Ликвидация Кокандского ханства
Казалось, русская природа
Его из меди отлила
И в руки меч ему дала
Во славу русского народа.
Я.П. Полонский. 25 июня 1882 г.
В один год с Бухарой Кокандское ханство вошло в состав Российской империи на правах протектората. Ханство, частью которого был густонаселенный плодородный Ферганский оазис, превратилось в гарантированный рынок сбыта для российских товаров и источник сырья для российской промышленности; оттого туркестанские власти дорожили добрыми отношениями с ханством и были заинтересованы в его внутренней стабильности. На кокандском престоле в то время сидел Худояр, правитель недалекий и редкостно алчный. Заключив соглашение с Россией о протекторате, Худояр, видимо, решил, что теперь ему сам черт не страшен, и стал выдавливать из своих подданных последние соки. В своей непомерной жажде обогащения Худояр утратил чувство меры. С жителями городов и кишлаков он обращался как с рабами, заставляя их работать на себя без вознаграждения. Люди хана отбирали у населения лес, продовольствие, любые необходимые хану товары. Ослушников жестоко карали. Когда около 30 дехкан, занятых уборкой своего урожая, не явились на рытье ханского арыка, их зарыли по шею в землю и оставили в таком положении умирать. Один за другим вводились новые налоги, рождаемые буйной фантазией ханских приближенных. Подданные были в отчаянии от ханского произвола и время от времени бунтовали.
Ташкентская администрация была обеспокоена обстановкой в ханстве, понимая ее взрывоопасность и не желая потерять лояльного вассала. Кауфман слал хану послания, предупреждал опомниться, пока не поздно: «Лучшие люди идут против Вас, и народ неспокоен. Если Вы не перемените образа вашего управления народом и будете неласково обращаться с русскими, то я Вам предсказываю дурной конец»[238].
Отдельные выступления в 1875 г. слились в мощное антиханское движение, которое возглавили близкие хану люди, его родственники. Даже сын Худояра, наследник престола Насреддин, присоединился к недовольным. Русские власти могли бы не реагировать на смуту в этом «независимом» ханстве, если бы не изменение ее характера. Как это всегда бывает на мусульманском Востоке, социальный протест приобрел религиозную окраску, поскольку во главе движения (тоже как всегда) оказались фанатичные исламские богословы и священнослужители. Во всех трудностях кокандского населения были объявлены виновными русские, которые подчинили своей воле Худояра и ради выгоды которых он якобы и творил свои беззакония. Такого рода версии всегда доходчивы и с легкостью поднимают «ярость масс». Исламские авторитеты звали правоверных на священную войну против гяуров.
Предвидя неизбежность нового вооруженного столкновения в Средней Азии, Михаил Дмитриевич Скобелев начал хлопоты о переводе его в Туркестанский военный округ. При этом он был настолько уверен в успехе, что уверял знакомых, что будет назначен начальником экспедиции, о которой ничего еще не было известно. Кауфман согласился на приезд Скобелева, удалось преодолеть возражения других влиятельных лиц.
Покинув Петербург, чета Скобелевых с комфортом доехала до Нижнего Новгорода, где предстояло пересаживаться на пароход, и тут супруга Мария Николаевна попросила сделать остановку для отдыха. Михаил Дмитриевич требовал отправляться в путь вниз по Волге незамедлительно. Вышла семейная ссора, в которой Скобелев не стал уступать (менее одержимый человек обязательно бы уступил), бросил молодую жену в Нижнем, а сам уплыл на пароходе. Жена же его вернулась в Петербург.
