Общественная жизнь
Среди туземцев имелись и имеются сеиды и ходжи, считающие себя потомками пророка или первых четырех халифов, но на арене общественной жизни каждый сеид или ходжа занимал то или другое положение в зависимости не от своего происхождения, а от своего служебного ранга, или от степени богатства, или учености.
С истинно мусульманской точки зрения ничто не возвышает человека так, как его ученость, обилие и солидность его научных познаний, под именем которых разумелось, однако же, главным образом знание мусульманского регламента, шариата, являющего собой обширный свод комментариев к Корану..
То почтение, которое, согласно шариату, должно оказываться знанию, в большинстве случаев минуя последнее, оказывалось и оказывается служебному положению и туго набитому кошельку.
Наружное почтение, оказывавшееся заведомо ученому человеку, всегда усугублялось с того момента, когда он назначался на должность казия.
Выше мы заметили уже, что у сартов резко разграниченных потомственных каст или сословий не было; сын обедневшего купца зачастую делался чернорабочим; сын чернорабочего, окончив курс мадраса, впоследствии попадал иногда на должность казия; внук бывшего хакима (губернатора) служил конюхом; сын кузнеца попадал при счастье в хакимы.
В мусульманстве на всем лежит характерная печать ислама, старающегося все регламентировать, на все установить свой взгляд, исключительно мусульманский. Такой взгляд ислам пытается установить и на разного рода профессиональные занятия, превознося одни, как науку, одобряя другие, как земледелие, мастерства и торговлю, не одобряя третьи, как занятия мясников и акушерок, и, наконец, возбраняя четвертые, как приготовление вина и всех вообще опьяняющих напитков, торговлю предметами, не могущими приносить пользы человеку, и т. п. На почве сочетания этих ортодоксально мусульманских постановлений с практической неумолимой жизнью установились действительные отношения сарта к разного рода известным ему профессиональным занятиям, из которых ни одного он не любил так, как земледелие, и ни за одним он не гнался так, как за торговлей.
К первому тяготела его душа. Ко второму его влекли меркантильные соображения, которыми жило все окружавшее его общество, давно уже признавшее, что для того, чтобы быть хорошим, чтобы иметь возможность беспрепятственно выполнять хотя бы главнейшие требования божественного закона, именуемого шариатом, чтобы иметь возможность угодить Богу и людям и тем самым приобрести неотъемлемое право на вечное блаженство в загробной жизни, необходимо быть богатым или, по крайней мере, состоятельным.
Неподвижность сарта, являвшаяся следствием как его темперамента, так и тогдашней совершенной необеспеченности личности, была так велика, что, не говоря уже о женщинах, масса мужчин родились, жили и умирали в своих городах или селениях, не видев ничего, кроме ближайших окрестностей своего места жительства.
В конце концов эта малая подвижность населения, в особенности в городах и больших селениях Ферганы, доходила до того, что должник, сбегавший из города и заведомо скрывавшийся в ближайшем селении, иногда всего в 5–6 верстах, считался уже неуловимым.
Одним из прямых последствий малой подвижности населения была, между прочим, чрезвычайная скудость географических и этнографических сведений. Кроме сартов, киргизов, татар и евреев, туземец хорошо знал только индусов, которые наезжали сюда частью в качестве торговцев, а главным образом в качестве ростовщиков. Немногим приходилось видеть китайцев, дунган и калмыков, очень немногие имели представление о туркменах, персах, турках и арабах. Все лишь понаслышке знали о существовании урусов (русских) и фарангов, под именем которых смутно представляли себе всех вообще западноевропейцев, не делая еще различия между фарангами и инглисами, причем из всей этой аморфной массы не менее смутно и бесформенно выделялся рум, ассимилировавший в себе представления о Византии, о Греции, о Риме и о современной Турции. Столь же смутные представления имелись о Персии, Малой Азии, Абиссинии и Египте. Большинство под именем хабаш разумело и абиссинцев, и негров; под Мисром разумели и Каир, и весь вообще Египет.
Впоследствии, по мере перемещения центра умственной жизни мусульманства все далее и далее на восток, сначала в Персию, а затем и в Среднюю Азию, в Бухару и Самарканд, доминирующее значение получил исключительно шариат, а гражданская наука постепенно превратилась в жалкое искажение на особый, мусульманский лад обрывков, клочков того, над чем столь усердно трудились когда-то багдадские мусульманские ученые.
Достаточно сказать, что здесь, в Средней Азии, совершенно замерли прежние знания астрономии и даже математики. Ко времени нашего прихода сюда ученейшие из местных ученых уже не знали не только алгебры и геометрии, но даже и теории дробей; они знали только четыре действия с простыми числами.
В сочинениях по географии, трактующих землю как плоскость, окруженную горами и подразделяющуюся на семь климатических полос, говорится об островах, населенных людьми с собачьими головами, о деревьях, на которых вместо плодов вырастают живые скорпионы, и о других подобных же небылицах.
