Глава 7. Послевоенные надежды
В конце войны было два взгляда на Советский Союз. С одной стороны, он одержал славную победу и впервые стал сверхдержавой, новой империей, охватывающей большую часть Восточной Европы. Другая точка зрения заключалась в том, что это была опустошенная страна, стоящая перед огромной задачей послевоенного восстановления. Сталин и команда имели в виду оба эти взгляда, хотя в отношении средств восстановления и ключевых вопросов послевоенных отношений с Западом в команде были некоторые расхождения во мнениях.
Во время войны образ Сталина стал известен всему миру — это был уже не дикий революционер в далекой стране, а один из выдающихся лидеров Великого альянса, добродушно курящий трубку Дядя Джо. Это прозвище слегка раздражало его, он ошибочно считал, что президент Рузвельт таким образом хотел показать свое неуважение. На самом деле он проделал потрясающую работу, убедив Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля, двух своих партнеров по Альянсу, в своем величии, хотя некоторые его действия приводили их в бешенство. Возможно, опираясь на свою практику 1937 года с послом США Дэвисом, он сумел включить свой личный магнетизм, который помогал ему на саммите в Тегеране в 1943 году и в Ялте в начале 1945 года2. Из двух своих партнеров он испытывал большую человеческую симпатию к Рузвельту — за его мужество, за то, что он сумел преодолеть паралич, который приковал его к инвалидной коляске. Но больше всего усилий он приложил, чтобы очаровать Черчилля, своего старого противника времен интервенции и Гражданской войны, и он сделал это с удивительным успехом. «Я шагаю по этому миру с большей смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру», — сказал Черчилль, поднимая праздничный тост. На одном из ужинов возник разговор слегка подвыпивших людей о том, что следовало бы убить пятьдесят тысяч офицеров и руководителей, чтобы Германия после войны знала свое место. Этот разговор обидел Черчилля, и он в раздражении покинул комнату. Сталин и Молотов последовали за ним в роли удрученных и раскаявшихся друзей и убедили его вернуться. У Сталина были «очень обаятельные манеры, когда он этого хотел», так прокомментировал этот инцидент Черчилль3.
Потребовалось приложить усилия, чтобы вывезти Сталина из Советского Союза, даже в Тегеран, который был сравнительно близко. Рейс Баку — Тегеран был для него первым, и он ужасно боялся; в общем, ему совершенно не понравилось, и больше он никогда не летал. Будучи страстным сторонником развития советской авиации, он очень нервничал по поводу самолетов, даже когда дело касалось его соратников. Членам Политбюро было строго запрещено летать без специального разрешения4, и Микоян попал в довольно серьезную историю, когда отправился на прогулку по Кавказу — ему потребовались годы, чтобы официально убрать из своего личного дела полученный за это выговор5, только в 1955 году запрет на авиаперелёты для членов Политбюро был снят. Стоику Молотову пришлось привыкнуть к воздушным путешествиям — будучи министром иностранных дел с 1939 года, он летал в Германию, Великобританию и Соединенные Штаты, в том числе у него был один особенно тяжелый перелет над Атлантикой под обстрелом врага. Позже писатель Константин Симонов, размышляя над тем восхищением, которое испытывал по отношению к Молотову, приводил этот случай как пример его смелости6.
Окончание войны стало важным событием для Молотова, чья международная известность уступала только сталинской. После того как сотрудники Министерства иностранных дел получили великолепную униформу с тесьмой и погонами, иностранный журналист, который знал Молотова, увидел, как он преобразился: «В своей элегантной форме... неулыбчивый, но выглядящий очень довольным, [он] держался бодро и с достоинством»7. Во время празднования победы в мае 1945 года первый тост Сталин провозгласил за Молотова: «За нашего Вячеслава!» — и заметил, что «хорошая внешняя политика иногда весит больше, чем две-три армии на фронте»8.
Ранее Молотов, как и все большевистские лидеры, жил в изоляции, а теперь он получил возможность увидеть мир. В качестве министра иностранных дел в первые послевоенные годы он побывал в Сан-Франциско, Вашингтоне, Нью-Йорке, Берлине, Париже и Лондоне. В конце его поездки в Париж в 1946 году к нему присоединилась его дочь Светлана, и они вместе осмотрели достопримечательности. Он «получал удовольствие от того, как бойко она владела французским языком и как радовалась тому, что видела на Западе»9. В Лондоне Молотов жил в советском посольстве, и у него, как он писал Полине, не было времени для осмотра достопримечательностей, за исключением единственной поездки в Хайгейт, на могилу Маркса. В Париже ему удалось попасть в оперу («Свадьба Фигаро» Моцарта), но это был торжественный случай, он сидел в ложе, а «буржуазная публика» пялилась на него, и он чувствовал напряжение. В общем, переговоры с капиталистами были для него не только «большой ответственностью», но и своего рода экзаменом: когда три другие великие державы против вас и пытаются вас на чем-то подловить, вы все время должны быть «начеку, в постоянном напряжении, из-за боязни что-то пропустить, ошибиться», — писал он Полине. Тем не менее он был рад, что к нему относились серьезно и считали его представителем великой державы10.
Другим членам команды также удалось повидать мир в первые послевоенные годы. Берия был в Тегеране, Ялте и Потсдаме, хотя и в качестве начальника службы безопасности, а не советского лидера, а позже он неоднократно бывал в Берлине, где наблюдал за советскими оккупационными силами11. Ворошилов — что довольно удивительно, учитывая, что он потерял авторитет как военный лидер, но, без сомнения, в знак его старой дружбы со Сталиным —был приглашен в Тегеран, где вместе со Сталиным и Молотовым общался с лидерами союзников, хотя ни в Ялту, ни в Потсдам его не пригласили. В качестве председателя Контрольной комиссии СССР в Будапеште в течение первых двух лет после войны Ворошилов завел в Венгрии много друзей, не только политических лидеров, таких как Матиас Ракоши, но и деятелей культуры, некоторым из них он продолжал покровительствовать и после своего возвращения в Москву12. Хрущев все еще находился на Украине, имел тесные контакты с Польшей; в последние дни войны он совершал поездки в Люблин и Варшаву и вместе с Булганиным видел газовые камеры в Майданеке. Позже он станет неутомимым и увлеченным путешественником, но его первая поездка на запад, в Австрию, Венгрию и Восточную Германию в 1946 году была инкогнито, он ездил с группой экспертов, ведущих переговоры о репарациях13.
Микоян во время войны поддерживал контакты и вел переговоры с союзниками, особенно с американцами, по ленд-лизу и другим экономическим вопросам. Из всех членов команды он больше всех стремился установить тесные экономические отношения с Западом. Еще до окончания войны они с американским послом Авереллом Гарриманом говорили о возможных кредитах на восстановление от Соединенных Штатов, и Микоян предлагал Сталину поднять этот вопрос в Ялте (Сталин этого не сделал). Микоян, вероятно, был недоволен тем, что его не включили в состав ялтинской делегации, и тот факт, что у него не было поездок за границу в первые послевоенные годы, вплоть до 1949 года, когда его отправили в Китай для переговоров с Мао Цзэдуном, может указывать на то, что Сталин и Молотов думали, что его энтузиазм по поводу контактов с Западом следует обуздать. Иностранцы тем не менее приезжали в Москву, и в ходе обширных переговоров с молодым британским политиком Гарольдом Уилсоном Микоян не только заключил сделку по экспорту зерна в счет кредитов военного времени, но и приобрел в лице Уилсона, который в 1960-х годах стал британским премьер-министром, личного друга14.
