Глава 8. Стареющий вождь
Берия, несмотря на свойственную ему почтительность в личном общении, был острым на язык и часто отпускал язвительные комментарии по поводу вождя; остальные члены команды, опасаясь, что это подстрекательство к критическим высказываниям и с их стороны, реагировали осторожно. Хрущев, который сохранял привязанность к Сталину, начинал чувствовать, что иметь с ним деловое равно что возиться с пожилым родственником. «Он страдал от одиночества, — вспоминал Хрущев, — тяготился оставаться без людей, ему нужны были люди. Когда он просыпался, то сейчас же вызывал нас по телефону, или приглашал в кино, или заводил какой-то разговор, который можно было решить в две минуты, а он его искусственно растягивал». Для членов команды, занятых управлением страной, это была пустая трата времени, но настоящей пыткой было ездить с ним в отпуск, а этого он также требовал. «Все время надо было находиться со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины». «Несколько раз и я был принесен в жертву. Берия подбадривал: "Послушай, кому-то надо же страдать"»5.
Одиночество Сталина усугублялось тем, что он почти полностью разорвал отношения с двумя своими оставшимися в живых детьми, Светланой и Василием, а также арестом большего числа его родственников, включая близких ему людей. Брак Светланы с Юрием Ждановым не складывался: Юрий всегда был занят, помимо прочего, Сталин с явным удовольствием наставлял его в том, как применять к науке навыки борьбы с фракциями, которые Сталин оттачивал в 1920-х годах6. Светлана оставалась дома, в квартире Жданова, она составляла для Юрия библиографию изречений Маркса и Ленина о науке. При этом находилась в окружении пожилых женщин, которые давали ей советы. Жизнь стала «нестерпимо, невыносимо скучной», а осложнения во время второй беременности вызвали у нее депрессию. В больнице, за шесть недель до преждевременных родов Кати, она оказалась в родильном отделении вместе со Светланой Молотовой и горько завидовала ей, потому что Молотов, как любой нормальный отец, приходил почти каждый день, чтобы увидеть свою дочь и новорожденного внука. Сталин не приходил никогда. После того как она написала ему горькое, укоризненное письмо, он наконец-то ласково ответил «моей Светочке», пообещав, что она скоро увидит своего папочку, но он так и не пришел. Когда ее брак в начале 1950 года распался, Сталин не проявил сочувствия («Ну и дура! В кои-то веки ей попался порядочный человек, и не смогла его удержать»)7.
Среди родственников Сталина, которые стали жертвами репрессий в конце 1940-х годов, была жена брата Надежды Евгения Аллилуева (которой Сталин когда-то восхищался и, возможно, даже думал жениться на ней), которую приговорили к десяти годам за «антисоветскую агитацию», другими словами, за неосторожные разговоры; Анна Аллилуева-Реденс, еще одна невестка; Федор Аллилуев, зять Сталина; и двадцатиоднолетний Джоник (Джон-Рид) Сванидзе, чей отец (близкий друг Сталина до своего ареста в 1937 году) и мать стали жертвами Большого террора. Разумеется, аресты были одной из причин отчуждения Сталина и Светланы, ведь родственники исчезали прямо на ее глазах. Когда она спросила, что они сделали не так, Сталин просто сказал, что они слишком много говорят и тем самым помогают врагу8. Термин «паранойя» часто употребляют по отношению к Сталину в широком смысле, но к последним пяти годам его жизни он, кажется, вполне применим как медицинский термин. На этот раз, в отличие от конца 1930-х годов, его подозрения особенно обострились в отношении близких ему людей. Хрущев говорил, что он боялся отравления, но не хотел признаваться в этом страхе; во время ночных ужинов с членами команды, прежде чем взять какое-то блюдо, он просто ждал, пока его не попробует кто-нибудь другой. Однажды, когда Хрущев и Микоян выполняли свою обязанность, ухаживая за вождем на юге, Сталин, ни к кому конкретно не обращаясь, пробормотал: «Пропащий я человек. Никому не верю, сам себе не верю»9.
По мере того как энергия и компетентность Сталина снижались, он все больше и больше передавал дела другим членам команды, просто подписывая все, что они решили, когда решения отправляли на подпись к нему на дачу. Он начинал ошибаться. Микоян описывает встречу членов команды, на которой Сталин неожиданно предложил упразднить совхозы, основной компонент советского сельского хозяйства. Микоян возражал, по крайней мере, так он позже утверждал, остальные, даже Маленков и Каганович, сидели молча, глядя на свои руки. Сталина никто не поддержал, и он оставил эту тему10. Некоторые жаловались на то, что отход Сталина от дел привел к задержкам и проволочкам. Но другим следствием, возможно, более значимым для будущего, было возрождение «полуколлективного принятия решений». Политбюро руководила «четверка» (Берия, Маленков, Хрущев, Булганин), и, как заметил (возможно, с некоторым преувеличением) один авторитетный наблюдатель, «даже Сталин ничего не мог против них сделать»11. Но более широкая группа из семи человек, включая Молотова, Микояна и Кагановича, также была частью неформальной структуры власти. Судя по правительственным архивам, дела шли гладко и организованно, все было отлажено значительно лучше, чем в довоенный период. Но верно и то, что разные серьезные проблемы, такие как напряженность в отношениях с Западом, уровень жизни, крестьяне, ГУЛАГ, национальные противоречия, откладывались в долгий ящик, потому что команда знала, что Сталин не согласится ни на какие изменения. Члены команды, кажется, были согласны в том, какие изменения необходимы, но фактически они откладывали эти вопросы до смерти Сталина12.
Однако, пока Сталин был жив, он вовсе не отошел в тень. По-прежнему за ним оставалось право убивать, хотя в отношении членов команды от подобных мер он воздерживался. Он все еще мог выступить со смелыми инициативами, против которых никто в команде не смел возражать. Одной из таких инициатив была политическая кампания против евреев, это была именно его идея — большая часть команды относилась к ней с молчаливым неодобрением. История вопроса такова. Во время войны в качестве проеврейского шага был создан Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), в первую очередь для советской пропаганды за рубежом, а также для сбора денег у американских евреев. Членом команды, наиболее активно участвовавшим в создании ЕАК, был, по-видимому, Берия, филосемит, по словам его сына. Эту идею с восторгом встретили видные представители московской еврейской интеллигенции и решительно поддержали Молотов, Каганович и Ворошилов. Комитет был, с советской точки зрения, аномальным явлением, так как сталинская система обычно исключала ассоциации, представляющие специфические интересы. Но в особых обстоятельствах военного времени этот комитет не был единственным: в начале войны для аналогичных финансовых целей был создан Всеславянский комитет, ориентированный на славян Восточной Европы и русских эмигрантов, его курировал русофил Александр Щербаков13. Этот союз также был создан, чтобы вызвать эмоциональный отклик у конкретной целевой группы. Кроме того, были антифашистские комитеты женщин, молодежи и ученых. Еврейский антифашистский комитет появился в 1942 году, его возглавлял директор Московского еврейского театра Соломон Михоэлс, а курировал Соломон Лозовский, заместитель Молотова в Министерстве иностранных дел и крупный государственный деятель. Этот проект оказался наиболее успешным в мобилизации как международной, так и внутренней поддержки14.
Первой проблемой для ЕАК стало предложение о создании еврейской автономной области в Крыму. Это не было настолько безумной затеей, как может показаться сейчас. Автономные национальные округа были частью советского образа жизни; действительно, в Биробиджане на Дальнем Востоке уже был еврейский национальный округ, но этот проект не получил развития, отчасти из-за отсутствия там коренного еврейского населения15. Идея создания крымского автономного округа для евреев была выдвинута еще в конце 1920-х годов и советское еврейское население поддержало ее с большим энтузиазмом, хотя в конечном итоге от этой идеи отказались в пользу Биробиджана. ЕАК, чьи руководители уже в течение нескольких лет ожидали, что Советский Союз станет убежищем для еврейских беженцев от нацизма, возродил предложение о Крыме, ссылаясь на то, что американские евреи с готовностью окажут финансовую поддержку. Предложение в 1944 году было отправлено Сталину через Лозовского и Молотова, но Сталин ответил отрицательно, и предложение было отклонено16. Очевидно, это оставалось в его памяти как свидетельство амбициозных стремлений, подозрительных внешних связей (хотя комитет для того и создавался, чтобы собрать у американских евреев деньги на оборону!) и потенциальной ненадежности того, что он, без сомнения, уже воспринимал как внутреннее еврейское лобби.
Бедственное положение евреев, выживших в Европе после холокоста, стало одной из самых острых международных проблем, когда война подошла к концу. Хотя большевики всегда были противниками сионизма, Советский Союз стал одним из первых сторонников создания государства Израиль. Он искал плацдарм на Ближнем Востоке, а также играл с капиталистическими державами в любимую сталинскую игру «разделяй и властвуй» (США поддержали создание Израиля, в то время как Британия, как колониальная держава, имевшая свои интересы в регионе, сдерживала этот процесс). В дополнение к соображениям реальной политики Молотов также лично сочувствовал созданию еврейского государства, хотя неясно, разделял ли когда-нибудь это отношение Сталин17. По словам сына Берии, у Сталина и Берии была более макиавеллиевская идея, что, «способствуя созданию Государства Израиль, они обеспечат для Советского Союза поддержку со стороны международных финансовых кругов. Они видели в этом государстве базу для влияния на еврейский мир со всеми его финансовыми ресурсами в интересах СССР»18.
