайне неудовлетворительным управлением ханством».
Все это, писал Лессар, серьезно отражается на престиже русской власти, поддерживающей эмира, возлагая на русское правительство «нравственную ответственность» за все беззакония и безобразия, творящиеся в Бухаре.
С другой стороны, Лессар предупреждал, что «невозможно допустить разорение бухарского народа», поскольку в таком случае «Бухара как рынок потеряет значение в случае обеднения населения. Необходимо помнить, – отмечал Лессар, – что если эмиру легко в несколько лет разорить свой народ, то России впоследствии придется принести серьезные жертвы, чтобы восстановить его благосостояние до такой степени, чтобы платежные силы сделали возможным безубыточное управление страной»[315].
Казалось бы, и с политической и с экономической стороны целесообразно было ликвидировать эти пережившие себя и все же продолжавшие существовать феодальные деспотии – Бухару и Хиву. Но эта мера продолжала вызывать серьезные опасения. Так, тот же Лессар высказал мысль, что присоединение Бухарского ханства к России неизбежно заставит создать «сложный и дорогостоящий административный и судебный механизм и ляжет тяжелым бременем на Государственное казначейство».
Вместе с тем такой шаг порождал опасения и с внешнеполитической стороны, поскольку мог вызвать протесты со стороны Англии и толкнуть ее, по мнению Лессара, в объятия «среднеевропейских держав», то есть Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия, Италия).
Подобное же нежелательное впечатление могла произвести полная аннексия полузависимых Бухарского и Хивинского ханств на зарубежном Востоке – в Индии, Афганистане, Персии, что могло бы умалить в этих странах престиж России.
Резюмируя все эти отрицательные моменты, Лессар приходил к твердому выводу, что присоединение Бухары не только не укрепило бы положение в Средней Азии, но оказало бы «прямо противоположное действие».
Это положение подкреплялось чрезвычайно выразительным доводом: «Для нашего положения в Туркестане весьма выгодно существование независимых ханств, как Бухара и Хива; что бы ни делалось для улучшения их управления, всегда население их будет в худшем положении, нежели в Туркестане: всегда они будут желать подчинения России и туземцы наших владений будут ценить преимущества русского подданства. С прекращением независимости ханств исчезнет единица сравнения, и это неблагоприятно отразится на успешности примирения туземных рас с нашим господством»[316].
Схожие мысли высказывали и другие авторы, пишущие о среднеазиатских делах.
В Петербурге, таким образом, руководствовались тремя мотивами, которые препятствовали включению Бухарской и Хивинской территорий в составе Российской империи. Это – нежелательность внешнеполитических осложнений (в основном с Англией), боязнь увеличения расходов «на управление» и последний по счету, но не по значению – желание сохранить «единицу сравнения», которая помогла бы консолидировать Туркестанское генерал-губернаторство.
* * *
Рескрипт Государя на имя первого генерал-губернатора Туркестана К.П. фон Кауфмана давал ему полномочия «к решению всех политических, пограничных и торговых дел; к отправлению в сопредельные страны доверенных лиц для ведения переговоров и подписания трактатов, условий для постановлений»[317]. Начальник края имел право высылать с подведомственной ему территории политически неблагонадежных лиц на срок до пяти лет, а в некоторых случаях предавать их военному суду. Он устанавливал размеры налогов, предоставлял иностранцам российское подданство, распоряжался кредитованием юридических и физических лиц, утверждал смертные приговоры, в том числе вынесенные местным жителям традиционными мусульманскими судами.Свои весьма обширные полномочия генерал-губернатор осуществлял через исполнительный орган – Канцелярию туркестанского генерал-губернатора, созданную в 1867 г. Штат канцелярии состоял из офицеров и чиновников различных специальностей, которых возглавлял управляющий канцелярией. Канцелярия была связующим звеном с вышестоящими инстанциями и нижними этажами губернской администрации – областями, отделами, районами, уездами, волостями и т. п.
Канцелярия ведала кадровыми вопросами, землеустройством и налогообложением, дорожным строительством и горным делом, связями с среднеазиатскими протекторатами России (Бухара, Хива), а также с сопредельными независимыми государствами. Сотрудники канцелярии рассылали запросы и указания во все концы края, получая в ответ массу отчетов, в том числе статистических. Вся эта информация подлежала обработке и обобщению, что в условиях XIX в. требовало большого времени, больших усилий и немалого умения. Следует также учесть, что в первые годы существования Туркестанского генерал-губернаторства работники канцелярии просто не имели необходимых для работы помещений.
В состав краевой администрации входили представители некоторых министерств и ведомств, которые должны были не только наблюдать за правильным исполнением законов империи и сметы расходов, но оказывать генерал-губернатору помощь в управлении регионом, при этом, однако, все они подчинялись своему начальству в столице. Начальник края время от времени созывал для совещания по важным вопросам своих старших помощников и представителей министерств, но последнее слово оставалось за ним.
Администрации областей по структуре повторяли администрацию генерал-губернатора, хотя и в уменьшенном размере. Во главе области стоял военный губернатор, у которого был помощник (заместитель), а исполнительный орган области, проводивший в жизнь распоряжения генерал-губернатора и областного военного губернатора, назывался областным правлением. Круг обязанностей областного правления был, соответственно, уже, чем у канцелярии генерал-губернатора, – так, например, в его составе не было дипломатического отделения.
Области делились на уезды, которые управлялись уездными начальниками, имевшими в своем распоряжении небольшой штат чиновников. Уезды, в свою очередь, подразделялись на волости или участки, которыми «командовали» приставы. Практически все начальствующие лица назначались из числа армейских офицеров, что объяснялось подчиненностью Туркестанского генерал-губернаторства Военному министерству, а не Министерству внутренних дел, как это обычно бывало в европейской части России и Сибири.
Очень скоро после присоединения большой части Средней Азии к Российской империи в российской и зарубежной печати стали появляться статьи, разоблачавшие коррупцию и произвол, которые якобы стали вопиющими в среде русских управленцев новоприобретенными землями. Писали не только о недобросовестных чиновниках, берущих взятки без зазрения совести и готовых разорить чуть ли не всех «туземцев», от них зависевших, но и о порочной тенденции посылать в Туркестан самых худших представителей российского служивого сословия.
Ничего необыкновенного в этом не было. Так было во все времена. Во-первых, так сплошь и рядом вели себя колониальные служащие на далеких окраинах всех империй – Российская не была исключением: когда контроль центра ослабевает из-за его удаленности, у его (центра) посланца усиливается чувство безнаказанности. Во-вторых, это были 60– 70-е гг. XIX в., то есть прекрасное время Великих реформ, время, когда была легализована свобода слова. (Вспомним нашу «перестройку» и «гласность» 80– 90-х гг. XX в.) Настало время сказать все и обличить все пороки. В-третьих, надо учитывать элементарную человеческую зависть: предприимчивые люди сколачивали неплохие состояния в ново-завоеванном краю. «На возделывание хлопка, – пишет знаток Туркестана М.П. Федоров, – бросились решительно все, кто имел хотя бы небольшой запас денег»[318]. А еще там было золото, другие минералы, превосходные фрукты и много еще чего.
Обстановку того замечательного, одновременно нервного и неровного времени описал в своем немудреном стихотворении поэт Щербина:
«Фразистый произвол» – спутник нежданно объявленной эпохи гласности. Туркестанскую администрацию, ее главу и ее служащих начали травить чуть ли не с первых дней их существования. Травлю открыл герой Ташкента генерал-майор М.Г. Черняев. С К.П. фон Кауфманом Михаил Григорьевич Черняев никогда не встречался, но испытывал к нему неприязнь за то, что тот, как ему казалось, узурпировал пост, судьбой предназначенный ему, М.Г. Черняеву. Со страниц собственной газеты «Русский мир» Черняев обличал Кауфмана в некомпетентности и растратах казенных средств. Было опубликовано несколько статей. В течение 1873–1874 гг. «Русский мир» вел методичную кампанию против Кауфмана, требуя расследования его злоупотреблений. Травля на страницах безответственного издания нанесла заметный вред здоровью первого генерал-губернатора Туркестана.
Был в моде трубочист,
А генералы гнули выю,
Когда стремился гимназист
Преобразовать Россию,
Когда, чуть выскочив из школ,
В судах мальчишки восседали,
Когда фразистый произвол
Либерализмом величали[319].
Большое влияние на российские умы, как это бывало в переходную эпоху российской истории, оказало свидетельство иностранца – книга секретаря американского посольства в Петербурге Юджина Скайлера «Туркестан», которую он написал, собрав материал в поездках по Средней Азии в 70-х гг. XIX в. На многих страницах своей книги он пишет о коррупции и плохом управлении, характерных для русских властей на завоеванных территориях. В России книга имела значительный резонанс.
Однако больше, чем кто бы то ни было, повлиял на представление русского общества о Туркестане и русских туркестанцах «прокурор российской действительности» (выражение почитателей писателя) М.Е Салтыков-Щедрин. Начиная с 1869 г. в петербургском оппозиционном журнале «Отечественные записки» печатались его очерки сугубо критического направления, утомительно многословные. Название было: «Господа ташкентцы. Картины нравов». В 1872 г., когда в Москве проходила Политехническая выставка, публикация очерков закончилась. Щедрин объяснял, какими он видит Ташкент и его обитателей – ташкентцев.
«Ташкент, как термин географический, – писал сатирик, – есть страна, лежащая на юго-восток от Оренбургской губернии. Это классическая страна баранов, которые замечательны тем, что к стрижке ласковы и после оголения вновь обрастают с изумительной быстротой»[320]. Так можно было писать, будучи стопроцентно уверенным, что сарты и другие коренные обитатели тех мест никогда не читали и не будут читать «Отечественные записки». И далее: «Как термин отвлеченный, Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гонящем. Если вы находитесь в городе, о котором в статистических таблицах сказано: жителей столько-то, приходских церквей столько-то, училищ нет, библиотек нет, богоугодных заведений нет, острог один и т. д., – вы можете сказать без ошибки, что находитесь в самом сердце Ташкента»[321].