Если некоторые из членов команды все еще не владели иностранными языками и им не хватало европейского лоска, то все они стремились к тому, чтобы это было у их детей. Не только одаренная Светлана Молотова порадовала отца своим знанием французского языка, сын Берии изучал немецкий с четырех лет и английский с пяти, и «владел этими языками в совершенстве». Два мальчика Маленкова учились в специальной английской школе. Ждановы, гордящиеся своим знанием немецкой культуры, были огорчены, когда увидели, что у их Юрия немецкий не так хорош, как у Серго Берии. Сергей Хрущев был лучшим в классе по английскому языку, благодаря интенсивным занятиям, которые организовала его мать, а Степан Микоян не только изучал немецкий язык в школе, но и вместе с отцом занимался у репетитора; после войны он брал частные уроки и по английскому языку. Светлана Сталина изучала английский, хотя ее отец сомневался в ее способности разговаривать по-английски и переводить, поэтому когда он во время войны пригласил домой Черчилля, она застеснялась и не стала с ним общаться15.
Дети членов команды, которые достигли совершеннолетия в 1940-х годах, принадлежали к поколению советской элиты, влюбившемуся в Америку. Впервые стало возможно узнавать о внешнем мире из русскоязычных журналов, распространяемых в Москве союзниками. Это был журнал «Америка», созданный по образцу журнала Life и выпускавшийся Информационным агентством США, и «Британский союзник», издававшийся в Москве англичанами. Молодое поколение вполне воспользовалось этими новыми возможностями. В военное время в Куйбышеве эвакуированным членам элиты даже удавалось заполучить Life, Fortune и Illustrated London Xews, вероятно, их получали через западных дипломатов16. Именно из этих журналов, которые Светлана Сталина читала, чтобы улучшить свой английский, она узнала, что ее мать покончила жизнь самоубийством. Вероятно, это была не единственная открывающая глаза информация, которую дети команды получили из зарубежных источников. Когда Светлана поступила в Московский университет, она решила изучать историю Соединенных Штатов, это было «подсказано общим настроением и интересами тех лет» к Америке: все ее университетские друзья и первый муж интересовались историей, экономикой и внешней политикой США, потому что «все стремились узнать как можно больше о великой заокеанской демократии»17. Любовь к английской и американской культуре была в моде не только среди детей членов команды, но и среди многих молодых людей; работавших в Центральном комитете.
Можно было бы представить себе послевоенное будущее, в котором Сталин, получивший после победы мировую славу, перестал быть таким подозрительным, а его соратники, чья изоляция от мира исчезла благодаря международным контактам, с помощью своих подросших космополитичных детей стали бы шире смотреть на мир. Их подозрительность в отношении Запада исчезла бы, и граница с Западом, которую они вынуждены были приоткрыть во время войны, осталась бы широко открытой. Этого не случилось. Что касается команды, первый предупреждающий сигнал поступил в 1945 году, через несколько месяцев после окончания войны, когда Сталин жестоко одернул Молотова, который якобы заискивал перед Западом.
В эти месяцы здоровье Сталина было плохим. В Потсдаме у него, возможно, были проблемы с сердцем, так, во всяком случае, сообщил Newsweek. который частично принадлежал очень информированному человеку — послу США в Москве Авереллу Гарриману. Также у Сталина был какой-то сердечный приступ в октябре 1945 года, хотя это держали в секрете. Осенью 1945 года он впервые с 1937 года поехал в отпуск на юг, где восстанавливал силы в течение двух с половиной месяцев18. Как и в 1930-х годах, он даже в отпуске пристально следил за тем, как команда работала в Москве без него. Основную работу выполняла «четверка»: Молотов, Микоян, Берия и Маленков. Читая обширные ежедневные сводки иностранной прессы, Сталин обнаружил, к своей ярости, что в ней полно слухов о его плохом здоровье и скором выходе на пенсию, а также спекуляций о его преемнике. В качестве возможного преемника часто называли Молотова. Молотов был хорошо известен на Западе благодаря своим поездкам в качестве министра иностранных дел, и его изображали представляющим «новый сильный Советский Союз, требующий равного места среди великих держав мира». Это был явный контраст с образом старой, слабой и маргинализованной на международном уровне страны, которой Сталин руководил последние два десятилетия. Писали, что Молотов, «второй гражданин Советского Союза после Сталина», очень популярен в СССР и «приобрел огромную власть» (Сталин подчеркнул этот отрывок синим карандашом)19.
Сталин сам начал говорить о старении и о неизбежности передачи власти в ближайшее время, но, по понятным причинам, его коллеги не захотели ловить его на слове. По словам Молотова, в 1946 году Сталин фактически подал в отставку, сказав, что пора передать полномочия кому-нибудь помоложе, и добавил: «Пусть Вячеслав поработает». Как вспоминал Молотов, окружение по-разному восприняло это предложение, но никого, включая и самого Молотова, это не обрадовало (говорили, что Каганович, который всегда ревновал к Молотову, расплакался). Но это не означает, что Сталину нравилось быть на вторых ролях в глазах западной прессы. Неудивительно, что его это раздражало и он затеял конфликт с Молотовым. Поводом послужило то, что Молотов якобы проявил «либерализм» по отношению к иностранным корреспондентам в Москве, когда Министерство иностранных дел ослабило цензурные требования. Сталин считал, что это была уловка, чтобы заслужить симпатию журналистов. Устроив Молотову разнос по телефону из Сочи, Сталин на этом не успокоился и послал письмо в «четверку» с завуалированным предложением повлиять на заблудшего члена группы. Они это сделали, но неохотно и не без колебаний. Эффект был необычайный. Молотов заплакал и натянуто попросил прощения, после чего инцидент был исчерпан. Но это, безусловно, усилило подозрения Сталина, не только в отношении Молотова, но и всей команды, их реакция на требование Сталина явно подразумевала, что между членами команды есть солидарность20.
У «четверки» были все основания беспокоиться о том, чтобы не потерять расположение Сталина. Микоян получил грубый выговор от Сталина в 1944 году, затем снова в 1946 году, когда Сталин заявил, что он «благодаря своей бесхарактерности расплодил воров вокруг дела снабжения» в своем Министерстве торговли21. Два младших сына Микояна только недавно вернулись в Москву после ареста и ссылки, куда они были отправлены во время войны за участие в предполагаемом заговоре против государства. Сам Микоян все еще был четвертым или пятым по частоте посещений кабинета Сталина, но он уже не был столь же заметен в руководстве, как во время войны22.