Советский Союз был первой страной, которая 17 мая 1947 года признала Государство Израиль де-юре. Осенью 1948 года будущий премьер-министр Голда Меир прибыла в Москву в качестве первого полномочного представителя Израиля. Московские евреи встретили ее восторженно, а Полина Жемчужина, обняв ее на дипломатическом приеме, сказала ей на идише, что она «еврейская дочь». Для Сталина этот энтузиазм сам по себе был чем-то вроде предупреждающего сигнала. Проблемы в отношениях между двумя государствами возникали еще летом 1948 года, что усугублялось потоком американских денег в Израиль в первый год его существования. Советский Союз не мог с этим конкурировать. В Соединенных Штатах помощь Израилю уже рекомендовалась как способ блокирования коммунистической экспансии в условиях холодной войны. Эмиграция евреев в Израиль была еще одной проблемой, поскольку Советский Союз, который вообще сделал легальную эмиграцию почти невозможной для своих граждан, не был склонен делать исключение для евреев. «Ни финансовой помощи, ни переселения», — так разочарованная Меир подвела итоги своего визита после отъезда из Москвы в марте 1949 года19.
Международная деятельность ЕАК была чрезвычайно успешной, особенно с социально сознательным американским еврейским сообществом — у многих американских евреев были российские корни и многие из них симпатизировали левым. Но, конечно, с учетом международной напряженности, холодной войны и готовности Сталина видеть потенциального шпиона в каждом иностранце здесь таилась опасность. Она увеличилась оттого, что внутри страны ЕАК приобрел огромную популярность, — российские евреи воспринимали его как своего защитника в советской системе. В одном из отчетов органов безопасности неодобрительно отмечалось, что ЕАК превращается в нечто вроде министерства по делам евреев. Это было тем более опасно, что в народе стало набирать силу негативное отношение к евреям как к привилегированной элите, которая «отсиживалась во время войны в Ташкенте».
Похоже, что предложение распустить ЕАК чиновники ЦК по идеологии впервые обсуждали зимой 1946—1947 годов. Признавая, что вначале ЕАК играл положительную роль, они утверждали, что его антифашистская миссия уже не актуальна, что ЕАК стал слишком тесно дружить с американскими евреями и пытается действовать в качестве еврейского лобби в Советском Союзе. Кроме того, тревожило то, что среди советских евреев, особенно среди интеллигенции, стал набирать популярность сионизм. Политбюро обсуждало этот вопрос три раза, но не пришло ни к какому решению, без сомнения, из-за того, что члены команды поддерживали ЕАК20.
Затем случилось шокирующее событие — в январе 1948 года был убит Соломон Михоэлс, председатель ЕАК и директор Московского еврейского театра. По официальной версии, он погиб в Минске в результате автомобильной аварии, но сразу же распространились слухи о том, что в этом было что-то подозрительное. Службы безопасности заявили, что это работа польских националистов или, наоборот, сионистов, стремящихся скрыть свои гнусные сделки, связанные с созданием Государства Израиль. В народе ходила третья версия: за этим стоял Сталин, и теперь мы знаем, что так оно и было21. Должно быть, это крайне встревожило членов команды, особенно Молотова, чья жена была не только сторонницей ЕАК, но и личным другом Михоэлса. Другие члены команды — еврей Каганович, Ворошилов и Андреев, у которых были жены-еврейки, Берия, сторонник ЕАК и хороших отношений с Израилем — также имели основания для беспокойства. Жена Ворошилова Екатерина, урожденная Голда Горбман, старая большевичка (и, следовательно, противница сионизма), которая в юности перестала ходить в синагогу, тем не менее была глубоко тронута созданием Государства Израиль: «Теперь у нас есть родина», — якобы сказала она. Ее не арестовали — хотя после ареста Жемчужиной ходила апокрифическая история о том, что когда сотрудники госбезопасности пришли арестовать его жену, старый кавалерист Ворошилов не пустил их, угрожая саблей22. В то время жертвой репрессий стала еще одна жена члена команды — жена Андреева еврейка Дора Хазан. Ее уволили с поста заместителя министра текстильной промышленности, понизили в должности до директора научно-исследовательского института, а затем выгнали с этой работы, и все это сопровождалось яростной антисемитской кампанией23.
Представляется вероятным, что члены команды отчасти знали или, по крайней мере, сильно подозревали, что за убийство Михоэлса были ответственны органы безопасности, действовавшие по указанию Сталина. Позже Полине Жемчужиной было предъявлено обвинение в распространении «антисоветских провокационных слухов о смерти Михоэлса» на его похоронах; ее сестра на допросе показала, что Полина якобы сказала ей: «Михоэлса убили», но не сказала, кто именно24. Каганович сообщил семье Михоэлса, в частном порядке через родственника, что для их собственной безопасности они не должны задавать вопросов о его смерти25. Команда, вероятно, встревожилась еще сильнее оттого, что политическое убийство не было стандартным оружием в арсенале Сталина, или, по крайней мере, команда не считала его таковым. По слухам, Сталин стоял и за убийством Кирова, но в то время команда в это не верила. Тайным политическим убийством, о котором они все знали, было убийство Троцкого советскими секретными агентами — под руководством Берии, по приказу Сталина — в 1940 году. Но так как это произошло в другой стране, а Троцкий был врагом, подобное вряд ли можно было рассматривать как прецедент.
Жестокость такого способа избавления от Михоэлса нуждается в каком-то дополнительном объяснении, помимо подозрений со стороны МГБ, что он был сионистом, имевшим отношения с американской разведкой, тем более что это убийство произошло в то время, когда Советский Союз энергично поддерживал создание Государства Израиль, надеясь, что оно станет советским плацдармом на Ближнем Востоке. Часто в качестве объяснения ссылаются на «антисемитизм» Сталина, но даже если в последующие годы он действительно был антисемитом, это не объясняет его внезапную личную причастность к убийству. Наиболее правдоподобное объяснение состоит в том, что это была месть Сталина за личное оскорбление, хотя личный аспект был довольно незначительным. Все началось, когда юная Светлана вышла замуж за Григория Морозова, который, как непосредственно, так и через своего отца Иосифа Морозова, был тесно связан с московской еврейской интеллигенцией. Источники МГБ сообщили, что Михоэлс, стремясь найти каналы доступа и влияния на верховную власть, решил, что Светлана и Морозов будут перспективными посредниками. По данным МГБ, и Михоэлс, и Иосиф Морозов очень старались узнать все что можно о личной жизни Сталина и обхаживали других членов семьи, а также (очевидно, безуспешно) новобрачных. Были произведены аресты, и один из подозреваемых под пытками признался, что американская разведка поручила Михоэлсу собирать информацию о Сталине через его родственников. За этим последовало убийство Михоэлса, а также аресты сталинских родственников (уже описанные ранее), а также отца Морозова.
«Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька», — сказал Сталин Светлане26.
Наконец в ноябре 1948 года было принято решение о роспуске ЕАК, который является «центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки»27. В резолюции Политбюро указывалось «пока никого не арестовывать», но это продолжалось недолго. К концу января 1949 года все члены ЕАК, включая его куратора Лозовского, были в тюрьме28. Жемчужина к этому времени уже была исключена из партии решением Политбюро за связи с «еврейскими буржуазными националистами», посещение похорон Михоэлса и распространение слухов о его смерти, а также участие в религиозной церемонии в московской синагоге еще в 1945 году. 21 января 1949 года по указанию Сталина она была 20 арестована29.
Молотов позже вспоминал, что когда Сталин поднял вопрос о Жемчужиной в Политбюро, у него начали дрожать колени. «Но дело было сделано на нее — не подкопаешься. Чекисты постарались»30. При голосовании за исключение своей жены из партии он сначала воздержался, но на следующий день отказался от своего решения, заявив, что такой поступок, «как я теперь вижу, был политически ошибочным». Он заявил, что испытывает «тяжелое чувство раскаяния за то, что не помешал Жемчужиной, очень дорогому мне человеку, совершать свои ошибки и устанавливать связи с антисоветскими еврейскими националистами, такими как Михоэлс»31. Сын Берии говорит, что Берия тоже воздержался, но этому нет подтверждения32. На самом деле обвинения в отношении Жемчужиной не были дикими фантазиями: она была настроена очень произраильски и занималась еврейскими делами в большей степени, чем это было приемлемо в партийной среде. Допросы ее арестованных родственников и коллег в 1949 году содержат много правдоподобных сообщений о критических комментариях, сделанных ею в отношении советской послевоенной политики в отношении евреев, в том числе о том, как их вычищали из министерств. Есть сообщения, что еще летом 1946 года она говорила сотрудникам ЕАК, что нет смысла обращаться по еврейским вопросам к членам Политбюро: там все решал Сталин, а он «отрицательно» относился к евреям33. По сообщениям, она смутила Нину Берию тем, с какой страстью говорила о еврейском вопросе, а также своим огорчением по поводу отношения Сталина: «Как он может не понимать, что еврейский народ заслужил помощь после всего, что он сделал для революции? Разве пролетарское государство не должно выразить свою благодарность?» Супруги Берия, которым она, как утверждается, представила Голду Меир, относились сочувственно, но никто не хотел слушать ересь — у каждого могли возникнуть проблемы, если не донесешь об этом34. Что касается Меир, из ее мемуаров, опубликованных в 1975 году, следует, что у нее больше не было контактов с Жемчужиной после их первой встречи, но, возможно, она опустила этот момент по дипломатическим соображениям35.
