О команде Сталина: годы опасной жизни в советской политике

Сталин еще был жив, а команда уже организовала работу нового правительства. Председателем Совета министров назначили Маленкова, «пока товарищ Сталин отсутствует», — так Берия деликатно предложил это назначение. Первыми заместителями Маленкова стали Молотов, Булганин и Каганович. Молотов был на своей прежней должности министра иностранных дел, Микоян также остался на прежней должности министра внутренней и внешней торговли. Оба ведомства, отвечавшие за безопасность объединили в одно Министерство внутренних дел (МВД) и министром был назначен Берия. Булганин стал министром обороны, а его заместителями были два военачальника Второй мировой войны — маршалы Василевский и Жуков. Ворошилову дали должность, которую прежде занимал Калинин, — председателя Верховного Совета, во многом эта должность была декоративной. Хрущев стал секретарем ЦК партии (через несколько месяцев его назначили первым секретарем). Президиум партии (ранее Политбюро) был сокращен до пятнадцати человек, включая членов команды Берию, Булганина, Кагановича, Хрущева, Маленкова, Микояна, Молотова и Ворошилова, а Бюро Президиума упразднено. Но большее значение в прессе придавалось именно новому правительству, а не новому Президиуму. Его обозначили как «коллективное руководство», и неофициальная иерархия, о которой можно судить по газетным сообщениям, выглядела следующим образом: Маленков, Берия, Молотов. Очевидно, новое руководство намеревалось порвать со сталинскими традициями и сделать правительство, а не партию, главным органом власти¹.

Члены команды — Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович и Микоян — несколько дней спустя несли гроб с телом Сталина на похоронах. Как вспоминал Шепилов: «Молотов был [как всегда] невыразителен... Ворошилов, подавлен и растерян... Маленков, бледный и усталый, но сдержанный. Лицо Берии, спрятанное за толстым пенсне, судорожно дергалось. Хрущев стоял рядом со мной, его глаза были красными и воспаленными, по щекам текли слезы»². (Шепилов отметил, однако, что на первом заседании Президиума после смерти Сталина, где преобладал сдержанный тон, Хрущев и Берия казались скорее взволнованными, а не убитыми горем.) Маленков, Берия и Молотов произнесли речи, но, предвещая грядущие события, «только Молотов проявил какие-то эмоции по поводу потери своего старого вождя». Берия в своей короткой речи затронул неожиданно тему свобод, гарантированных всем советским гражданам Конституцией. Маленков также внес несталинскую ноту, когда заговорил о мире и международном сотрудничестве³.

За гробом шли двое детей Сталина, лицо Василия «опухло от слез», Светлана держалась «достойно и сдержанно». Светлана часами сидела у гроба Сталина, в окружении жены Степана Микояна Эли, с одной стороны, и дочери Михаила Шверника Люси — с другой. Дети членов команды тогда все еще были идеалистами, для которых потеря Сталина казалась «вселенской трагедией», даже для таких, как Серго Микоян (женатый на Алле Кузнецовой), которые от Сталина пострадали. Старший брат Серго Степан из уважения к Сталину присутствовал на всех трех днях прощания и сказал об этом отцу, очевидно, ожидая одобрения. «Ну и зря!» — коротко ответил его отец. Для тридцатилетнего Степана «это был первый ясный сигнал о том, что к Сталину может быть критическое отношение и мой отец именно так настроен»⁴.

В день похорон Молотову исполнилось шестьдесят три года, а через два дня Берия сделал ему подарок на день рождения. С видом фокусника, вытаскивающего кролика из шляпы, он представил свой подарок — Полину, по его приказу прилетевшую в этот день из казахской ссылки. Молотовы были оба ошеломлены. Молотов вспоминал, что когда он шагнул вперед, чтобы обнять ее, Берия подошел первым и обнял ее с театральным возгласом: «Героиня!» Полина даже не знала, что Сталин умер, и ее первый вопрос был о нем. Позже Молотов назвал это свидетельством ее непоколебимой преданности Сталину и его делу, но, конечно же, это была для нее еще и ключевая часть политической информации. В течение десяти дней Полина по инициативе Берии была полностью оправдана и ее членство в Коммунистической партии восстановлено. Молотовы возобновили свою совместную жизнь и были так же преданы друг другу, как и до того, как Сталин разлучил их⁵.

Позднее поэт Евгений Евтушенко писал о смерти Сталина так: «Люди были приучены к тому, что Сталин думает о них о всех, и растерялись, оставшись без него. Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя и, может быть, слезы страха за будущее»⁶. В Москве собрались огромные толпы, которые пытались дойти до Колонного зала, где лежал Сталин, это вызывало заторы и давку, в которой сотни людей были растоптаны насмерть. Поначалу новые лидеры, казалось, напряженно ожидали катастрофы, призывая советских людей противостоять «панике и беспорядку», но на самом деле худшим из того, что случилось, была московская трагедия, которая явилась не политической демонстрацией, а неудачей в организации движения толпы⁷. Уверенность команды выросла, а настроение изменилось. Американский журналист Харрисон Солсбери отметил, что «самое удивительное, что произошло после смерти Сталина, — это быстрота, с которой появились симптомы оттепели»⁸. Через несколько месяцев, если не недель, команда начала демонстрировать своего рода эйфорию, они вели себя на публике не с прежней жесткостью, требуемой в сталинские дни, но, по словам Крэнкшоу, «как дети, которые вырвались из школы». «Новые хозяева России [разворачивались] в правильном направлении и расцветали как кактусы», — писал он⁹.

Они вполне могли ощущать эйфорию. Кто бы мог подумать, что Советский Союз сможет добиться мирного перехода власти после смерти Сталина? Настоящее коллективное руководство, по крайней мере, пока; более того, тело Сталина еще не успело остыть, а это руководство уже начало реализацию последовательной, широкомасштабной программы реформ. Масштабы и удивительный характер достижений команды часто игнорируют, отчасти потому, что в итоге она распалась с горькими взаимными обвинениями. Парадоксальным образом это во многом было связано с тем, что команда вынуждена была сомкнуть свои ряды, чтобы противостоять капризам Сталина в его последние годы, когда было непонятно, кого он назначит виновным, а также с невысказанным консенсусом, который сложился в те годы в отношении политических изменений, которые были бы желательны, если бы только старик согласился, но надежды на его согласие не было. Хотя вслух об этом не говорилось, но члены команды были согласны в том, что ГУЛАГ слишком большой и слишком дорого обходится и его нужно резко сократить. Уровень жизни в городах нужно было повысить, а нагрузку на крестьянство уменьшить. Необходимо было ослабить репрессии, улучшить отношения с Западом. Антисемитскую кампанию следовало свернуть, а также отказаться от чрезмерной русификации власти в нерусских республиках. Все это, кажется, стало общей концепцией членов команды, хотя, пока Сталин был жив, они об этом не говорили.

Объединяло их также возрожденное ощущение себя как команды, которое проявилось в их пассивном сопротивлении Сталину, когда он попытался изгнать Молотова и Микояна. Принятие ими после смерти Сталина старого принципа коллективного руководства можно рассматривать просто как разумное соглашение, чтобы приостановить неизбежную борьбу за власть в первые опасные месяцы переходного периода, но, как мы увидим, это было нечто большее. Коллективное руководство было противоположностью тому, к чему команда в момент смерти Сталина чувствовала нечто вроде отвращения, а именно к властному произволу одного человека. Открытая критика Сталина началась позднее, но сейчас, весной 1953 года, советские граждане, все еще оплакивающие потерю вождя, были смущены, обнаружив, что имя Сталина, которое было повсюду, исчезло из прессы — только одно упоминание в «Правде» в июне 1953 года! Его мудрые изречения больше не цитировались в редакционных статьях. Прилагательное «сталинский», ранее легко применявшееся ко всем советским достижениям и проектам, внезапно исчезло из лексикона. На заседании ЦК в июле 1953 года сталинские «неправильные, ошибочные» обвинения в адрес Молотова и Микояна были отвергнуты, под «бурные аплодисменты»¹⁰. Те, кто следил за такими вещами, заметили, что публикация собрания сочинений Сталина внезапно прекратилась на 13-м томе, хотя тома 14 и 15 к моменту его смерти уже были в типографии. Еще удивительнее было то, что советские газеты не отметили первую годовщину смерти Сталина в марте 1954 года, хотя в советской прессе было принято отмечать все юбилеи¹¹.

Это был не единственный признак того, что началась новая эра. В течение трех недель после смерти Сталина амнистия для осужденных по неполитическим статьям привела к освобождению более миллиона заключенных¹². Два месяца спустя обвиняемые по делу врачей были объявлены невиновными и освобождены, а высокопоставленные сотрудники органов госбезопасности заняли их место в тюрьме. В апреле Верховный суд реабилитировал жертв «ленинградского дела». Начали прощупывать почву на Западе, начиная с речей на похоронах Сталина, и к середине года было подписано перемирие, которое положило конец Корейской войне. В августе Маленков заговорил о «разрядке» в холодной войне. Дипломатические отношения с Израилем и Югославией были восстановлены¹³. Закон 1947 года, запрещающий браки советских граждан и иностранцев, был тихо отменен, что позволило семистам русским женам покинуть Советский Союз со своими иностранными мужьями¹⁴. К июню началась быстрая дерусификация власти в нерусских республиках, наряду с поощрением использования языков коренных народов вместо русского, что привело к значительным перестановкам в правительствах Белоруссии, Украины, Прибалтики, Кавказа и Средней Азии. Правительственные учреждения по всему Советскому Союзу вернулись к обычному рабочему дню, им больше не надо было подстраиваться под ночной график работы Сталина. В конце лета и осенью 1953 года были снижены налоги на крестьян, а закупочные цены на сельскохозяйственные товары повышены. Что касается городского населения, правительство объявило о значительном увеличении производства потребительских товаров: производство радиоприемников утроилось, мебели удвоилось, производство всех видов одежды значительно увеличились, не говоря уже о перспективе появления первых отечественных холодильников¹⁵.

Многие из этих мер были популярны в стране, но не все. Амнистия для заключенных ГУЛАГа привела в ужас обычных граждан Сибири и Урала, которые теперь столкнулись в своих городах с наплывом нищих, отчаявшихся людей, не имеющих ни работы, ни жилья. Уличная преступность возросла, вызвав панику и требования навести порядок, и эти настроения распространились по всему Советскому Союзу и продолжались все то время, пока заключенные возвращались домой. Освобождение обвиняемых по делу врачей было столь же непопулярным, хотя меньшинство (в основном интеллигенция) его приветствовали. Многие люди рассматривали антисемитскую кампанию как давно назревшую попытку решить серьезную социальную проблему, и смерть Сталина казалась им просто подтверждением того, что враги систематически убивали вождей. Позднее в том же месяце анонимный автор предупреждал Хрущева: «90 процентов наших людей не верят, что Сталин умер своей смертью». Подозревали евреев. «Уберите евреев из правительства, люди не доверяют им. Они паразиты на шее людей. Если начнется война, они станут пятой колонной».