Таков Ташкент, а вот каков ташкентец: «Ташкентец» – это просветитель. Просветитель вообще, просветитель на всяком месте и во что бы то ни стало; и при том просветитель, свободный от наук, но не смущающийся этим, ибо наука, по мнению его, создана не для распространения, а для стеснения просвещения. Человек науки, прежде всего, требует азбуки, потом складов четырех правил арифметики, таблички умножения и т. д. «Ташкентец» во всем этом видит неуместную придирку и прямо говорит, что останавливаться на подобных мелочах – значит спотыкаться и напрасно тратить золотое время. Он создал особенный род просветительной деятельности – просвещения безазбучного, которое не обогащает просвещаемого знаниями, не дает ему более удобных общежительных форм, а только снабжает известным запахом»[322].
Далее сатирик излагает план «всестороннего» изображения ташкентцев:
«Таким образом, я нахожу возможным изобразить:
ташкентца, цивилизующего in partibus[323];
ташкентца, цивилизующего внутренности;
ташкентца, разрабатывающего собственность казенную (в просторечии казнокрад); ташкентца, разрабатывающего собственность частную (в просторечии вор)…
Очень часто эти люди весьма различны по виду; но у всех имеется один соединительный крик: «Жрать!»[324]
Возникает естественный вопрос: бывал ли Щедрин в Ташкенте, жил ли там сколько-нибудь долго, если с такой страстью, прямо-таки религиозной пламенеющей ненавистью взялся обличать «порочный» город и его «погрязших в смертных грехах» обитателей?
В Ташкенте и других среднеазиатских городах обличитель никогда не был. Весьма сомнительно, что он читал что-нибудь о тех местах, а потому знал о них не больше того, что сообщил в начале своего произведения: «Страна, лежащая на юго-восток от Оренбургской губернии», его обличительный пафос возник на «прочном» основании рассказов и слухов.
Так бывало во все времена: открывались (завоевывались) новые земли, и туда устремлялись самые разные люди: и те, кому нужен был простор для приложения созидательных, творческих сил, и просто охотники до легкой наживы. Незаконно захватывали «инородческие» земли, злоупотребляли служебным положением – все это было, однако наказание настигало даже весьма высокопоставленных чинов туркестанской администрации. Очень громким было дело военного губернатора Сырдарьинской области генерала Головачева, начальника города Ташкента Мединского, нескольких чиновников канцелярии генерал-губернатора, которые выдавали и сами получали большие, чем жалованье, наградные суммы, беспроцентные ссуды; на одни и те же нужды по несколько раз собирали деньги с местного населения. Мединский заключал провинившихся в тюрьму и сек розгами не только без суда и следствия, но и без письменного постановления. Увы, эти приметы российской действительности не исчезли и по сей день.
Один из очерков щедринской сатиры имеет название «Ташкентцы – цивилизаторы». Издевка писателя был необоснованна и несправедлива. Вряд ли он стал бы издеваться над русской администрацией Туркестана, если бы знал, что в 60—70-х гг. Кауфман и его сподвижники не только запретили рабство и работорговлю в Средней Азии, но и следили за соблюдением этого запрета. Запрещены были такие виды казни, как перерезание горла виновного ножом и разного рода членовредительства. Впрочем, Салтыков-Щедрин, будучи революционным демократом (советская терминология), к факту относился без почтения. Эту традицию подхватили и развили Ленин и большевики.
Со стороны писателя некорректно было так грубо поносить маленький русский город, который возник всего за четыре года до того, как писатель сел за свою сатиру. Естественно, в этом городе не могло быть ни университета, ни оперы, ни картинной галереи.
Чего же не знал или не хотел знать о Ташкенте и ташкентцах писатель Н. Щедрин? Об этом будет сказано ниже.
С «легкой» руки нескольких именитых авторов в общественном мнении России сложился устойчивый стереотип: в Туркестане служат казнокрады и воры. Эту легенду с удовольствием подхватили за рубежом и стали тиражировать в течение не одного десятка лет. В качестве фактов, подтверждающих этот тезис, приводили имена одних и тех же должностных лиц, осужденных по суду. Того же мнения придерживались советские историки и публицисты. «Само собой разумеется, – было сказано в 1990 г. в журнале «Звезда Востока», – что сюда (в Туркестан. – Е. Г.) сплавлялись все отбросы резервной армии российской дворянской и служилой бюрократии. Здесь они находили широчайшее раздолье для личного произвола, самого беззастенчивого и дикого грабежа, взяток и насилия без конца и предела»[325]. «Само собой разумеется» – так начинается цитата, то есть доказательств не требуется. Ту же легенду, как аксиому, повторяют из одной «научной» книги в другую ученые независимых постсоветских государств.
Эту клеветническую легенду опровергает реальность. Отбросы имеются в любом обществе, но не они строят новые города, железные дороги, ирригационные каналы, фабрики, больницы, библиотеки. К 1917 г. Туркестанский край имел достаточно развитую инфраструктуру, как производственную, так и социальную, что было делом ума и рук российских предпринимателей, инженеров, рабочих, военных, ученых, медиков и чиновников.
Следует помнить, что в 60—70-х гг. XIX в. Туркестан был краем не только далеким, но и совсем необустроенным, неуютным, с непривычным климатом. Уроженцу Европейской России жить здесь было тяжело. Сам К.П. фон Кауфман довольно долго обитал в домике без окон, который отапливался небольшой переносной печкой. Весной крыша стала протекать, и, пока ее не починили, генерал-губернатор писал свои донесения Царю, сидя под большим зонтом. Поэтому, чтобы сделать условия службы в Средней Азии сколько-нибудь сносными, правительство установило для офицеров и чиновников льготы: четырехмесячный отпуск с сохранением содержания, повышенные пенсии при сокращенных сроках выслуги лет, пособия после пяти лет службы и зачет пяти лет за семь[326]. Эти льготы устанавливались для того, чтобы иметь возможность привлекать на туркестанскую службу людей достойных и квалифицированных, а не отбросы. Естественно, не всегда получалось как было задумано.
* * *
Если структура центральной администрации создавалась все же по российскому образцу, то низовые органы управления строились с учетом местной специфики. В результате та система власти, которая сложилась в Туркестане на основе рекомендаций Степной комиссии, получила не очень понятное на первый взгляд название – «военно-народное управление». Слово «военно-» появилось по той причине, что край был завоеван силой оружия и оставался в подчинении Военного министерства, да и сколько-нибудь ответственные должности в русской колониальной администрации всех степеней занимали генералы и офицеры. А вторую часть словосочетания «народное» можно было бы сегодня заменить более современным термином «традиционное».На своей первой встрече с авторитетными людьми Ташкента в 1867 г. Константин Петрович Кауфман изложил основы нового политико-административного устройства края.
В соответствии с рекомендациями Степной комиссии и Проектом положения об управлении краем 1867 г. всеми делами в городах (кроме Ташкента) заведовали избранные представителями городских кварталов советы старейшин-аксакалов. Аксакалы занимались сбором налогов и распределением различных повинностей. Старейшины подчинялись старшему аксакалу, которого назначал военный губернатор области; тому же старшему аксакалу были подчинены младшие полицейские служащие-миршабы смотрители оросительных систем — мирабы и судьи-казии. Все они состояли на жалованье, то есть на содержании городской казны. В некоторых городах кроме советов аксакалов были созданы общественные управления (нечто вроде российских земств), в круг обязанностей которых входили сбор податей и ведение городского хозяйства. В 1876 г. по приказу К.П. Кауфмана эти управления из-за их неэффективности были упразднены, а хозяйство городов было передано в ведение уездной администрации, то есть российских офицеров и чиновников.
Будучи «столичным городом», Ташкент в 1877 г. по инициативе Кауфмана получил самоуправление в соответствии с Городовым положением от 16 июля 1870 г., то есть те же права, что и другие российские города. Домовладельцы стали избирать городскую думу. Участвовать в выборах гласных думы могли ташкентцы, достигшие 25 лет, подданные Российской империи, владевшие недвижимым имуществом, платившие городские налоги и не состоявшие под судом или следствием. Таким же правом пользовались медресе и мечети, как юридические лица, владевшие недвижимостью. Избиратели распределялись по куриям в соответствии с их имущественным цензом.
В думу первого созыва было избрано 69 гласных: 48 человек от русского Ташкента и 21 – от азиатской части[327]. В русской части проживало в 1877 г. 3921 житель, в азиатской – 80 тысяч. Несправедливость в представительстве отметил в отчете о ревизии 1882 г. тайный советник Ф.К. Гирс: «Более или менее справедливое соотношение представительства двух частей города в думе не только может принести пользу в смысле соединения двух народностей, но вместе с тем и гарантировать правильное и равноправное самоуправление»[328].
Исполнительным органом Ташкентской городской думы была городская управа, а городской голова назначался генерал-губернатором. При К.П. Кауфмане эту должность занимал начальник Ташкента.
Согласно Временному положению 1867 г. кочевое население края делилось на волости, а те, в свою очередь, – на аулы. Административная и полицейская власть осуществлялась волостными управителями и аульными старшинами, которые избирались сроком на три года и утверждались военным губернатором области. Также на три года избирались аксакалы в городах и других поселениях.
Русская администрация с первых лет присоединения края к империи стремилась ослабить власть и влияние традиционных правителей, таких, например, как беки и баи, для чего, в частности, волости и аулы создавались не по родовому, а по территориальному признаку. В сельском (аульном) обществе могло быть не более 200 дворов или кибиток, в волостном – от тысячи до 2 тысяч дворов или кибиток. Такое административное деление вызывало возмущение родо-племенной знати, воспринимавшей это нововведение как нарушение родовых связей казахов и киргизов, которые в основном были кочевниками.