Берия обогнал Молотова по частоте посещений сталинского кабинета в четвертом квартале 1945 года и оставался на этом месте в течение 1946 и 1947 годов. Он был членом Политбюро с марта 1946 года и отвечал за чрезвычайно важную ядерную программу, которая привела к успешному испытанию атомной бомбы 29 августа 1949 года. Это произошло намного быстрее, чем ожидали американцы, которые первыми применили атомное оружие в Хиросиме в 1945 году. Тем не менее карьера Берии в 1945 году явно пошла вниз, когда Министерство внутренних дел было разделено на два: Министерство государственной безопасности (МГБ) и Министерство внутренних дел (МВД), первое из которых возглавлялось его близким соратником, а второе — нет. После этого официальной должностью Берии была позиция заместителя председателя Совета министров, на которого была возложена общая надзорная ответственность за органы безопасности (хотя за безопасность членов Политбюро он не отвечал), но ясно, что это не отражало ни его близости к Сталину, ни его сохранившихся связей с миром спецслужб, в характер которых трудно проникнуть. Его сын говорил, что Берия, даже когда он больше не отвечал непосредственно за органы безопасности, имел свою собственную разведывательную сеть, которая не зависела от какой-либо существующей структуры и функция которой заключалась в том, чтобы служить дополнительным информационным каналом для Сталина23.
Маленков, верный исполнитель, стал членом Политбюро в марте 1946 года вместе с Берией, но через два месяца, в мае 1946 года, был уволен с поста секретаря ЦК, и ему пришлось ждать более двух лет, прежде чем его восстановили в должности, что случилось только в июле 1948 года. Причиной недовольства Сталина были, по-видимому, недостатки в авиационном производстве, которое курировал Маленков: в середине 1946 года он едва избежал ареста, когда были арестованы его близкие соратники и его имя упоминалось в их показаниях. Его сын вспоминает, что «некоторое время [он] находился под домашним арестом», прежде чем его отправили помогать с хлебозаготовками в Сибири24, и он опустился на последнее место среди членов Политбюро по упоминаниям в прессе. Однако в 1947 году, еще до восстановления в должности секретаря ЦК, Маленков стал третьим (после Берии и Молотова) по частоте посещений кабинета Сталина. Андрей Жданов, который, как правило, шел в гору, когда Маленков шел вниз, пережил свой кризис военного времени (по словам Молотова, Сталин любил Жданова больше, чем кого-либо еще в команде, не считая Кирова), но большую часть 1945 года Жданов провел вдали от центра в качестве главы советской Контрольной комиссии в Финляндии, откуда он был отозван в декабре из-за «сложной ситуации» (без каких-либо дополнительных объяснений), связанной с болезнью Сталина. Вернувшись в Москву в качестве секретаря ЦК, он несколько лет тесно сотрудничал со Сталиным в деле воспитания интеллигенции, но, несмотря на продолжающиеся контакты, не был в числе частых посетителей кабинета Сталина (в 1946 году он был пятым, а в следующем году стал шестым)25.
Николай Вознесенский, Алексей Косыгин и Алексей Кузнецов, все трое с ленинградским прошлым и, как известно, протеже Жданова, в первые послевоенные годы быстро росли. Вознесенский, который был кандидатом в члены Политбюро с 1941 года, в феврале 1947-го стал его членом. Хрущев вспоминал Вознесенского в эти годы как «умного, резкого, прямого и смелого»26. Из-за быстрого продвижения он стал высокомерным и бывал груб с коллегами по команде, даже старшими по возрасту, такими как Молотов, но, говорили, что Сталин ценил Вознесенского за то, что он давал ему прямые ответы на экономические вопросы27. Косыгин, молодой управленец в области экономики, который возглавлял Ленинградский горисполком до перевода в Москву в 1939 году в качестве наркома текстильной промышленности, стал кандидатом в члены Политбюро в марте 1946 года. Алексей Кузнецов, крепкий, симпатичный молодой человек, который был заместителем Жданова в Ленинграде и которого Жданов очень ценил, был из выходцев из рабочего класса, сделавших карьеру после чисток, хотя, в отличие от многих из них, он никогда не оставлял комсомольскую и партийную работу, чтобы получить высшее образование. В 1946 году он перешел на должность секретаря Центрального комитета, в обязанности которого входил партийный надзор за органами безопасности28. Ходили слухи, что Сталин готовил этих троих в качестве будущих лидеров: Вознесенского — главы правительства, а Кузнецов должен был заменить старую гвардию и отвечать за партию. Неудивительно, что Маленков и Берия смотрели на их взлет с настороженностью29.
Калинин был к концу войны тяжело болен и в марте 1946 года умер. Письмо, которое он написал Сталину с просьбой освободить его жену, Екатерину Лорберг, дошло до кабинета Сталина лишь после его смерти, но ее все равно освободили по амнистии 1945 года, хотя и не разрешили вернуться в бывшую квартиру в Кремле. Таким образом, она смогла присутствовать на похоронах мужа, которые прошли со всеми государственными почестями30. На посту главы Верховного Совета Калинина сменил Николай Шверник, старый большевик, бывший профсоюзный деятель из рабочего класса, ровесник Молотова и Ворошилова, а также секретарь ЦК, работавший под началом Сталина еще в середине 1920-х годов. С 1939 года Шверник был кандидатом в члены Политбюро, и хотя он не принадлежал к ближнему кругу, все члены команды его знали и ценили его работу на экономическом фронте во время войны31.
Николай Булганин, который стал кандидатом в члены Политбюро в марте 1946 года, был еще одним новичком. Этнический русский, как и другие недавние новобранцы в команде, он был назначен заместителем Сталина на пост министра обороны в 1944 году и после этого был довольно частым посетителем сталинского кабинета. У него не было военного опыта: после работы в ЧК во время Гражданской войны он был на руководящих должностях в промышленности, а затем возглавил Исполком Моссовета, тесно сотрудничая в 1930-х годах с Хрущевым. Хрущев, хотя и был другом Булганина, никогда не считал, что это великий ум или военный гений; другие участники команды называли его хвастуном и позером. Он был образованным человеком, по меркам команды; его жена Елена была учителем английского языка. Но главной его отличительной чертой, кажется, была коммуникабельность. Его семья уже имела многочисленные социальные связи с членами команды: жена была подругой жены Хрущева; дочь Вера, позже вышедшая замуж за сына адмирала Кузнецова, училась в школе со Светланой Сталиной и Светланой Молотовой и была подругой Рады Хрущевой и Валентины Маленковой; сын Лев дружил с Василием Сталиным32.
Что касается остальных, то Хрущев находился в Киеве, редко появлялся в Москве и, следовательно, оставался вне ближнего круга. 1946-1947 годы были для него тяжелым временем, во-первых, потому что на Украине снова разразился голод, а во-вторых, потому что Сталин послал «на помощь» ему Кагановича; его бывший покровитель в 1947 году на 10 месяцев занял должность первого секретаря Компартии Украины, а Хрущев был вынужден остаться вторым секретарем, что было для него унизительно. Неудивительно, что Хрущев, который почти всю войну провел в дороге, серьезно заболел воспалением легких. Ко времени возвращения к работе Каганович, как вспоминал Хрущев, «распоясался», стал преследовать не только украинских националистов, что было обычным делом, но и евреев33. За исключением этого всплеска в 1947 году, статус Кагановича, который в первые послевоенные годы был на низком уровне, заметно не улучшился: до украинского рейда он возглавлял Министерство промышленности строительных материалов, а затем отвечал за государственное снабжение34.