«Что значит освободить этих врагов, профессоров-убийц?» — риторически вопрошал корреспондент из Казани, когда жертвы дела врачей были освобождены. «Это означает, во-первых, очернение товарища СТАЛИНА, демонстрацию всему миру, что именно он санкционировал арест «невинных» людей; это означает, что товарищ СТАЛИН учил органы МГБ допускать произвол и применять силу». Часто такие письма адресовали Молотову, поскольку их авторы ошибочно ожидали, что он, как русский и старый сталинист, посочувствует. За исключением Ворошилова, остальные члены команды были малоизвестны советским людям. Ходили слухи, что Берия был евреем, а может быть, и Маленков тоже. «Люди сомневаются в... Маленкове и Берии, — писал казанский корреспондент Молотову. — Они называют их пьяницами, слишком торопливыми, некомпетентными руководителями, мечтающими стать Наполеонами. Вам, старым большевикам, следует избавиться от них»¹⁶.

Молотов был человеком, которого команда считала своим старшим членом, точно так же, как и в 1941 году. «По всенародному и Беспартийному мнению», позже писал один из осведомленных свидетелей, он был единственным достойным преемником Сталина¹⁷. Конечно, в течение нескольких недель после смерти Сталина он получил много писем, призывающих его сделать шаг вперед. «В трудный момент народ возлагает надежды на правильное руководство страной на ВАС» (самоназванная группа «старых большевиков»). «Мы убеждены, что вы, как настоящий русский человек, будете руководить нашим государством» (без подписи, но, очевидно, русский патриот). «Почему бы вам не стать нашим вождем?!» (группа тамбовских домохозяек); «Все мы, обычные люди, хотим видеть вас на месте Иосифа Виссарионовича!» (от «простой пожилой беспартийной женщины», которая плакала, когда писала). Женщины среди корреспондентов Молотова не делали никаких явных сравнительных суждений, но мужчины часто сравнивали: Молотов был их человеком, а «Маленков и Берия должны уйти»¹⁸.

Молотов, однако, не проявил никаких признаков желания нарушить коллективное руководство. Опыт десятилетий сделал его таким же командным игроком, как и правой рукой Сталина. В первые недели переходного периода он, казалось, даже не пытался определить свою роль, а скорее ожидал «с непревзойденной дисциплинированностью и воспитанностью», чтобы «коллективный разум» команды сделал это за него¹⁹. Остальные были также заинтересованы в командной солидарности, опасаясь, как вспоминал Микоян, что народ заметит любые признаки фракционности внутри команды, что приведет к анархии. Тем не менее в команде в эти первые месяцы быстро появилась основная группа. Она состояла из Маленкова, Молотова, Берии и Хрущева. Остальные (Микоян, Ворошилов, Каганович и Булганин) заметили, что «четверка» проводила предварительные встречи, прежде чем обсуждать дела на Президиуме. Они вместе гуляли по Кремлю, оживленно беседуя; после работы трое из них, жившие в городе, уезжали в одной машине. Берия высаживал Маленкова и Хрущева у их квартир на улице Грановского, а затем отправлялся домой в свой особняк на улице Качалова.

Возможно, Микояна это раздражало, но он все еще чувствовал, что важные политические решения принимаются на заседаниях Президиума и что они действительно коллективные²⁰. Такое впечатление было и у Дмитрия Шепилова, редактора «Правды», который посещал заседания Президиума в качестве члена без права голоса. Шепилов отметил, что Молотов обычно выносил на рассмотрение Президиума вопросы, которые ранее представлял на согласование Сталину: для него это не было трудной переменой. Маленков, который был главой правительства и, по обычаю, восходящему к Ленину, председательствовал на заседаниях Президиума, старался вести заседания демократично, изо всех сил добиваясь консенсуса и воздерживаясь от давления. Несмотря на то что Маленкова за рубежом рассматривали как вероятного нового лидера, Шепилов подчеркивает, как «естественно и искренне» он играл роль координатора команды: «Я думаю, что у него не было никаких помыслов об усилении роли собственной персоны»²¹. Конечно, это было разумно с точки зрения его прошлого опыта работы: Маленков всегда был послушным исполнителем и помощником Сталина и никогда не пытался действовать самостоятельно или оспаривать консенсус, и теперь он переносил эти навыки на новое игровое поле.

Однако были и исключения из этого замечательного проявления командного духа. Самым ярким исключением был Берия. Даже когда Сталин умер и Берия внезапно помчался обратно в город, Микоян, как он вспоминал потом, подумал: «Поехал брать власть». «Похоже, у него выросли крылья», — сказал другой наблюдатель²², и скорость реформирования законодательства в следующие несколько месяцев во многом была обязана бешеному темпу Берии. В течение шести недель, став главой органов государственной безопасности, он освободил врачей-евреев, расследовал смерть Михоэлса и сообщил команде о причастности к ней Сталина, запретил применение пыток на допросах, передал большую часть промышленной империи МВД гражданским министерствам и начал освобождение более миллиона заключенных из ГУЛАГа²³.

Переходя к национальной политике, Берия настаивал на удивительно стремительной дерусификации в республиках, начиная с МВД. Латвийскому МВД было приказано за один день заменить всех русских на руководящих должностях латышами, и когда местные деятели возразили, что не могут найти столько латышей с безупречными биографиями для работы в службах безопасности, пришло указание все равно заменять. Тогда первый секретарь республиканской партии (латыш) осмелел настолько, что произнес свою речь на партийном пленуме на латышском языке, без перевода, так что русские ничего не могли понять, и, кроме того, воспользовался случаем, чтобы сказать, что с тех пор как во время войны Латвия вошла в состав Советского Союза, органы госбезопасности убили почти 2000 латышей и выслали в отдаленные районы страны еще 6000. В Литве ликующие продавцы стали демонстрировать свою неприязнь к русским, отказываясь обслуживать любого, кто не говорит по-литовски²⁴.

Дерусификация была политикой всей команды, а не только Берии, и другие члены команды весной 1953 года тоже занимались этим вопросом. Но реакция в виде роста национализма в республиках вызывала тревогу, как и высокомерное поведение Берии. Он всегда был известен своим острым языком, но теперь иногда кричал на других членов команды в присутствии подчиненных и предпринимал односторонние действия, такие как подписание инструкции по испытанию водородной бомбы от своего имени, даже не сообщая своему номинальному начальнику, Маленкову. Хрущев был зол, когда Берия начал вмешиваться в партийные дела, пытаясь поставить «своих» людей во главе украинской и белорусской компартий²⁵. Даже инициативы Берии, которые команда действительно одобряла, такие как освобождение врачей-евреев, каким-то образом вызывали раздражение команды, по словам Кагановича, он держался так, будто остальные не имели никакого значения: «Я авторитет, я либерал, после Сталина я амнистирую, я обличаю, я все делаю»²⁶.

Берия никогда не подчеркивал святость партии, но теперь он выказывал открытое презрение. «Что ЦК? — спросил он, когда Хрущев, как секретарь партии, возразил ему. — Пусть Совмин все решает, а ЦК пусть занимается кадрами и пропагандой»²⁷. Безусловно, команда в целом выступала за повышение авторитета Совета министров, но такого рода неуважение им было тяжело принять. Хуже всего было то, что Берия был не только уверенным в себе, но и самым умным, информированным и самым сообразительным из команды. Известие о расцвете культа личности Берии в Грузии, несмотря на то что он был против подобных вещей в Москве, стало еще одним раздражителем²⁸.

Берия настаивал на своем даже в иностранных делах, в области, где у него не было особого опыта и где признанным авторитетом был Молотов. Однажды, когда Молотов представил проект программного заявления для публикации, который был встречен «дружеским одобрением» со стороны остальной команды, Берия стал активно возражать, а затем продиктовал, по сути, новый текст. По словам свидетеля, Молотов «сидел недвижимо с непроницаемым выражением лица, и только ритмично подавливал сукно стола тремя пальцами, это у него вошло давно в привычку»²⁹. Таким же пассивным сопротивлением он отвечал на издевательства Сталина. После долгой неловкой паузы Маленков со своего места наконец предложил принять «текст Молотова с поправками Берии», то есть текст Берии.

Разногласия обострились по поводу Германии, это был очень острый вопрос. После блокады Берлина 1948 года фактическое разделение Германии было формализовано созданием двух государств, Федеративной Республики Германия в западной зоне и Германской Демократической Республики (ГДР) в советской. Лидеры ГДР проводили политику быстрой советизации по образцу советской политики эпохи коллективизации. Как и в Восточной Европе, это вызвало заметные возражения населения, но ситуация в Германии была уникальной в том смысле, что ее граждане могли — до строительства Берлинской стены в 1961 году — голосовать ногами и перейти в Западную Германию, причем делали это в большом количестве. Кроме того, в Берлине и в других местах вспыхнули забастовки и уличные демонстрации. Это очень встревожило советское руководство, и его представители вызвали восточно-германских лидеров в Москву и зачитали им отчет о беспорядках, убеждая отказаться от политики «принудительного строительства социализма» во избежание катастрофы.

Команда была согласна в этом вопросе, даже Молотов и Каганович, но Берия хотел пойти еще дальше, он предложил убрать слово «принудительное» и потребовать от немцев вообще отказаться от политики построения социализма. По его словам, социализм в Восточной Германии поддерживался только советскими войсками, а Советскому Союзу нужна была не обязательно социалистическая Германия, но обязательно мирная. В Президиуме Берия так презрительно говорил о лидерах ГДР, что Шепилов был вынужден возразить, что именно это правительство будет строить социализм в новой Германии. «Какой социализм? — крикнул ему Берия. — Какой социализм? Надо прекратить безответственную болтовню о социализме в Германии!» Он говорил, как позже вспоминал Шепилов, «с такой презрительной миной, с такой неприязнью, будто само слово "социализм" и журналисты, которые его применяют, для него непереносимы»³⁰. Такое пренебрежительное отношение к социализму было, конечно, возмутительно для Молотова и приводило в замешательство большую часть команды. Особенно решительно поддерживал Молотова Хрущев, он считал лидера ГДР Вальтера Ульбрихта «искренним коммунистом, который вел жестокую борьбу за осуществление старой большевистской мечты о том, чтобы в сердце Европы было немецкое пролетарское государство», и опасался западных немцев как возможных наследников гитлеровского рейха. Молотов был настолько взволнован, что сделал нехарактерный для него личный жест — предложил Хрущеву перейти на «ты», хотя раньше Хрущев, как младший по возрасту и по должности, использовал в общении с ним уважительное официальное «вы»³¹.

Члены команды не только чувствовали, что Берия над ними насмехается, они еще и боялись его. Как человек, отвечающий за госбезопасность, он, как считалось, хранил компромат на каждого из них. Инициативу взял на себя Хрущев, возможно, наименее запуганный Сталиным член команды. Задача была очень непростой, так как если бы Берия узнал, что против него что-то замышляют, у него хватило бы ресурсов, чтобы изменить сюжет и арестовать заговорщиков. Первым человеком, с которым Хрущев заговорил о необходимости отстранить Берию, был Молотов, который сразу же понял его и выразил полное одобрение лаконичным вопросом: «Просто отстранить?» — подразумевая, что, возможно, были бы уместны более жесткие меры. Маленков был более сомнительной фигурой, так как он и Берия были старыми союзниками. Оказалось, однако, что Маленкову надоело высокомерие Берии, его усилия по поддержанию коллегиального единства в Президиуме потерпели крах из-за отказа Берии сотрудничать. Он присоединился к заговору, как и Каганович, который привел с собой Ворошилова. Хрущев беспокоился насчет Микояна, у которого были хорошие отношения с Берией, поэтому не сообщил ему заранее о своих планах арестовать Берию, предположив лишь, что, может быть, предложение вывести его из МВД и назначить ответственным за добычу нефти, на что Микоян согласился.