Начался «третий Туркестан» М.Д. Скобелева, о котором он попытался рассказать в неоконченной автобиографии. Вот что он пишет: «В мае 1875 г. я прибыл в Ташкент, в распоряжение генерал-адъютанта Кауфмана, в чине полковника и флигель-адъютанта. Возвращение в Туркестанский край после неприятностей в 70-м году, вынудивших меня два раза драться на дуэли, не могло быть названо ни легким, ни приятным. Боевое братство под стенами Хивы войск трех округов, можно предполагать, должно было ослабить присущую Туркестанскому военному округу зависть и вражду ко всему прибывающему в край, в особенности в таком положении, в каком я был, но на деле все оставалось по-старому…»[239]
К моменту появления Скобелева в Туркестане (в ташкентском обществе шутили: появилась комета, предвещающая войну) антиханские выступления еще не превратились в угрозу для российских владений в Средней Азии, так что о карательной экспедиции пока разговора не было, и Скобелев затосковал. «Лично я, – сообщает он в автобиографии, – томимый жаждой деятельности, отчаиваясь на скорое начало военных действий, решился предложить генерал-губернатору двинуться в Кашгар, через все ханство Кокандское и представить ему военно-стратегическое описание Ферганы и Кашгара. Генерал-губернатор сначала колебался, но, как часто бывает, неожиданный случай помог нам: на Чаткале, в верховьях реки Ангрена, на самой границе русско-кокандских владений, поднял знамя бунта против хана родной его племянник Абдулкерим-бек. Разбитый ханскими войсками, Абдулкерим бежал в русские пределы, где и был схвачен. Генерал-губернатор, стремясь к сохранению мирных отношений, которые настоятельно требовались от Петербурга, решился выдать Абдулкерим-бека Худояр-хану и воспользоваться этим случаем, чтобы вновь посоветовать хану изменить свое отношение к народу, а также доставить нам возможность изучить ханство Кокандское и доступы в Кашгар через Алайский Тянь-Шань. Посланником к Якуб-хану (кашгарскому. – Е. Г.) был назначен я, а посланником к Худояр-хану – покойный статский советник Вейнберг. Генерал-губернатор снабдил нас письмами и богатыми подарками на сумму более 20 000 рублей; посольство до Коканда должно было следовать вместе. Простившись с генерал-губернатором, мы двинулись в путь 10 июля 1875 г., оставив Ташкент во всем блеске его беззаботной, даже роскошной полуазиатской-полуевропейской жизни; войска округа стояли в лагере по садам, состоялось распоряжение о предстоящем отпуске бессрочно отпускных, которых, помнится, в этом году впервые хотели отправить не пешком, а на верблюдах. Словом, ничто не предвещало близость грозы.
В Ходженте присоединился к нашей миссии Абдулкерим-бек и при нем конвой в 22 сибирских казака, и мы торжественно двинулись, везде встречаемые властями и провожаемые с большим почетом.
Абдулкерима везли в арбе, и бедный мальчик грустно смотрел кругом, убежденный, что дядя немедленно прикажет его зарезать. То обстоятельство, что у Вейнберга в кармане было письмо, в котором генерал-губернатор именем Государя требовал помилования Абдулкерима, было ему неизвестно. Въехали в Коканд мы вечером и остановились в доме мирзы Хакима — парваначи (кокандский посол в Ташкенте, сочувствовал русским. – Е. Г.), который встретил нас крайне радушно и гостеприимно. Правда, кормили сальным азиатским пловом и изюмом, но в шампанском недостатка не было.
Город Коканд произвел на меня волшебное впечатление: дворцы, сады, мечети, богатейший базар, – все это ставит Коканд в ряду лучших азиатских городов. Коканд не уступает Самарканду. Разумеется, аудиенция у хана не могла состояться очень скоро, тому препятствовал азиатский этикет. Принимал он нас, кажется, 17-го числа, окруженный двором более чем в 5000 человек. Все окружающее хана представляло вид азиатской пышности, и только сам повелитель встретил нас скромно, сидя в уголку одной из великолепных арабских зал дворца. Хан сидел даже не на ковре, а на старой истрепанной кошме, одет он был в зеленый халат, на голове громадная белая чалма. Когда мы вошли, Худояр играл четками и, не спуская глаз с Корана, шептал молитву. Как было установлено, мы с Вейнбергом сели, не ожидая приглашения хана, что, видимо, было ему неприятно, засим Вейнберг, передав хану письмо генерал-губернатора, объяснил ему, что мы привели на двор Абдулкерима-бека и что отныне его племянник находится в его руках. Хан молча кивнул головой и приказал ввести Абдулкерим-бека; бледный как смерть, вошел юноша и, не доходя до хана саженей пятнадцать, повалился в ноги и громко стал кричать: «Девлет зарет бу сын!» («О великий государь!»). Хан несколько минут равнодушно на него смотрел и совершенно спокойно при нас отдал приказание отвести его к палачам и казнить на дворе. Этого только и дожидался Вейнберг; спокойно попросил он обождать хана с исполнением приказания, пока не прочтет второе письмо генерал-губернатора. Хан молча прочел письмо, изменился в лице, но тут же с редким самообладанием сказал нам, что просьба его друга для него закон, и приказал отпустить Абдулкерима на все четыре стороны. Во время движения от Ходжента к Коканду мы очень полюбили Абдулкерим-бека, а потому, во избежание случайностей, предложили ему оставаться при посольстве.[240] 17 июля в Коканде все казалось спокойным. Правда, наш домохозяин мирза Хаким казался особенно задумчивым, но, по азиатскому обычаю, он ни слова не проронил при нас о событиях дня.