Андреев, который болел и почти полностью оглох, также впал в немилость. В марте 1946 года он не был снова назначен секретарем ЦК и почти полностью исчез из списка посетителей кабинета Сталина, хотя продолжал работать, теперь в области сельского хозяйства35. Ворошилов тоже был не в фаворе. Сталин часто относился к нему с презрением — «как к собаке», по словам одного иностранного наблюдателя, — давил на него, отказываясь отвечать на его призывы вспомнить старую дружбу. Примерно в это же время Сталин начал намекать, что Ворошилов может быть британским шпионом, но со Сталиным никогда нельзя было знать, как воспринимать подобные намеки. В любом случае, Ворошилов оставался членом Политбюро, а по возвращении из Венгрии получил работу в управлении культуры, что было не так уж странно, учитывая долгую историю его дружбы и покровительства артистам и театру, но весьма далеко от его предыдущей специальности и военного дела36.
Результат всех этих сталинских игр был, в сущности, очень скромным. В команде появились некоторые новые лица (хотя большинство из них оказались временными), но старые члены команды остались на месте — с предупреждением, иногда довольно унизительным и пугающим, что пребывание в должности не гарантировано. Это то, что касалось политических деятелей. Что касалось военных, то маршалу Жукову не повезло. Было почти предопределено, что чрезвычайно популярный победитель Берлина, человек на белом коне на Параде Победы 1945 года, должен вызвать подозрение Сталина и что Сталин ему это припомнит в послевоенные годы. Именно так и произошло. Глава советской военной администрации в Германии сразу после войны, Жуков был в начале 1946 года отозван в Москву и назначен главнокомандующим советскими сухопутными войсками, а через несколько месяцев внезапно уволен по обвинению в «потере скромности» и в том, что «приписывал себе разработку операций, к которым не имел никакого отношения», и понижен в должности до главы Одесского военного округа. В 1948 году произошел скандал с военными «трофеями», которые он привез из Германии, в его квартире был сделан обыск, его снова понизили в должности и на этот раз отправили командовать Уральским военным округом. Хотя люди (в том числе и члены команды) его хорошо помнили, его имя начало вымарываться из хроник Второй мировой войны, и он даже исчез с картин, изображающих Парад Победы. Приняв свое изгнание как хороший солдат, он нашел себе на Урале новую жену, к ярости старой, и к 1952 году снова стал входить в милость, хотя до смерти Сталина так не вернулся в Москву37.
Ко времени Потсдамской конференции, состоявшейся летом 1945 года, медовый месяц с союзниками уже закончился. Не успела Потсдамская конференция завершиться, как Соединенные Штаты, без предварительной консультации, сбросили свое новое грозное оружие — атомную бомбу — на Хиросиму. Западные державы были недовольны степенью советского контроля в восточноевропейских государствах. Согласно ялтинским договоренностям, эти государства относились к советской сфере влияния, но теперь они переходили к коммунистическим однопартийным режимам под советской опекой и все больше походили на сателлитов. Черчилль все еще хорошо отзывался о Сталине: «Я лично не могу чувствовать ничего иного, помимо величайшего восхищения по отношению к этому подлинно великому человеку, отцу своей страны», — сказал он в Палате общин в ноябре 1945 года. Но на Сталина это не произвело впечатления: Черчилль просто пытался «успокоить свою нечистую совесть» за организацию «англо-американо-французского блока против СССР», писал он членам своей команды из Сочи; и добавил, вероятно, чтобы нанести косвенный удар по Молотову и Микояну: «У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов». Предсказывая, что произойдет на внутреннем фронте, Сталин объявил, что такое отношение унизительно и опасно. «С угодничеством перед иностранцами нужно вести жестокую борьбу»38.
Знаменитая речь Черчилля в Фултоне, штат Миссури, несколько месяцев спустя усилила раскол между бывшими союзниками: «На картину мира, столь недавно озаренную победой союзников, пала тень... От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес». Вся Восточная Европа была в советской сфере влияния, и под контролем Москвы появились полицейские государства; никто не знал, «что Советская Россия и ее международная коммунистическая организация намереваются сделать в ближайшем будущем и каковы пределы, если таковые существуют, их экспансионистским и верообратительным тенденциям... это будет явно не та освобожденная Европа, за которую мы сражались. И не Европа, обладающая необходимыми предпосылками для создания прочного мира»39. Сталин ответил, что речь Черчилля надо понимать как «опасный акт»; теперь Черчилль фактически перешел на сторону поджигателей войны в Великобритании и Соединенных Штатах, они «поразительно напоминают... Гитлера и его друзей». Фултонская речь была «призывом к войне с СССР»40.
Началось то, что мы теперь называем холодной войной. В то время, однако, было еще не ясно, останется ли эта война холодной или вспыхнет Третья мировая война. Сталин в своем гневе и тревоге был не одинок в советском руководстве. Для маршала Жукова поведение Черчилля и Трумэна в Потсдаме «более чем когда-либо продемонстрировало их желание извлечь выгоду из поражения нацистской Германии, чтобы укрепить свои позиции и доминировать в мире». Другой советский маршал утверждал, что применение американцами бомбы предназначалось для запугивания Советского Союза, чтобы показать, что «американская элита уже рассматривала возможность установления своего мирового господства». Из Вашингтона советский посол в Соединенных Штатах, отнюдь не ястреб с советской точки зрения, отсылал сообщения об угрожающем росте в Соединенных Штатах антисоветских настроении41.
Поскольку Соединенные Штаты владели атомной бомбой, для Советского Союза первоочередной задачей стало ее приобретение. Берия отвечал как за разведывательную деятельность по получению информации об американской ядерной программе, так и за все усилия советских ученых во главе с физиком-ядерщиком Игорем Курчатовым по созданию бомбы. Он и советские ученые проделали блестящую работу, успешно испытав собственную бомбу в Казахстане в конце августа 1949 года. Похоже, что это было главной заботой Берии в первые послевоенные годы, и — в отличие от общего правила негативного освещения всех сторон деятельности Берии после его падения и казни в середине 1953 года — многие ученые, участвовавшие в программе, позже очень высоко оценивали его интеллект, силу воли, энергию и административную эффективность. Как утверждал один высокопоставленный функционер, работавший за пределами прямой сферы деятельности Берии, в качестве управленца Берия заслуживал «высочайшей оценки», даже если его влияние было замешано на страхе: он выслушивал советы специалистов, а затем добивался их поддержки в Кремле42.
В середине 1947 года в качестве европейской программы восстановления Соединенные Штаты предложили план Маршалла. Оставляя в стороне вопрос о том, одобрил бы Конгресс США включение в этот план Советского Союза, если бы Советский Союз захотел участвовать, само предложение поставило перед Сталиным и его командой сложный вопрос. С одной стороны, восстановление советской экономики после войны было задачей, истощающей советские ресурсы до предела. С другой стороны, в Советском Союзе существовало давнее марксистское недоверие к иностранным деньгам и политическим последствиям их использования. Как сказал экономист Евгений Варга, когда выступал на Политбюро в качестве экономического эксперта, план Маршалла являлся не просто экономическим империализмом, но и культурным империализмом, направленным на то, чтобы протолкнуть в Советский Союз американские идеи и западные товары. Сталин поддержал эту позицию, настаивая на отказе от плана Маршалла как со стороны Советского Союза, так и со стороны восточноевропейских стран-сателлитов, включая Польшу и Чехословакию, чьи поддерживаемые Москвой режимы демонстрировали признаки желания принять этот план. Сталин отверг его, «даже не пытаясь договориться», полагая, что чем меньше контактов будет у Советского Союза с Западом, тем лучше. «По его мнению, этот план был направлен на установление американского контроля над Европой». Молотов поддержал Сталина, сказав позднее, что «империалисты хотели превратить всю Европу в нечто вроде зависимых колоний». Но некоторые из команды, в частности Микоян и Берия, были более благосклонны к советским контактам с Западом. Микоян хотел договориться о плане Маршалла и в 1948 году все еще продвигал эту идею. Берия, по словам его сына, был против категорического отказа от американской помощи, с ним были согласны Вознесенский и другие, участвовавшие в организации немецких репарации43.