До поступления в мадраса, что происходит обыкновенно не ранее 15-летнего возраста, туземный мальчик в религиозном отношении остается полуребенком, в большинстве случаев очень индифферентно относящимся к исламу, ибо семья и начальная школа дают лишь очень слабую подготовку для будущего постепенного превращения его в истого мусульманина.
Он знает, что с 10—12-летнего возраста он должен наравне со взрослыми ежедневно совершать пятикратные моления, не есть и не пить с утра до вечера во время поста, иметь намерение когда-либо отправиться на поклонение в Мекку; он знает, что есть мусульмане и кафиры, неверные; что есть действия богоугодные и запрещаемые религией. В его голове роится уже большое число таких отрывочных, ничем еще не объединенных понятий; но все они мало интересуют его, скользят по эластичной, упругой поверхности его ума и души.
В значительно большей мере он оказывается подготовленным в этом юном возрасте по части правил уставной мусульманской вежливости, что представляется более важным и полезным и в житейском отношении, и в качестве подготовительной ступени для поступления в мадраса, где почтительное опускание глаз долу и деланая мягкость речи зачастую доводятся до степени значительной приторности.
Таким образом, большинство юношей приходят сюда лишь с очень слабыми следами воздействия на них мусульманского книжничества; они приходят сюда, будучи еще в значительной мере цельными, непосредственными натурами, отзывчивыми, наблюдательными, далеко не лишенными природного веселого юмора, всегда готовыми посмеяться и пошутить, когда весело, пожалеть тех, кого жалко.
Поступая же в мадраса, туземный юноша попадал (и попадает) в среду людей, которые стараются, по крайней мере по наружности, думать, говорить и действовать по уставу, заключающемуся в шариате и в дополняющей его духовно-нравственной литературе, силящихся установить точные правила, согласно коим человек должен мыслить и действовать во всех, даже мельчайших случаях его повседневной жизни.
В этом храме мусульманской учености туземный юноша, воспринимая основы мусульманских веро-и законоучения, воспринимая представление о правоверии и неверии, о разрешенном и запрещенном, усваивает также не только умение, но и привычку к напускной вежливости, к искусственно плавной походке, к речи цветистой, вкрадчивой и льстивой. Вместе с тем, готовясь к роли книжника, он, часто незаметно для самого себя, превращается также и в фарисея, чему в значительной мере способствует изучение шариата, тщательно разбирающего, между прочим, вопросы о том, каким образом, не делая прямого нарушения закона, можно обойти ту или другую его статью, (что в шариатной терминологии именуется словом хиля).
Сделавшись таковыми, книжник обыкновенно на всю жизнь оставался верным принципам, воспринятым им в стенах его alma mater, а выходя на арену общественной и государственной жизни, он выступал во всеоружии насадителя в окружающем его обществе доктрин и принципов ислама, во всеоружии яростного гонителя всего того, на чем не лежит печати все регламентирующего шариата, силящегося накрепко заковать в свои цепи ум, душу и совесть правоверного.
Однако же справедливость требует сказать, что, как ни велики были отрицательные стороны деятельности книжников, за ними были все-таки и большие общественные заслуги: они воспитывали туземную толпу в сознательном представлении о совершенной необходимости общественного порядка, законности и сознательной общественной дисциплины. Благодаря им взаимные отношения людей отличались сдержанностью и вежливостью, а многотысячная народная толпа, собиравшаяся в городах во время праздников, не оставляла желать ничего лучшего в отношении благочиния и благопристойности.
Вместе с тем общественное мнение по необходимости, дабы быть мнением истинно мусульманского общества, должно было держать сторону книжников, беспомощно мечась между суровостью принципов, насаждавшихся и поддерживавшихся представителями ортодоксального направления, и небольшой долей либерализма, проводившегося в жизнь некоторыми из ишанов-суфистов, нередко проявлявшими большую склонность критически относиться к букве закона, что в немалой мере, и невзирая на старания ортодоксов, усугублялось широким знакомством значительной части общества с той частью персидской литературы, которая проникнута идеями свободомыслия и даже атеизма.
Таким образом, отрешившись от наших обыденных, иногда несколько узких и не совсем правильных взглядов на способ оценки чуждых и несвойственных нам форм общественной и иной жизни, мы должны будем признать, что ко времени завоевания нами Туркестанского края туземное, сартовское общество стояло уже на относительно высокой ступени общественности и культурности; что у него были уже общественные и иные идеалы, созданные общественным умом на почве сопоставления фактов жизни с учением ислама и с философскими идеями, проводившимися главным образом персидской литературой, издревле находившейся под сильным влиянием суфизма, некогда бывшего учением весьма либерального направления.
Невзирая на тяжесть гнета ханского правительства, с одной стороны, и припертого к стене книжниками общественного мнения – с другой, туземное общество, в течение веков зачитывавшееся персидскими поэтами, издавна привыкло, во-первых, быть очень наблюдательным, а во-вторых, критически относиться ко всем выдающимся и интересовавшим его явлениям общественной и государственной жизни.
<< Назад Вперёд>>