Вечером 19 июля мирза Хаким наконец решился нам сообщить, что вся восточная часть ханства восстала против правительства, насильно завладела наследником престола, бывшим тогда андижанским беком; что сборищем восставших командует ближайший любимец хана Худояра, Абдуррахман-автобачи[241], что бек маргиланский и некоторые другие объявили себя также против хана и что в данную минуту около 30 тысяч инсургентов с артиллерией находятся в двух переходах от столицы. «Хану всей правды сказать никто не смеет, – заметил при этом парваначи, – но события идут так быстро, что развязки надо ожидать очень скоро»..
Все продолжавшиеся более и более тревожные слухи из города и с базара заставили меня. предложить начальнику миссии поехать на базар и посмотреть, что там делается.
Г. Вейнберг согласился.
Какую перемену нашел я в городе! На всех улицах густые массы, очевидно пришлого вооруженного пешего и конного народа; все указывало на близость кровопролития. Толпы дервишей и мулл виднелись на всех перекрестках людных улиц; все они при виде гяуров (я ехал с казаком) отплевывались и, бренча четками, громко напевали, обращаясь к толпе, стихи из Корана. Все кофейни были переполнены, и массы пьяных от курения опиума и хашиша шатались по улицам. Я заехал в оружейный ряд большого базара, но тут пробраться я не мог, так как толпа была сплошная и, как мне показалось, еще более возбужденная; в лавках недоставало рук точить оружие. В эти дни оружейники, как говорили, очень нажились.
Вернувшись домой, я доложил начальнику миссии обо всем, что видел; со своей стороны он узнал, что вертящиеся дервиши в одной из главных мечетей уговаривали народ сделать угодное Богу и избежать бедствия избиением русских, находившихся в Коканде. Возможность подобного исхода подтверждалась еще: а) прибытием к нам, с просьбой о защите, всех русских купцов и поверенных купцов; б) бегством со двора ханского конвоя; в) народными массами, со всех сторон окружившими наш дворец; даже ночью с 20 на 21 июля напролет слышны были дикие голоса, напевающие стихи из Корана об избиении неверных. Колебаться было более нельзя, решено было привести несколько комнат в оборонительное положение И, если придется, возможно дорого продать свою жизнь. Большим утешением служила уверенность, что наши войска, мстя за нас, камня на камне не оставят в Коканде»[242].
Рукопись обрывается на самом интересном месте. (Цитата получилась длинная, но ведь это – рассказ самого Скобелева; не служебная записка или официальный отчет, а свободный рассказ для заинтересованного читателя.) Русское посольство оказалось в том отчаянном положении, в каком много раз оказывались европейские посольства, направленные ко дворам афро-азиатских владетелей. Как правило, европейцы погибали. Посольство Вейн берга – Скобелева не погибло.
Положение в Коканде становилось серьезнее с каждым часом. Вооруженное восстание, охватившее Ош и Маргилан, быстро распространялось в сторону столицы ханства. Ханская армия и ханская гвардия покинули Худояра; в ханской цитадели осталось около 500 человек конвоя. Пятитысячная армия при 72 орудиях находилась в городе, но уже не подчинялась приказам хана и его военачальников, ожидая прихода восставших.
Худояр растерялся, плакал и не выходил из дворца, куда тоже проникла измена. Придворные-изменники пытались выманить хана из его покоев, зазывая в гарем, где якобы без него страдают его жены. Планировалось зарезать Худояра именно там. Хан не поддался на уговоры и тем спасся. Руководители мятежа хотели сделать дело тихо, то есть убить хана и забрать его казну, не делясь с «рядовыми революционерами».
Скобелев в это время оставался верен себе: ездил по городу с несколькими казаками и успел набросать кроки города – он еще собирался сюда вернуться. Русские послы приняли решение уходить из Коканда и взять с собой совсем раскисшего Худояра. По совету хитрого мирзы Хакима хан раздал немало денег солдатам, остававшимся в цитадели. Кроме того, все тот же Хаким распустил слух, что хан собирается взять свою армию и двинуться в Маргилан, чтобы наказать мятежников. Начальникам войск, находившихся в городе, было объявлено повеление хана выходить на Маргиланскую дорогу и там дожидаться своего повелителя. При этом Хаким многозначительно подмигивал: «Вы ведь меня понимаете?!» Ханские «генералы» поняли, что там будет легче ограбить их владыку.