Главной задачей выборной администрации было собирать налоги. «Без военно-народного управления, – пишет Кауфман, – невозможно было надеяться ни на поступление податей, ни на правильную деятельность вновь открытых учреждений»[329].
Кроме сбора налогов и дел хозяйственных на волостного управителя возлагались и полицейские функции: он был обязан обеспечить спокойствие в подведомственной волости, производил дознание о преступлениях, находившихся в юрисдикции народных судов, оповещал население о законах и постановлениях российской администрации. Для решения серьезных дел, касавшихся всего волостного общества, волостной управитель созывал волостной съезд выборных представителей.
Чины низовой администрации нередко злоупотребляли своим положением, что вынуждало русские власти лишать их своих должностей. Тайный советник Ф.К. Гирс в отчете о ревизии Туркестанского края отмечал: «Из 109 волостных управителей Сырдарьинской области уволено в течение трех лет 38 лиц, что составляет 35 %, или около 13 случаев в год»[330]. Далее Гирс пишет: «Стремление попасть в волостные объясняется, с одной стороны, довольно значительным содержанием, а с другой – тем, что у него сосредоточен сбор податей целой волости, причем легко возможные незаконные поборы, несвоевременная сдача в казначейство собранных денег и нередко даже утайки их. Кроме того, волостной управитель в силу представленной ему власти (параграф 112 Положения 1867 г.) может налагать денежные штрафы до трех рублей. Контролирование его в этого рода суммах совершенно невозможно, в особенности при кочевом образе жизни населения»[331].
Положение 1867 г. вводило новый порядок сбора налогов, при этом упрощалась система налогообложения – при ханах налогов и сборов было множество, никто толком не знал сколько их, тем более что в любой момент мог быть введен новый налог. Оседлое население в аграрных районах платило херадж – поземельный налог, равный 1/10 части урожая, закят – налог с торгового оборота (впоследствии был отменен российскими властями), а также налоги на содержание оросительных сооружений, дорог, мостов, базаров и т. п. Новостью для местного населения стал налог на обустройство почтово-телеграфной службы.
Как уже говорилось, в администрации генерал-губернатора состояли представители центральных ведомств. Функции контроля за финансовой деятельностью осуществляла Туркестанская контрольная палата, бывшая частью системы Госконтроля империи. Главной задачей палаты была проверка финансовой отчетности губернских учреждений. Отчетность проверялась очень тщательно, сначала в «кассовом отношении», то есть определялось, насколько правильно были проведены операции, а затем «по существу действий», то есть насколько законны и целесообразны операции, санкционированные распорядителями кредитов. Убытки, причиненные казне незаконными или неправильными действиями должностных лиц, обращались в начет в административном или судебном порядке. Заключения ревизоров можно было обжаловать в Совете Госконтроля в Петербурге[332]. Именно бдительность ревизоров Госконтроля позволила вывести на чистую воду многих лихоимцев, которым показалось, что, находясь за тридевять земель от имперского центра, они могут делать что угодно, не опасаясь наказания. Именно бдительность ревизоров и гласность эпохи Великих реформ сделали многие «художества» достоянием российской общественности и вместе с тем способствовали искажению образа туркестанского первопроходца.
В июне 1869 г. постановлением Государственного совета в Ташкенте была учреждена Туркестанская казенная палата, подведомственная Министерству финансов. Палата заведовала поступлением налогов, кроме того, она выполняла и контрольные функции. Местными органами палаты были областные и уездные казначейства. Они принимали поступающие доходы и производили платежи по расходам местных органов управления. Правильность операций казначейства проверялась контрольным отделом казенной палаты, а затем ревизором Контрольной палаты.
Надо сказать, что негативному восприятию людей, служивших или занятых предпринимательством в Туркестане, за его пределами способствовала непрекращающаяся борьба между службой Госконтроля, МИДом и Министерством финансов с первым генерал-губернатором Туркестана Константином Петровичем фон Кауфманом. Эта борьба продолжалась без перерыва все 15 лет пребывания Кауфмана на своем посту, она не только не была скрытой, но благодаря газетам приобрела широкую огласку.
Появившись в Ташкенте, Кауфман начал преобразовывать край, что никогда не проходит гладко, без сопротивления оппонентов или даже врагов. Он был «устроителем края», как называли его соратники. При этом он хорошо знал, чего хотел добиться, он был одним из немногочисленной группы либералов, которые окружали Александра II и подвигли его на реформаторство. К тому же он был человек с немецким характером.
«Война» началась с того момента, когда Кауфман начал свои преобразования в традиционной системе землепользования (об этом позже).
Возражения петербургских ведомств касались, кстати, не только земельной реформы. Ташкентскую администрацию упрекали в мелочном вмешательстве в повседневную жизнь местного населения. В Петербурге подняли на смех установление проекта Положения об управлении краем 1873 г. о том, что полицейские чиновники уездных управлений должны решать бракоразводные дела мусульман, предварительно побывавшие и не решенные в двух местных судебных инстанциях. Тем не менее такова была практика во всех колониальных обществах, где последнее и решающее слово принадлежало представителям метрополии. Критикам кауфманского проекта казалось вздорным предложение выдать каждому жителю Туркестанского края удостоверение личности. Проект оспаривался пункт за пунктом[333].
Проходили годы, а полемика между Петербургом и Ташкентом по поводу туркестанского землеустройства не иссякала. Среди многочисленных, порой серьезных аргументов петербургской стороны можно обнаружить возражения, имеющие в основе обычное для бюрократических структур ведомственное соперничество. В Министерствах финансов, контроля и иностранных дел были возмущены привилегированным положением Туркестанского генерал-губернаторства, состоящего в ведении военного ведомства, а не Министерства внутренних дел, как другие губернии России. Раздражало также министерских чиновников и то, что начальник обширного азиатского края не только пользовался неизменным покровительством очень влиятельного военного министра Д.А. Милютина, бывшего в 70-х гг. фактическим премьер-министром, но имел также исключительную возможность обращаться к Государю непосредственно, с нарушением правил бюрократической иерархии. Раздражение петербургских чиновников в определенной степени бывало обоснованным, когда от Императора приходило неожиданное, с ними не согласованное распоряжение выделить из, как всегда, скудного бюджета те или иные суммы для нужд опостылевшего им Кауфмана; это могло быть и требование признать действующим то или иное подписанное международное соглашение, против которого чиновники боролись. Как говорится, непростые это были отношения.
Возможно, именно из-за особого положения туркестанского генерал-губернатора петербургская бюрократия относилась к нему с особым пристрастием и не прекращала придираться. В самый последний год своего управления краем, это был роковой для России 1881 г., потерявший терпение Константин Петрович пишет своим оппонентам: «Нет никакого сомнения, что компетентность в суждении, что необходимо краю и что не нужно, должна принадлежать местной власти, которая затем и учреждена там»[334]. В том смысле: не понимаете, не знаете – и не суйтесь!
Доныне дошло слишком мало свидетельств чисто человеческих свойств покорителя и устроителя Туркестанского края. Из того, что есть, ценны немногочисленные его собственноручные письма неофициального характера. Д.А. Милютину он писал совершенно доверительно, не скрывая отчаяния:
«От незнания ли дела или от личного нерасположения ко мне, но я на каждом шагу получаю несочувственные и оскорбительные бумаги, которые, разрушая мое здоровье, лишают меня возможности всякой надежды на ведение управления в крае при такой централизации в министерствах, какая выразилась в последнее время. Мне удалось устроить отношения к некоторым из соседей в Средней Азии, о которых и мечтать было нельзя несколько лет тому назад. Достигнуть этого я мог лишь твердою, неизменною, честною и в то же время, выражусь так, доброю политикой с этими ханами.
Я хлопочу об увеличении доходов с края и достиг уже недурных в этом отношении результатов и достигну еще значительно больших, если мне не будут мешать разные формальности; меня заедает Министерства финансов и контроля разными до смешного требованиями, а Министерство финансов даже грубыми, циничными, неприличными отзывами, на которые мне стыдно отвечать; разве так платят люди, сколько-нибудь имеющие совесть и любовь к родине, человеку, который себя не жалеет на пользу отечеству. – Всякому терпению есть мера. – Я нахожусь иногда в таком положении, что, если бы не любовь к Государю Императору и нежелание огорчить его, я готов был бы бросить все и бежать от этих дел»[335].
Константин Петрович не только гипотетически рассуждал о «бегстве», но и официально просился в отставку, ссылаясь на расстроенное здоровье. Об этом есть запись в дневнике Милютина. Военный министр уговорил своего старого товарища продолжать управление краем.
Самые серьезные претензии петербургских критиков касались дел финансовых. Новообретенный для империи край требовал все возрастающих расходов, притом что поступающие в казну доходы (налоги и другие сборы) их не покрывали. Так, в 1868 г. доходы края составляли 1 824 719 рублей, расходы – 5 022 508 рублей, дефицит – 3 197 789 рублей. В 1873 г. доходы увеличились до 2 616 409 рублей, но и дефицит увеличился тоже до 5 721 688 рублей. В последний год действительного управления К.П. Кауфманом вверенным краем превышение расходов над доходами (5 979 918 рублей) составило 9 160 647 рублей, а за 15 лет с 1867 по 1882 г. – около 100 миллионов рублей[336]. Огромная сумма по тому времени!
Возмущение дороговизной новых территориальных приобретений в Средней Азии вышло за пределы служебной переписки и обрело публичную форму на страницах газет и брошюр.
Кауфман и его громкие дела в Средней Азии привлекли внимание разнообразных публицистов, как серьезных знатоков проблемы, так и считающих себя таковыми.