Пока заговор зрел, Берия находился в Германии, где в начале июня 1953 года наблюдал за подавлением восстания в Берлине. Когда его вызвали из Германии, он явно не подозревал, что происходит. Позднее Хрущев любил рассказывать историю о том, как накануне вечером он обманывал Берию, «балагурил и шутил», бесстыдно хвалил его за то, как он руководил после смерти Сталина. Польщенный, Берия сказал ему, что это только начало, и изложил планы обеспечить членам команды роскошную жизнь, с особняками и дачами, которые будут их собственностью и которые они смогут оставить своим наследникам. Здесь он сделал две грубые ошибки, странные для человека, известного своей хитростью: первая заключалась в том, что он доверился Хрущеву и был обманут его «простыми крестьянскими» манерами, а вторая — в идее сыграть на алчности Хрущева. Уже из дискуссий по ГДР Берия должен был бы понять, что Хрущев действительно верил в социализм, был возмущен предположением, что советский руководитель может захотеть приобрести наследственную частную собственность. Тем не менее, будучи лучшим актером, чем Берия, он долго и горячо тряс его руку, про себя думая (как он потом будет об этом рассказывать): «Ладно, сволочь, последний раз я пожимаю твою руку»³².

Все еще ничего не подозревавший Берия, как положено, появился на следующий день, 26 января, на заседании Президиума. Сначала он подумал, что это какая-то шутка, когда другие члены команды стали нападать на него; действительно, его реакция предполагает, что он не только считал, что Хрущев и Маленков были его друзьями, но и что они действительно раньше были друзьями, насколько вообще дружба возможна в политике³³. После того как с Берией расправились и его стало возможно обвинить во всем, что было плохо в Советском Союзе, всем было удобно делать вид, что они ненавидели его все время, но в это сложно поверить. Самым честным из них был политик-практик Молотов, который никогда не претендовал на какую-то великую любовь к Берии и, возможно, в июне 1953 года вполне мог подумать, что Берия слишком опасен, чтобы оставлять его в живых, и, более того, что он враг социализма. Тем не менее в своих беседах 1970-х годов с Чуевым он не утверждал, что не любил его.

Поняв, что происходит, Берия выглядел удивленным, но не оказал сопротивления, когда его арестовали маршал Жуков (возвращенный после смерти Сталина из провинции и назначенный на пост заместителя министра обороны) и организованная Хрущевым группа военных, которая ждала снаружи зала заседаний. Затем Берию отправили в военную тюрьму, откуда он писал полные надежды обращения к Маленкову, Хрущеву, Молотову и Ворошилову, напоминая им об общих сражениях и прошлом товариществе. «Мы всегда были большими друзьями», — писал он Хрущеву и Маленкову, обращаясь к ним на «ты»³⁴. В течение нескольких месяцев его допрашивали (без пыток, отмененных в МВД по его поручению несколькими месяцами ранее), он отвечал довольно откровенно, но не признавал никакой существенной вины³⁵. Многие другие, как соратники, так и жертвы, также дали показания, и первоначальный сценарий, как и в случае с Жемчужиной в 1949 году, стал меняться и сосредотачиваться на его сексуальной жизни, с обвинениями в многочисленных изнасилованиях, похищении молодых женщин на улице и т.п. Хотя впоследствии эта тема вошла в советский фольклор, история Берии как сексуального хищника кажется хотя и не полностью безосновательной, но сильно преувеличенной. Его собственный рассказ на допросе об отношениях с женщинами, с которыми у него были сексуальные приключения, включал эпизод с молодой женщиной, которую подобрал для него на улице его подчиненный. Его рассказ подтверждается главным образом показаниями одной певицы, которая утверждала, что стала его любовницей после того, как он заметил ее во время представления. Она описала соблазнение (вероятно, при пугающих обстоятельствах), но не изнасилование³⁶.

В декабре закрытый военный суд, заседания которого бывшие коллеги Берии слушали по специально установленной связи с Кремлем, вынес свое решение: виновен в государственной измене, антисоветском заговоре, терроризме и шпионаже в пользу иностранной державы (работал на контрразведку мусульманской партии «Мусават» в Баку во время Гражданской войны, а следовательно, и на англичан). Это решение было явно в духе старых сталинских процессов, а вовсе не приговором, продиктованным весомыми доказательствами. Смертный приговор был приведен в исполнение немедленно³⁷. Очевидно, большая часть команды пришла к выводу, что казнь Берии была «необходима» — очень удобная категория марксистского мышления, — хотя Микоян, который сказал Хрущеву, что Берия может «еще быть полезен», вероятно, не был убежден³⁸. Мы можем, однако, догадаться, что команду в какой-то степени тревожило возвращение к сталинским методам, по судьбе жены и сына Берии, которые были арестованы, что было стандартной процедурой в таких случаях, но впоследствии освобождены. Серго Берия говорил, что именно ученые-атомщики из уважения к его отцу «добивались моего освобождения из тюрьмы, <...> стремились помочь... я не мог принять от этих людей материальную помощь, потому что <...> считал это неприемлемым, но моральная поддержка, а я ее ощущал постоянно, была для меня крайне важна». Но политики, должно быть, тоже поспособствовали: за Серго и его мать, очевидно, заступился Молотов, которого поддержал Микоян; Хрущев, как говорят, был «тронут» их обращениями, и его жена была рада, что Нине Берия и ее сыну позволили жить³⁹.

Что касается общественного мнения, казнь Берии и его последующее шельмование оказались мастерским ударом. Не то чтобы репутация Берии в стране была совершенно плохой. Его любили на Кавказе, и к нему также хорошо относились заключенные, бывшие заключенные и их семьи — немалая часть общественного мнения — из-за амнистий и массовых освобождений из ГУЛАГа. Надо отметить, что была и другая часть общественности, которая связывала его с освобождением врачей-евреев и ненавидела как замаскированного еврея, который, возможно, был ответственен за смерть Сталина, но для большинства советских граждан он изначально не особо отличался от остальных участников сталинской команды. Более негативное отношение к нему стало складываться после того, как пропагандистская машина начала предавать гласности его предполагаемые преступления, включая сексуальную развращенность («Может, повесить его?» — с надеждой спрашивал один анонимный автор)⁴⁰. Переворот в общественном сознании, которому способствовало решение уничтожить местные архивы органов безопасности сталинского периода⁴¹, состоял в том, что люди подумали: раз казнен глава госбезопасности и возможный преемник Сталина, то это признак того, что новые лидеры отказываются от сталинских репрессий. Дополнительным плюсом, с точки зрения команды, было то, что отныне все прошлые акты репрессий, включая Большой террор, исполнителем которого Берия, по сути, не был, а только ликвидировал его последствия, можно было повесить на него.

«Мы все ходили опьяненные от радости», — вспоминал Шепилов, говоря о периоде после смещения Берии. Он был уверен, что «ленинские нормы» могут быть восстановлены и «чудесное здание социалистического общества» завершено без постыдных деформаций, наложенных на него ежовыми и бериями⁴². Для Шепилова и Хрущева, а также для старой гвардии Молотова, Кагановича, Ворошилова и Микояна (последний был менее догматичен), чудесное общество, которое должно было наконец появиться, было по определению и по существу социалистическим (Берия и, вероятно, Маленков были менее идеологизированы). Часть их эйфории, без сомнения, была просто облегчением от исчезнувшей угрозы и от того, что их хитрый маневр удался. Хрущев не мог не хвастаться своим блестящим успехом в операции против Берии; после этого он изменился, стал более динамичным, приобрел уверенность в себе и осознал, что, начав действовать, проявил себя самым энергичным и решительным в команде⁴³. До дела Берии он занимал пятое место в руководстве и его очень мало знали за пределами Москвы и Украины; теперь он поднялся на третье место, после Маленкова и Молотова, и, без сомнения, стремился подняться выше⁴⁴.

Частью освобождения команды стала свобода путешествовать. Для Хрущева и Булганина поездка на Женевскую встречу лидеров четырех держав в 1955 году была захватывающей, несмотря на насмешки в европейской прессе над их одинаковыми «мешковатыми бледно-лиловыми летними костюмами с хлопающими брюками». Трехнедельная поездка Маленкова в Англию весной 1956 года также, очевидно, стала жизненной вехой: его впервые «выпустили» за границу. Их дети, принадлежавшие к поколению, влюбленному в Хемингуэя, были еще более очарованы внешним миром. Серго Микоян, которому удалось попасть в состав делегации на Цейлон, и муж Рады Хрущевой Алексей Аджубей, который вместе с шестью другими журналистами отправился в поездку по Соединенным Штатам в 1955 году, были предметом зависти своих современников⁴⁵.

«Мы смотрели в будущее с оптимизмом», — вспоминала Рада Хрущева, которая, как и ее муж, была журналистом. — Мы верили, что мы все сможем, что в нашей стране все будет хорошо»⁴⁶ 46. Началось десятилетие, которое впоследствии получило название «оттепель», когда журналисты-реформаторы взяли на себя миссию «говорить правду» о прошлом и настоящем, а поэты, такие как Евгений Евтушенко, собирали стадионы. Серго и Степан Микояны в 1955 году безусловно, знали, кто такой Евтушенко, но для их отца было полной неожиданностью, когда в центре Москвы толпа заблокировала его правительственный лимузин. Микоян спросил, что происходит, и получил краткий ответ: «Евтушенко». Когда он поинтересовался, кто это такой, ему сказали — «поэт». Позже Микоян вспоминал: «Я увидел, как люди стояли в очереди за стихами, а не за продуктами. Я понял, что началась новая эра»⁴⁷.

На дне рождения Петра Ворошилова в июле 1954 года, где были сыновья и дочери Микояна, Кагановича и Шверника, жарко спорили о Пабло Пикассо, и когда Екатерина Ворошилова слушала их, ее сердце трепетало от гордости («Многие из них кандидаты наук!»)⁴⁸. Поклонники Пикассо придерживались официальной доктрины социалистического реализма, но Степан Микоян говорил иначе. Кремлевские дети, как и остальная интеллигенция, становились все более политически ангажированными сторонниками реформ, в результате некоторые из них стали конфликтовать со своими родителями. Степан вспоминал, как они всей семьей ездили на дачу к Ворошиловым, где сыновья Микояна, Петр Ворошилов, приемная дочь Ворошиловых Татьяна Фрунзе и их супруги так отчаянно спорили с родителями, что Микоян попросил Степана, чтобы он «не спорил с ним вечером, потому что он не может уснуть»⁴⁹. Микоян был отцом, реагировавшим на перемены и на отношение к ним детей. Другие, например Хрущев, были более консервативны. Хотя на публике Хрущев всегда был дружелюбным, как отец он был не столь открыт, как некоторые его коллеги; и когда его младший сын Сергей, с опозданием присоединившийся к кампании, которую интеллигенция вела против лысенковщины, попытался объяснить ему, кто такой Лысенко и что такое генетика, он просто отмахнулся⁵⁰. Тем не менее именно зять Хрущева Аджубей, который был редактором молодежной газеты «Комсомольская правда», в эпоху оттепели стал в среде реформаторов одним из властителей умов, а позднее был назначен Хрущевым (!) редактором официальной государственной газеты «Известия»⁵¹.