Рано утром 22 июля русское посольство направилось к ханскому дворцу. Ехали сквозь враждебно гудящую толпу. Казаки держали винтовки наперевес; близ дворца кто-то ударил палкой лошадь Скобелева, и та от неожиданной боли скакнула в сторону и чуть не сбросила всадника. Скобелев вспылил, но вовремя сдержался и остановил казаков, готовых стрелять в толпу.
Из цитадели выступила походная колонна. Впереди шли щедро одаренные накануне конвойцы – они били в барабаны и дудели в длинные медные трубы, издававшие утробные звуки. За конвоем двинулись хан на 80 арбах, в которых находились 70 жен и наложниц и казна, а затем посольство.
По узким городским улочкам прошли благополучно, однако в нескольких верстах от города беглецов ожидал сюрприз: вся ханская рать, высланная на Маргиланскую дорогу, дожидалась Худояра на развилке Ходжентской и Маргиланской дорог – обмануть «генералов» не удалось. Представить чувства трусливого правителя не составляет труда, не лучше себя чувствовали и русские. Нестройными рядами кокандское воинство двинулось за своим главнокомандующим по Ходжентской дороге. Очень скоро сарбазы и их начальники все поняли: начался грабеж ханского и посольского имущества. Скобелев хотел ответить залпами, но Хаким уговорил его не горячиться. Он якобы сказал: «Бросим эти арбы, полковник! Пускай грабят; если милость Божья будет, наживем втрое больше этого добра… Свою голову уносить надо..»[243]
Отступали медленно, отстреливаясь. Выручала большая дальнобойность русских винтовок и меткость стрелков. Да и сарбазы, награбившие много ханского добра, не очень наседали, видимо, догадывались, что русских трогать опасно. Мирза Хаким объяснил им ситуацию очень доходчиво: «Что вы делаете, дураки? Разве можно стрелять в русских? Если вы нам сделаете вред, то придут русские войска и вы не узнаете места, где был Коканд…»[244]В те поры это не было преувеличением.
Возле крепости Махрам посольство и хана встретил высланный навстречу русский отряд. Хан потерял несколько своих людей и половину казны, среди русских убитых не было. Хоть и наполовину обедневший, но спасший своих жен, наложниц и себя, а потому счастливый, хан Худояр просил о покровительстве России. В письме к Кауфману хан очень точно оценил случившееся: «Дорогие мои гости г. Вейнберг и полк. Скобелев. выехали вместе со мной и, несмотря на несколько раз повторявшиеся преследования бунтовщиков и перестрелку, не отставали от меня. На подобный поступок способны лишь русские. Когда мои собственные приближенные изменили и бежали, они стойко следовали за мной, и, не будь их, может быть, я не добрался бы до русской границы»[245].
И хотя спасенный хан никому не был нужен, тем не менее действия Скобелева были оценены, как они того заслуживали: по представлению Кауфмана он был награжден «за геройское, достойное русского имени поведение» золотой саблей с надписью «За храбрость».
Уже через несколько дней после возвращения посольства в Ташкент пришло известие о вторжении кокандских повстанцев в пределы Туркестанского края. Руководители восстания ставили целью восстановить Кокандское ханство в его прежних границах, то есть отбить у русских Ташкент и другие бывшие ранее кокандскими города. Это уже была прямая угроза русской власти.
Вторжение участников газавата (главным образом это были кипчаки и киргизы-кочевники) началось 5 августа. «5 и 6 августа, – пишет историк М.А. Терентьев, – несколько сильных партий кокандцев спустились с гор и наводнили ближайшие волости Кураминского уезда. Множество мелких партий, в общем, однако, до 10 000 человек, разбрелись по селениям долины р. Ангрена, чтобы поднять полукочевых киргизов, известных под именем Курамы, и прервать почтовые сообщения Ходжента с Ташкентом и Самаркандом»[246].
Судя по всему, у руководителей газавата имелся продуманный план: расчленить и отрезать Туркестанский край с его ограниченными военными силами от России, нарушив не только почтовое сообщение, но и телеграфную связь. Нападения на почтовые станции были синхронизированы. 6–8 августа произошло несколько налетов на станции. Там были захвачены и зарезаны несколько русских офицеров и военных чиновников, которые, как они уже давно привыкли, путешествовали по почтовым трактам без охраны. К 1875 г. движение по туркестанским дорогам стало настолько безопасным, что родители даже брали с собой детей. 8 августа военный врач Петров ехал со своей шестилетней дочерью в Ходжент; повстанцы убили его на глазах у ребенка[247].