Немало путешествующий по Туркестану и сопредельным краям М.И. Венюков писал в середине 70-х гг.: «Взяв для сравнения какую-нибудь русскую губернию с тем же числом населения, даже в средней полосе, мы увидим, что Туркестанский край по отношению к налогам есть самая счастливая часть Российской империи. Между тем о новых источниках для обложения ничего не известно, и цифры доходов иногда не только не возрастают, а даже падают к следующему году. Это показывает, что платежные податные средства края не довольно изучены или неточно оценены и что самые сборы взимаются недостаточно правильно, на что, впрочем, есть прямые указания в печатных источниках. Расходная часть туркестанского бюджета едва ли не еще более беспорядочная и поражает особенно огромными суммами на содержание чиновников, из которых многие не занимают никаких должностей, а состоят в распоряжении местной центральной власти, для употребления по ее усмотрению. Кроме того, многие значительные расходы, записанные в смету и правильно утвержденные, иногда оказываются малопроизводительными, как, например, это было с почтовыми станциями по оренбургскому тракту, которые через три года после постройки пришли в разрушение, хотя и стоили дорого. Иные расходы делались и делаются без внесения в смету. Бывали такие случаи, что суммы, получившие уже определенное название, употреблялись на совершенно другие предметы, как, например, вместо основания общественных банков деньги ушли на основание конского завода»[337].
Прочитав этот пассаж, нетрудно догадаться, откуда ветер дует., из Министерства финансов. Можно представить возмущение чинов финансового ведомства, во все времена приверженных неукоснительному соблюдению целевого расходования отпущенных средств: взял деньги для основания банков, так и трать по назначению! Строго говоря, финансовые служащие должны быть педантичными, но это не значит, что педантом должен и мог быть покоритель и устроитель только что завоеванного края. Будь Кауфман педантичным чиновником, не отрывающим взгляда от ведомственных инструкций, он, наверное, сохранил в 1866 г. за собой место генерал-губернатора Северо-Западного края, но навряд ли стал бы могущественным «полуцарем», грозой среднеазиатских эмиров и ханов. Будь он душой и темпераментом предельно осторожным, не сказать трусливым, он до бесконечности терпел бы дерзости от хивинцев, никогда не стал бы вдохновителем и организатором Хивинского похода, а если бы возглавил его, то непременно завершил дело провалом.
По твердому убеждению петербургских чиновников, начальник Туркестанского края своевольничал, что трудно опровергнуть, однако сам Кауфман был убежден, что имеет на то право, так как ему на месте все виднее.
Справедливости ради надо признать, что многие хозяйственные начинания генерал-губернатора не давали желаемого эффекта, хотя хороши были по замыслу. Константин Петрович был человеком увлекающимся: достаточно вспомнить его спуск под воду в первой русской подводной лодке и желание взлететь на воздухоплавательном аппарате, который вскоре назовут самолетом.
Когда-то в ташкентской администрации пришла в голову мысль устроить в Ташкенте ярмарку, для чего в 1870 г. близ города по символической цене (1,25 копейки за квадратную сажень) была куплена пустующая территория площадью 300 десятин. На этой земле возвели павильоны и биржу, затратив изрядные суммы, однако преодолеть косность местных производителей и торговцев не удалось – они не захотели торговать на иноземный лад, проигнорировали ярмарку, оставшись на своих традиционных базарах. Даже освобождение от налога на время ярмарки не стало для них привлекательным.
Такими же неудачными было еще несколько дорогостоящих начинаний. Для орошения Голодной степи решить открыть канал из Сырдарьи, который должен был протянуться на 100 верст, однако уже на двенадцатой версте затею оставили, поскольку стоимость работ превысила сметную в пять раз. Надеялись, что заинтересованные в водоснабжении земледельцы будут рыть канал бесплатно, как это бывало в ханское время, но дехкане уже почувствовали слабину (глотки не режут, в подземелье не бросают) новой власти и потребовали за свой труд денег.
С 1868 г. в Ташкенте велось строительство водопровода, которое постоянно год от года дорожало. После того как затратили 48 тысяч рублей, комиссия не приняла это гидротехническое сооружение – город остался без водопровода. Ничего не вышло из замысла основать в Ташкенте конный завод. Товарищество завода обанкротилось и осталось должно казне 47 тысяч рублей.
Ревизия Ф.К. Гирса, которая появилась в Ташкенте вскоре после смерти Кауфмана, причины этих неудач определила следующим образом: плохая проработка проектов, отсутствие высочайшего разрешения, то есть согласования с министерствами, неправильное составление смет, непрофессиональное исполнение – «подряды отдавались, в большинстве случаев, без всякой конкуренции, так как торгов весьма часто не производилось»[338].
Гирса, как и других высокопоставленных петербургских чиновников, больше всего раздражало уникальное, независимое от них, положение Константина Петровича, неизменное к нему расположение Императора. Другие губернаторы появляются в министерствах просителями, а этот, выбравшись из своей азиатской дыры, прямиком едет в Зимний, игнорируя даже министров! Бесило, и очень. Оттого в отчете ревизора снова и снова звучит один и тот же мотив: «Если бы разрешение этих предприятий шло законным путем, через подлежащие центральные учреждения, то само собой разумеется, что разрешение могло бы последовать не иначе, как после подробного обсуждения и уяснения всех обстоятельств дела, а самые проекты были бы подвергнуты строгому критическому разбору, как в техническом, так и в финансовом отношении»[339].
И снова в ту же точку: «Туркестанский генерал-губернатор в силу данных ему уполномочий утверждал сложные строительные проекты на значительные суммы на свой риск. Результаты подобного хода дел в некоторых случаях были весьма печальны»[340].
В определенной мере ревизующий был прав: тщательная экспертиза любого проекта необходима и полезна, однако, зная негативное к себе отношение царедворцев и крупных чиновников, Кауфман опасался, что любая министерская экспертиза примет непременно затяжной характер и в конечном итоге похоронит его инициативу, а потому действовал на свой риск, излишне доверяясь своему окружению, которое состояло не только из людей компетентных и честных.
Многие мемуаристы сходились во мнении, что Константин Петрович был человеком добросердечным, чем охотно и часто пользовались люди сомнительной честности. Из мемуара в мемуар кочует курьезный случай, невольным «героем» которого стал полновластный начальник края. «На каждое появление у туземцев желания отрешиться от косности иди нелепых обычаев, – пишет много лет служивший в канцелярии генерал-губернатора Г.П. Федоров, – Кауфман отзывался с сердечными симпатиями и не жалел, если было нужно, денег для поощрения… Однажды полковник Колзаков, начальник Ташкентского уезда, сообщил Кауфману:
– Почетные жители уезда, а также волостные управители и народные судьи, глубоко благодарные Вашему Превосходительству за те блага, которые они получили с подчинением страны русскому Монарху, обратились ко мне с просьбой просить Вас почтить их праздник, который они устраивают на Куйлюке. На этом празднике будут их жены и дочери, которые, желая почтить Вас, снимут свои волосяные сетки и будут танцевать свой народный танец. Кауфман пришел в восторг, считая это первым шагом женской эмансипации».
Праздник удался на славу. Константина Петровича и его свиту встретили человек пятьсот самых именитых жителей Ташкента, разодетых в богатые цветные халаты с белыми чалмами на головах. Заиграла национальная музыка, и из шатра вышли несколько красивых молодых женщин с открытыми лицами, в великолепных по местной моде туалетах. Они танцевали около часа, затем внезапно остановились и отвесили генерал-губернатору низкий поклон. Кауфману очень понравились и танец, и его эффектное завершение. Одной из танцовщиц, которую ему представили как дочь казия, то есть судьи, он подарил кубок с надписью: «От Туркестанского генерал-губернатора».
А на следующий день, поутру, в резиденцию начальника края явился офицер, правнук героя Отечественной войны 1812 г., подполковник Н.Н. Раевский. Этот правдолюб привез назад кубок с дарственной надписью и раскрыл Кауфману глаза: Колзаков нагло обманул своего легковерного начальника, выпустив танцевать перед ним группу дам традиционной морали. Что же касается жен и дочерей лучших людей Ташкента, то они оставались сидеть по домам и выходили на улицу только в чадрах[341]. Могли ли они помыслить о танцах с открытыми лицами перед неверными?
Также, видимо, было и с ярмаркой – желание ускорить прогрессивные сдвиги в традиционном сознании. А по поводу обмана с танцовщицами Константин Петрович очень долго огорчался.
Обширный отчет ревизии Гирса содержит многочисленные обвинения в адрес тогда уже покойного начальника края. Снова и снова повторяется тема расточительства, и прежде всего при строительстве казенных зданий – клубов, помещений для начальствующих лиц, в том числе для самого генерал-губернатора. При нем были построены генерал-губернаторский дворец и загородная дача, сооружения помпезные и, естественно, дорогостоящие. Упрек можно было бы считать правомерным с точки зрения блюстителя государственных финансов, если только не принимать во внимание важные принципы колонизационной политики. Просторные, богато украшенные дворцы генерал-губернатора и губернаторов областей должны были помимо прочего символизировать могущество державы-завоевательницы, укреплять авторитет новой власти. Нетрудно представить, как бы отнеслись к наместнику далекого Белого царя покоренные им сарты, если бы его резиденция оказалась беднее дворцов побежденного хана. В конце концов, по внешним признакам судят о богатстве и силе не только на Востоке. Надо учитывать также постоянное соперничество двух колониальных держав – России и Англии, стремление каждой оказывать влияние на азиатские народы, различными способами доказывать собственное превосходство. Сопредельные колониальные владения России и Англии в Центральной Азии не были отгорожены непроницаемой границей: купцы и паломники свободно перемещались из Русского Туркестана в афганские и индийские пределы, могли оценивать могущество той и другой колониальной державы и сообщать свои наблюдения соотечественникам. Мог ли Кауфман допустить, чтобы «его» сарты сделали вывод, что Россия менее могущественная страна, по той причине, что его резиденция в Ташкенте беднее дворца английского вице-короля Индии? Ко всему прочему, он строил казенные дворцы и другие сооружения не только для себя и своих сослуживцев, но и для своих и их преемников, то есть на долгие времена.