Незадолго до ареста Жемчужиной Сталин настоял на ее разводе с Молотовым. Полина ответила стоически: «Если это нужно для партии, значит, мы разойдемся», после чего переехала к сестре36. Это был не единственный такой развод в кругу членов команды. Дочь Маленкова была замужем за евреем Владимиром Шамбергом, который приходился внуком Соломону Лозовскому. Шамберг был другом Маленкова, работал у него, и пара жила с Маленковыми. В январе 1949 года, за день до исключения Лозовского из ЦК, Маленков устроил развод своей дочери и Шамберга37. Он лично не был антисемитом, говорил озадаченный Хрущев, должно быть, он просто действовал из «лакейства перед хозяином»38. Однако, вероятно, вмешательство Маленкова избавило Шамберга и его родителей от ссылки, куда впоследствии было отправлено большинство родственников опальных членов ЕАК39.
В марте 1949 года, через несколько месяцев после ареста Жемчужиной, Молотов был отстранен от должности министра иностранных дел и заменен Андреем Вышинским, одним из его бывших заместителей. Похоже, что это решение было принято на встрече на даче Сталина, на которой присутствовали из членов команды только Маленков, Берия и Булганин. Это наводит на мысль о некоторой настороженности со стороны Сталина в отношении реакции команды, но на самом деле все отсутствующие члены Политбюро впоследствии одобрили это решение (хотя Ворошилов добавил, что он выступает за, «только если все остальные за»). Микоян был смещен с поста министра внешней торговли, и его место занял заместитель. Значение таких изменений трудно понять, так как членам команды иногда поручали непосредственное руководство секторами, которые они курировали в Политбюро, а потом освобождали от этого поручения в зависимости от того, считалось ли их практическое участие необходимым. Но в этом случае смещение Молотова выглядело как знак недоверия, учитывая и арест Жемчужиной, и кризис вокруг будущего Германии, который привел к блокаде Берлина 1948 года, оценивавшейся как провал советской дипломатии. В своих мемуарах Микоян отрицал, что в его смещении было что-то уничижительное. Похоже, что и у Молотова, и у Микояна были хорошие рабочие отношения с заместителями, которые продолжали их уважать, и в течение следующих нескольких лет они спокойно вернули себе большинство прежних обязанностей в области иностранных дел и внешней торговли соответственно40.
Еще большим потрясением в мире большой политики в начале 1949 года стало так называемое ленинградское дело. Якобы в среде ленинградской партийной номенклатуры зрел заговор. Разоблачение этого заговора, в частности, привело к падению члена политбюро Николая Вознесенского. Никаких следов реального заговора никто до сих пор не обнаружил, если не считать планов самого Сталина избавиться от некоторых подчиненных и связанных с ними потенциальных угроз41. Публичного суда не было, и сам этот сюжет значительно более туманен, чем дела периода больших чисток. Жертвами стали высокопоставленные работники ленинградского партийного комитета, а также Вознесенский и секретарь Центрального комитета Алексей Кузнецов. Хрущев считал, что это дело инспирировали Маленков, давний соперник Жданова, и Берия, который враждебно относился к Вознесенскому, а сын Маленкова утверждал, что, напротив, его отец был единственным, кто на заседании Политбюро голосовал против осуждения Кузнецова и Вознесенского. Сын Жданова думал, что это дело устроили с целью задним числом дискредитировать его отца. По словам сына Берии, его отец ничего против ленинградцев не затевал, а сын Маленкова говорил, что Маленков к этому также непричастен42. Сейчас очень сложно распутать клубок внутренних интриг, и единственный вывод, который можно сделать, состоит в том, что все маневрировали и каждый надеялся, что топор упадет не на его голову, а на кого-нибудь другого и на его людей. (Когда в 1957 году команда распалась, взаимные обвинения вспыхнули с новой силой, но и тогда ничего не прояснилось43.) Маленков утверждал, что организатором был Сталин. Никто из членов команды не верил ничему, что говорили про происходившее в Ленинграде, а Хрущев и Молотов оба в последующие годы утверждали, что действительно не знали, почему Сталин стал подозревать ленинградцев.
В результате были уничтожены две восходящие звезды советской политики — Вознесенский и Кузнецов, оба они были этническими русскими, обоим не было еще пятидесяти и обоих Сталин якобы рассматривал в качестве возможных преемников.
Таким образом, помимо тех целей, которые, возможно, преследовал в этом деле Сталин, мы имеем основания подозревать, что к дискредитации Вознесенского и Кузнецова приложили руку те, кому это было выгодно, а именно Маленков и Берия, даже если они непосредственно не участвовали в их уничтожении. Вывод Хрущева, основанный на дедукции и намеках, которые позже высказали Маленков и Берия, поскольку, как он сказал, Сталин никогда не обсуждал с ним это дело, состоял в том, что Сталин готовил Вознесенского и Кузнецова как преемников старой гвардии Кремля, а это означало, что прежде всего Берия, а затем Маленков, Молотов и Микоян больше не пользовались доверием Сталина. Хрущев предположил, что таким образом старая гвардия избавилась от конкурентов, подорвав доверие Сталина к молодым претендентам, хотя точно не знал, как именно они это сделали44.
Несмотря на интриги, «ленинградское дело» стало потрясением для членов команды, так как они надеялись, что кровопролитие в высших эшелонах осталось в прошлом. Для Микояна здесь была и личная драма. Его младший сын Серго должен был жениться на дочери Кузнецова Алле как раз в то время, когда в марте 1949 года разразилось это дело. Микоян проявил «неслыханную дерзость», пишет его биограф, он не только не отменил свадьбу, которую должны были праздновать в его доме, но даже не отозвал приглашение отцу невесты, более того, отправил за ним свою служебную машину45. Алла оставалась членом семьи Микоян до своей безвременной смерти в 1957 году, и они заботились о ее младших братьях и сестрах после ареста их матери (по словам Степана Микояна, отец спас их от детского дома, заступившись за них перед Сталиным)46. Вознесенский и Кузнецов были арестованы осенью, через шесть месяцев после того, как их сняли со всех постов; в случае Кузнецова арест был произведен, когда он вышел из кабинета Маленкова. Сообщалось, что расследование проводил лично Берия и что Маленков, Берия и Булганин, как в годы Большого террора, участвовали в допросах. Вознесенского и Кузнецова расстреляли осенью 1950 года47.
Между тем, пусть и втайне от членов команды, продолжались допросы Жемчужиной и многих родственников и коллег, арестованных вместе с ней; отчеты об этих допросах МГБ регулярно отправляло Сталину (но не другим руководителям). Сначала, по-видимому, хотели обвинить Жемчужину в еврейском «буржуазном национализме», связав ее с членами ЕАК в каком-нибудь деле о шпионаже в пользу Соединенных Штатов, но, как ни удивительно (учитывая, что еврейский материал был довольно богат), эта идея была заброшена, а допросы сосредоточились на ее сексуальной жизни. Этот материал также оказался богатым, особенно после того, как один из ее любовников (И. И. Штейнберг, муж ее племянницы Розы) сломался и предоставил почти порнографическое описание их занятий любовью. (Берия позже признал, что эти свидетели подвергались избиениям и другим физическим надругательствам, и некоторые из них умерли в тюрьме). Когда в августе 1949 года появился отчет о сексуальных отношениях Жемчужиной со Штейнбергом, Сталин отошел от предшествующей своей практики и распространил этот отчет среди всего Политбюро, включая, конечно, и Молотова48. В дальнейшей жизни Молотов никогда не упоминал об этом своеобразном унижении. Хрущев рассказал об этом в своих мемуарах, выбросив все непристойности, его это все еще коробило49. В декабре МГБ по какой-то причине решило закрыть дело — последующее заявление Берии о том, что это было сделано из-за отсутствия доказательств, едва ли можно считать убедительным, поскольку раньше это никогда не было причиной для прекращения дел, — и Жемчужину сослали в Кустанай в Казахстане сроком на пять лет50.
По словам одного высокопоставленного сотрудника спецслужб, реальная цель ареста Жемчужиной заключалась в том, чтобы получить компромат на Молотова51. Если так, то это был полный провал. Она не дала никаких компрометирующих показаний на своего мужа (на самом деле она, похоже, вообще не давала показаний), и в показаниях ее родственников и коллег Молотов совершенно не упоминался, так же как и ее дочери52. Как будто их не существовало и весь ее мир состоял из неблагополучных родственников, коллег и разнообразных любовников. Вряд ли это было бы так, если бы МГБ пыталось с помощью этих свидетелей сфабриковать дело против Молотова. Но это не значит, что МГБ вообще не работало над возможным делом Молотова. Один из желательных сценариев заключался в разработке контактов Молотова с англичанами, но был и американский вариант. Сталин стал одержим идеей, что, когда Молотов путешествовал по городам Соединенных Штатов, у него, вероятно, был собственный частный железнодорожный вагон. Но поскольку Советы не платили за этот вагон, то, должно быть, его оплатили американцы, вознаградив Молотова таким образом за оказанные услуги. Оба этих сценария остались только проектами, свидетельством усердия Сталина и МГБ в подготовке к любым непредвиденным обстоятельствам53.
К весне 1949 года не осталось ни одного члена команды, кроме мягкотелого Булганина, который ни разу со времен войны не получил бы пинка. На этот раз, однако, от двоих избавились насовсем. В сочетании с полуопалой Молотова и Микояна это заставило команду задуматься. В некотором смысле, впрочем, изменилось не так много: Вознесенский был относительно недавним приобретением Политбюро, а Кузнецов даже не был членом Политбюро, несмотря на то что его прочили в преемники, а индикатор статуса, основанный на доступе к Сталину, не претерпел значительных изменений. Маленков, Берия и Молотов входили в пятерку самых частых посетителей сталинского кабинета, какие бы должности они ни занимали, с 1949 по 1952 год (Молотов во второй половине 1949 года на короткое время вырвался вперед, но в 1950 году вернулся на второе место). Микоян был в пятерке лидеров в 1949-1950 годах, а в 1951-1952-м опустился на несколько строчек. Каганович вернулся в число постоянных посетителей в 1948 году, хотя и не вошел в пятерку лидеров. Визитов Ворошилова было немного, а Андреев после 1948 года вообще не посещал Сталина.