Днем раньше станционный смотритель, бывший солдат стрелкового батальона Степан Яковлев (из крестьян Псковской губернии) около суток защищал в одиночку свою станцию, укрепленную как маленький форт. Прежде чем погибнуть, он сразил из двух гладкоствольных ружей и винтовки несколько десятков нападавших. В 1877 г. на месте его гибели была положена памятная плита: «Бессрочно отпускной 3-го Туркестанского стрелкового батальона стрелок Степан Яковлев. Убит шайкой кокандцев, защищая Мурза-Рабатскую почтовую станцию 6 августа 1875 года. Доблестному туркестанскому воину на память, пожертвованиями проезжающих. 1877».
Так началась Кокандская война, продлившаяся полгода. Из городов Русского Туркестана первым подвергся нападению Ходжент. Гарнизон его был малочислен, а потому оружие выдали всем гражданским лицам мужского пола; но отбиваться долго им не пришлось – подошло подкрепление. Готовился к осаде и Ташкент, вернее, его русская часть. Оружие получили все канцеляристы, все отставники, готовившиеся к отправке по домам, но до Ташкента борцы за веру не дошли.
М.Д. Скобелев не ошибался, когда в Петербурге уверял друзей, что будет командовать кавалерией в походе против кокандцев. Так и случилось: ему были подчинены 8 казачьих сотен, сведенных по две в 4 дивизиона. Отрядом вторжения в составе 16 рот пехоты, 20 орудий, 8 ракетных станков и 8 казачьих сотен командовал сам генерал-губернатор. Сравнительно с 50 или 60 тысячами повстанцев русские силы были весьма малочисленны.
Первую, и самую значительную, в этой войне победу русские войска одержали 22 августа: стремительным штурмом (с фланговыми обходами) была взята кокандская крепость Махрам. Скобелевские казаки на протяжении 10 верст преследовали бежавших из крепости ее недавних защитников и рубили без пощады, как требовала традиция туркестанских походов. В качестве трофеев было взято 39 орудий, 1500 ружей, склады пороха, свинца, большие запасы продовольствия, 224 лошади. В этом деле с русской стороны погибло шесть человек, в том числе подполковник Уральского казачьего войска, автор многочисленных статей о Туркестанском крае Александр Павлович Хорошихин. Он оторвался от своих казаков и был изрублен неприятелем[248]. М.Д. Скобелев получил сабельное ранение ноги. Потери кокандцев точно неизвестны, больше всего – более тысячи человек – погибло от казачьих шашек. «Словом, погром вышел жестокий в возмездие за дерзкое нарушение нашей границы, за вторжение в наши пределы и беспокойство наших подданных»[249]. Так сказано в официальном отчете.
Традиционно по-марксистски объясняет разгром повстанцев в Махраме советский ученый Н.А. Халфин: «Исход сражения был определен нежеланием кокандских народных масс проливать свою кровь за чуждые им цели восстания, выдвинутые клерикально-феодальной верхушкой»[250]. Во-первых, крови эти массы пролили изрядно, а во-вторых, если бы цели были им чужды, они не собрались бы в таком количестве и не двинулись бы в русские пределы. Цели были весьма привлекательные: уничтожение захватчиков-иноверцев, восстановление родного ханства в прежних границах, возможность обогатиться за счет тех же гяуров. Были массовые фанатизм и экзальтированность, стремление к наживе, но не было адекватной организации, выучки, вооружения.
Поражение в Махраме на большую часть кокандцев подействовало отрезвляюще: борцы за веру стали возвращаться в родные кишлаки и города; делегации от торгового сословия с дарами зачастили в ставку командующего экспедиционными силами; срочно вернули захваченных на почтовых станциях русских людей, в том числе несколько женщин с детьми. Среди детей – бывших пленников была и шестилетняя дочь доктора Петрова.
Прибыли гонцы и от кокандского хана Насреддина, сына Худояра, которого возвели на престол Абдуррахман-автобачи и Пулат-хан, истинные лидеры газавата. Молодой хан просил извинения и выражал покорность.
После нескольких дней вынужденной стоянки – ждали обоза – войска двинулись к Коканду. Несмотря на выраженную Насреддином покорность, можно было ожидать сопротивления, и тут оказались бесценными разведывательные сведения, собранные Скобелевым. Командующему войсками теперь были досконально известны все детали оборонительных сооружений столицы ханства.