Еще одна примета времени — в 1955 году ворота Кремля открыли для всех желающих, так что Молотову, Ворошилову и Микояну пришлось переезжать из их кремлевских квартир. Семьи младших членов команды —Маленкова, Хрущева и Булганина — никогда в Кремле не жили, у них были квартиры поблизости, на улице Грановского; весной 1953 года там же поселился Жуков, вернувшийся из уральского изгнания. Общению между членами команды в эти годы придавали очень большое значение, и Маленков предложил, чтобы вся команда переехала в особняки, которые для них построят на Ленинских горах, возле похожего на свадебный торт здания университета. Более молодая часть команды действительно туда переехала. Однако Молотов и Ворошилов отказались и переехали в квартиры на улице Грановского⁵². Молотовы по-прежнему держались в стороне от остальных членов команды, хотя Сергей Хрущев, в то время уже взрослый, вспоминал редкий случай, когда они всей семьей отправились в гости к Молотовым. Сергей был удивлен, что Молотов, который был для него живой легендой, оказался «маленьким плешивеньким старичком», с радостью показывавшим свою библиотеку⁵³.

Маленковы в этот период дружили семьями с Хрущевыми, с которыми дружили также и Микояны. Хрущев очень старался установить такие же дружеские отношения с Булганиными и Жуковыми, но в обоих случаях это не удалось, потому что жена Хрущева не одобряла того, что Булганин и Жуков бросили своих предыдущих жен, поэтому с Жуковым Хрущев стал общаться без жены. Коммуникабельный Хрущев побуждал членов команды продолжать общаться и во время отпуска, который они начиная с 1953 года проводили в Крыму. Там Хрущевы, Ворошиловы и Кагановичи составлял «одну большую интересную компанию», хотя, как отмечала в своем дневнике Екатерина Ворошилова, подводные течения имелись⁵⁴. Микояны также отдыхали в Крыму и в последующие годы Хрущевы звали и их, и Ворошиловых и остальных на разнообразные мероприятия у себя на даче. Там принимали коммунистов из Восточной Европы, а также дружественных иностранцев, таких как Пол Робсон⁵⁵.

Андреев после смерти Сталина не вернулся к работе в составе команды; он был единственным из живых членов команды, которого в марте 1953 года не включили ни в состав правительства, ни в Президиум⁵⁶. Обеспокоенный гражданин из Пензы спрашивал, «почему [он] не в Президиуме?»⁵⁷. Ясного ответа на этот вопрос не было. Возможно, проблема была в его глухоте, а возможно, новое руководство считало его слишком старорежимным сталинистом. В 1955 году Ворошиловы, Кагановичи и Булганины пришли поздравить его с шестидесятилетием. Как отметила в своем дневнике Екатерина Ворошилова, это было особенно трогательно, потому что «отчасти из-за состояния здоровья, а возможно, и по другим причинам Андрей Андреевич не мог уже так много работать»⁵⁸. Все же ему оказали прощальный знак внимания, добавив его имя, явно уже позднее, к списку выдающихся деятелей, составленному к XX съезду партии, который состоялся в следующем году⁵⁹.

Маленков, которого многие за рубежом считали возможным преемником Сталина, был, похоже, вполне доволен работой в составе коллектива. Сын Хрущева Сергей позже сформулировал это как недостаток: Маленков «никогда ничем не руководил, он всегда служил при ком-то»⁶⁰: сначала Сталину, потом Берии, а затем Хрущеву, не говоря уже о том, что дома им управляла волевая жена Валерия. Человеком, который, напротив, инстинктивно чувствовал, что у него есть задатки лидера, был отец Сергея, Никита Хрущев. Хрущев не был доволен растущей популярностью Маленкова, которого любили за то, что он облегчил экономическое бремя крестьянства и добился увеличения производства потребительских товаров для жителей городов. На второй год после смерти Сталина напряженность в отношениях между Маленковым и Хрущевым усилилась. Личные отношения, которые раньше были хорошими, ухудшились из-за оскорбительного, снисходительного тона, с которым Хрущев теперь разговаривал с Маленковым, что вызывало неловкость даже у его собственной жены и сына. Конфликт между ними, главным образом инициированный Хрущевым, чувствовался не только в Президиуме, но и мог быть угадан внимательными читателями газет, поскольку Хрущев начал публично противоречить Маленкову по таким вопросам, как ядерная война (Маленков считал, что она немыслима, а по мнению Хрущева, социалистический блок сможет в ней выжить), хотя имя Маленкова при этом публично не упоминалось. Молотов и Каганович, которые не любили Маленкова, подозревали его в отсутствии преданности идеям социализма и считали, что Хрущев — лучший социалист, пусть у него и не такие хорошие манеры. Они поддерживали этот конфликт, склоняясь в пользу Хрущева⁶¹.

В конце концов в январе 1955 года Маленкова заставили уйти в отставку с поста премьер-министра.

Его обвиняли в том, что у него были близкие отношения с Берией, а также в том, что, обещая увеличить производство потребительских товаров, он зарабатывал себе «дешевую» популярность. «Мы не сомневаемся в честности товарища Маленкова, — сказал Хрущев на пленуме ЦК, — но я очень сомневаюсь в его возможностях проведения твердой линии: у него нет твердого характера, хребта не хватает»⁶². Что, если ему придется вести переговоры с хитрым капиталистом, таким как британский премьер-министр Уинстон Черчилль? (Черчилль перед тем несколько раз намекал, что хотел бы получить приглашение в Москву, чтобы встретиться с новым премьером.) Маленков с его мягким характером может просто все ему сдать. Молотов и Каганович согласились, что Маленков оказался не на высоте. Тем не менее тот факт, что его заменил Булганин, который наверняка еще менее подходил для переговоров с хитрым Черчиллем, чем Маленков, говорит о том, что реальной причиной было не это. Маленкова не исключили из Президиума, а его новая должность министра электростанций была, по крайней мере, в Москве (и по его старой инженерной специальности). И все же, по словам сына, это был один из худших периодов его жизни⁶³.

Хрущев, как и Берия до него, ухватился за открывшуюся возможность и выдвинул целый ряд инициатив по внутренней и внешней политике. 1955 год ознаменовался появлением Хрущева в качестве фигуры на Западе, когда он совершил широко разрекламированные поездки — в Белград, Женеву и Лондон, а затем в Индию, Бирму и Афганистан, — от которых он был в восторге. Мировая пресса приветствовала это как огромный прорыв в отношениях, а также как свидетельство нового статуса Хрущева, но дома недовольные голоса шептались о том, что, разъезжая по миру, он тратит народные деньги⁶⁴. По мере продвижения Хрущева во внешнюю политику с очевидным намерением установить более тесные отношения с Западом и приоткрыть границы Молотов стал относиться к нему все более критически, и их отношения, которые никогда не были особо близкими, становились все хуже. Как вспоминал позднее Хрущев, при всей своей интеллигентности Молотов был настолько ограничен и догматичен, что становилось просто жаль его⁶⁵. Хрущев настаивал на примирении с югославским лидером Йосипом Броз Тито, которого Сталин и Молотов в конце 1940-х годов исключили из числа социалистов. Для Молотова, как, по-видимому, и для многих советских людей, Тито оставался ренегатом и предателем, и подобный поворот вызывал большую настороженность. Также была напряженность и во внутренней политике. Молотов полагал, что амбициозный и дорогой проект Хрущева по освоению целины, направленный на то, чтобы превратить Казахстан в крупный зерновой регион, был «нелепым», по крайней мере, так он позднее утверждал⁶⁶. Что касается импульсивного решения Хрущева о передаче Крыма из Российской Федерации Украинской Республике в начале 1954 года, то, когда этот вопрос обсуждался на Президиуме, Молотов пробормотал, что это, конечно, неправильное предложение, «но, по-видимому, придется его принимать»⁶⁷.

На пленуме ЦК в июле 1955 года между Хрущевым и Молотовым произошли серьезные столкновения по вопросам внешней и внутренней политики. Хрущев обвинил Молотова в «желании подмять под себя Президиум» и в заскорузлых взглядах на международные отношения. «Почему бы вам не уйти в отставку, мы дадим вам хорошую пенсию», — взорвался Хрущев⁶⁸. Личные отношения окончательно разрушились, когда Хрущев стал упрекать жену Молотова за то, что она встречалась с послом США Чарльзом Боленом и его женой. В этом не было ничего нового, так как Полина, единственная из жен, общалась с послами и их женами с 1930-х годов, когда она принимала жену посла Джозефа Дэвиса на обеде на даче Молотова. Но Хрущев решил перейти в наступление: «Почему это жена министра открывает частный дипломатический салон и принимает всех, кто ей нравится. Вы — министр иностранных дел, но ваша жена не является вашим заместителем... Я должен сказать вам, Вячеслав Михайлович, что ваша жена оказывает вам медвежью услугу»⁶⁹. Хотя остальные члены команды также были критически настроены по отношению к Молотову из-за отсутствия у него гибкости в международных вопросах, Молотов устоял в этом раунде и оставался министром иностранных дел в течение еще одного года. В июне 1956 года его окончательно сместили, хотя, как и Маленков, он оставался членом Президиума. Его новая работа, куда он был назначен только через несколько месяцев после увольнения, была относительно незначительной должностью министра государственного контроля⁷⁰.

Сталинское наследие оставалось для общественности открытым вопросом. Хотя бериевская амнистия 1953 года не распространялась на политзаключенных, их начали освобождать из ГУЛАГа в индивидуальном порядке в 1954 году. Жертвы — или, чаще, жены и дети высокопоставленных жертв — начали возвращаться, они обращались к отдельным участникам команды и просили помочь им добиться реабилитации и получить квартиры в Москве⁷¹. Дочь Рыкова Наталья, сосланная после ареста отца, когда она только что окончила университет, была одной из тех, кто вернулся в Москву в 1956 году. Ее мать умерла в тюрьме. Ворошилов и Молотов проигнорировали ее просьбы о помощи, но Микоян помог ей получить комнату в коммунальной квартире. Когда через несколько лет она столкнулась с Молотовым и Полиной в метро, то поприветствовала Полину, но не стала здороваться с Молотовым⁷². Джонни (Джон-Рид) Сванидзе, двоюродный брат Светланы Аллилуевой, тоже вернулся, теперь он носил простое русское имя Иван, или по-грузински Вано; Хрущев помог ему получить квартиру⁷³.

Известный своей щедростью Микоян был завален обращениями и многим помог; с 1954 года он возглавлял официальную комиссию по реабилитации⁷⁴. Но всем членам команды, даже тем, у кого было каменное сердце, пришлось общаться с жертвами репрессий, со всеми болезненными воспоминаниями и чувством вины, которое сопровождало это общение. Дочь Аросева, друга Молотова, вернулась в 1955 году; Полина приняла ее тепло, а Молотов — прохладно. За ужином Полина упрекнула мужа, что он не помог Аросевым, но когда он молча встал и вышел из-за стола, она пожалела о своих словах и сказала Ольге Аросевой: «Он ничего не мог сделать»⁷⁵. После смерти Сталина заключенные-евреи начали писать Кагановичу, надеясь найти в нем защитника, и в одном нетипичном случае он действительно принял меры. Исключение было сделано для Льва Александровича Шейнина, человека, которого он знал еще по дореволюционному подполью и который был арестован в связи с делом ЕАК. МГБ, как было предписано, освободило Льва Шейнина, но оказалось, что это был более известный Лев Романович Шейнин, главный следователь в московских показательных процессах 1930-х годов и успешный драматург, который был арестован в связи с делом Жемчужиной. Затем, когда Каганович указал на ошибку, «они выпустили правильного Шейнина»⁷⁶.