Петербургская бюрократия в лице Гирса и его ревизоров сводила счеты со строптивым сановником, возмутительно близким самому Государю. В своем отчете Гирс постоянно подчеркивает, что покойный начальник края своевольничал во всем, посягая на прерогативы высшей, Императорской власти. Например: «Генерал-губернатор присвоил себе право помилования лиц, осужденных по судебным приговорам, что составляет прерогативу единой самодержавной власти в России»[342]. Это обвинение повторено в отчете несколько раз. Отчет ревизии адресовался Александру III, который ревниво и с подозрением относился к деятелям предыдущего царствования, так что такой текст, который сочинил ревизующий Гирс, должен был укрепить нового Царя в его убеждении: покойный Император слишком доверился своим сотрудникам, которые злоупотребляли его доверием и в конечном итоге погубили его. В 1883 г., когда проходила ревизия, Константина Петровича уже не было в живых, но благополучно здравствовал его непосредственный начальник, друг и покровитель, недавно ушедший в отставку военный министр Д.А. Милютин. Косвенным образом обвинения ревизоров касались и его, попустительствовавшего неуправляемому Кауфману. Сторонники «твердой линии», взявшие верх после 1 марта 1881 г., Милютина активно не любили (ненавидели даже) и очень опасались его возвращения в правительство.
Гирс знал свое дело, знал, чего от него ждут в Петербурге, да и вообще: ревизия для того и назначается, чтобы «вскрыть недостатки», а может быть, и чего хуже. Отчет ревизии – документ ценный, но не слишком объективный, хотя бы уже потому, что ревизующие, возможно хорошо знакомые с реалиями Центральной России, не были в состоянии за короткое время освоить специфику Средней Азии. Хозяйственные начинания Кауфмана ревизующие оценили в основном негативно из-за немалых первоначальных затрат; не сумели они увидеть перспективы шелководства, виноделия и даже хлопководства, хотя уже в ходе ревизии явной была тенденция к росту засеваемых хлопчатником площадей и урожаев.
* * *
Согласно проекту Положения 1867 г. в Туркестане создавалась своеобразная, отличная от общероссийской система судоустройства. После проведения судебной реформы в 1864 г. в Европейской России и в Туркестане появились выбираемые суды выборных казиев и баев, которые стали называться народными судами. Кроме того, появились уездные суды, временные военно-судные комиссии, судные отделы областных правлений и судный отдел Канцелярии генерал-губернатора. Должность судей в этих органах исполняли русские чиновники и офицеры. Обязанности прокуроров были возложены на военных губернаторов областей.Суду казиев были подсудны дела, размер иска по которым не превышал 100 рублей. Иски на более крупные суммы рассматривали съезды народных судей. Кроме того, существовали суды третьей инстанции – чрезвычайные съезды народных судов. Они разрешали спорные дела, возникавшие между жителями разных волостей и уездов. За правосудием к народным судам обращалось почти 90 процентов населения.
Народные суды судили руководствуясь нормами шариата или адата, однако наказания были теперь намного более мягкими – так, было категорически запрещено членовредительство. В уездах были построены современные (для того времени) тюрьмы, которые заменили подземные узилища, столь распространенные в ханские времена.
Система народных судей не была совершенной – казии и баи допускали злоупотребление своим положением, брали взятки и не всегда выносили правосудные приговоры, но теперь у местных жителей появилась возможность обратиться в русские судебные инстанции, которые руководствовались законами пореформенной России. Другое дело, насколько хорошо были осведомлены о своих новых правах неграмотные, традиционно приниженные верховной властью земледельцы и обитатели среднеазиатских глинобитных городов.
Спекуляция по поводу несовершенства народных судов, созданных К.П. Кауфманом вскоре после его вступления в должность туркестанского генерал-губернатора, была общим местом в трудах советских и зарубежных авторов, писавших о русской колонизации Средней Азии[343]. На ту же тему рассуждают научные работники новых независимых государств Средней Азии: «Выборное начало и отсутствие требований относительно образовательного уровня кандидатов на должность «народных» судей, – пишут узбекские авторы Н.А. Абдурахимова и Г. Рустамова, – открыли широкий простор для интриг и распрей вокруг выборов, нередко сопровождавшихся насильственными действиями сторон. Если в ханские времена назначению на должность судьи предшествовал тщательный отбор самого достойного из многих кандидатов, сдача экзамена на знание законов шариата и адата, признание компетентности кандидата среди сограждан, то выборная система ослабила эти требования. Теперь все зависело от лояльности кандидата к колониальной власти, тем более что ею утверждались результаты выборов»[344].
Поразительная сентенция! Во-первых, выборность судей простыми людьми – дело никудышное: избиратели могут подраться. Такое, кстати, случается и ныне в самых демократических странах. Вывод: демократия – вещь сомнительного свойства. Во-вторых, лучше, если судью назначает хан, – ему и карты в руки. Он отберет самого достойного, поскольку. он – хан. Не очень ясно, как при этом устанавливается «признание компетентности кандидата среди сограждан». Опросом, референдумом? Кажется, ханы не практиковали такие формы народного волеизъявления. В-третьих, ханы были праведниками, которые не заботились о пустяках вроде лояльности своих должностных лиц. Пришли подозрительные русские и стали требовать от судей лояльности своему режиму. Вот такими могут быть выводы.
Несовершенство системы управления огромным (1 738 918 квадратных километров) краем с его полиэтничным населением было хорошо знакомо самому «покорителю и устроителю» Константину Петровичу и его ближайшим сотрудникам. Они пытались отойти от Положения 1867 г., которое так и осталось проектом, и разработали в 1871 и 1873 гг. новые Положения об управлении, но эти инициативы туркестанской администрации не получили одобрения в петербургских кабинетах, тем не менее Кауфман, на свой страх и риск, решил руководствоваться Положением 1873 г. Желая улучшить управление регионом, генерал-губернатор в 1875 г. назначил комиссию для расследования случаев коррупции в областях и уездах. Были обнаружены крупные нарушения законов и злоупотребления должностных лиц всех ступеней. Именно сообразуясь с проектом Положения 1873 г., Кауфман рискнул осуществить в азиатском Ташкенте принципы «городского самоуправления» 1870 г.: город получил выборный орган – городскую думу и ее постоянно действующий исполнительный совет – городскую управу, состоящую из 6 членов – 4 христианина и 2 мусульманина. На этом генерал-губернатор не остановился: в Сырдарьинской области появилось Областное по городским делам присутствие, членами которого были: военный губернатор области, его заместитель, начальник канцелярии генерал-губернатора, глава казначейства Ташкента, начальник города (Ташкента) и Ташкентский мировой судья. Представителей местного населения в этом органе «самоуправления» не значилось[345].
Свой пост генерал-губернатора Константин Петрович фон Кауфман занимал 15 лет, больше, чем любой другой из тех 11 начальников края, которые сменили его. Фактически он и несколько самых близких его соратников сделали Туркестан частью Российской империи. Они много трудились (на ратном поле в том числе), делали ошибки, исправляли их, снова ошибались и снова пытались найти правильное решение. В силу своего разумения они искали и находили точки соприкосновения и понимания с местным населением – «покоренными туземцами», они установили первые контакты коренной и пришлой культуры!
В марте 1881 г. (после убийства Александра II) Константин Петрович перенес тяжелейший инсульт, на многие месяцы остался лежать парализованный, без речи. В 1882 г. он скончался. С этого времени в истории административного управления краем начинается новый период.
* * *
Константин Петрович фон Кауфман оставался на своем посту 15 лет. Он многое сделал «так» и многое (по мнению влиятельных «немногих») совсем «не так». Обычная судьба тех, кто бывает первым. Когда он скончался, его сменил другой человек, как бы продолживший героическую эпоху освоения азиатского по-рубежья, на самом деле его самый упорный антагонист и критик генерал-лейтенант Михаил Григорьевич Черняев. Это был человек с незаурядными природными способностями, храбрый, честолюбивый, однако не очень большого ума, на редкость неуживчивый, оттого противоречивый. (Подробности воспитания, образования и службы см. в главе «Взятие Ташкента».)С 1862 по 1866 г. Черняев служил в Средней Азии на различных командных и штабных должностях. Служба шла неровно – были победы и поражения, многочисленные стычки с неприятелем и непосредственным начальством, но главным событием его бурной жизни, вершиной его карьеры было взятие в 1865 г. самого большого среднеазиатского города – Ташкента. Его победа заметно повысила авторитет России на мировой арене, дала возможность включить в границы империи плодородный оазис, обеспечить туркестанские войска продовольствием. Его имя у всех было на слуху, оно склонялось и писалось за российскими пределами в самой разной транскрипции. Он приобрел славу полководца, был щедро награжден орденами. В том числе орденом Святого Георгия 3-й степени – большая награда. В довершение всего в том же 1865 г. Черняев стал военным губернатором Туркестанской области в составе Оренбургского генерал-губернаторства. но очень скоро потерял эту должность: неуживчивость и вздорность были виной. Затеял интригу против оренбургского генерал-губернатора Крыжановского – хотел вывести область из состава Оренбургского края – и проиграл: его отозвали в Петербург якобы для доклада, а затем последовала отставка[346].