В то время, когда Кауфман двигался со своим отрядом к Коканду, он уже имел принципиальное согласие Императора на занятие всего ханства. В дневнике Д.А. Милютина имеется запись, датированная 18 августа 1875 г. На пути из Петербурга в Москву во время остановки в Клину в Царский поезд, где находился и военный министр, поступила телеграмма от К.П. Кауфмана об отражении кокандского вторжения и о необходимости оккупации всего ханства, для чего он просил прислать воинские подкрепления. Милютин был озадачен:
«Дело довольно серьезное, – новое усложнение в нашей азиатской политике, новые против нас крики в Англии!
Государь принял это известие совершенно равнодушно как последствие, которого он ожидал, и не колеблясь разрешил готовить войска для отправления в Туркестанский край. Таким образом, в пять минут, без всяких рассуждений решился вопрос о присоединении к империи новой области – ханства Кокандского»[251].
Между тем от Милютина поступило сообщение, что дополнительные части смогут прибыть только в новом, 1876 г. Предстояло обойтись своими силами. К счастью, сам город Коканд не оказал сопротивления. Выяснилось, что власть хана не распространяется дальше городских стен, за которыми повстанцы, хоть и в меньшем числе, не собирались складывать оружие.
И снова ключевой фигурой экспедиции становится полковник Скобелев. Он гоняется за вдохновителем газавата Абдуррахманом, занимает без боя город Ош, налагает на его жителей контрибуцию: 6600 снопов клевера, 4700 лепешек, 60 батманов ячменя, 3 быка, 114 лошадей. Все это он получает. Но зачинщик мятежа уходит от погони. Восстание как будто затухает, и Кауфман считает возможным заключить с ханом Насреддином мирный договор: северная часть ханства по правому берегу реки Нарын с центром в Намангане отходит к России под названием Наманганского отдела; кокандский правитель ставится в зависимое положение от генерал-губернатора подобно владетелям Бухары и Хивы. Начальником Наманганского отдела назначен произведенный в начале октября 1875 г. в звание генерал-майора и включенный в Свиту Его Величества Михаил Дмитриевич Скобелев.
Не успели русские войска уйти за Сырдарью, как мятеж вспыхнул вновь. Основной силой движения были не оседлые узбеки и таджики, а полукочевые кипчаки, племя, родственное давно исчезнувшим половцам. Вожаки остались прежние.
В последние месяцы 1875 г. Скобелеву пришлось метаться из конца в конец Кокандского ханства, где один за другим вспыхивали мятежи; без него не обходилась практически ни одна карательная экспедиция, что позволило историку М.А. Терентьеву назвать его «неизбежный Скобелев». Он участвовал в «наказании» Андижана, Намангана, громил ночью большой лагерь спящих кипчаков. Скобелев и его казаки жалости не ведали, кипчаки, со своей стороны, своим изуверством по отношению к русским пленным возбуждали ответную жестокость казаков. Кауфман был настолько доволен деятельностью своего «выдвиженца», что прислал ему в подарок породистого жеребца. Скобелев отвечал благодарственным письмом: «Пока я буду настолько счастлив, что Вы будете высказывать мне, Вашему ученику, то, что думаете, я буду силен духом и буду надеяться оправдать Ваше высокое ко мне доверие»[252].
После вторичного занятия Андижана и разгрома мятежных кипчаков их вожак Абдуррахман-автобачи сдался Скобелеву, который гарантировал неприкосновенность ему и его семье. Находившийся в начале 1876 г. в Петербурге К.П. Кауфман откликнулся на это событие телеграммой: «По докладу Государю Императору дела Ассаке и сдаче афтобачи Его Величество изволил остаться очень доволен. Передайте большое спасибо генералу Скобелеву и славному отряду… Абдуррахмана-афтобачи с семейством и с движимым имуществом отправить, когда возможно, Ташкента Россию, где по воле Государя будет жить спокойно»[253].
Кокандская война приближалась к завершению. Русской администрации Туркестана было ясно, что не только Насреддин-хан, который прятался за русские штыки, но и любой другой член ханской фамилии не сможет удержать в подчинении своих склонных к мятежу кочевых и полукочевых подданных. Прежде чем приехать в Петербург, Кауфман направил военному министру с курьером «Записку о средствах и действиях против Коканда в 1876 г.», в которой высказывался вполне определенно: «Настоящее ненормальное хаотическое состояние в Кокандском ханстве, несомненно, отражается на всем экономическом быте и строе Русского Туркестана. Непрекращение с нашей стороны такого состояния в Кокандском ханстве, подрывая наш престиж в Средней Азии, дискредитирует веру всего здешнего населения в нашу силу»[254]. Предложение ликвидировать Кокандское ханство как независимое государство было принято Царем очень быстро (он давно на это решился), о чем Кауфман известил замещавшего его в должности генерал-губернатора генерала Г.А. Колпаковского. Занять ханство и установить в нем российскую власть было приказано Колпаковскому и Скобелеву. Телеграмма заканчивается так: «Бывшее Кокандское ханство переименовать в Ферганскую область. Начальником области – Скобелев. Насреддина пока Ташкент. Кауфман»[255].