Бывшие ссыльные и заключенные возвращались и рассказывали шокирующие истории о пережитом. Некоторые вернулись как глашатаи, готовые публично обнародовать правду о сталинских репрессиях. Наибольшее влияние на команду оказали Ольга Шатуновская и Алексей Снегов — старые большевики, имевшие давние связи с несколькими членами команды, которые были арестованы в ходе больших чисток и освобождены после почти двадцати лет пребывания в ГУЛАГе.

Снегов был еще в заключении во время ареста Берии в 1953 году, но из лагеря ему удалось передать письмо с обличением преступлений Берии Микояну, который передал его Хрущеву. В результате Снегова привезли в Москву для дачи показаний на суде над Берией в декабре 1953 года (говорили, что Берия узнал его и крикнул: «Ты еще жив?!» — на что Снегов, также обращаясь к нему на «ты», ответил: «Паршиво работает твоя полиция»). Позже он ненадолго устроился на работу в МВД, куда его направил Хрущев (который много консультировался с ним при подготовке обвинительной речи против Сталина в 1956 году), чтобы новые руководители МВД оставались честными⁷⁷. Микоян сказал, что Снегов и Шатуновская «на многое мне открыли глаза, рассказав о своих арестах и применяемых при допросах пытках, о судьбах десятков общих знакомых и сотнях незнакомых людей... Они сыграли огромную роль в нашем «просвещении» в 1954-1955 годах»⁷⁸.

Насколько команда действительно нуждалась в «просвещении» и сколь много они знали как сталинские соратники и соправители — это сложный вопрос. Если жертв следовало реабилитировать, то есть объявить невиновными, то кто же должен был нести ответственность за преследования невинных людей? Очевидно, это был Сталин, и команде было выгодно подчеркнуть, что виноват был он один, а все остальные ни при чем (это является основной причиной широко распространенного непонимания того, что команда при Сталине действительно имела значение). Покойного Берию также можно было безопасно обвинять в подстрекательстве Сталина к злодеяниям. Но такие люди, как Снегов, не были рады видеть, как сообщники освобождаются от ответственности. Обвинения в подстрекательстве Сталина к совершению злодеяний были уже в деле Берии, и Хрущев начинал видеть политические преимущества в распространении подобных обвинений на других членов команды. Вопрос о роли Маленкова был поднят в ходе конфликта, который привел к его замене на посту главы правительства в 1955 году, Молотов и Каганович, как главные приспешники Сталина в 1930-х годах, были на очереди.

По словам его сына, Хрущев думал о проблеме противодействия преступлениям Сталина еще летом 1953 года, когда спросил нового генерального прокурора СССР Романа Руденко, можно ли верить показательным судебным процессам 1930-х годов, и Руденко сказал, что нельзя⁷⁹. Но эта цель была сопряжена с большим риском. Команда, коллективно и индивидуально, была замешана в сталинских репрессиях. Это относилось даже к Хрущеву, который позже сделал заявление о своей невиновности в репрессиях и непричастности к ним ключевым моментом в своих автобиографических записях, хотя он действительно был менее уязвим, чем большинство других. Обостряющаяся напряженность между членами команды в связи с этим вопросом подтверждается тем, какой шум поднялся, когда в конце 1956 года Микоян на основании обвинений Ольги Шатуновской доложил Президиуму, что ленинградский НКВД, а значит, и Сталин, виновен в смерти Кирова⁸⁰. Даже без каких-либо веских доказательств, подтверждающих это, само обвинение было политическим взрывом. Ворошилов закричал, что это ложь, Молотов предложил более спокойное опровержение, но Хрущев сказал, что это плохо пахнет и необходимо расследование. Была создана комиссия по расследованию сталинских репрессий, ее возглавил Петр Поспелов, секретарь ЦК, который в 1940-х годах был редактором «Правды»⁸¹.

После месячной интенсивной работы в архивах Поспелов, хотя он и был известен как несгибаемый сталинист, составил сокрушительный доклад на семидесяти страницах, в котором обвинял непосредственно Сталина в развязывании больших чисток и применении пыток во время допросов, но также прямо заявил, что другие члены Политбюро, кроме Сталина, видели копии протоколов допросов и знали о пытках. В отчете говорится, что между 1935 и 1940 годами почти два миллиона человек были арестованы за антисоветскую деятельность, а 688 503 человека были расстреляны⁸². Хрущев «пришел в ужас», когда появился этот отчет. Как писал его сын, «он ожидал разоблачений, но такого...»⁸³ «Факты были настолько ужасающими, — вспоминал позже Микоян, — что в особенно тяжелых местах текста Поспелову было трудно читать, один раз он даже разрыдался»⁸⁴.

Откровения из отчета Поспелова стали «для многих из нас совершенно неожиданными», — написал в своих мемуарах Хрущев. И тут возникает вопрос, уже политический, а не исторический: кто был удивлен больше всех, то есть кто был наименее виновным? По словам Хрущева, Маленков, отвечавший во время больших чисток за кадры, был замаран больше других, хотя и не как инициатор, а как исполнитель, а Молотов и Ворошилов были лучше всех осведомлены об истинных размерах и причинах сталинских репрессий. Хрущеву так думать было удобно, поскольку Маленков и Молотов были двумя его самыми значительными политическими противниками⁸⁵. Но чтобы убедиться, что сам Хрущев не откажется от разоблачения преступлений Сталина, Снегов предупредил его: «Либо вы расскажете об этом на предстоящем съезде, либо сами окажетесь под следствием»⁸⁶. В этом предупреждении содержался намек на шантаж. «Рассказать об этом», то есть вопрос гласности был еще одной большой проблемой, которая становилась все более острой в связи с приближением XX съезда партии, назначенного на февраль 1956 года. Если в результате расследований Поспелова будут раскрыты ужасные вещи (а все, конечно, понимали, что они будут раскрыты), что из этого следует сказать партии, стране и миру?

По докладу Поспелова 9 февраля 1956 года в Президиуме прошла напряженная дискуссия. По версии Хрущева, он был единственным докладчиком (но в официальном протоколе также значится Микоян). Поспелов страстно утверждал, что невозможно игнорировать зло прошлого и держать невиновных людей в лагерях и ссылке. Ворошилов, по версии Хрущева, яростно напал на него, его поддержал Каганович, который сказал, что доведение доклада Поспелова до съезда будет иметь ужасные последствия для престижа партии и страны. «Этого же в секрете не удержишь. И нам тогда предъявят претензии. Что мы скажем о нашей личной роли?» Хрущев благородно ответил, что, если преступления совершены, нужно быть готовым взять на себя ответственность, и он сам готов сделать это в случае необходимости, выступив перед съездом от своего имени. Таким образом, он фактически снимал с себя ответственность и перекладывал ее на других. После этого все неохотно согласились с тем, что на съезде нужно выступить с речью, и Хрущев (с показным нежеланием) позволил возложить эту обязанность на него⁸⁷.

В официальном протоколе нет упоминаний о возражениях против выступления на съезде, за которое в конечном итоге проголосовали все присутствующие, но указывается, что у членов команды были разные представления о том, что именно следует рассказать. Молотов хотел, чтобы в доклад вошли как достижения Сталина, так и его преступления. Микоян считал, что повествование должно быть таким: «До 1934 года [Сталин] вел себя как герой, после 1934 года он совершал ужасные вещи», но задавался вопросом, «можно ли ему простить то, что он делал в сельском хозяйстве» (то есть эксцессы в коллективизации). Маленков был против разделения на до 1934 года и после, так как это бы означало, что вся его совместная работа со Сталиным проходила в «плохой» период, и рекомендовал сосредоточиться на культе личности, который позволил бы им «действительно вернуться к Ленину». Победила в конце концов именно концепция культа личности — «концентрации власти в руках одного человека. В нечистых руках»⁸⁸.

Позже Микоян не без основания сожалел, что Хрущев приписал себе все заслуги в принятии решения честно обо всем рассказать. На самом деле первым на съезде этот чувствительный вопрос затронул Микоян, который сказал: «В нашей партии после долгого перерыва создано коллективное руководство»⁸⁹. Но именно речь Хрущева, произнесенная в последний день работы съезда, потрясла делегатов и весь мир. Речь Хрущева была длинной, она основывалась на докладе Поспелова, произносил ее Хрущев в своей неподражаемой простонародной манере от имени всего Президиума — и эта речь произвела эффект разорвавшейся бомбы. Хрущев представил дело таким образом, что Президиум из расследования комиссии Поспелова только узнал, что имели место ужасные злоупотребления, что Сталин действовал от лица Центрального комитета, но на самом деле не советовался ни с ним, ни с Политбюро. Когда он объявил, что 70 процентов членов и кандидатов в члены Центрального комитета, которые были избраны на съезде партии в 1934 году, в течение пяти лет, прошедших до следующего съезда, были арестованы и расстреляны, в зале случился шок. Он отдельно назвал имена пяти расстрелянных членов Политбюро — Рудзутака, Эйхе, Постышева, Косиора и Чубаря, также сказал о расстрелянных военных руководителях, о «ленинградском деле» и об ошибках Сталина в военное время. Еще более тревожным было заявление, что не все ясно с убийством Кирова и что это дело нужно расследовать снова. К концу сталинской эпохи, по словам Хрущева, жизни всех членов команды оказались под угрозой. Действительно, «если бы Сталин еще несколько месяцев находился у руководства, то на этом съезде партии товарищи Молотов и Микоян, возможно, не выступали бы». Потрясенные слушатели молчали⁹⁰.

В истории это выступление получило название «Закрытый доклад»: по соглашению с более реакционными членами команды в советской прессе о нем не сообщали. Но даже если не учитывать тот факт, что ЦРУ получило текст доклада и предало его гласности, в Советском Союзе он тоже был известен, поскольку в последующие недели его зачитывали на партийных собраниях по всей стране. Эффект был сильным, но неоднозначным. Меньшинство, в котором преобладали студенты и интеллигенция, были поражены тем, что они услышали, но при этом приветствовали решение Хрущева нарушить табу и сказать то, о чем раньше молчали.

Значительно больше было таких (по крайней мере, из тех, кто публично высказывал свое мнение), кто были возмущены или пребывали в замешательстве, особенно их недовольство вызывала критика действий Сталина во время войны⁹¹. Верные партийцы негодовали на Молотова и упрекали его в том, что он позволил Хрущеву и Микояну клеймить Сталина: «Хрущев и его друзья уничтожат дело коммунизма... Нужно, чтобы Хрущев и его друзья как можно скорее ушли в отставку. Руководить должны те, кто работал с Лениным и Сталиным [подчеркнуто красным]. Мы ждем, что вы возьмете руководство партией в свои руки, товарищ Молотов»⁹². В Грузии свержение с престола сына грузинского народа вызвало бурю негодования. Чтобы рассеять толпы возмущенных людей, пришлось вызвать танки, на улицах Тбилиси демонстранты несли плакаты, призывающие Молотова взять на себя руководство страной⁹³.