Советский ответ на план Маршалла и создание западной сферы влияния в Европе состоял в провокационном воскрешении Коминтерна (распущенного в 1943 году, чтобы успокоить союзников) в смягченной форме Коминформа, основанного в сентябре 1947 года на встрече европейских коммунистических партий в Шклярской Порембе на юго-западе Польши. Из членов команды там присутствовали Жданов и Маленков. Жданов задал тон резко антизападной риторики, объявив мир разделенным на «два лагеря», критикуя «правящую клику американских империалистов», которая начала «порабощение ослабленных капиталистических стран Европы», и призвал европейские коммунистические партии сопротивляться присутствию США в Европе любыми необходимыми средствами, включая саботаж. Как и в сталинских комментариях к речи Черчилля о пресловутом железном занавесе, в советском отчете об этой встрече антисоветские империалистические цели западных держав рассматривались как продолжение движения Гитлера на восток44.
Жданов был не особенно рад присутствию Маленкова, который фактически был послан, чтобы за ним наблюдать (и наоборот, Жданов должен был следить за Маленковым). Они были политическими конкурентами и искренне не любили друг друга. В доме Ждановых Маленкова всегда называли женским именем Маланья, поскольку он был упитанным и совсем не походил на мачо. Эта взаимная враждебность не была ни чем-то необычным среди членов команды, ни нежелательной, с точки зрения Сталина. Когда в 1948 году Жданов умер, то, как горько вспомнил его сын, Берия шел по улице Горького за гробом, даже не удосужившись притвориться, что он опечален, и всю дорогу смеялся, разговаривая с Маленковым. Берия, по воспоминаниям его сына, со своей стороны, никогда не скрывал своей антипатии к Жданову и высмеивал его художественные претензии45. Было время, грустно вспоминала Екатерина Ворошилова, когда в команде царил дух товарищества и дружбы, но теперь два самых любимых члена команды — Орджоникидзе и Киров — давно умерли, и стал преобладать дух недоверия, злобной конкуренции и взаимных интриг. Сталин поощрял это по принципу «разделяй и властвуй». Это все еще была команда, о чем наглядно свидетельствуют события последних лет жизни Сталина, но после Большого террора стало гораздо более очевидно, что это была команда соперников. Антагонизм между Маленковым и Ждановым и их людьми в ЦК был ярким примером. Но были и напряженные отношения между когортами — с одной стороны, старожилами Молотовым и Микояном, а также частично отстраненными Ворошиловым, Андреевым и Кагановичем, у которых было сильное чувство командной идентичности; с другой стороны, была средняя группа из Маленкова, Жданова, Хрущева, Булганина и Берии, которые, в отличие от старшей когорты, по большей части никогда не создавали связей друг с другом; и, наконец, были новые люди, Вознесенский и Кузнецов, которые были восприняты, особенно средней группой, как угроза.
Берия, «величайший интриган», как позднее характеризовал его Молотов, был, по его словам, источником конфликтов46. Кроме того, он был единственным, кроме Сталина, кто был ближе всего к органам безопасности, которые к этому моменту постоянно следили за членами команды, по крайней мере, так считалось. «По-моему, всю жизнь меня подслушивают», — сказал Молотов в ответ на вопрос Чуева о прослушивании телефонных разговоров. «Чекисты мне говорили, я не проверял. <...> Поэтому стараемся не болтать такого чего-нибудь»47. После войны «бериевская мафия <...> плотным кольцом окружила каждого члена Политбюро, ЦК, правительства, в том числе и Маленкова, — сообщает Андрей Маленков. — Все телефоны полностью прослушивались. Не только отец и мать, но и мы, дети, не могли выйти из дома без сопровождения офицера из органов»48. Членов команды повсюду сопровождали телохранители, так же, как и их детей, хотя Светлана, когда поступила в университет, смогла убедить Сталина отменить это требование49. Таинственная частная информационная служба Берии якобы работала на благо Сталина, хотя некоторые, в том числе и сам Сталин, начали подозревать, что это делалось и для его собственной выгоды. Но советская безопасность не была сосредоточена в одних руках. В последние годы жизни Сталина у Маленкова в кабинете якобы хранилось пятьдесят восемь томов записей телефонных разговоров Ворошилова, Жукова и других. Красивый особняк Берии на улице Качалова (он был единственным членом команды, у которого был свой особняк) тоже прослушивался50.
По преобладающему в послевоенный период обыкновению, члены команды стали более осторожно, чем раньше, высказывать мнения, которые могли противоречить взглядам Сталина. По имеющимся данным, Молотов больше других был готов отстаивать свои взгляды, также время от времени возникали споры с Вознесенским и Ждановым. Позже Микоян описал ряд своих разногласий со Сталиным в послевоенный период, хотя, возможно, он высказывал свое мнение в личных беседах, а не на совещаниях с несколькими участниками, и то же самое относилось и к Берии, как утверждал его сын. Но в целом, по сообщениям наблюдателей, было принято покорно соглашаться с тем, что предлагал Сталин51. По мнению адмирала Кузнецова, для членов команды было бесполезно спорить со Сталиным, особенно, если рядом находился Берия: «Стоило Сталину высказать только еще предположение, как все хором вторили ему, думая о том, как бы угодить "вождю и учителю"»52. Сталин иногда огрызался на них: «Что с вами говорить? Вам что ни скажешь, вы все: "Да, товарищ Сталин", "Конечно, товарищ Сталин", "Вы приняли мудрое решение, товарищ Сталин"»53.
Но собственное понимание Сталиным очевидного раболепия членов команды отличалось от того, как понимал его Кузнецов. Сталин считал, что они лишают его ценных знаний о своих внутренних разногласиях. Он полагал важным «обращать внимание на разногласия, на возражения разбираться, почему они возникли, в чем дело. А они прячут это от меня», — возмущался Сталин. Для него это сокрытие было на самом деле командной стратегией, позволяющей вести дела без особого вмешательства со стороны старика. «Если у них есть между собой разногласия, — однажды пожаловался Сталин, — стараются сначала согласовать между собой разногласия, а потом уже в согласованном виде довести до моего сведения. Даже если остаются не согласными друг с другом, все равно согласовывают на бумаге и приносят согласованное»54.