Характером М.Г. Черняев пошел в отца: он снял военный мундир и стал гражданским лицом. Занялся бизнесом и не преуспел, выучился и стал нотариусом – неудачно, стал издавать газету «Русский мир», на страницах которой разоблачал «преступную» деятельность первого генерал-губернатора Туркестана Константина Петровича фон Кауфмана, однако популярности и авторитета это газете не прибавило – тираж упал до мизера. В «Дневнике писателя» за 1875 г. его автор Ф.М. Достоевский написал: «Русский мир» – приют всех бездарностей и оскорбленных самолюбий»[347]. Наконец подвернулось настоящее дело – война на Балканском полуострове. Сербия и Черногория объявили войну Турции, а М.Г. Черняев возглавил сербскую армию. и привел ее к поражению. Сербию спасла Россия. В Русско-турецкой войне Черняев не участвовал и снова на несколько лет остался не у дел, вернее, дела шли плохо – он снова решил попробовать себя в предпримательстве, но это была не его стихия.
Вместе с одним из самых крупных российских деловых людей, С.С. Поляковым, М.Г. Черняев в 1879 г. пытается получить подряд на строительство железной дороги Белград – Ниш. Сначала сербские власти его обнадежили, а потом обманули и в 1880 г. передали подряд французской компании, которая проникла на сербский рынок с благословения Австрии. Сербы отнеслись к Михаилу Григорьевичу холодно и недружелюбно, он же обиделся на сербов и в письмах русским адресатам характеризовал их в сильных выражениях. Он был потрясен неблагодарностью.
Подряд обещал хороший прибыток, в расчете на который Черняев планировал свое будущее. То был тяжелый удар, тем более что к 1881 г. он был обременен большим семейством, однако судьба всегда его баловала. Первомартовский 1881 г. взрыв на Екатерининском канале поставил завершающую точку колебательной неуверенной эпохе Великих реформ и открыл новый самоубийственный этап существования самодержавия. Погиб Александр II, и с ним сошли со сцены его соратники. Пораженный в марте того же года инсультом, без языка, без движения и без надежды на выздоровление, остался лежать в своем дворце некогда могущественный «полуцарь», генерал-губернатор Туркестана Константин Петрович фон Кауфман, что открывало перспективы для соискателей завидного места. Ушел в отставку с некоторых пор недоброжелатель Михаила Григорьевича военный министр Д.А. Милютин. Взрыв, устроенный террористами-фанатиками, разметал небольшую и далеко не «могучую кучку» российских реформаторов, которых во власти, естественно, сменили люди не сочувствовавшие реформам. Власть перешла в руки единомышленников Черняева (среди которых были его хорошие знакомые), что открывало для него новые горизонты.
Речь шла о почти вакантном генерал-губернаторском посте в Туркестане, на который, по распространенному мнению, могли претендовать два национальных героя – Скобелев и Черняев. Шансы Скобелева казались предпочтительнее, учитывая его реальные военные успехи, его огромную популярность в народе, что вызывало ревность нового Царя и желание заслать его подальше от столицы. Тем не менее, когда в Петербург пришла весть о кончине Кауфмана, вопрос о его преемнике решился очень скоро и не в пользу генерала от инфантерии М.Д. Скобелева. С убедительной подачи министра двора И.И. Воронцова-Дашкова, давнего приятеля Михаила Григорьевича, вторым генерал-губернатором Туркестанского края 25 мая 1882 г. был назначен произведенный ради случая в генерал-лейтенанты М.Г. Черняев. Новому Царю такие люди нравились. А М.Д. Скобелев скончался ровно через месяц, скоропостижно и при невыясненных обстоятельствах. Судьба снова любезно давала ему прекрасный шанс прославить имя свое.
Друзья и сторонники ликовали: он снова вдохновлял сердца. За короткий срок на его имя поступило более двух тысяч писем с просьбами взять авторов на службу в Туркестанскую администрацию. Прежде всего он позвал с собой своих старых соратников: так, в качестве адъютантов он пригласил капитана П.В. Алабина, имевшего в обществе сомнительную репутацию, и подполковника В.В. Крестовского, плохого писателя, автора сумбурного произведения «Петербургские трущобы», по мотивам которого в наше время снят сериал «Петербургские тайны».
Провожали в Петербурге и встречали его в пути роскошно, речами и банкетами. Слава летела впереди него, и ташкентцы готовились встретить нового начальника края. Его бывшие соратники задумали помпезную встречу, люди демократических убеждений говорили о нем в ироническом тоне, тем более что до Ташкента даже дошло новое произведение чрезвычайно популярного в ту пору писателя М.Е. Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия», в котором сатирик зло высмеял Михаила Григорьевича. Читатели того времени легко узнавали Черняева в одном из героев Щедрина, которого автор назвал Редедя. Это имя носил косожский хан, убитый в поединке в 1022 г. русским князем Мстиславом Владимировичем Тмутараканским. Их единоборство описано в «Слове о полку Игореве». В литературоведческой статье, комментирующей повесть «Современная идиллия», напечатанной в девятом томе собрания сочинений Салтыкова (1951) сказано: «В щедринской компании приспешников реакции и прислужников капитала особое место занимает странствующий наемный полководец Редедя. Этому проходимцу из русских дворян не случайно дал имя врага земли русской, «печенега» или косожского хана…»[348]
Не трудно себе представить, как веселились «господа ташкентцы», узнавая в щедринском герое нового начальника: «Боевая репутация Редеди была в значительной степени преувеличена. Товарищи его по Дворянскому полку, правда, утверждали, что он считал за собой несколько лихих стычек в Ташкенте, но при этом как-то никогда достаточно не разъяснилось, в географическом ли Ташкенте происходили эти стычки или в трактире «Ташкент», что за Нарвской заставой… Несмотря на то что Редедя не выиграл не одного настоящего сражения, слава его как полководца установилась очень прочно. Московские купцы были от него без ума. В особенности пленял Редедя купеческие сердца тем, что задачу России на Востоке отождествлял с теми блестящими перспективами, которые при ее осуществлении должны были открыться для плисов и миткалей первейших российских фирм. Когда он развивал эту идею, рисуя при этом бесконечную цепь караванов, тянущихся от Иверских ворот до Мадраса, все мануфактур-советчики кричали «ура», он же под шумок истреблял такое количество снедий и питий, что этого одного было достаточно, чтоб навсегда закрепить за ним кличку витязя и богатыря»[349].
В этом пассаже с присущими жанру преувеличениями и домыслами воспроизведены основные факты биографии Черняева: он учился в кадетском корпусе, который назывался Дворянский полк, он завоевал Ташкент, он действительно был связан с российским предпринимательством. В другом месте щедринского произведения говорится, что Редедя служил полководцем по найму и даже редактором газеты, и это тоже узнаваемые повороты его жизненного пути. Профессионально и многотиражно осмеянный Редедя ехал в Ташкент.
Между прочим, приведенная цитата интересна не только как образчик щедринской сатиры – резкой и часто несправедливой (Михаил Черняев в самом деле взял Ташкент и присоединил к империи обширные территории), но и как свидетельство брезгливо-презрительного отношения писателя к торговле, к предпринимательству, которое (отношение) было присуще в годы становления капитализма значительной части интеллигенции.
В пути восторженные поклонники устраивали в честь нового хозяина края богатые банкеты, во время которых истреблялось немалое количество «снедий и питий» произносилась уйма напыщенных, пафосных речей и тостов. Все знаки поклонения Черняев принимал как должное. Еще не доехав до своего «престольного града», он начал выполнять данное Императору Александру III обещание сократить расходы на содержание Туркестанского края и сделать его доходным. Добравшись до Казалинска, он упразднил якобы за ненадобностью Аральскую флотилию, пароходы было решено продать на лом. С этого начался провозглашенный им режим экономии.
При въезде в Ташкент его ждала триумфальная арка с датами его отъезда из Ташкента – «8 апреля 1866 г.» и возвращении – «5 октября 1882 г.». 20 тысяч местных жителей, все верхом, встречали его громкими криками и сопроводили до ворот города, где собралась огромная толпа. На пути были разостланы ковры. Редедя пригоршнями бросал в толпу серебряные монеты. Михаил Григорьевич как бы оказался заколдованным писателем, создавшим образ Редеди, как бы загнанным в этот образ, из которого он старался не выходить все то время, что ему пришлось быть вторым генерал-губернатором Туркестана. Казалось, он задался целью доказать окружающим, что он, а не кто-нибудь другой, и есть щедринский Редедя, да еще и градоначальник города Глупова в придачу. Еще только будучи на подступах к Ташкенту, он начал войну с сошедшим в могилу своим предшественником; стал отменять и переделывать сделанное и учрежденное Кауфманом. Он поселился в многокомнатном генерал-губернаторском дворце и не посчитал его дорогим, обременительным для казны излишеством, напротив, с восторгом описывал его жене, перечисляя достоинства и удобства, которыми отныне будет пользоваться вся семья. Семья, кстати, в Ташкент так и не приехала.
Как и положено щедринскому герою, Редедя устроил в кауфманском дворце бесконечное застолье. Он пил и закусывал со своими старыми соратниками, предаваясь воспоминаниям, при этом очень возбуждался, вскакивал с места, размахивал руками. Первое время делами он не занимался, дожидаясь выводов ревизии Ф.К. Гирса, которая работала в крае с ноября того же года. До выводов ревизии он обещал ничего не менять, тем не менее в перерывах между обедами и ужинами он посрамлял предшественника. Содеянное Кауфманом он называл «опереткой» и «оффенбаховщиной».