Грузия была особым случаем, в целом же после речи Хрущева народ в Советском Союзе на улицы не вышел. В странах советского блока дело обстояло иначе, легитимность просоветских режимов была там под вопросом. Начатая Хрущевым десталинизация спровоцировала особенно сильную нестабильность в Польше и Венгрии. Польский руководитель Болеслав Берут прочитал доклад Хрущева в московской больнице, где он лечился от пневмонии, у него случился сердечный приступ, и он скончался, что привело Польшу в состояние кризиса, который продолжался несколько месяцев. В Венгрии давнее соперничество между Матиасом Ракоши и Имре Надем закончилось ниспровержением Надя, который был несколько более либеральным, чем его оппонент, но ситуация оставалась нестабильной. Весть о секретном докладе Хрущева вызвала раскол среди коммунистов и воодушевила тех, кому не нравились просоветские режимы в их странах. Советские руководители несколько месяцев с тревогой наблюдали за ухудшением ситуации. Ситуация в Польше первой, с точки зрения членов команды, достигла критической точки, когда польская сторона решила, что преемником Берута станет Владислав Гомулка, его давний противник, только недавно освобожденный из тюрьмы, который тут же предложил уволить с поста министра обороны маршала Константина Рокоссовского (советского назначенца, хотя и поляка по происхождению). «Антисоветские... силы захватывают власть», — с тревогой сообщил советский посол в Варшаве⁹⁴.

Советские лидеры, и так неуверенные в том, как справиться с кризисом, были настолько обеспокоены, что практически вся команда — Хрущев, Булганин, Молотов, Микоян и Каганович вместе с маршалами Жуковым и Коневым (командующий силами Варшавского договора) — полетели вместе, без приглашения, в Варшаву. Прошел всего год с тех пор, как с членов Политбюро были сняты ограничения на путешествия на самолете⁹⁵, и поездка, безусловно, была демонстрацией того, что советское руководство остается коллективным. К счастью, их самолет не упал, иначе единственным оставшимся в живых членом команды остался бы Ворошилов. По решению Президиума советские войска уже начали продвигаться в направлении Варшавы, но в последний момент кризис был предотвращен: Гомулке удалось убедить Хрущева (которого он с того дня считал своим другом) отдать приказ остановить их. Хрущев сделал это по собственной инициативе, заставив Молотова и Кагановича, которые очень подозрительно относились к Гомулке, критиковать себя за превышение полномочий и нарушение норм коллективного руководства⁹⁶.

На следующей неделе взорвалась ситуация в Венгрии, повстанцы в Будапеште обратили в бегство полицию, Запад их приветствовал, и 23 октября Жуков доложил Президиуму, что в Будапеште проходит демонстрация в сто тысяч человек и горит радиостанция. «Если Надь будет предоставлен сам себе, Венгрия отпадет», — сказал Молотов⁹⁷. За исключением Микояна, вся команда плюс маршал Жуков согласились с тем, что на этот раз советские войска следует отправить, но Микоян не соглашался, хотя остался в меньшинстве один. Венгерское правительство пало, и 24 октября советские войска и танки вошли в Будапешт. Очевидно, они надеялись, что само их присутствие стабилизирует ситуацию, поскольку Микоян и секретарь ЦК Михаил Суслов были одновременно с этим отправлены на переговоры. На следующей неделе члены команды пребывали в сомнениях: «Я не знаю, сколько раз мы меняли свое мнение», — сказал позже Хрущев⁹⁸. Микоян не колебался и был последовательно против использования советских войск⁹⁹, и в какой-то момент вся группа, включая Молотова и Кагановича, решила вывести войска, очевидно, из-за беспокойства, связанного с таким наглым навязыванием советской власти народам Восточной Европы, которые явно проявляли к ней враждебность. Но затем от находившихся в Будапеште Микояна и Суслова пришло сообщение о том, что Надь заговорил о необходимости вывести Венгрию из Варшавского договора, и мнение снова изменилось. Ворошилов, старый друг свергнутого венгерского лидера Ракоши (предшественника Надя), был взбешен из-за того, что Микоян выступил против применения силы: американская секретная служба работала в Будапеште лучше, чем он, в ярости заявлял Ворошилов. Хрущев, Булганин, Маленков и даже Каганович возражали против его нетоварищеских комментариев, но их отношение к применению силы становилось все более жестким¹⁰⁰.

На заседании Президиума 28 октября Каганович впервые использовал термин «контрреволюция». Хрущев повторил его в своих мемуарах и, возвращаясь к старой большевистской риторике, заявил, что венгерский рабочий класс отказался поддержать контрреволюцию, но во время событий его язык был более прагматичным¹⁰¹. Чего он боялся вместе со всей остальной командой, так это того, что правительство Надя падет, что приведет к кровопролитию, которое закончится переходом Венгрии в западную сферу влияния, и что эта зараза будет распространяться по всему советскому блоку. Решение об энергичных военных действиях было принято 31 октября, Микоян по-прежнему оставался в меньшинстве и настолько разозлился, что подумал о выходе из Президиума. (Он никогда не говорил публично о своем инакомыслии, и оно оставалось неизвестным до 1970-х годов, когда мемуары Хрущева были опубликованы на Западе.) Когда советским войскам и танкам был дан зеленый свет, им потребовалось меньше недели, чтобы сокрушить венгерскую революцию, ценой тысяч венгерских жизней и сотен советских. Двести тысяч венгров, известных на Западе как «борцы за свободу», бежали через границу, и «Венгрия-1956» стала вехой в холодной войне, к деэскалации которой команда стремилась.

Во время кризиса команда в разумной степени поддерживала командный дух, но в результате у ее членов накопилось сильное раздражение. Молотов и Хрущев в ноябре на Президиуме яростно спорили по поводу Венгрии, Хрущев и его сторонники называли Молотова догматическим сталинистом, чьи идеи были «пагубными», и обвиняли Кагановича в «жадности»; они оба перешли на крик и личные оскорбления, что спровоцировало обычно флегматичного Молотова сказать Хрущеву, что ему «следует замолчать и перестать быть таким властным»¹⁰². Хрущев был сильно потрясен событиями в Венгрии, так как советская интервенция полностью противоречила обещаниям реформ, прозвучавшим на XX съезде партии, а также спровоцировала рабочие беспорядки и отчуждение интеллигенции в Советском Союзе. Но вместо того чтобы сделать его более осторожным и склонным к компромиссу с коллегами, это потрясение, казалось, имело противоположный эффект. За границей Хрущева все больше воспринимали как реального лидера Советского Союза, и он начал думать о себе как о новом хозяине страны, давая интервью иностранным СМИ и высказываясь о внешней политике, не согласовывая это заранее с командой. Он продолжил радикальную реформу системы управления, к которой его коллеги относились скептически, и давал экстравагантные обещания догнать Соединенные Штаты в сфере производства потребительских товаров, хотя его коллеги и экономические советники считали эти обещания нереальными. Отношения с Китаем ухудшались, и освоение целинных земель, которое так хорошо началось, казалось, двигалось к катастрофе. По мнению Кагановича, после XX съезда партии «последние остатки былой некогда скромности Хрущева исчезли»¹⁰³.

Все чаще команда чувствовала, что Хрущев неуправляем. Список его импульсивных поступков удлинялся. В мае 1957 года, чтобы наладить отношения с интеллигенцией, у Хрущева возникла идея пригласить около трехсот светил из московского литературного и художественного мира, коммунистов и некоммунистов, вместе с членами команды на щедрый пикник на бывшей сталинской даче в Семеновском, в ста километрах от Москвы. Этот пикник превратился в катастрофу: Хрущев разглагольствовал перед писателями и нарушал все правила, рассказывая им о своих разногласиях с Молотовым на Президиуме. Последней каплей была резкая ссора с двумя пожилыми писательницами, которым он угрожал, что «сотрет их в порошок» (одна из них «ткнула ему под нос свой слуховой рожок и, как все глухие, закричала: „Скажите мне, почему в Армении нет масла?"»). Празднику помешала гроза, проливной дождь чуть не обрушил тент, но Хрущев продолжал разглагольствовать¹⁰⁴. «Недаром говорится: "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке"», — так прокомментировал это Каганович¹⁰⁵.

После этого, как вспоминал Микоян, напряженность в Президиуме «стала просто невыносимой»; даже он, в основном сторонник Хрущева, критиковал его поведение во время приема на даче¹⁰⁶. Молотов и Каганович были возмущены тем, что Хрущев рассказывал беспартийным об их разногласиях¹⁰⁷, и на следующий день Молотов, Каганович, Булганин и Маленков встретились в кабинете Булганина, чтобы обсудить, как обуздать Хрущева и, возможно, даже избавиться от него¹⁰⁸. «Это же невыносимо», — сказал Ворошилов бывшему протеже Хрущева Шепилову в середине июня, Хрущев «всех оскорбляет, всех унижает, ни с чем не считается»¹⁰⁹.16 июня команда собралась у Хрущевых на свадьбу их сына Сергея, но атмосфера была напряженной. Обычно мягкий Булганин взорвался от гнева, когда Хрущев в шутку прервал его тост. Маленковы опоздали, выглядели мрачно; и «как только ужин закончился», Молотов, Маленков, Каганович и Булганин демонстративно покинули свадьбу и отправились на дачу Маленкова по соседству¹¹⁰. На заседании Президиума 18 июня Молотов и другие стали упрекать Хрущева, Молотов отбросил последние три года дружбы и снова стал обращаться к Хрущеву на «вы». Все закончилось криком¹¹¹.

То, что произошло потом, впоследствии описывали как заговор или как упреждающий удар. Именно антихрущевская группа — Маленков, Ворошилов, Каганович, Молотов и Булганин, главную роль в которой играл Молотов, взяла инициативу в свои руки. Позже цитировали Маленкова, который сказал, что Хрущев расправится с ними, если они раньше не расправятся с ним. Первоначально они имели большинство в Президиуме. Хрущеву пришлось выслушать множество упреков по поводу его ошибочных суждений, нестабильного поведения и неспособности консультироваться с остальными членами команды, как того требовало коллективное руководство, и сначала Хрущев принялся извиняться. Был поднят вопрос об отстранении Хрущева от должности первого секретаря партии, а также было общее мнение, что необходимо уволить главу службы безопасности Хрущева Ивана Серова, которого команда считала работающим на него лично, а не на них¹¹². (Булганин и другие жаловались, что он прослушивает их телефоны¹¹³.) Но было неясно, каковы цели антихрущевской группировки. Возможно, как позже писал член ЦК Дмитрий Шепилов, это был скорее «взрыв» коллективного недовольства, чем четко сформулированная политическая акция¹¹⁴.

Хотя большая часть старой команды была настроена против Хрущева и судьба Хрущева «висела на волоске», по мнению Микояна, баланс сил в более широком партийном руководстве был не столь ясен. Хрущев пользовался поддержкой секретарей и кандидатов в члены ЦК, которых не было на первом заседании, и предполагалось, что большинство членов ЦК, состоящее в значительной части из региональных секретарей, назначенных Хрущевым, поддержат его. Не менее важным было то, что на стороне Хрущева был Микоян, который признавал его недостатки, но считал, что победа молотовцев будет означать конец десталинизации. Именно Микоян и спас Хрущева. Его умная тактика затягивания вопроса дала Хрущеву время собраться и начать контратаку, блестящую импровизацию, которая, как и его переворот против Берии в 1953 году, нарушила все правила.