Неписаным правилом советской высокой политики стало, что члены ближнего круга не создавали никаких особых альянсов и не встречались друг с другом в обществе, кроме как под присмотром Сталина и у него в гостях. Когда семья Хрущева в 1950 году переехала из Киева в Москву, молодой Сергей Хрущев обнаружил, что жизнь в Москве была иной, чем в Киеве. «Не стало гостей... Здесь друзья и дружба таили в себе опасность»55. Алексей Аджубей, муж дочери Хрущева Рады, вспоминал, что когда семья Хрущевых проводила лето в Крыму в 1949 году, Светлана Сталина и ее новый муж Юрий Жданов тоже были там, обе семьи жили в старом царском дворце в Ливадии, но «никакого общения между нами не было. Семейные знакомства не поощрялись»56. Конечно, было несколько исключений. Берия, у которого было больше возможностей нарушать правила, часто ездил вместе с Маленковым на дачу на одной машине. Хрущев, который, возможно, был не в курсе изменений в нравах, пытался немного пообщаться на даче с другими членами команды после возвращения семьи с Украины в начале 1950 года, но без особого успеха. В Москве Хрущевы и Маленковы жили на соседних этажах в доме №3 по улице Грановского, и какое-то время Хрущев организовывал совместные семейные прогулки по близлежащим улицам по вечерам: он и Георгий шли впереди, за ними следовали их жены и дети, вся величественная прогулка проходила в сопровождении охранников; как ни странно, мало кто узнавал их, и не было никаких неприятных инцидентов57.
По воспоминаниям сыновей Берии и Маленкова, их семьи предпочитали общаться с представителями интеллигенции, а не с другими членами команды. Сын Маленкова, очевидно, забыв про прогулки по улице Грановского своего детства и, конечно же, знавший о неприязни своей семьи к Хрущеву после 1957 года, писал: «Наш семейный круг был миром, в котором отец и мать оставались высокоинтеллигентными людьми», и по этой причине они считали, что старшие члены руководства, с их бранью и плохими манерами, вульгарны. «К нам ни разу не приезжал в гости никто из олигархов первого сталинского ранга и никто из их домочадцев». Действительно, у его родителей был такой утонченный вкус, что трудно было даже представить за семейным столом «наводящего скуку "человека в футляре" Молотова» или грубого Кагановича, который «матерился как извозчик», не говоря уже о вульгарном Хрущеве58. По словам сына Берии, в его семье были столь же разборчивы. «Думающие, инициативные, энергичные люди» — вот с кем любил общаться Берия и его культурная жена Нина (научный сотрудник Тимирязевской сельскохозяйственной академии), а среди гостей за их обеденным столом были физики, историки, выдающиеся медики и архитекторы (вспомним первую специальность самого Берии), а также грузинские писатели, художники и философы59.
Булганин был известен своими связями с художественными кругами, хотя это не была семейная дружба, скорее, это были романы с балеринами и певицами. Оперная певица Галина Вишневская в своих мемуарах с иронией вспоминала, как он упрямо преследовал ее, не обращая внимания на то, что она недавно вышла замуж за молодого виолончелиста Мстислава Ростроповича. Она превратила его в объект насмешек, хотя при этом ценила его покровительство60. У Ворошилова также было много знакомых в кругу интеллигенции, в основном он дружил с художниками и скульпторами (мужчинами), которых он, к некоторому неудовольствию своей жены, приводил домой61. Что касается Молотова, то никто в команде или вне ее, кажется, не помнит общения с ним в послевоенный период: когда в последующем члены команды вспоминали свои отношения с ним, то в этих воспоминаниях преобладал прохладный тон осторожного уважения. Его жена Полина была совершенно иной: у нее было много знакомств в среде интеллигенции, о которых стало известно несколько позже, но, очевидно, она общалась с ними по большей части без участия постоянно занятого Молотова. По словам дочери Андреевых, у них в послевоенный период были друзья и среди интеллигенции, и среди военных. Действительно, очевидно, что большая часть команды приобрела новых друзей среди профессиональных военных62.
Вполне может быть, что дети членов команды, которые позже написали мемуары, преувеличивали степень близости своих родителей с интеллигенцией, так как по большей части дети тоже чувствовали себя участниками команды. В частности, они, вероятно, преувеличивали частоту этого общения, поскольку отцы были настолько заняты, что их жизнь оставляла для него мало места, за исключением отдыха на даче. Но сами дети, которые теперь уже в основном выросли, вероятно, были единственными, с кем большинство членов команды находились в постоянном общении за пределами круга профессиональных политиков, и именно через них осуществлялись контакты членов команды с интеллигенцией. В группу высокообразованных «кремлевских детей» входили выпускники гуманитарных факультетов (Светлана Сталина, Светлана Молотова, Этери Орджоникидзе, Рада Хрущева и Серго Микоян), ученые и математики (Юлия Хрущева, Владимир Андреев, Серго Берия, приемная дочь Ворошиловых Татьяна Фрунзе, Степан Микоян, Наталья Андреева, Егор Маленков, Андрей Маленков и Юрий Жданов) и архитекторы (Майя Каганович, Галина Куйбышева и Валентина Маленкова). Многие из них впоследствии получили научные степени, а некоторые стали профессорами в своих областях. Юрий Жданов, получивший ученую степень по философии, был единственным, кто последовал за отцом в политику, но вскоре вернулся в академию и стал ректором Ростовского государственного университета. Серго Берия стал выдающимся физиком, а Андрей Маленков достиг такого же уровня как биолог63.
Эти молодые люди, как вспоминала впоследствии Светлана Сталина, «старались не пропускать хорошие концерты в консерватории» и учили тому же своих родителей. «В какой-то степени родители здесь прислушивались, приноравливались к взглядам молодого поколения»64.
Светлана, без сомнения, больше имела в виду семьи Ждановых, Микоян, Маленковых, Берия и Молотовых, чьей теплой семейной жизни она завидовала, чем свою семью. Даже занятый Молотов находил время для своей Светланы, которая, к радости родителей, получила золотую медаль перед вступительными экзаменами в университет в 1946 году и продолжила изучать историю в МГУ65. Это означало, что он встречался с ее университетскими друзьями. Как ни удивительно, послевоенная студенческая жизнь в Московском университете была, по всей видимости, исключительно оживленной, интеллектуально серьезной и пронизанной чувством оптимизма по поводу будущего, которое еще не оторвалось от своих социалистических корней и не переросло в диссидентство66. Молотова радовали здравые политические настроения среди студентов. «Приходит новое поколение, — писал он Полине, — и, судя по Светлане и ее друзьям, они получили солидное образование и, более того, они преданы советскому государству и с уверенностью смотрят в будущее»67.
Сталин и его дочь Светлана отдалились друг от друга с самого начала войны, когда подростком Светлана была эвакуирована в Куйбышев. После того как во время войны Светлана вышла замуж и уехала из Кремля, они больше не обедали вместе. Сталин был одинок после того, как распался его довоенный круг общения, сначала из-за смерти жены, затем из-за ареста родственников во время террора, а после войны он стал еще более одиноким, полностью порвав с родственниками от своих двух браков, и у него не было новых друзей или спутницы, которые могли бы заполнить пустоту. Это привело к тому, что общаться он стал только с членами команды. Сложившаяся в войну привычка заканчивать рабочие встречи членов команды общим ужином продолжилась в менее спартанской форме. Так как Сталин не любил быть один, команду все чаще приглашали на обеды на дачу Сталина, которые начинались поздно, часто после просмотра фильма в Кремле; на этих обедах (в обязательном порядке) много пили, а также там велись рабочие дискуссии, и продолжалось все это до раннего утра (до 4:00 или 5:00 часов)68.