Новым компонентом в кремлевской формуле стал Хрущев, вернувшийся из Киева в Москву в начале 1950 года на должность секретаря ЦК. Хрущев и раньше был членом команды, но поскольку он не жил в Москве, то оставался в стороне от большей части интриг. Его новое назначение, которое произошло довольно неожиданно, вероятно, было мотивировано желанием Сталина создать противовес Маленкову и Берии, которые после ленинградского дела укрепили свои позиции. Таким образом, с середины 1950 года Хрущев вошел в ближний круг. Другим членом команды, чья карьера находилась на подъеме, был Николай Булганин, которого Сталин в 1947 году назначил министром вооруженных сил (ранее он был заместителем). В феврале 1948 года он стал полноправным членом Политбюро, а в апреле 1950 года — первым заместителем председателя Совета министров, заменив на этом посту Молотова. Молотов не воспринимал его всерьез: «ни за, ни против, куда ветер подует, туда и он»54.
В период с августа 1950 года по февраль 1952 года Сталин находился вне Москвы, отдыхал и поправлял здоровье в общей сложности почти двенадцать месяцев, он проработал всего лишь семь месяцев между двумя долгими периодами отсутствия. Даже когда он был в Москве, его рабочая неделя стала намного короче, чем раньше (в марте 1951 года, примерно вдвое меньше, чем два года назад), и, кроме членов команды, он принимал все меньше людей. Это подготовило почву для важного нового этапа: «коллективное руководство» без Сталина55.
Рассказывает сын Берии: «В 1951 году члены Политбюро — Булганин, Маленков, Хрущев и мой отец—начали осознавать, что все они в одной лодке, и не имело значения, кого из них выбросят за борт на несколько дней раньше остальных. У них появилось чувство солидарности, когда они столкнулись с тем фактом, что никто из них не станет преемником Сталина — он намеревался выбрать преемника из молодого поколения. Поэтому они договорились между собой не позволять Сталину сталкивать их и немедленно сообщать друг другу обо всем, что Сталин говорил о них, чтобы расстроить его манипуляции. Они забыли свои прежние интриги и похоронили свои старые обиды»56. Этот небеспристрастный рассказ сразу же вызывает тревожные вопросы. Кто теперь, когда Вознесенского и Кузнецова не стало, были эти молодые потенциальные преемники? Как получилось, что группа, которая была настолько вовлечена в междоусобный конфликт, что только что избавилась от двух нежелательных членов, могла внезапно зарыть в землю топор войны и объединиться?
По некоторым сведениям, теперь фаворитом в плане преемственности был Маленков, а положение Берии становилось все более шатким. Это может объяснить появление интереса к внутрикомандной солидарности у Берии, но не у Маленкова. И все же есть признаки того, что нечто подобное альянсу, который описал сын Берии, в последние годы жизни Сталина действительно возникло, а также что в этот альянс входил Маленков. Единственное правдоподобное объяснение состоит в том, что, во-первых, члены команды опасались за свою жизнь (вероятно, они не предполагали, что их происки против Вознесенского и Кузнецова закончатся казнью), а во-вторых, думали, что можно рискнуть, поскольку Сталин достаточно ослаблен или отвлечен на другие вопросы57.
Ближний круг сталинских последних лет состоял из Берии, Маленкова, Хрущева и Булганина. Но Молотова и Микояна также нельзя сбрасывать со счетов58. По словам Хрущева, статус Молотова стал понижаться с 1940-х годов, когда члены команды рассматривали его как «будущего лидера страны, который мог бы заменить Сталина после его смерти»59, но он по-прежнему занимал второе место после Сталина в средствах массовой информации (членов Политбюро перечисляли не в алфавитном порядке, а по их месту в иерархии), и в народе его тоже считали вторым человеком. «К Молотову я относился с уважением», — отмечал писатель-коммунист Константин Симонов (кандидат в члены ЦК партии). Молотов «был человеком, наиболее близко стоявшим к Сталину, наиболее очевидно и весомо в наших глазах разделявшим со Сталиным его государственные обязанности». Другие лидеры приходили и уходили, но Молотов оставался, по крайней мере до 1948 года, «существовал неизменно как постоянная величина, пользовавшаяся <...> в среде моего поколения наиболее твердым и постоянным уважением и приоритетом»60. Очевидно, в «четверке» думали, что он им нужен для легитимности при любом переходе власти в будущем.
Кто-то из «четверки», возможно, Маленков или Хрущев, был делегирован к Микояну, чтобы рассказать ему об их пакте солидарности. Все это было очень рискованно: такое поведение, несомненно, рассматривалось бы Сталиным (не без причины) как заговор. Берия, очевидно действовавший как primus inter pares (первый среди равных), сказал остальным, что «надо защищать Молотова, что Сталин с ним расправится, а он еще нужен партии». Это удивило Микояна, хотя он был рад это услышать61. Очевидно, Микояну было поручено передать Молотову новость о поддержке со стороны «четверки», возможно, потому, что Микоян был лично в более близких с ним отношениях. Реакция Молотова не зафиксирована, но позже он признал, что Берия, в тот период, по-видимому, защищал его. Что касается его мотивов, Молотов предположил, что когда Берия «увидел, что даже Молотова отстранили, теперь берегись, Берия! Если уж Сталин Молотову не доверяет, то нас расшибет в минуту!»62
Хотя Молотов и Микоян оставались постоянными участниками встреч в кабинете Сталина и на заседаниях Политбюро, а Микоян по-прежнему был достаточно близок к Сталину, чтобы встречаться с ним в отпуске на юге летом 1951 года, их политическое положение было довольно неустойчивым. По словам Молотова, «между мной и Сталиным, как говорится, пробежала черная кошка»63. Он видел, что Сталин очень недоверчив к нему, но не понимал, в чем причины его недоверия. Может быть, это было связано с арестом его жены, который был проведен по указанию Сталина? Но это, скорее, результат сталинских подозрений в отношении Молотова, чем причина. Сталин начал отпускать замечания о том, что Молотов и Микоян готовят против него заговор и что они английские или американские шпионы, — такая милая застольная беседа, показывающая, насколько необычной была эта среда. Один такой пример взят из описания Микояном инцидента, происшедшего в декабре 1948 года на даче Сталина и, несомненно, подстроенного самим Сталиным: сталинский секретарь Александр Поскребышев, которого обычно на обеды не приглашали, внезапно объявил: «Товарищ Сталин, пока вы отдыхаете здесь на юге, Молотов и Микоян в Москве подготовили заговор против вас». Микоян, с кавказским темпераментом, хотел наброситься на Поскребышева и потребовать удовлетворения, но Берия сдержал его. Молотов сидел «как статуя», как и остальные. Через некоторое время «Сталин постепенно перевел разговор на другую тему»64.
Второй случай еще более поразителен. В разговоре с Микояном Маленков или Хрущев заметили, что Сталин называл его и Молотова английскими шпионами. Сначала Микоян не обратил на это особого внимания (сама по себе замечательная реакция). Затем он вспомнил, что этот гамбит уже использовался, когда через два или три года после самоубийства Орджоникидзе разозленный Сталин хотел объявить его постфактум английским шпионом. «Это тогда не вышло, потому что никто его не поддержал». По мнению Сталина, когда он устраивал подобные провокации, команде следовало присоединиться или, по крайней мере, начать привыкать к этой идее; то, как он в 1952 году подбирался к исключению Молотова и Микояна, предполагает, что его стратегия не изменилась. Но были редкие периоды, особенно во время Большого террора, когда правила менялись. Команда надеялась, что они не движутся к очередной приостановке действия обычных правил65.
Осенью 1952 года Сталин не уехал, как обычно, в отпуск. Столь заметный отход от практики предыдущих лет позволяет предположить, что у него зрели некоторые планы. Кризис разразился на пленарном заседании ЦК, созванном в октябре 1952 года, когда Сталин, действуя один и, очевидно, не посоветовавшись с остальными членами команды, предпринял серьезную публичную атаку на Молотова и Микояна. Протокол не вели, поэтому нам приходится полагаться на воспоминания присутствовавших. По словам одного из свидетелей, поведение Сталина на пленуме было мрачным и зловещим: когда делегаты приветствовали его появление обычными «бурными аплодисментами», он неприязненно спросил, почему они все хлопают. Он сразу объявил, что в партии и Политбюро произошел «глубокий раскол» (он использовал слово «раскол», которым обычно называли давнее разделение партии на большевиков и меньшевиков). Молотов был назван «капитулянтом», занимавшим «антиленинскую позицию», а Микоян вел себя как троцкист. Молотов и Микоян попали под влияние Америки, когда ездили туда и, похоже, стали ее агентами. По словам Константина Симонова, Сталин нападал на Молотова с особой злобой, что потрясло аудиторию. Он вспомнил старые обвинения в заискивании перед западными журналистами в 1945 году, он также поднял вопрос о том, почему Молотов хотел «отдать Крым евреям» и почему он рассказал своей жене о секретных решениях Политбюро. Что касается Микояна, Сталин сказал, что он, вероятно, вместе с Лозовским, которого только что приговорили к смертной казни по делу ЕАК, замышлял заговор с целью продать советские интересы американцам66.
«Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми», — так описал эту сцену Симонов; их коллеги были в панике. Хрущев счел обвинения Сталина в отношении Молотова и Микояна странными и путаными. Микоян вспоминал, что испытал шок, что пытался защищаться, а Молотов тем временем кратко сказал только, что всегда был согласен с линией партии как во внешней, так и во внутренней политике. В какой-то момент этой ужасной встречи Сталин попросил освободить его от должности секретаря партии, потому что он слишком стар и болен, чтобы выполнять свои обязанности. Сидящий на своем месте Маленков был в агонии; когда зал залился криками «Нет! Нельзя! Просим остаться!», у него был вид человека, который только что смотрел в лицо смерти, а теперь его отпустили.
Затем Сталин сделал необычное предложение по поводу нового принципа организации ЦК, создать Президиум, который заменит Политбюро. Они должны «обмануть» врагов народа, создав большой Президиум и опубликовав в газетах его состав, а затем избрать маленькое Бюро Президиума и никому не говорить об этом. Это абсурдное предложение было принято. Был избран большой Президиум из 25 человек, включая Молотова и Микояна, а также других членов бывшего Политбюро (но не Андреева, о негодности которого Сталин сделал мимоходом пренебрежительное замечание); а также малый Президиум (Бюро) из девяти членов, включая Ворошилова (его имя вписали позднее от руки) и Кагановича, вместе с остальной частью команды и парой новых лиц, но без Молотова, Микояна и Андреева. Враги народа, вероятно, были должным образом сбиты с толку и разочарованы, но и команда тоже. Хрущев, который «очень сожалел» об исключении Молотова и Микояна и считал беспричинный удар по Андрееву возмутительным, обменялся «понимающими взглядами» с Берией и Маленковым, потому что то, что предложил Сталин, было сумасшествием. Он задавался вопросом, кто помог Сталину составить этот список (все участники «четверки» клялись, что не делали этого), поскольку тот, очевидно, не мог придумать его самостоятельно — он даже не знал большинство новых людей. Хрущев предположил, что, возможно, именно Каганович, который в некотором смысле вернул себе доверие Сталина, предложил эти кандидатуры, поскольку они пришли в основном из его отрасли промышленности67.
Бюро Президиума из девяти членов, как это часто бывало у Сталина, оказалось скорее фикцией; вместо этого он работал с ближним кругом из пяти человек; обычно в него входили он сам, Маленков, Берия, Булганин и Хрущев. При этом оказалось, что это точно та же группа, с которой он наиболее тесно сотрудничал в течение последних нескольких лет, то есть «четверка» плюс один человек. Значит ли это, что Молотова и Микояна окончательно вышвырнули? После октябрьского пленума они, конечно, перестали посещать Сталина в его кабинете, но позже Микоян заявил, что регулярно посещал заседания Бюро, несмотря на все попытки Сталина не пускать его. В официальных списках участников это выглядит иначе, но списки могли потом подредактировать. В любом случае Бюро встречалось относительно редко, а не еженедельно, как предполагалось, и похоже, что наиболее важные вопросы в последние месяцы 1952 года обсуждались на декабрьских заседаниях большого Президиума. И Молотов, и Микоян зарегистрированы там как участники. Микоян участвовал в обсуждении сельскохозяйственной политики (Сталин, казалось, заинтересовался тем, что он говорил об отсутствии стимулов у крестьян), и его назначили в комиссию, созданную для работы над этим вопросом.
В прошлом Сталин всегда крепко держался за своё право исключать, формальный состав Политбюро регулярно заменяли те, кого он лично пригласил, — «пятерка», «семерка» и т. д. Теперь же случилось нечто необычное — похоже, он стал терять эту власть. Никогда прежде не бывало так, чтобы кто-то, исключенный Сталиным, появлялся по собственной инициативе или по приглашению других членов команды. Но именно такая ситуация возникла в последние месяцы 1952 года в отношении вечерних киносеансов в Кремле с последующими традиционными ужинами на даче Сталина, которые стали сердцевиной коллективной жизни команды. Здесь, даже в соответствии с обычными правилами этикета, можно было ожидать, что Сталин будет иметь единоличную власть приглашать или нет, и он ясно дал понять, что Молотов и Микоян нежелательны. Тем не менее они продолжали присутствовать. «Они не звонили Сталину, чтобы спросить разрешения, — вспоминает Хрущев. — Они узнавали, был ли Сталин в Кремле или на своей даче, а затем просто приходили. Их всегда пускали, но было очевидно, что Сталин был не очень рад их видеть».
Через некоторое время Сталину это надоело, «и приказал <...> не говорить, где он находится, если звонят Микоян или Молотов и справляются о нем». Но это не сработало, поскольку остальные члены команды тихо саботировали его указания. Молотов и Микоян «поговорили со мной, с Маленковым и, может быть, с Берией», сообщает Хрущев. Они согласились попытаться смягчить отношение Сталина и «договорились иной раз сообщать Молотову или Микояну, что мы, дескать, поехали на „ближнюю“ или туда-то. И они тоже туда приезжали. Так продолжалось какое-то время». Затем произошел большой разнос: Сталин «понял нашу тактику», что «мы превратились в агентов Молотова и Микояна», и стал кричать: «Вы нас не сводите, не сводничайте!»68 Они прекратили, но 21 декабря у Сталина был день рождения, команда традиционно собиралась у него на даче на праздничный ужин. Молотов и Микоян посоветовались с Маленковым, Хрущевым и Берией (еще один заговор!) и решили пойти. «Сталин хорошо встретил всех, в том числе и нас <...>, — вспоминал Микоян, — было впечатление, что ничего не случилось и возобновились старые отношения». Но через несколько дней пришло сообщение Маленкова или Хрущева о том, что Сталин очень злился на то, что они пришли на его день рождения: «Он вам больше не товарищ и не хочет, чтобы вы к нему приходили»69.
Поведение команды, с одной стороны, было похоже на поведение семьи, отец которой страдает деменцией: у него развилась иррациональная ненависть к отдельным членам семьи, от которой вся остальная семья надеется его излечить. С другой стороны, это может быть прочитано и иначе (и, несомненно, именно так Сталин это и воспринимал): как тихое коллективное неповиновение со стороны команды, подразумевавшее веру в то, что рано или поздно Сталин уйдет. После того как Сталин устроил скандал по поводу приглашения Молотова и Микояна, Хрущев написал, что он, Маленков и Берия «эту деятельность прекратили, потому что она могла плохо кончиться и для них, и для нас... Все мы без какой-либо договоренности ждали естественной развязки дикого положения, которое сложилось», видимо, смерти Сталина или признания его недееспособности. Неудивительно, что когда команда была в таком настроении, Сталин не мог уехать в отпуск.
У Сталина были и другие заботы, в частности, антисемитская кампания. Он решил, что Виктор Абакумов, глава МГБ, не справился с работой, и его уволили и арестовали 12 июля 1951 года. Одним из дел Абакумова, которое теперь перешло к главному следователю Михаилу Рюмину, была подготовка судебного процесса над членами ЕАК. Следствие шло так долго, что характер запланированного судебного процесса изменился, в частности, из-за исключения из списка обвиняемых Жемчужиной70. Наконец суд состоялся; он проходил в форме закрытого заседания военного суда на Лубянке с 8 мая по 18 июля 1952 года. Сначала казалось, что обвиняемые будут вести себя обычным образом и униженно выдавать признания в измене и шпионаже, написанные с помощью следователей МГБ. Но затем, на третьей неделе процесса, Соломон Лозовский, самая крупная фигура среди обвиняемых, выступил и отказался от своих прежних признательных показаний — он произнес страстную речь, в которой подчеркнул свои большие революционные заслуги и свои еврейские корни. Это был необыкновенный момент: за всю историю постановочных судебных процессов начиная с 1930-х годов никто не делал ничего подобного.
Еще хуже было на следующий день, когда Лозовский высветил абсурдность обвинений («Это похоже на какую-то сказку — ни Центрального комитета, ни правительства, только Лозовский и пара евреев, которые все делали», — сказал он, добавив, по поводу своей работы в Советском информационном бюро во время войны, что «если слово „информация" подразумевает "шпионаж", то вся деятельность Совинформбюро была шпионской деятельностью»). Он держался, судя по стенограмме, уверенно и спокойно, иногда с оттенком иронии; послушав его, другие обвиняемые тоже воспрянули духом и начали также отказываться от своих признательных показаний. Другими словами, все начало разваливаться. Хуже всего, с точки зрения режиссеров этого процесса, было то, что военный судья, председательствовавший на процессе, генерал Александр Чепцов, заявил, что доказательства его не убедили, и предложил Маленкову, которого он, должно быть, знал по предыдущей работе в Центральном комитете, оправдать подсудимых. Остается неясным, как у него хватило смелости сделать это, но, безусловно, это было связано с тем, что политическая элита, в том числе и сталинская команда, ощущала неловкость по поводу антисемитской кампании. Маленков не поддержал его, и после месячного перерыва, когда рассматривались возражения Чепцова и апелляции обвиняемых, ситуация вернулась к стандартному сталинскому образцу. Осужденные, в том числе и Лозовский, были расстреляны 12 августа 1952 года71.
В последние месяцы сталинская паранойя, казалось, не знала границ. Его подозрения в отношении служб безопасности были почти таким же сильными, как и в отношении евреев. Во время подготовки дела о «заговоре врачей» по приказу Сталина «были арестованы все евреи — ответственные сотрудники центрального аппарата Министерства госбезопастности»72, около пятнадцати человек, но чистки в службах безопасности в последние месяцы пошли гораздо шире. В январе 1953 года в ближайшем сталинском окружении пять человек были арестованы по подозрению в шпионаже. Он избавился от своего давнего секретаря Поскребышева, который был не только главным исполнителем и посредником, но и личным доверенным лицом, если не другом. Та же участь постигла главу его телохранителей Николая Власика, главу кремлевской службы безопасности и личного телохранителя Сталина, которого уволили с этих постов, а затем, в декабре 1952 года, арестовали. Среди обвинений против Власика и Поскребышева была неспособность дать ход так называемому делу врачей-евреев73.