Далее произошла история, подобная той, что случилась в конце Хивинского похода 1873 г. Колпаковский телеграфирует Скобелеву о Высочайшем решении 4 февраля и приказывает ему подойти со своим отрядом к Коканду не ранее 19 февраля, то есть хочет приурочить взятие столицы ханства ко дню восшествия на престол Александра II. Иными словами, Колпаковский предлагает порывистому человеку, человеку вечного движения неторопливый триумфальный марш по, в сущности, замиренному (железом и кровью) ханству, с тем чтобы подойти к Коканду одновременно и одновременно же войти в город с двух сторон, а потом поделить лавры. Для любого военачальника это был бы беспроигрышный шанс возвыситься в чине и получить орден высокой степени. Но только не для Скобелева. Если бы он поступил, как предписывал Колпаковский, он не был бы Скобелевым. Неизвестно, кстати, получил ли он телеграмму Колпаковского вовремя.
Скобелев знал нравы российских генералов, считавших, что в Туркестане победы достаются легко, а потому не следует осторожничать и можно пренебречь правилом взаимодействия частей и подразделений. У него не было оснований верить, что Колпаковский войдет в Коканд точно 19 февраля, а не раньше (был опыт Хивы). Кроме того, начальником новообразованной области был назначен именно он – значит, ему и карты в руки.
Как всегда, Михаил Дмитриевич был хорошо информирован: верные люди сразу же оповестили его, что Император дал добро (в одной из дружеских телеграмм была даже фраза: «Миша, не зевай!»); наконец, Кауфман направил ему телеграмму одновременно с той, что пошла в Ташкент Колпаковскому. Оттого Скобелев с небольшими силами постарался в самом начале февраля оказаться недалеко от Коканда – в Намангане. Получив телеграмму из Петербурга, он во весь дух помчался к Коканду. Его конный отряд (две казачьи сотни, две с половиной роты конных стрелков, два орудия и два ракетных станка) прошел за сутки 80 верст и в 11 часов утра 7 февраля находился рядом с Кокандом.
9 февраля Колпаковский получил в Ташкенте от Скобелева депешу:
«Имел честь почтительно доносить Вашему Превосходительству пятого февраля образовании двух отрядов, согласно воле генерала Кауфмана, и движении Коканду. Депешу Вашу четвертого февраля получил седьмого, к сожалению шестнадцати верстах Коканда, когда узнал, что хан выезжает ко мне навстречу. Свидание произошло в кишлаке Акмулла. Бывший хан, пораженный нашим неожиданным появлением, повиновался объявленной ему воле Государя. Вчера доставил Коканда 29 орудий, остальные во власти войск в Коканде.
При движении отряда жителям кишлаков объявлялось о принятии в подданство Великого Государя. Принимали объявление с восторгом.
Окончательное умиротворение ханства произойдет лишь тогда, когда Ваше Превосходительство, высший представитель русской власти в Средней Азии, прибудет в Коканд.
Прибытия Вашего жду с нетерпением, дабы получить указания для введения прочного порядка в Ферганской области…»[256]
Слова «окончательное умиротворение.» и «прибытия Вашего жду» свидетельствуют, что Скобелев-дипломат хотел подсластить горькую пилюлю для Колпаковского, потерявшего свою долю триумфа, и приглашал его к шапочному разбору, чтобы хоть как-то вознаградить за потерю. Сделать однозначный вывод, будто Скобелев ослушался своего прямого начальника, скрыв получение от него распоряжения, нет достаточных оснований, хотя это было в его стиле – он все еще был авантюристом.