В 1944 году приехавший в гости югославский коммунист Милован Джилас нашел эти ужины вполне приятными: потребление еды и напитков не было чрезмерным, и члены команды «тесно общались друг с другом. Каждый рассказывал о новостях в своей области, с кем он в тот день встречался, какие строил планы». Атмосфера была дружеской и неформальной, и «неподготовленный посетитель едва ли мог заметить разницу между Сталиным и остальными. Тем не менее она существовала. Его мнение тщательно бралось на заметку. Никто ему особо сильно не возражал. Все скорее напоминало патриархальную семью во главе со своенравным человеком, чьи слабости вынуждают домашних все время быть настороже».
Но когда Джилас вернулся в Москву в январе 1948 года (тогда, по общему признанию, югославско-советские отношения резко ухудшались и были на пути к полному разрыву, произошедшему в июне того же года), он обнаружил, что атмосфера стала гораздо более стесненной. Сталин заставлял своих товарищей напиваться, так что они иногда теряли сознание и их приходилось нести домой69.
По словам Хрущева, чтобы избежать пьянства, Берия, Маленков и Микоян в какой-то момент договорились с официантками подавать им подкрашенную воду вместо вина, но затем Александр Щербаков, непопулярный зять Жданова, выдал их. Сталин был очень зол на них за этот обман. Жен уже больше не приглашали, и было много грубых шуток и розыгрышей, могли, например, подложить на стул помидор. Говорили, что подобные шутки инициировал, в частности, Берия. Сталину нравилось унижать, поэтому он заставлял Молотова вальсировать с польским лидером Якубом Берманом или Хрущева — плясать гопак, для этого надо было присесть на корточки и выбрасывать ноги, что, по правде говоря, полному Хрущеву было не очень легко70.
Сталин превратился в сову, и одной из странностей того периода было то, что не только команда, но и все правительство было вынуждено перейти на его график. Даже когда члена команды не приглашали в какую-то ночь пообедать со Сталиным, он должен был оставаться в своем кабинете, часто далеко за полночь, на случай, если его вызовут в последнюю минуту71. Когда по медицинским причинам Ворошилов хотел отойти от сталинской ночной жизни, ему пришлось просить у него специального разрешения. Этот режим сказался на здоровье членов команды, все они испытывали хроническую усталость. Состояние сердца Жданова ухудшилось, и он также, по словам Хрущева, стал алкоголиком, так что, в отличие от своей практики относительно других членов команды, Сталин требовал, чтобы он не пил во время обеда. Как описывал Жданова в то время один из коллег, «его лицо было очень бледным и невероятно усталым, а глаза воспалены от недосыпания. Он задыхался, ему не хватало воздуха. Для Жданова с его больным сердцем ночные бессменные бдения на „ближней даче“ были катастрофическими»72. Андреев тоже был в плохой физической форме, впрочем, не из-за ужинов, на которые его больше не приглашали. Ворошилов страдал от головных болей, бессонницы и головокружения. Плохое здоровье было присуще всей советской политической элите, врачи связывали это с неестественным рабочим временем. В мартовской записке 1948 года говорилось, что двадцать два министра страдали от сильной усталости, трое от язв и один от нервного истощения73. У Молотова, Микояна, Берии и Хрущева, похоже, было от природы железное здоровье, хотя Хрущев и Молотов позволяли себе вздремнуть в дневное время, а Микоян признался, что устраивал перерывы на отдых во время бесконечных ужинов под предлогом похода в туалет74.
В то время как личный образ жизни Сталина оставался аскетичным, члены команды и политическая элита в целом вели все более роскошную жизнь. Писали, что некоторые из жен — Зинаида Жданова, Нина Берия и Полина Жемчужина — периодических посещали Карловы Вары в Чехословакии (один из бонусов восточноевропейской империи)75, а про любимую дочь Полины Светлану говорили, что она «настоящая большевистская принцесса»: ее ежедневно возили на машине в университет, и она «каждый день носила новый наряд». Жена Молотова «всегда была одета лучше всех правительственных дам», а бедная Екатерина Ворошилова, когда-то революционерка, «превратилась в дородную даму», как и Зинаида Жданова. Квартира и дача Молотова отличались «хорошим вкусом и роскошью обстановки — по советским стандартам, конечно», дача Ворошиловых была «роскошной», полной «ковров, золотого и серебряного кавказского оружия, дорогого фарфора», некоторые из этих вещей были подарками от стран социалистического блока. Теперь на дачах были теплицы, кинозалы и даже конюшни (Ворошилов и Микоян по-прежнему любили кататься верхом, хотя жена Ворошилова считала, что он слишком стар для этого). Скромное происхождение Кагановичей проявлялось в том, что у них был дом «богатый мелкобуржуазный, полный некрасивых дорогих вещей, с пальмами в кадках по углам». У Берия, с другой стороны, дача была даже более роскошная, чем у Ворошиловых, с дизайнерской мебелью, обоями и лампами, а также английскими и немецкими книгами и журналами.
«Трофеи», привезенные из Европы после войны, способствовали росту роскоши элитных квартир и популярности роялей. По мнению Светланы Сталиной, именно старшее поколение особенно любило роскошь (исключение составляла лишь скромная Ашхен Микоян). Маленковы, Ждановы и Андреевы жили менее экстравагантно и более «демократично», но даже там, как отмечала Светлана, государство — которое владело всеми этими квартирами, дачами и прекрасной мебелью (мало что было частной собственностью) — поддерживало их быт на уровне, недоступном простым советским гражданам76.
Ждановы, пожалуй, больше других членов команды стремились продемонстрировать свою высокую культуру. Тем не менее имя Жданова вскоре навсегда оказалось связано с репрессивной культурной политикой, которая была глубоко оскорбительной для русской интеллигенции— по этой причине у детей членов команды, которые идентифицировали себя с ней, вызывало чувство неловкости. «Ждановщина» — такое название получила кампания, начатая в 1946 году с целью усиления дисциплины в сфере культуры и борьбы с декадентским модернизмом и западным влиянием. Одновременно проходила кампания против «космополитов», осуждавшая «низкопоклонство» перед Западом во всех проявлениях.
Первыми под удар культурной кампании попали два ленинградских литературных журнала и ленинградские писатели Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Жданов, в обязанности которого как секретаря ЦК входила идеология и культура, был исполнителем и, несомненно, сторонником восстановления контроля в сфере культуры, который несколько ослаб во время войны. Но инициатива, очевидно, исходила от Сталина, который постоянно подсказывал, как надо действовать; и кажется маловероятным, чтобы Жданов по собственной инициативе выбрал бы в качестве мишени свою бывшую вотчину, Ленинград, или тех писателей, которых он прежде защищал. Сталин лично отредактировал речь Жданова перед ленинградскими писателями и необычайно тепло похвалил текст, который среди прочего интересен тем, что автор заранее позаботился включить в него инструкции для режиссера («бурные аплодисменты») в соответствующих местах. Органы безопасности также внесли свой вклад, подготовив компрометирующие материалы на Зощенко и Ахматову. После речи Жданова и постановления Оргбюро от 9 августа 1946 года, на которое Жданов ссылался, писатели, высмеивавшие, как Зощенко, советскую жизнь или пытавшиеся ее игнорировать, уйдя во внутреннюю эмиграцию, как Ахматова, не могли больше публиковаться в советских журналах77. Сталин, взявший на себя ведущую роль в перекрестном допросе ленинградцев на заседании Оргбюро, добавил от себя: Ленинград слишком долго шел своим собственным путем в культуре, влияние местной интеллигенции было таким же, как и влияние партии, и его культурный климат проявлял тенденцию к низкопоклонству перед иностранцами, о чем он уже говорил в связи с речью Черчилля в предыдущем году78.