Маршал Жуков еще раз стал ключевым игроком (хотя сначала он колебался, поскольку, как и все остальные, критично относился к некоторым эксцессам Хрущева). Другим ключевым игроком стал верный Серов, знавший, что критики жаждут его крови. Хрущев, как позже писал его сын, сожалел о том, что за помощью в борьбе против своих коллег ему пришлось обратиться к милиции и военным, но что он мог сделать? Они замышляли против него недоброе. Ответный ход Хрущева состоял в том, чтобы заставить своих сторонников в Центральном комитете потребовать созыва срочного пленарного заседания ЦК для разрешения споров, возникших в Президиуме. Кроме того, на стороне Хрущева был КГБ, а военные предоставили самолеты для экстренной доставки в Москву членов ЦК из любых отдаленных частей страны, где бы они ни были. Так, руководитель партии одной из среднеазиатских республик Нуриддин Мухитдинов осматривал овец в Ферганской долине, когда его вызвали в Москву. Все они прилетели, и к 22 июня, когда собрался пленум ЦК, оппоненты Хрущева, для которых было придумано новое и зловещее название «антипартийная группа», были вынуждены отступить¹¹⁵.

Последовавшее за этим заседание ЦК длилось восемь дней, и это был зрелищный матч. Хрущев захватил контроль над повесткой дня и с блеском превратил ее из критики своих ошибок в возбужденное и зачастую злобное обсуждение ответственности за преступления сталинского периода, в которых он обвинял Молотова, Маленкова и Кагановича. По «ленинградскому делу» Хрущев жестоко нападал на Маленкова: «Ваши руки покрыты кровью, Маленков; ваша совесть нечиста; вы мерзкий человек». Молотов и Каганович попали под сильный огонь обвинений в особой ответственности за террор, потому что они были ближайшими соратниками Сталина. Жуков сказал, что Молотов превратился в «партийного барона»; другой сторонник Хрущева критиковал Молотова за то, что он ставил себя выше других и позволял себе всех поучать, как будто он один имел доступ к истине («...это такая роль, как, например, в пьесах Корнейчука», — неожиданно добавил он, демонстрируя, что почтение к литературе не ушло вместе со Сталиным). Хрущев сказал, что гибельная внешняя политика Молотова объединила против них весь капиталистический мир¹¹⁶.

Ворошилов, которого, как и Молотова, и других, очень возмущал ярлык «антипартийный», был единственным из подвергнутых критике членов команды, кто относительно легко отделался. Он виновато признал, что не видит никакого вреда в товарищеской критике Хрущева; он знает Молотова и Кагановича очень давно и не думает, что такие умные люди могут замышлять что-то против партии — их, должно быть, охватило какое-то временное безумие. Его слабые шутки вызвали смех, и Жуков и другие в хрущевском лагере жестами поддерживали его и говорили, что он (в отличие от других) человек принципиальный. У Хрущева не было особой личной привязанности к старику. «Что важно, так это имя Ворошилова; он имеет вес, поэтому его пришлось вытащить из этой компании», — объяснил он позже. Булганин быстро отступил под непрекращающейся критикой пленума, и его шкура вместе со шкурой Ворошилова была спасена, по крайней мере, хотя впоследствии они были отстранены от руководства, им удалось избежать публичного унижения и сохранить свое членство в Президиуме. Для этого была, конечно, веская политическая причина: если бы Ворошилов и Булганин (вместе со своими младшими коллегами по Президиуму Первухиным и Сабуровым) были названы членами «антипартийной» группы, стало очевидно, что против Хрущева действительно большинство членов Президиума.

В конце концов Каганович и Маленков нехотя признались в участии в «заговоре»; Каганович попросил прощения, а Маленков продолжал отстаивать свое право на критику. Молотов, демонстрируя перед обвинителями «жесткость и апломб», вел себя наиболее вызывающе и в своем последнем заявлении настаивал на том, что Хрущев действительно нарушил принципы коллективного руководства, при этом он признал, что в своих предыдущих критических выступлениях погорячился. Молотов настаивал на том, что был «честным коммунистом», что его действия можно было бы назвать групповщиной (чуть получше, чем фракционность), но уж точно не заговором. Он был единственным из предполагаемых заговорщиков, который воздержался от голосования за резолюцию, осуждающую их. О поражении антипартийной группы, в которую для широкой публики были записаны Маленков, Каганович и Молотов вместе с редактором «Правды» Дмитрием Шепиловым, было объявлено в советской прессе в начале июля. В заявлении говорилось, что группа использовала фракционные методы и выступала против линии партии по важным вопросам и ее участников следовало исключить из ЦК и Президиума. В отредактированной публичной версии вопрос о вине за репрессии, который был центральным в фактическом обсуждении, даже не упоминался¹¹⁷.

Признаки борьбы в верхах всегда вызывали неодобрительные комментарии на низовом уровне, и, кроме того, Хрущев не был особенно популярен в стране. Интеллигенция считала его грубым; народ был недоволен его широко известными зарубежными поездками и приемами для иностранных гостей («организация банкетов на народные деньги»¹¹⁸), а некоторые даже подозревали, что он стремится к диктатуре. Таким образом, на восторженное одобрение изгнания антипартийной группы рассчитывать не приходилось. Один из редких положительных откликов пришел в газету «Правда» от анонимного автора, который приветствовал это как давно назревшее событие для любителей евреев (должно быть, редактору «Правды» Шепилову доставило напоследок некоторое удовольствие передать это письмо членам Президиума с просьбой обратить внимание на прискорбный антисемитский тон)¹¹⁹. Но в целом те люди, которые писали письма в «Правду» и в Центральный комитет — обычно идейные граждане, остающиеся в рамках советского дискурса, — были обеспокоены этим внезапным изгнанием старых большевиков, которые столько сделали для своей страны, и, кроме того, рассматривали это как отступление от движения к большей политической открытости и демократии после смерти Сталина. «Почему Молотову, Кагановичу и Маленкову не дают возможности высказать свое мнение в прессе?» — спрашивали некоторые корреспонденты. Другие критиковали ритуалы единодушного осуждения в партии: «Сегодня они выгнали Молотова — мы одобряем. Завтра они изгонят Хрущева — и мы тоже согласимся?» По мнению одного гражданина, ЦК единогласно проголосовал против Молотова, потому что его члены были подкуплены: «Они получают [зарплаты] 20-30 000 рублей, а я прожил сорок три года и сорок из них голодал»¹²⁰.

В негласном мире общественного мнения, выражавшегося в незаконных листовках и надписях на стенах, реакция была особенно негативной и часто была связана с резким негодованием по поводу привилегий элиты. Это отражало разочарование, связанное с тем, что обещанное экономическое улучшение, казалось, застопорилось. Теперь, когда опальные руководители присоединились к сообществу жертв, среди недовольных они приобрели ореол мучеников, хотя сами по себе не обязательно были популярны: «Молотов и Маленков старые работники, многое они сделали для народа, но их прижали к ногтю», «Маленков хотел дать жить народу», «Выходит, что Молотова и других сняли с поста за заботу о народе». Даже Каганович, к которому, как к еврею, в народе обычно относились плохо, теперь стал вызывать сочувствие¹²¹.

Ни общественности, ни партийной элите еще не было ясно, насколько решительной была эта политическая победа. В конце концов, проигравшие сохранили свое членство в партии и работу в правительстве (как и Маленков в 1955 году) и могли еще взять реванш. Оглядываясь назад, однако, можно увидеть, что это было концом эпохи. 8 июля 1957 года собрался совершенно новый Президиум, уцелели только четыре из одиннадцати участников предыдущего собрания (предпленума), зато появилось семь новых лиц — сторонников Хрущева, в том числе и Леонид Брежнев. Из старой команды только Хрущев и Микоян остались ключевыми игроками, хотя потускневшие Булганин и Ворошилов все еще сохраняли членство¹²². Но сейчас настало время Хрущева; возможно, руководство все еще оставалось коллективным, но оно уже не было коллективным руководством членов команды. Команда пережила Сталина более чем на четыре года и осуществила успешный переход, на который мало кто осмелился бы надеяться в страшную зиму 1952-1953 годов. Но теперь, после удивительного марафона длиной почти в тридцать лет, ее время закончилось.