В конце 1952 года был разыгран, по сути, последний политический гамбит Сталина — подготовленное в рамках антисемитской кампании так называемое дело врачей, нацеленное на группу кремлевских врачей, главным образом евреев. Их обвинили в шпионаже и терроризме, а также в том, что они способствовали преждевременной смерти Жданова и Щербакова и даже каким-то образом сделали так, что оглох несчастный Андреев74. Первые аресты выдающихся врачей-евреев произошли зимой 1950-51 годов, но в ноябре 1952 года началась новая волна, в том числе арест личного врача Сталина, доктора Владимира Виноградова. Хрущев утверждает, что слышал, как Сталин «выходит из себя, орет, угрожает» по телефону новому главе МГБ Семену Игнатьеву, «требовал от Игнатьева: несчастных врачей надо бить и бить, лупить нещадно, заковать их в кандалы»75. Согласно менее красочным описаниям, он говорил своим коллегам, что «любой еврей-националист — это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США (там можно стать богачом, буржуа и т. д.). Они считают себя обязанными американцам». По словам сына Хрущева Сергея, Сталин не просто контролировал расследование дела врачей — «он направлял его»76.
Был ли Сталин антисемитом всю жизнь или стал таковым в последние годы жизни — вопрос спорный. Хрущев утверждал, что он был антисемитом всегда, но другие члены команды отрицали это. Очевидно, что до самого конца официально он старался следовать линии большевистской партии, которая всегда решительно осуждала антисемитизм. В его публичных заявлениях никогда не было никакого намека на антисемитизм, и, как сказал Хрущев, «боже упаси, если кто-то сослался бы на такие его высказывания, от которых несло антисемитизмом»77. Этот запрет оставался в силе даже в последние годы жизни Сталина. Когда на деле поддерживался государственный антисемитизм, пресса продолжала не только избегать явно антисемитских высказываний, даже в освещении дела врачей, но и время от времени сообщала о наказании конкретных должностных лиц, виновных в этом78. Специально для филосемитской русской интеллигенции в начале 1950-х годов Сталин разыграл небольшой спектакль перед лидерами интеллигенции, когда выразил возмущение сообщениями об антисемитизме и приказал прекратить подобное79. Тогда они поверили ему (до тех пор, пока дело врачей не открыло им глаза) и стали усердно распространять слухи, что нынешний антисемитизм не имеет к Сталину никакого отношения80.
Членов команды, которые усвоили тот же набор большевистских ценностей о недопустимости национализма — возможно, лучше, чем Сталин,— в различной степени тревожил безудержный антисемитизм сталинских последних месяцев. Когда команде показали записи допросов с признаниями врачей, Сталин сказал им: «Слепцы вы, котята, передушат вас империалисты без меня»81. Но команда не была уверена, что Сталин сам это знал. Молотов и Каганович позже подчеркивали, что они не знали подробностей о ходе дела врачей и не имели к этому никакого отношения82 (слегка подозрительное утверждение со стороны Кагановича, поскольку он в это время написал длинную антисемитскую статью)83. Другие члены команды или их сыновья сделали все возможное, чтобы отмежеваться от этого (в случае Маленкова это было сделать довольно трудно, потому что он явно участвовал, хотя бы в качестве исполнителя) и продемонстрировать свое неодобрение. И то, что сразу же после смерти Сталина вся команда тотчас отказалась от антисемитизма, свидетельствует о том, что их неодобрение антисемитской кампании было во многом искренним. По словам Булганина, команда еще при жизни Сталина пришла к выводу, что дело врачей сфальсифицировано, Хрущев утверждал то же самое84. Их заставил задуматься не только антисемитский аспект. Как отметил Хрущев, некоторых из этих врачей члены команды знали лично, потому что сами являлись их пациентами. Для семей Берии и Андреева, а также, без сомнения, для других членов команды доктор Виноградов, доктор Вовси и некоторые другие обвиняемые были друзьями семьи85.
Дело врачей взбудоражило общественное мнение 13 января 1953 года, когда в «Правде» было опубликовано сообщение об арестах, сопровождаемое передовицей под названием «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». Оба эти текста редактировал сам Сталин86. Тот факт, что большинство врачей были евреями, прямо не указывался, но это было очевидно советским читателям по их именам и отчествам; кроме того, там говорилось, что большинство участников группы (еврейские имена участников этой группы были названы) «связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт"» и что один из них, доктор Мирон Вовси, признал связи с «известным еврейским буржуазным националистом Михоэлсом». За этим последовала крупная организованная кампания осуждения «врачей-убийц», включавшая письмо с их осуждением, подписанное ведущими деятелями культуры и государственными деятелями-евреями. Кагановича попросили подписать это письмо, и он категорически отказался — не потому, что был против его содержания, а потому, что счел оскорблением принижение члена Политбюро до категории «общественный деятель — еврей». (По словам сына Берии, Каганович никогда не хотел быть публично связанным с еврейскими делами, из-за чего он еще в начале 1940-х годов отказался работать в Еврейском антифашистском комитете, хотя Берия его об этом просил.)87
Эта публикация вызвала в мире волну возмущения, левые были в замешательстве, ведь многие из них поддерживали евреев. Реакция внутри страны была неоднозначной: от ужаса среди интеллигенции до энтузиазма среди широких слоев населения. Среди партийных функционеров было некоторое беспокойство, неуверенность в том, насколько открытый антисемитизм должен стать новым элементом политики, а также приемлемо ли теперь относиться к евреям уничижительно, как к «жидам». Народная реакция была направлена не только против евреев, но и против врачей, независимо от национальности88. Некоторые лояльные граждане начали беспокоиться о здоровье Сталина и о том, не находится ли он в опасности из-за действий своих врачей89. Другие стали вспоминать, что жена Молотова была еврейкой, и интересовались, не участвовала ли она в заговоре90. По Москве прокатились слухи о предстоящей депортации евреев по аналогии с депортацией «предателей» в 1940-х годах с Северного Кавказа в Центральную Азию и Сибирь, хотя никто так и не смог доказать, что такой официальный план существовал91. Местные партийные комитеты сообщали, что эта политика получила широкую поддержку населения по всей стране, главным образом на том основании, что евреи якобы были привилегированными представителями элиты, незнакомыми с физическим трудом, что они уклонялись от военной службы и поэтому их следовало изгнать из городов и заставить отдать свои хорошие рабочие места, просторные квартиры и дачи «честным труженикам».
В воздухе запахло катастрофой, и уровень тревожности членов команды резко возрос. На заседании Президиума в декабре Сталин снова стал нападать на Молотова и Микояна, назвав их наемниками американского империализма92. Микоян начал подозревать, что у Сталина были большие планы насчет кровавой расправы с руководством, как в 1937“1938 годах. «Один товарищ» сказал ему за несколько недель до смерти Сталина, что он готовится созвать пленум ЦК, на котором раз и навсегда «сведет счеты с нами», и что это «вопрос не только политического, но и физического уничтожения»93. Хрущев понял, что дни Молотова и Микояна, вероятно, были сочтены, что они «обречены»94. Архивные документы, ставшие доступными историкам, свидетельствуют о том, что МГБ готовило дела против Молотова и Микояна с середины года. По мнению историков, имевших доступ к этим делам, новая волна партийных чисток и показательных судебных процессов была неизбежна, возможно, уже в марте 1953 года, и роль правых уклонистов должны были сыграть эти два члена команды95. Для арестованных по политическим делам партийных функционеров по приказу Сталина была построена специальная тюрьма, которая находилась под непосредственным контролем Центрального комитета (фактически Маленкова), а не органов безопасности96.
Положение Берии становилось все более шатким. Несмотря на то что он пережил зловещее «мингрельское дело» в 1951 году, в котором его обвиняли в покровительстве мингрельским националистам на Кавказе, Сталин все еще искал в Грузии компромат на него, возможно, среди прочего его раздражал культ Берии, который там сложился97. Одна из линий атаки со стороны МГБ состояла в том, что Берия будто бы инспирировал заговор против Сталина в Грузии; также подозревали, что он был евреем, скрывшим свою настоящую личность. В последние месяцы жизни Сталина Берия предупредил жену и сына, что его и их жизни в опасности; по мнению высокопоставленного сотрудника органов госбезопасности, он «был у Сталина следующим в списке на уничтожение»98.
И вот посреди всего этого — невероятно вовремя для остальных членов команды — у Сталина случился инсульт. По словам его личного врача доктора Виноградова, здоровье Сталина заметно ухудшалось с начала 1952 года. Хотя Сталин злился на Виноградова за то, что тот указал ему на это, но бросил курить и сократил время работы. Но «его физическое состояние стало источником беспокойства для окружающих, так как вождь страдал от внезапной потери памяти, снижения работоспособности и очень резких перепадов настроения». Хрущев приводил его семиминутную речь на партийном съезде в октябре как пример того, что он стал немощен и не мог продолжать работать. С другой стороны, всего через два дня после этой речи Сталин без всяких бумажек более полутора часов выступал в ЦК, осуждая Молотова и Микояна. Но с учетом предыдущего рассчитывать на него уже было нельзя.