Вслед за флотилией на Арале упразднению подлежала публичная библиотека – гордость К.П. Кауфмана. «Разобраться» с библиотекой было поручено Крестовскому, как человеку знающему толк в литературе. Уже в декабре автор «Петербургских трущоб» доложил, что «библиотека нимало не соответствует серьезным и полезным целям». Чиновник для особых поручений обнаружил, что читателей мало, что выписываются главным образом юмористические журналы, что читают «Всадника без головы», «Черную собаку», «Черную женщину», новеллы Боккаччо и тому подобные легкомысленные произведения, а также журналы народнического и либерального направления: «Дело», «Отечественные записки», «Вестник Европы». Самое же худшее, что наибольшим спросом у ташкентцев пользовались Салтыков-Щедрин, Добролюбов, Писарев, Некрасов, Шиллер. Судьба библиотеки была решена за ужином: закрыть! На самом же деле из 13 тысяч библиотечных книг к разряду беллетристики имели отношение только 515 названий, остальные были произведениями научной и учебной литературы. По отчету библиотеки за 1880 г., читателям было выдано на дом 6 тысяч томов; в том же году в читальном зале читали книги, журналы и газеты более 6 тысяч читателей. Закрыли библиотеку, которую Миддендорф назвал «образцовой, единственной в своем роде». Книги разбросали по различным учреждениям, появились они и на базаре[350].
За библиотеку вступилась городская дума. Думцы предложили взять книги на свое содержание, но генерал-губернатор был непреклонен: закрыть! Дело понятное: за Редедю автор «Современной идиллии», да и подобные ему авторы должны были понести наказание. Печать в Москве и Петербурге возмутилась.
Почему Редедя свел счеты с библиотекой, можно догадаться, но чем ему помешали школа шелководства, хлопковая ферма, химическая лаборатория, служба технического надзора за ирригацией, питомник растений и другие подобные учреждения? Он их тоже закрыл, назвав это «славное» дело «расчисткой нивы от сорных трав». Еще он хотел в видах той же борьбы за экономию государственных средств закрыть гимназии, но не успел.
Экономия была копеечной, но Редедя продолжал чудить. Ташкентский обыватель пребывал в неизменном изумлении: не успевал он осознать, что отныне будет жить без книг и журналов, как из дворца генерал-губернатора поступало новое поразительное распоряжение. Так, однажды стало известно, что в интересах экономии полицейские функции в русской части Ташкента будут исполнять не русские полицейские чины, а сарты, и начальником полиции тоже будет сарт, что было невиданной новацией в колониальной практике европейских государств. Безумный с точки зрения русской администрации приказ был проигнорирован военным губернатором Сырдарьинской области, в состав которой входил Ташкент, генералом Н.И. Гродековым и начальником города С.Р. Путинцевым. Ослушники губернаторской воли рисковали немногим, поскольку Редедя не имел обыкновения проверять исполнение своих приказов. Он забывал о своих недавних распоряжениях, так как был устремлен в будущее, вынашивая грандиозный план.
В марте 1883 г. по городу разнесся слух, что генерал-губернатор исчез, причем самым таинственным образом. С одной стороны, приказы за его подписью продолжали поступать из канцелярии, с другой – было доподлинно известно, что физическое его тело во дворце и где бы то ни было в Ташкенте отсутствует. Тайно, не оставив заместителя, начальник покинул край и убыл в неизвестном направлении. «Господа ташкентцы» веселились. А Редедя тем временем в сопровождении адъютанта Алабина двигался по почтовому тракту в сторону Хивы, имея замысел государственной важности. Историк Терентьев пишет: «В 1883 году, как известно, совершилось священное коронование Императора Александра III. Черняев вызван на коронацию не был, но благовременно, хотя и негласно, уехал из края. Он считал свое присутствие в Москве совершенно необходимым для безопасности Государя, к которому был очень привязан. Почему-то ему казалось, что анархисты затевают какую-то махинацию, и надеялся на свой авторитет в Москве»[351].
Он ехал спасать Государя от террористов, попутно собирался открыть новый, короткий путь от Кунграда к побережью Каспийского моря, с тем чтобы затем построить железную дорогу и морской порт. Таинственность же отъезда объяснялась тем, что он не стал дожидаться ответа от военного министра Ванновского на свой запрос о возможности ехать в Москву. Ответ, кстати запретительный, пришел в Ташкент, когда Михаил Григорьевич был в пути.
До Москвы он добрался с приключениями. Оказавшись в море в маленькой лодочке – нужно было доплыть до парохода, стоявшего на якоре далеко от берега, – путешественники попали в шторм. Их спасли рыбаки. Однако Черняев был доволен собой: ему казалось, что он открыл новый короткий маршрут, но он не знал, что по этому маршруту купцы Ванюшины водили свои караваны с 1878 г. Не учел он также важное обстоятельство: «новый» путь упирался в залив, который шесть месяцев в году находился подо льдом, так что строить там порт не имело смысла. Тем не менее, доплыв до Астрахани, он срочной телеграммой известил Императора о своем «открытии». Царь прислал ответ с поздравлением, а Ванновский не оценил его деяния и встретил первооткрывателя в Петербурге неласково.
С появлением в Ташкенте его покровителя в качестве генерал-губернатора жизнь обывателей русской части города сделалась насыщенной разнообразными событиями. Исчезла скука, состояние тревожного ожидания, которые были превалирующим настроением ташкентского общества во время долгого безнадежного лежания Константина Петровича Кауфмана без языка и движений. Все изменилось разом. Ташкентцы лишились газет и журналов, зато приобрели чудесным образом ожившего яркого литературного персонажа, готового развлекать их лучше самого популярного юмористического журнала. Начальник края и его эксцентрические поступки сделались предметом обсуждения во всех домах города, однако, после того как стали известны подробности его нелегального путешествия в Москву, ташкентцы сошлись во мнении, что их Редедя превзошел себя. Мало кто сомневался, что он останется в должности сколько-нибудь долго. Отношение ташкентцев к своему начальнику точно выразил неизвестный автор стихотворения, которое ходило по рукам:
Во второй половине 1883 г. Черняев решает заняться международными делами. Через голову своего непосредственного начальника Ванновского он направляет Императору предложения об аннексии Бухарского и Хивинского ханств, а также проект похода для завоевания Индии, что не прибавило ему симпатий в Министерствах военном и иностранных дел. И хотя в интервью английскому журналисту Марвину летом 1882 г. после назначения в Туркестан он уверял, что будет вести себя мирно, в Петербурге понимают, что имеют дело с тем же склонным к военным авантюрам Черняевым. Петербург не одобряет и сдерживает его воинственные порывы, однако карты в руки он получает от англичан. По рекомендации эмиссаров английского правительства Индии в августе 1883 г. афганский эмир занимает не входившие по англо-российскому соглашению 1873 г. в состав владений афганского эмира западнопамирские ханства Шугнан и Рушан. Долгое время служивший в Индии генерал Перси Сайкс много лет спустя после этого события признавал участие в нем Великобритании: «В интересах Индийской империи было желательно не оставлять промежутка между владениями Китая и Афганистана»[353].
Михаил Григорьевич,
Батюшка ты наш,
Скоро ли разумное
Что-либо создашь?
Полное отсутствие
Такта и ума…
Надоумил кто тебя
Пост этот принять?
Плохо ли закусывать,
Плохо ль выпивать
Где-нибудь на хуторе
Да в степной глуши?
Уходи-ка до дому,
Сартов не смеши![352]
Россия откликается дипломатическим представлением правительству Великобритании: «Ханства Шунган и Рушан, граничащие не только с Бухарой, но и с русской областью Ферганой, всегда пользовались независимостью., захват., есть произвольное действие. могущее послужить исходным пунктом недоразумений и осложнений между Бухарой и Афганистаном»[354]. Правительство Ее Величества долго не отвечает, а Бухара начинает готовиться к войне с Афганистаном, поскольку всегда считала эти памирские ханства своими вассалами. Бухарский эмир обращается за помощью к туркестанскому генерал-губернатору. Это то, что так не хватало Черняеву весь год управления краем. В воздухе запахло порохом, раздались боевые выстрелы. Он обращается к Императору (Ванновского он по-прежнему игнорирует) с разрешением передать эмиру Бухары несколько сот ружей устаревших систем и получает согласие. В то же время министр иностранных дел Н.К. Гирс строго предупреждает его не вмешиваться в назревающий на Памире конфликт, но Михаил Григорьевич рвется в бой: он считает необходимым выступить на стороне Бухары. Он шлет телеграммы в Петербург, одна из них датирована 12 декабря 1883 г.: «Только что получил донесение начальника Зеравшанского округа. В Самарканде разнесся слух о занятии Сары-ханом при помощи афганцев Гуляба и Бальжувона, о выступлении из Бухары в Ширабад отряда под начальством принца. Я обращаюсь с заявлением в третий раз, что положению нашему в Средней Азии грозит серьезная опасность. судя по враждебным, противным нам действиям Англии в Средней Азии. В ожидании ответа приказал ген. Иванову, если слухи подтвердятся, двинуть немедленно два батальона с батареей в Катта-Курган для нравственной поддержки эмира, которым население недовольно, и в случае дальнейших успехов афганцев в Бухаре может произойти переворот в пользу английского кандидата Катта-Юре»[355].
Как ни странно, Черняев получил согласие Петербурга на военную демонстрацию в пользу Бухары, но в начале 1884 г. англорусские отношения резко ухудшились после мирного присоединения Мервского оазиса к Российской империи. Лондон был возмущен этим актом, требовал прекратить русское движение в сторону Индии и наказать особенно воинственных российских колониальных деятелей.
В Петербурге у Михаила Григорьевича были влиятельные друзья, но и не менее влиятельные недоброжелатели, в числе последних снова, как и 20 лет назад, оказались министры военный и иностранных дел, которые возмущались его своеволием. Свое отрицательное отношение к туркестанскому генерал-губернатору они не скрывали перед Императором. Н.К. Гирс, сменивший Горчакова на посту руководителя МИДа, считал Черняева человеком опасным, способным спровоцировать международный конфликт. Именно они уговорили Царя отозвать Черняева из Ташкента и тем самым хоть как-то удовлетворить и успокоить англичан. Вопрос о присоединении Мерва решался без его участия, однако ему пришлось расплачиваться за чужое решение. Без объяснения причин в январе 1884 г. его вызвали в Петербург. На большом приеме по случаю его отъезда многие понимали, что Редедя в Ташкент не вернется. Это настроение выразил в прочитанном на банкете стихотворении самодеятельный стихотворец Николай Грязнов:
Во время аудиенции в Зимнем дворце в феврале того же года Царь сказал Черняеву: «Вы поссорились со всеми. Вам нельзя там оставаться». То была сущая правда. Вспыльчивый генерал попросился в отставку, но Александр III не согласился и приказал заседать в Военном совете при военном министре. Обещал вскоре дать ему новое назначение. До совершеннолетия его единственного сына дал ежегодную прибавку к жалованью – 3 тысячи рублей.