Существует другая, весьма правдоподобная версия, рассказанная некими участниками событий. Скобелев гнал своего коня что было силы, и мало кто мог за ним поспеть – он был великолепным наездником. В Коканд вместе с ним прискакали всего сотня казаков, полурота конных стрелков и два ракетных станка – силы совсем малые, учитывая, что в городе находились враждебные русским тысячи вооруженных кипчаков и киргизов. Поэтому на вопрос ханских посланцев, чем они обязаны столь неожиданному появлению начальника Наманганского отдела, генерал ответил, что запросто, по-соседски, заехал в гости к хану. Никаких кокандских пушек он не брал и свой отряд из-за его немногочисленности в город ввести не решился. На другой день, 8 февраля, он получил известие, что основные его силы с артиллерией находятся в 22 верстах от Коканда. Тогда он отправился к хану, и тот устроил ему прием с традиционным сладким угощением. Хан вел со Скобелевым светскую беседу в лучших традициях восточного политеса, и во время этого обмена любезностями ординарцы постоянно приносили своему генералу записочки, которые тот читал и прятал в карман. Это были донесения о расстояниях, оставшихся пройти пехоте и артиллерии. Заинтригованный хозяин не выдержал и, нарушив этикет, поинтересовался, какие сведения сообщают «дорогому гостю» его порученцы? Скобелев отвечал, что ждет прибытия обоза с подарками для хана и об этом его уведомляют гонцы.
Когда же «подарки» прибыли, то есть когда пехота и артиллерия подошли к городским воротам, Скобелев встал и громовым голосом объявил о ликвидации Кокандского ханства. Услышав перевод, хан зарыдал. В это время русские стрелки уже рассыпались по всему городу, заняв командные позиции на крепостных стенах. Вот тогда-то были взяты под контроль 62 орудия и большие запасы пороха[257]. А.Н. Маслов тоже пишет, что Скобелев «прибегнул к хитрости»[258].
Колпаковский рвал и метал, но все же не побрезговал собрать крохи со стола триумфатора: 15 февраля, то есть через неделю после занятия Коканда войсками Скобелева, он прибыл в город и официально объявил волю Императора Всероссийского. Торговый люд и земледельцы искренне приветствовали такое завершение многолетней смуты. И Колпаковский получил возможность связать свое имя с историческим событием: в «Военной энциклопедии» 1913 г. имеется фраза: «В 1876 г. Колпаковский содействовал со своей стороны экспедиции в Коканд, который и был присоединен к Империи»[259]. Все-таки причастен!
Хивинская история повторилась. Скобелев «утащил» Коканд из-под носа не у одного Колпаковского; многие ташкентские воители, в том числе титулованные, «светлости», как называл их Скобелев, пылали благородным гневом, даже высказывали мнение, что подобное преступление должно караться смертью. (Никак иначе! Ведь он лишил их наград, которые можно было получить с легкостью необыкновенной.) Кауфман защитил молодого генерала очень решительно: «Скобелев одновременно с Вами, – писал он Колпаковскому, – получил мою телеграмму и, как знакомый с положением дел в крае, тотчас же поторопился исполнить план сосредоточения войск под Кокандом, предполагая, вероятно, что и Вы не станете терять времени. Я был прав, посылая телеграмму в Ташкент и к Скобелеву: этим я обеспечивал успех дела. Если бы Вы, придя десятью днями позже, встретили сопротивление в Коканде, всем пришлось бы вести осаду, терять людей и проч., и бог знает, чем бы это кончилось, а Скобелев понял, в чем дело, занял Коканд без потери одного человека и сделал хорошо. Ясно, что Вы опоздали, а не он упредил Вас»[260].
Непонятливым было дано разъяснение, что игра велась честно, шансы были равны и им следует пенять только на себя. Отныне в лице умудренного огромным военным и административным опытом генерал-губернатора Михаил Дмитриевич приобрел верного сторонника и заступника. За кокандские, андижанские, наманганские и другие дела 1875–1876 гг. М.Д. Скобелев был награжден золотой саблей с надписью «За храбрость», знаками орденов Святого Георгия 3-й степени и Святого Владимира 3-й степени с мечами. Желая показать свое особое расположение, Константин Петрович Кауфман обменялся с ним Георгиевскими крестами – был такой неофициальный ритуал.
Чуть больше года Свиты Его Величества генерал-майор М.Д. Скобелев занимал пост военного губернатора Ферганской области, расположенной на территории самой плодородной и густонаселенной долины Средней Азии. За это время ему пришлось стать гражданским администратором, одновременно оставаясь военачальником. Предстояло завершить подчинение кочевых киргизских племен в восточной части бывшего ханства, которых кокандские правители считали своими данниками.
Дело было не только в том, чтобы привести к покорности несколько десятков тысяч кочевников, но и установить удобную и выгодную («научную», по выражению Б. Дизраэли) границу с китайскими владениями, то есть с Восточным Туркестаном[261].