Инсульт произошел 1 марта, ночью, после обычного просмотра фильма в Кремле, за которым последовал ужин на даче с «четверкой» (Маленков, Берия, Хрущев и Булганин). Сталин выглядел бодрым и здоровым. Его обнаружили только на следующий вечер, так как он, как правило, вставал поздно, поэтому сотрудники дачи не хотели рисковать беспокоить его. Когда они обнаружили Сталина без сознания на полу, очевидно, перенесшего инсульт, то вызвали «четверку», которая поспешила на дачу. Ворошилов был вызван тоже рано утром следующего дня; старый солдат преобразился, как это всегда с ним бывало в критические моменты Гражданской и Великой Отечественной войны, с восхищением отметила его верная жена, он стал «еще более собранным и решительным»99. Соблюдая государственную тайну, Ворошилов ничего не сказал жене, но она угадала, что случилось, и заплакала. Берия, похоже, не соблюдал государственную тайну. Он рассказал своей жене, к которой Сталин издавна хорошо относился, и она, как и Ворошилова, заплакала. Когда сын спросил ее, почему она плачет, учитывая, что Сталин, вероятно, уничтожил бы их всех, она согласилась, что это иррационально, но сказала, что жалеет Сталина: «Он ведь очень одинокий человек».
Когда члены команды прибыли на дачу, они впали в нерешительность. Потребовалось время, прежде чем они смогли хотя бы вызвать врача. Отчасти проблема, без сомнения, была в том, что личный врач Сталина доктор Виноградов был арестован. Тот, кто его заменил, был, казалось, парализован страхом и неспособен ничего сделать. В течение последующих нескольких дней члены команды по двое дежурили у постели Сталина и ждали, пока он умрет (с долей страха, что вдруг он придет в себя). Молотова и Микояна дежурить не пригласили, но во всем остальном их статус членов команды был полностью восстановлен — по словам Микояна, им поручили в этот переломный момент руководить работой правительства. В этот кризисный момент, вероятно, было бы естественно, если бы командование принял Маленков, но вперед вышел Берия. «Берия руководил», — лаконично заметил Молотов100, а Ворошилов утверждал, что, когда Сталин лежал без сознания, Берия «начал действовать. Он во всем и постоянно первый, он все предлагает, он все предвидит, он все знает, он всем командует»101.
Очевидно, это вызвало негодование других членов команды, хотя никакого открытого сопротивления не было. Во время дежурства с Булганиным Хрущев воспользовался возможностью, чтобы поговорить со старым другом о будущем, особенно об опасности, которую Берия может представлять для остальной команды. Все воспоминания о поведении Берии, когда Сталин лежал на смертном одре, имеют одинаково критический характер; Хрущев и Светлана (которую 2 марта вызвали на дачу) свидетельствовали, что Берия был взволнован, очень активен и произносил ревностные речи о преданности Сталину, когда казалось, что Сталин может прийти в себя, но в другие минуты говорил о нем с таким издевательством и ненавистью, что, по словам Хрущева, «просто невозможно было его слушать»102. Остальные были подавлены, горе утраты было одной из их главных эмоций. За Светланой и Василием (как обычно, пьяным) тоже послали. Когда прибыла Светлана, Хрущев и Булганин обняли ее, и они плакали вместе. У Ворошилова, Кагановича и Маленкова тоже были слезы на глазах103.
Через много лет, когда Берия давно был расстрелян, а его имя покрыто позором, некоторые из выживших членов команды предположили, что Берия, возможно, приложил руку к убийству Сталина. В 1970-х годах Молотов сказал Чуеву, что, когда они стояли на Мавзолее на похоронах Сталина, Берия сказал ему: «Я его убрал... Я всех вас спас»104. Но вполне возможно, что он просто хвастался или хотел заслужить благодарность; в любом случае Молотов определенно не знал, как именно это было сделано. Маленков сказал своему сыну, что у Берии был план избавления от Сталина, включая удаление верных слуг, таких как Поскребышев и Власик, но он не знал, было ли это осуществлено на самом деле105. Павел Судоплатов, сотрудник спецслужб, считал, что Берия не мог этого сделать, потому что не контролировал персонал дачи106. В общем, отсутствие конкретики в этих поздних обвинениях (особенно после подробных расследований действий Берии во время суда над ним в середине 1953 года) и тот факт, что нет никаких доказательств того, что команда в то время считала его убийцей, говорит против версии о вине Берии, по крайней мере единоличной. Если бы Сталин был убит своими соратниками (чему нет никаких доказательств), это была бы совместная акция «четверки», тайну которой они так и не раскрыли107. В общем, маловероятно, что Сталин был убит своей командой, хотя, когда с ним случился удар, они не стремились во что бы то ни стало его спасти. Но и это удивительно, учитывая то, какой это могло обернуться провокацией с его стороны.
Слухов о том, что Сталина убил Берия или члены команды, не было. Указывали на обычных в той обстановке подозреваемых — евреев и врачей. «Как жаль, что он так тяжело заболел! Не приложили ли руку к его здоровью евреи?» — типичная реакция, о которой сообщалось в донесении МГБ. Или: «В тяжелой болезни Сталина виновны те же врачи-убийцы. Это, видимо, они и т. Сталину давали отравляющие лекарства замедленного действия»108.
Бюро Президиума ЦК под председательством Маленкова 2 марта собиралось дважды, в полдень и в 8 часов вечера, в обычном месте — сталинском кабинете в Кремле. Здоровье Сталина было единственным пунктом повестки дня. 3 марта они снова встретились дважды, на этот раз для обсуждения текста сообщений для прессы и созыва пленума ЦК. Молотов и Микоян, а также Ворошилов и Каганович (но не Андреев) были окончательно возвращены в команду и присутствовали на каждой встрече. В ночь с 4 на 5 марта группа перешла к действительно важным вещам: кто будет формировать новое правительство (без Сталина) и как оно будет сформировано109. Молотов вспоминал, что предложения были представлены Берией и Маленковым — все они были очень хорошо проработаны и процедурно правильны.
Через несколько часов их — точнее, Маленкова, Берию и Хрущева — вызвали обратно на дачу: Сталин наконец умирал. Они смотрели, как он умирает: Хрущев с горечью, Берия, вероятно, нет. В тот момент, когда все закончилось, Берия вызвал машину — его голос прозвучал в тишине, «не скрывая торжества», вспоминала Светлана, — и бросился обратно в Москву110. Сталин был мертв. Команда, его наследники, пережили его и теперь были готовы, особенно Берия, претендовать на его наследство.
1 Отпуска Сталина вычислены по официальному кремлевскому журналу посещений.
2 Чуев, Сто сорок бесед, с. 271; Кузнецов, Крутые повороты, с-39, 43, 54-55
3 Н. В. Новиков, Воспоминания дипломата (Москва: Издательство политической литературы, 1989), с. 382-383.
4 Чуев, Сто сорок бесед, с. 271.
5 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, с. 314-315, 303, 6oi; А. И. Микоян, Так было, с. 584.
6 Sheila Fitzpatrick, “Politics as Practice,” Kritika 5:1 (2004), p. 39-40.
7 Аллилуева, Двадцать писем, с. 145-146, 149; Жданов, Взгляд в прошлое, с. 73-74.
8 Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 194; Аллилуева, Двадцать писем, с. 49; А. И. Микоян, Так было, с. 361.
9 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 299-300, 307.
10 А. И. Микоян, Так было, с. 521-522.
11 Совершенно секретно, 1990, №3, с. 13 (секретарь ЦК Пантелеймон Пономаренко о «четверке»).
12 Кузнецов, Крутые повороты, с. 88; Khlevniuk, Master, р. 260 («полуколлективное принятие решений»); Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 62.
13 Николай Кикишев, «Славянское движение в СССР, 1941-1948», Хронос, 2008, http://www.hro№ru/libris/lib_kAik4i.php
14 Г. Костырченко, Тайная политика Сталина (Москва: Международные отношения, 2001), с. 430; С. Берия, Мой отец (1994), с. 56, 208, 338; Joshua Rubinstein and Vladimir P. Naumov, eds., Stalin's Secret Pogrom (New Haven: Yale University Press, 2001), P- 7-19-
15 ГАРФ, 5446/82/119, лл. 239-45; РГАСПИ, 77/3/120, лл. 76-82.
16 Rubinstein, Stalin’s Secret Pogrom, p. 18-19; Костырченко, Тайная политика Сталина, с. 428-429; Watson, Molotov, р. 198.
17 Чуев, Сто сорок бесед, с. 93~94.
18 S. Beria, Beria, Му Father, р. 208.
19 Костырченко, Тайная политика Сталина, с. 417, 446, 447; РГАНИ, 3/32/13, л. 18.
20 Костырченко, Тайная политика Сталина, с. 365; Сталин и космополитизм, с. 98-101, 194.
21 Костырченко, Тайная политика Сталина, с. 392; Наталия Вовси-Михоэлс, Мой отец Соломон Михоэлс (Москва: Возвращение, 1977), с. 231-234 (текст письма Берии Маленкову о причастности Сталина, апрель 1953); РГАНИ, 3/32/12, л. 33.
22 Костырченко, Тайная политика Сталина, с. 404; Рой Медведев, Окружение Сталина (Москва: Молодая гвардия, 2010), с. 298.
23 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 102; Г. Костырченко, В плену у красного фараона (Москва: Международные отношения, 1994), с. 137.
24 Сталин и космополитизм, с. 209; РГАНИ, 3/32/13, л. 22.
25 Вовси-Михоэлс, Мой отец, с. 195.
26 Костырченко, В плену, с. 88-89; Аллилуева, Двадцать писем, с. 148.
27 Сталин и космополитизм, с. 193-195 (постановление Политбюро, 25 ноября 1948); РГАНИ, 3/32/10, л. 134 (распоряжение Бюро Совета Министров).
28 Пихоя, Советский Союз, с. 76; Сталин и космополитизм, с. 220.
29 Молотова, Сталин и космополитизм, с. 208-209 (исключение, 29 декабря 1948); Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 76; Чуев, Молотов, с. 552.