Прощайте, генерал! С глубокою тоскою
В даль провожая Вас, мы думаем одно,
Что год еще пройдет., с великою рекою
Великое, увы! Не будет свершено!
Лишь ты, герой славян, энергий полный,
Мог с Западом Восток опять соединить
И царственной Дарьи бушующие волны
В объятья Каспия седого возвратить.
Пускай волнуются народные витии,
Пусть выгоды свои теряет Альбион,
Тебе ль, могучему сподвижнику России,
Он может предписать закон?[356]
Что же касается комиссии Гирса, то она проработала в регионе почти столько же времени, сколько находился на посту генерал-губернатор М.Г. Черняев.
Как уже говорилось, комиссия, которую прозвали «судом потомков» (она фактически сводила счеты с мертвым Кауфманом), прежде всего отметила слишком большие затраты, допущенные администрацией первого генерал-губернатора на нужды управления и освоения нового края. Особо критичными были замечания, касавшиеся системы правосудия: ревизоры посчитали, что военные губернаторы областей сосредоточили в своих руках непомерно большие полномочия по отправлению правосудия.
Два десятка лет Туркестанский край управлялся в соответствии с временными Положениями (уставами), которые назывались проектами, и только в 1886 г. Император Александр III утвердил постоянный туркестанский устав, вступивший в силу с 1 января 1887 г.
Новый нормативный акт сохранил основные принципы «военно-народного» управления. Новым же, однако, было появление в составе краевой администрации нового коллегиального органа Совета туркестанского генерал-губернатора. Его непременными членами были военные губернаторы областей, управитель канцелярии генерал-губернатора, начальник штаба Туркестанского военного округа, управляющие казенной и контрольной палатами.
Председательствовал в совете сначала начальник края, а с 1900 г. – его помощник. Совету было предоставлено право законодательной инициативы в вопросах, связанных с управлением региона, поземельного и податного устройства, а также всевозможных натуральных повинностей[357].
Положение 1886 г. сократило полномочия генерал-губернатора. Значительно большую свободу рук получили представители центральных ведомств, в том числе Министерства иностранных дел: в январе 1886 г. было учреждено Российское политическое агентство в Бухаре, бывшее подразделением МИДа, а возглавлявший агентство чиновник считался официальным представителем Российской империи в Бухарском эмирате.
Политагент контролировал внешнеполитическую деятельность эмира, через него осуществлялись русско-бухарские отношения. Он выполнял также разнообразные консульские обязанности, связанные с охраной личных, имущественных и торговых интересов не только подданных российских Императоров, но всех иностранцев-христиан, находившихся на территории эмирата.
Очень скоро туркестанские генерал-губернаторы стали выражать недовольство ущемлением своих прав. Так, барон А.Б. Вревский, занимавший пост генерал-губернатора с 1889 по 1898 г., жаловался Царю, что изъятие судебных функций из компетенции его администрации подрывает его авторитет как начальника края.
Вревский предупреждал, что в среде жителей Ферганской области, например, зреет недовольство, которое может перерасти в открытые выступления. В этих условиях особенно необходимо усиление престижа генерал-губернаторской власти. (Его предсказание вскоре сбылось.)[358]
Даже после утверждения Положения 1886 г. предпринимались попытки реформировать систему управления Туркестанским краем, что диктовалось не в последнюю очередь включением в его состав Закаспийской и Семиреченской областей, которые ранее имели отличный образ управления. В течение последних 20 лет перед Октябрьским переворотом 1917 г. в Туркестане почти на постоянной основе работали различные комиссии и ревизии, целью которых было усовершенствование форм и методов управления краем. Это были комиссии Т.С. Кобеко (1894), Н.И. Королькова (1896), К.А. Нестеровского (1902–1903), К.К. Палена (1908–1909), П.А. Харитонова (1911) и А.Н. Куропаткина (1916). Нетрудно представить, что ощущали служащие краевой, областных и уездных администраций и каково им было работать в условиях, когда одна проверка их деятельности сменялась другой. Иные ревизии продолжались не один год, а, например, долговременная ревизия графа К.К. Палена для многих служащих имела весьма неприятные последствия.
Уже в первые годы российского присутствия в Туркестанском крае колониальная власть стала сознавать несовершенство низовых (туземных) органов управления, выбираемых местным населением, но Россия переживала эпоху Великих реформ и, худо-бедно, двигалась по пути формирования конституционной монархии и демократизации общественного устройства. Можно ли было в это трудное переходное время делать шаг назад, даже если речь шла о судьбах, в сущности, варварской азиатской окраины? Да и что сказали бы в Европе? Ах уж эта постоянная оглядка на Европу! Начиная же с первых лет нового XX в. в России были слышны глухие раскаты приближающейся революционной грозы. Поэтому одна ревизующая комиссия сменяла другую, и выводы последующей ревизии противоречили выводам предыдущей. Так, комиссия под председательством тайного советника К.А. Нестеровского (1902–1903) подготовила «Проект об управлении Туркестанским краем», в котором проводилась мысль, что главным злом в системе управления краем является «выборное начало» для сельской и волостной администраций. Комиссия считала, что коренное население еще не готово к этой процедуре и поэтому ее следует отменить. Областную и уездную администрацию предлагалось наделить правом назначать своих кандидатов на все должности, вплоть до «народных судей».
Комиссия графа К.К. Палена (состояла из 20 ревизоров) появилась в Туркестане через пять лет после ревизии Нестеровского. За это время в России произошла и была подавлена революция 1905–1906 гг., трансформировался государственный строй – появился парламент.
В своих выводах и рекомендациях Пален учитывал перемены и проводил мысль, что настала пора передать власть от военных чисто гражданским учреждениям. Для оседлого местного населения и русских поселенцев предлагалось создавать земские учреждения по образцу существовавших в России. В то же время рекомендовалось отказаться от «выборного начала» в районах кочевого скотоводства[359].
Через три года, в 1911 г., в регионе работала очередная комиссия под началом государственного контролера П.А. Харитонова и заместителя военного министра А.А. Поливанова. На этот раз рекомендации были противоположного свойства: необходимо восстановить «единую и сильную» власть времен К.П. фон Кауфмана. Было предложено восстановить полномочия генерал-губернатора по надзору за представителями центральных ведомств, вплоть до руководства ими. Ревизионные права генерал-губернатора рекомендовалось расширить до прав ревизующего члена Государственного совета. В данном случае явно сказывалась новая ситуация в стране: откат революции, успокоение в обществе, начавшийся экономический подъем[360].
Того же мнения придерживался в 1912 г. один из наиболее трезво мысливших государственных мужей России А.В. Кривошеин:
«В Туркестане пока еще не закончился переходный период. В такой период речь не идет о том, какую форму управления следует выбрать, но только о том, насколько сильным может оно быть. Только это может создать новый Туркестан.
Введение в крае общегражданских форм правления вместо военных, или же, как предлагает граф Пален, учреждение земства, суть вопросы будущего и не имеющие сегодня существенного значения.
Названные реформы могут быть полезны и благотворны, но при условии, если в крае существует сильная прослойка русского населения.
Тем временем, однако, нынешний Туркестан представляет собой бескрайнее туземное море. Русские поселения и новые русские «города» внутри старых туземных городов – не что иное, как только островки в этом море, хотя они, слава богу, могут стать опорой для дальнейшего расселения русских. Согласно новейшей статистике, русское сельское население насчитывает в Закаспийской области всего лишь 4775 душ, 4804 – в Самаркандской, 8782 – в Ферганской и 40 234 – в Сырдарьинской, то есть от 1 1/3 до 6 процентов от всего населения.
При таком положении дел трудно управлять краем на основе общих для империи принципов. Когда видишь абсолютное преобладание в Туркестане туземного элемента, не можешь не ощущать, что все русские поселения являются русским военным лагерем, форпостом России в ее победоносном продвижении в Средней Азии. Русские военные в состоянии объясняться с массой местного населения на языке более понятном и более выразительном, нежели штатские. Если же возникнет необходимость заменить губернатора в военном мундире губернатором в цивильном сюртуке, то, на мой взгляд, это будет делом отнюдь не близкого будущего.
Военное управление нисколько не помешало экономическому развитию края, не помешает и в дальнейшем. Уездные начальники – главная рабочая сила управления на местах – хорошо подобраны; система управления в целом вполне приспособлена для выполнения своих обязанностей. Земство понадобится после того, как будет создан Русский Туркестан, но не для его создания»[361].
Характерно, что американский историк и политолог Ричард Пирс, приведший это мнение Кривошеина в своей книге «Русская Центральная Азия. 1867–1917», оценивает его следующим образом: «Это был голос старого режима, энергичный, но безнадежно консервативный»[362]. По моему же разумению, это был голос здравого смысла.
Таким образом, в течение полувека русские власти не оставляли усилий, чтобы найти оптимальные формы самоуправления туркестанских этносов и методов управления ими представителями имперского центра. Сама политическая обстановка в России неуклонно изменялась в сторону большей демократизации общественной жизни (с временным откатом к авторитаризму в 80—90-х гг. XIX в.), что не могло не влиять на содержание многочисленных проектов управления краем. Проекты так и остались проектами вплоть до 1917 г., когда не ведавшие сомнений большевики прописали туркестанским мусульманам свое политическое лекарство.