---

¹ Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР, с. 100-104 (протокол заседания 5 марта 1953); Правда, 7 марта 1953, с. 1; Shepilov, Kremlin’s Scholar, р. 17; Каганович, Памятные записки, с. 518-519; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 374-375-
² Shepilov, Kremlin’s Scholar, p. 30-32, 17.
³ Правда, io марта, с. 1-2.; Edward Crankshaw, Khrushchev’s Russia (Harmondsworth: Penguin, 1959), p. 23; Watson, Molotov, p. 245; Лаврентий Берия, с. 167-168.
⁴ С. Микоян, Воспоминания, с. 197.
⁵ Чуев, Сто сорок бесед, с. 473-474, РГАНИ, 3/32/17, л. 12 (Постановление Президиума, 21 марта 1953); РГАНИ, 3/32/17, лл. 131-135 (Берия, записка к Президиуму, 12 мая 1953).
⁶ Yevgeny Yevtushenko, A Precocious Autobiography (London: Collins & Harvill, 1963), p. 89-92.
⁷ Crankshaw, Khrushchev’s Russia, p. 23.
⁸ Knight, Beria, p. 186.
⁹ Crankshaw, Khrushchev’s Russia, p. 23, 38.
¹⁰ Лаврентий Берия, с. 224.
¹¹ Юрий Аксютин, Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг. (Москва: РОССПЭН, 2004), с. 37; РГАНИ, 5/30/4, лл. 20-21; 5/15/407, л. 154; РГАСПИ, 82/2/1446, лл. 73-78 (письма граждан).
¹² Miriam Dobson, “Show the bandit-enemies no mercy!,” в Polly Jones, ed., The Dilemmas of De-Stalinization (London: Routledge, 2006), p. 22-32.
¹³ Пихоя, Советский Союз, с. 122, 131.
¹⁴ Zubok, Inside the Kremlin's Cold War, p. 155-156.
¹⁵ Nove, Economic History, p. 324-329; РГАНИ, 3/10/53, докладная записка Микояна и постановление Президиума от ю октября 1953 «О расширении производства промышленных товаров широкого потребления и улучшении их качества».
¹⁶ РГАНИ, 5/30/6, ЛЛ. 1-2, РГАНИ, 5/30/5, ЛЛ. 62-65, И РГАСПИ, 82/2/1466, лл. 44-50, 55-56 (из писем граждан); РГАСПИ, 82/2/1466, л. 58; ргаспи, 82/2/1466, лл. 44-50; ЦХДНИСО, 714/1/1149, л. 88.
¹⁷ Шепилов, Непримкнувший, с. 249.
¹⁸ РГАСПИ, 82/2/1466, лл. 26, 36, 58.
¹⁹ Шепилов, Непримкнувший, с. 249-250.
²⁰ А. И. Микоян, Так было, с. 581.
²¹ Шепилов, Непримкнувший, с. 246-247.
²² А. И. Микоян, Так было, с. 587; РГАНИ, 5/30/4, лл. 64-79 (письмо Маленкова Хрущеву, 21 июля 1953).
²³ Лаврентий Берия, с. 26-27; Taubman, Khrushchev, р. 246; Пихоя, Советский Союз, с. 108-109.
²⁴ РГАНИ, 5/30/6, лл. 30-31, 44-46, 99-102; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 329-335 РГАНИ, 5/30/6, лл. 11-15, 20-25; Taubman, Khrushchev, р. 249.
²⁵ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 119; А. И. Микоян, Так было, с. 587; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 329; РГАНИ, 5/30/4, лл. 31-34.
²⁶ Лаврентий Берия, с. 137.
²⁷ Пихоя, Советский Союз, с. по.
²⁸ РГАНИ, 5/15/447, л. 56; РГАНИ, 5/30/4, л. 127 (Грузия); Knight, Beria, р. 185 (постановление Президиума от 9 мая 1953 по предложению Берии о запрете портретов вождей ца праздничных демонстрациях).
²⁹ Шепилов, Непримкнувший, с. 254.
³⁰ Шепилов, Непримкнувший, с. 255.
³¹ Аксютин, Хрущевская «оттепель», с. 40-41; А. И. Микоян, Так было, с. 584; Чуев, Сто сорок бесед, с. 334-335. Zubok, Inside the Kremlin's Cold War, p.197; Taubman, Khrushchev, p. 250.
³² N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 321-341; Шепилов, Непримкнувший, с. 259-267 (пересказывает рассказ Хрущева); Rees, Iron Lazar, р. 250; Чуев, Так говорил Каганович, с. 65-66; А. И. Микоян, Так было, с. 587; С. Хрущев, Никита Хрущев: рождение сверхдержавы, с. 77.
³³ А. И. Микоян, Так было, с. 587; Чуев, Сто сорок бесед, с. 334-335. 436.
³⁴ Политбюро и дело Берия, с. 19-22.
³⁵ Там же, с. 58-63, 75-78, 90-95,110-116,151-155,169-183,194-197, 211-217 и 230-235.
³⁶ А. В. Сухомлинов, Кто вы, Лаврентий Берия? (Москва: Детектив-Пресс, 2003), с. 222-245; Политбюро и дело Берия, с. 98-104,101-104; Нина Алексеева, Лаврентий Берия в моей жизни (Москва, 1996) (подтверждений ее рассказу нет).
³⁷ Правда, 17 декабря 1953.
³⁸ А. И. Микоян, Так было, с. 587-588.
³⁹ S. Beria, Beria, Му Father, р. 184, 273; Васильева, Кремлевские жены, с. 185 (интервью с Радой Хрущевой).
⁴⁰ О. V. Edelman, in Kozlov et al., Sedition, p. 115 (Крамола, c. 128-129); Аксютин, Хрущевская «оттепель», с. 47-48; РГАНИ, 5/15/407, лл. 74, 114, 118; РГАНИ, 5/30/3, л. 74; РГАНИ, 5/15/407, л. 114; РГАНИ, 5/30/4, лл. 12, 21; РГАНИ, 5/15/407, л. 115.
⁴¹ Пихоя, Советский Союз, с. 124; Crankshaw, Khrushchev's Russia, р. 102.
⁴² Шепилов, Непримкнувший, с. 264.
⁴³ Shepilov, Kremlin's Scholar, р. 274-275; Taubman, Khrushchev, p. 257 (цитирует Алексея Аджубея); Симонов, Глазами, с. 246-247.
⁴⁴ Шепилов, Непримкнувший, с. 267.
⁴⁵ N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 392-400; Маленков, Омоем отце, с. 76-77; Zubok, Zhivago's Children, р. 92; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 208-209.
⁴⁶ Zubok, Zhivago's Children, р. 34.
⁴⁷ Ibid., р. 59 (цитирует Евтушенко).
⁴⁸ РГАСПИ, 74 /1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», с. 58-59, запись от 23 июля 1954).
⁴⁹ С. Микоян, Воспоминания, с. 212-213.
⁵⁰ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 330.
⁵¹ Zubok, Zhivago’s Children, р. 142.
⁵² Сергей Хрущев, Никита Хрущев: пенсионер (Москва: Время, 2010), с. 26.
⁵³ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 103-104.
⁵⁴ РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», с. 47, 81, 85, 97-98,107, записи от 5 октября 1953,19 и 28 сентября 1956, 2 сентября 1957).
⁵⁵ Taubman, р. 265; С. Хрущев, Никита Хрущев: пенсионер, с. 104.
⁵⁶ Лаврентий Берия, с. 207.
⁵⁷ Региональная политика Н. С. Хрущева: ЦК КПСС и местные партийные комитеты, 1953-1964 гг., сост. О. В. Хлевнюк и др. (Москва: Российская политическая энциклопедия, 2009), С. 22.
⁵⁸ РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», с. 74, запись от августа-сентября 1955).
⁵⁹ Президиум ЦК КПСС, 1954-1964 (Москва: РОССПЭН, 2003), т. 1, с. 104, 925 (XX съезд партии).
⁶⁰ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатора с. 127-128.
⁶¹ А. И. Микоян, Так было, с. 599-600; Taubman, Khrushchev, р. 265; Crankshaw, Khrushchev's Russia, p. 43.
⁶² А. Г. Маленков, О моем отце, с. 116.
⁶³ Там же, с. 76—77.
⁶⁴ Kozlov et al., Sedition, p. 113-14, 121, 124-25, 143-44 (В. А. Козлов и др., Крамола, с. 125-127, 135-136, 138-139, 157-159); РГАНИ, 5/30/140, л. 19; РГАСПИ, 82/2/1466, л. 93.
⁶⁵ N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 87.
⁶⁶ Чуев, Сто сорок бесед, с. 346.
⁶⁷ Shepilov, Kremlin's Scholar, p. 311 (русское издание: Шепилов, Непримкнувший, с. 306).
⁶⁸ Taubman, Khrushchev, р.269.
⁶⁹ Bromage, Molotov, р. 183-184.
⁷⁰ Watson, Molotov, p. 257, 259.
⁷¹ Stephen F. Cohen, The Victims Return (London: I.B.Tauris, 2011), p. 35-36.
⁷² Зенкович, Самые секретные, с. 338; Чуев, Сто сорок бесед, с. 415.
⁷³ Там же, с. 406.
⁷⁴ А. И. Микоян, Так было, с. 595-596; Cohen, The Victims Return, P. 90-91.
⁷⁵ Аросева, Без грима, с. 256-259.
⁷⁶ ГАРФ, 5446/83/38, л. 98 (письмо Л. А. Шейнина); Чуев, Так говорил Каганович, с. 79; РГАНИ, 3/32/12, лл. 116-118.
⁷⁷ Жорес Медведев, Никита Хрущев (Москва, 2013), с. 155-158; А. И. Микоян, Так было, с. 589-590; текст письма Снегова: Политбюро и дело Берия, с. 997-1002.
⁷⁸ А. И. Микоян, Так было, с. 589-590.
⁷⁹ С. Хрущев, Никита Хрущев: рождение сверхдержавы, с. 71.
⁸⁰ Lenoe, Kirov Murder, р. 568-569, 607-608, 627.
⁸¹ Молотов, Маленков, Каганович, 1957, с. 80.
⁸² N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 42; А. И. Микоян, Так было, с. 592; Fedor Burlatsky, Khrushchev and the First Russian Spring (New York: Charles Scribner, 1988), p. 102-105; Shepilov, Kremlin's Scholar, p. 133-134.
⁸³ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 264.
⁸⁴ Taubman, Khrushchev, р. 279.
⁸⁵ N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 345.
⁸⁶ Taubman, Khrushchev, p. 278 (цитирует Серго Микояна).
⁸⁷ N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 347-350.
⁸⁸ Президиум ЦК КПСС, 1954-1964, т. 1, с. 99-103.
⁸⁹ XX съезд Коммунистической партии Советского Союза (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1956), Т. 1, с. 302.
⁹⁰ N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 559-618; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, 43; Taubman, Khrushchev, p. 280-281; Shepilov, Kremlin's Scholar, p. 391-392; С. Хрущев, Никита Хрущев: рождение сверхдержавы, с. 76. Проект, представленный Поспеловым и Аристовым 18 февраля 1956 (РГАНИ, 52/1/169, лл. 1-28) касался в основном террора 1937 года, Хрущев внес существенное дополнение по военному и послевоенному периоду (там же, лл. 29-63).
⁹¹ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 277; Jones, Dilemmas of De-Stalinization, p. 41-63, 65.
⁹² РГАСПИ, 82/2/1466, лл. 111, 99, 93.
⁹³ РГАНИ, 5/30/140, лл. 52-55.
⁹⁴ Taubman, Khrushchev, р. 289-294; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 289.
⁹⁵ См. гл. 7.
⁹⁶ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатора с. 290-291.
⁹⁷ “The ‘Malin Notes’ on the Crises in Hungary and Poland, 1956,” Cold War International History Project Bulletin, nos. 8-9 (winter 199б-1997). P. 383 (цитата Молотова, p. 389).
⁹⁸ N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 418.
⁹⁹ А. И. Микоян, Так было, с. 598.
¹⁰⁰ Mark Kramer, “New Evidence on Soviet Decision-Making and the 1956 Polish and Hungarian Crises,” Cold War International History Project Bulletin, nos. 8-9 (winter 1996-1997), p. 366-369; Taubman, Khrushchev, p. 296.
¹⁰¹ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 292; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 417.
¹⁰² Kramer, “New Evidence,” р. 376.
¹⁰³ Каганович, Памятные записки, с. 510-515.
¹⁰⁴ Taubman, Khrushchev, с. 309-310; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 417-421 (спрашивала Мариэтта Шагинян).
¹⁰⁵ Каганович, Памятные записки, с. 515.
¹⁰⁶ Цит. по: Taubman, Khrushchev, р. 310; Молотов, Маленков, Каганович, 2957, с. 145.
¹⁰⁷ Молотов, Маленков, Каганович, с. 59, 103-104.
¹⁰⁸ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 421.
¹⁰⁹ Шепилов, Непримкнувший, с. 388 (Ворошилов, которого, вероятно, тоже бы пригласили, находился в Индонезии).
¹¹⁰ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 431.
¹¹¹ Там же, с. 439-440.
¹¹² С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 448, 454; А. И. Микоян, Так было, с. 607-609; Молотов, Маленков, Каганович, 1957, с- 64-
¹¹³ Шепилов, Непримкнувший, с. 393-394.
¹¹⁴ А. И. Микоян, Так было, с. 597-599; Шепилов, Непримкнув-щий, с. 392-397; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 439-451; Каганович, Памятные записки, с. 510-515.
¹¹⁵ Taubman, Khrushchev, р. 319-320; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Last Testament, p. 14; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 455-457.
¹¹⁶ Молотов, Маленков, Каганович, 2957, с. 322 (цитата Хрущева), 108 (цитата Жукова), 183 (цитата Аристова о Корнейчуке).
¹¹⁷ С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 450, 45$“459> 473; Молотов, Маленков, Каганович, /957, с. 66, 72-76, 166-167, 395-406, 423-425; Taubman, Khrushchev, р. 313-314, 324;Veljko Mi^unovid, Moscow Diary (Garden City, NY: Doubleday, 1980), p. 271 (цитата Хрущева); Watson, Molotov, p. 267; Шепилов, Непримкнувший, с. 397-398; Правда, 4 июля 1957, с. 1-3.
¹¹⁸ РГАНИ, 5/3/189, лл. 74-75.
¹¹⁹ РГАНИ, 3/22/189, Л. 51; РГАНИ, 3/22/189, лл. 53-62; РГАНИ, 5/3/189, лл. 74-75.
¹²⁰ Аксютин, Хрущевская «оттепель», с. 225-237.
¹²¹ Kozlov et al., Sedition, p. 114-15, 134 (В. А. Козлов и др. Крамола, с. 128,146-148)
¹²² Президиум ЦК КПСС, 1954-1964, т. 1, с. 258-259.

<< Назад   Вперёд>>