30 Чуев, Молотов, с. 549.
31 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 76.
32 С. Берия, Мой отец (2013), с. 166.
33 РГАСПИ, 589/3/6188, ЛЛ.9-24; РГАНИ, 3/32/13, ЛЛ.19, 133; Костырченко, Тайная политика Сталина, с. 447-448.
34 S. Beria, Beria, Му Father, р. 170.
35 Golda Meir, Му Life (London: Weidenfeld and Nicoloson, 1975), p. 208-209.
36 Чуев, Сто сорок бесед, с. 475.
37 Vladimir Shamberg, “Stalin’s Last Inner Circle,” Harriman Review 10:1 (1997), p. 32.
38 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 292-293.
39 РГАНИ, 3/32/17, лл. 7-8 (записка С.Гоглидзе, МГБ, Маленкову, 30 декабря 1952).
40 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 76-77; Watson, Molotov, p. 239-241; А. И. Микоян, Так было, с. 529.
41 Молотов, Маленков, Каганович, 2957, с. 49; Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 85.
42 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 250-257; Маленков, О моем отце, с. 54; Жданов, Взгляд, с. 304; S. Beria, Beria, Му Father, р. 212-213; Чуев, Сто сорок бесед, с. 434.
43 См. гл. 9.
44 Пихоя, Советский Союз, с. 65.
45 М. Ю. Павлов, Анастас Микоян: политический портрет на фоне советской эпохи (Москва: Международные отношения, 2010), с. 238.
46 С. Микоян, Воспоминания, с. 160-161.
47 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 87; Молотов, Маленков, Каганович, 1957, с. 49; Жорес Медведев и Рой Медведев, Никита Хрущев (Москва: Время, 2012), с. 149; Пихоя, Советский Союз, с. 67.
48 РГАСПИ, 589/3/6188 (очная ставка Молотовой с И. С. Фефером и В.Л.Зюскиным из ЕАК, 26 декабря 1948); РГАНИ, 3/32/12 и 3/32/13 (показания Штейнберга с пометой Сталина, кого следует с ними ознакомить, 3/32/13, лл. 116, 131-134,142).
49 Чуев, Молотов, с. 248; «Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева», Вопросы истории, 1991, № п, с. 6о
50 РГАНИ, 3/32/17, лл. 131-134.
51 Sudoplatov, Special Tasks, р. 327 (русское издание: Судоплатов, Разведка и Кремль, с. 382).
52 РГАНИ, 3/32/17, лл. 131-134 (записка Берии Президиуму, 12 мая 1953); РГАНИ, 3/32/12, л. 13.
53 Valentin М. Berezhkov, At Stalin’s Side, p. 341-342; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 309; Чуев, Молотов, с. 551.
54 Чуев, Молотов, с. 391; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 250; Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 92-94, 103.
55 Khlevniuk, Master, p. 260.
56 S. Beria, Beria, Му Father, р. 239.
57 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, 309-310; Маленков, Омоем отце, с. 57; Sudoplatov, Special Tasks, р. 320 (Судоплатов, Разведка и Кремль, с. 375)i РГАНИ, 5/30/4, л. 98 (письмо В. Н. Меркулова Хрущеву, 23 июля 1953).
58 Чуев, Сто сорок бесед, с. 466.
59 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 278; Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 150.
60 Симонов, Глазами, с. 8o.
61 А. И. Микоян, Так было, с. 584.
62 Чуев, Молотов, с. 547.
63 Там же, с. 549, 552.
64 А. И. Микоян, Так было, с. 535.
65 Там же, с. 579.
66 А. А. Фурсенко, «И. В. Сталин: последние годы жизни и смерть», Исторические записки, 3 (121) (2000), с. 192-193 (цитата академика Румянцева); Симонов, Глазами, с. 241-244; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 279-282; Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 151; Павлов, Микоян, с. 231; А. И. Микоян, Так было, с. 574-575.
67 Фурсенко, «И. В. Сталин», с.193; Пихоя, Советский Союз, с. 94 (Ворошилов); N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 279-280.
68 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 309-310.
69 А. И. Микоян, Так было, с. 579-560
70 Sudoplatov, Special Tasks, р. 328, 300 (Судоплатов, Разведка и Кремль, с. 354); Пихоя, Советский Союз, с. 75-92; Костырченко, Тайная политика, с. 459; S. Beria, Beria, Му Father, р. 213; Joshua Rubenstein and Vladimir P. Naumov, eds., Stalin's Secret Pogrom: The Postwar Inquisition of the Jewish Anti-Fascist Committee (New Haven: Yale University Press, 2001), p. XIV-XV.
71 Rubinstein, Stalin's Secret Pogrom, 226, 230 (стенограмма процесса ЕАК), 59-60; http://ru.wikipedia.org/wiki/Cheptsov,_ Aleksandr_Aleksandrovich; РГАНИ, 3/32/16, лл. 84-88 (обращение Лозовского к Политбюро 7 августа 1952 и отказ).
72 Sudoplatov, Special tasks, р. 301 (Судоплатов, Разведка и Кремль, с-355).
73 Пихоя, Советский Союз, с. 94; Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 161 and 221-120; Sudoplatov, Special Tasks, p. 332-333 (Судоплатов, Разведка и Кремль, с. 387-388).
74 Костырченко, Тайная политика, с. 632, 645; Шепилов, Непримкнувший, с. 229-230 (глухота Андреева).
75 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 286-287.
76 Пихоя, Советский Союз, с. 77 (цитата из заметок Малышева о заявлении Сталина Центральному комитету, 1 декабря 1952); S. Khrushchev, Xikita Khrushchev, Reformator, p. 92.
77 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 258-269.
78 Fitzpatrick, Tear Off the Masks!, p. 291-298.
79 Сцена, описанная Симоновым (Глазами, с. 188), и Тихоном Хренниковым (Т. Хренников, Так это было (Москва: Музыка, 1994), с. 177).
80 Чуев, Молотов, с. 333; Чуев, Так говорил Каганович, с. 128; S. Beria, Beria, Му Father, р. 211; А. И. Микоян, Так было, с. 536.
81 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers., р. 601.
82 Чуев, Так говорил Каганович, с. 174-176; Чуев, Сто сорок бесед, с. 435.
83 РГАНИ, 3/32/17, лл. 52-92.
84 Лаврентий Берия, с. 113 (Пленум ЦК, июнь 1953 года; выкрики членов Президиума в поддержку); Хрущев, записанный под диктовку проект доклада XX съезду партии «О культе личности и его последствиях» (начало 1956 г.), РГАНИ, 56/1/169, лл. 43-44; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 601.
85 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 601; С. Берия, Мой отец (1994), с. 36; Андреев, Воспоминания, с. 298.
86 Сталин и космополитизм, с. 651-652; РГАСПИ, 558/11/157 (проекты, посланные Шепиловым, ю января 1953, с комментариями Сталина).
87 Чуев, Так говорил Каганович, с. 174; S. Beria, Beria, Му Father, р.166.
88 ЦХДНИСО, 714/1/1780, лл. 7, 25, 39, 55-56, 67 (январь 1953 года, отчеты из Куйбышева); РГАНИ, 5/15/407, лл.33, 79, 96-97 (отдел агитпропа Центрального комитета, сводка о реакции на местах).
89 ЦХДНИСО, 714/1/1780, л. 6.
90 ЦХДНИСО, 714/1/1780, Л. 99.
91 Sudoplatov, Special Tasks, р. 308; S. Beria, Beria, My Father, p. 244; Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 158-159. Единственный осведомленный мемуарист, не отрицавший слухи,— Микоян (А. И. Микоян, Так было, с. 536), но его мемуары подверглись редактированию его сына Серго, добавившего в них городских слухов, поданных как сведения от осведомленного руководителя.
92 Павлов, Анастас Микоян, с. 244.
93 А. И. Микоян, Так было, с. 579-580.
94 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 278.
95 А. И. Микоян, Так было, с. 578; Павлов, Анастас Микоян, с. 246.
96 Пихоя, Советский Союз, с. 79-81.
97 РГАНИ, 5/30/4, лл. 125-127 (доклад Молотову, 14 августа 1953 г.).
98 Пихоя, Советский Союз, с. 74; Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 109-113.
99 РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», с. 37, запись от 2 марта 1953)
100 Чуев, Сто сорок бесед, с. 327.
101 Лаврентий Берия, с. 195-196.
102 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 318.
103 Gorlizki and Khlevniuk, ColdPeace, p. 162; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 315-320, 323; Аллилуева, Двадцать писем, с. 713, 8-9, и, 13; С. Берия, Мой отец (2013), с. 153; А. И. Микоян, Так было, с. 580.
104 Чуев, Молотов, с. 396.
105 Маленков, О моем отце, с. 62.
106 Sudoplatov, Special Tasks, р. 333 (Судоплатов, Разведка и Кремль, с. 388).
107 S. Khrushchev, Reformatory р. ю.
108 Vladimir A. Kozlov, Sheila Fitzpatrick and Sergei V. Mironen-ko, eds., Sedition: Everyday Resistance in the Soviet Union under Khrushchev and Brezhnev (New Haven: Yale University Press, 2011), p. 79-80 (русское издание: Крамола: инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе, ipjg-ipds гг. Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР, под ред. В. А. Козлова и С. В. Мироненко, отв. сост. О. В. Эдельман при участии Э. Ю. Завадской (Москва: Материк, 2005), с. 84); РГАНИ, 5/15/407, л. 95.
109 Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР, 1945-53/ сост. Хлевнюк и др. (Москва: РОССПЭН, 2002), с. 436-437.
110 Аллилуева, Двадцать писем, с. 8-9; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 322.
<< Назад Вперёд>>