Следующий удар был направлен против исследователей рака (профессоров Нины Клюевой и Григория Роскина), которые при поддержке министра здравоохранения передали информацию о результатах своих исследований американским ученым через посольство США. Конечно, в эту историю был внесен шпионский мотив, но главное — предупреждение советской интеллигенции и бюрократии, что они должны быть очень осторожными в своих отношениях с иностранцами, всегда помня о неприкосновенности постоянно расширяющейся категории советских «государственных секретов»79. После этого появилось «Закрытое письмо Центрального комитета», в котором низкопоклонство перед Западом критиковалось как «недостойное для наших людей», особенно это касалось интеллигенции80. И снова Жданов выступал перед публикой, а стоял за ним Сталин, который, как и прежде, тщательно редактировал текст ждановской речи81. Эта речь была произнесена на «суде чести» по делу Клюевой — Роскина. Такие суды стали новым оружием в советском идеологическом арсенале и были одним из любимых проектов Жданова. Отличительной чертой судов чести было то, что они унижали и осуждали тех, кого судили, но обычно не приводили к арестам и заключению в ГУЛАГ. Жданов, вероятно, рассматривал их как прогрессивную, даже демократическую меру, укрепляющую дисциплину без жестких карательных мер 1930-х годов, и, кроме того, опирающуюся на мнение профессионального сообщества. Проблема заключалась в том, что после Большого террора это не работало: коллеги обвиняемых просто ждали инструкций сверху (в которых не было недостатка) и превосходили самих себя в клевете, чтобы, как говорили в Советском Союзе, «перестраховаться»82.
Кампания против космополитов изначально была прочно привязана к внешней угрозе, хотя к концу 1940-х годов, после смерти Жданова, превратилась в эвфемизм антисемитизма. Зарубежные контакты были особенно опасны для интеллигенции, но не только для нее. «Закрытое письмо» рекомендовало более пристальное наблюдение за иностранными гостями, а последовавшие за ним репрессии в разных концах страны касались широкого круга деяний: от прослушивания радиопередач «Голоса Америки» в Краснодаре до излишних симпатий к немецкой культуре во время немецкой оккупации в Великих Луках. В портовом городе Риге от моряков на океанских пароходах требовалось излечиться от восхищения американской «свободой» и уровнем жизни83.
Во время войны и сразу после нее многие представители советской элиты общались с иностранными журналистами или дипломатами, ходили на приемы и показы фильмов в посольствах. Но затем начали закручивать гайки. В 1947 году запретили браки между иностранцами и советскими гражданами, что разрушило личную жизнь ряда жителей Запада, в том числе будущего сталинского биографа Роберта С. Такера, который тогда был младшим дипломатическим сотрудником в посольстве США84. Те, кто проводил слишком много времени в иностранных посольствах или дружил с дипломатами, рисковали быть обвиненными в связи со шпионами, как, например, бывшая жена композитора Сергея Прокофьева, Лина, которая оказалась в ГУЛАГе и оставалась там до смерти Сталина85. Борис Сучков, молодой деятель культуры с хорошими связями в Центральном комитете, специалист по англо-американской литературе, был директором Государственного издательства иностранной литературы, когда его арестовали как американского шпиона, вместе с женой, по сути, только потому, что они общались с американскими дипломатами86. Два иностранных русскоязычных издания, распространяемых в Советском Союзе, «Британский союзник» и «Америка», подвергались критике за «тенденциозное» содержание, и их тиражи сокращали до тех пор, пока их стало невозможно купить практически нигде, кроме как в гостиницах «Метрополь» и «Националь» в Москве87.
Последнее значительное вмешательство Жданова в культуру имело место в январе 1948 года, за восемь месяцев до его смерти. На этот раз речь шла о музыке, которую Жданов очень любил88. Он обрушился на всех ведущих советских композиторов, включая Шостаковича, Прокофьева и Арама Хачатуряна, обвинив их в модернизме, потакании вкусам элитной аудитории, пренебрежении мелодичностью и гармонией, уступках западному буржуазному вырождению и несоответствии вкусам народа89. Интеллигенция обеих столиц была возмущена, и Шостакович позже написал сатиру по этому случаю90. Но, в соответствии с общим подходом Жданова, наказание композиторов было мягким по советским стандартам (проблемы с публикацией и заказами, что вело к падению доходов, но не к потере привилегий и статуса, тем более не к арестам). Хотя Жданов, видимо, искренне верил, что композиторам лучше вернуться к более мелодичной и менее диссонирующей музыке, во время разбирательства он, по-видимому, находился в странно веселом настроении. Когда Прокофьев, вернувшийся из эмиграции и еще не полностью освоившийся в советских нравах, несмотря на замечание главы Контрольной комиссии партии, продолжал разговаривать с соседом, несколько свидетелей утверждают, что Жданов, наблюдая за этим с трибуны, начал смеяться. Неизвестно, понравилось ли ему наблюдать за тем, как неловко себя чувствует человек из Контрольной комиссии, или его развеселило столкновение двух разных систем ценностей и иерархий91. Жданов даже написал свой собственный сатирический скетч (только слова, без музыки), в котором изображен министр, которого тащит на концерт его любящая культуру жена. Он, как обычно, засыпает, и когда жена его будит, он, как сознательный гражданин, говорит ей, что она, должно быть, не читала резолюцию ЦК, осуждающую весь этот вырожденческий модернистский мусор. Но тут выясняется, что музыка написана знаменитым русским композитором XIX века Михаилом Глинкой92.
Сын Жданова, Юрий, написал об этой маленькой пародии в своих мемуарах в соответствии с его общим представлением о своем отце как о культурном, доброжелательном и приятном человеке. Ждановы, кажется, были счастливой семьей, чья жизнь «крутилась вокруг единственного сына, его друзей, его интересов. Здесь бывали интересные и веселые молодежные вечера». Так описывала эту семью Светлана Сталина, которой образ жизни Ждановых казался особо привлекательным из-за контраста с ее собственной одинокой жизнью в Кремле93. Брак Светланы с Морозовым распался, и она снова жила в квартире Сталина со своим сыном Оськой (сокращенное от Иосиф) и его няней, а Сталин проводил большую часть времени на даче. Она отчаянно пыталась выбраться, и Юрий решил спасти ее от кремлевской изоляции94.
Вопрос о браке волновал как Сталина, так и Светлану, и, очевидно, они оба пришли к выводу, что для нее было бы лучше выйти замуж за сына одного из членов команды во избежание дальнейших бед. После ее развода, по словам Микояна, Сталин сказал «нам» (то есть своему ближнему кругу), что он разговаривал со Светланой о том, за кого ей следует выйти замуж: «Она сказала, что выйдет замуж за Степана Микояна или сына Берии Серго. Я сказал ей: «Ни то, ни другое. Ты должна выйти за сына Жданова». Микоян и Берия испытали огромное облегчение, хотя Микоян, по крайней мере, любил Светлану. «Если бы выбор пал на моего сына, — писал позже Микоян, — Сталин начал бы вмешиваться в жизнь нашей семьи». «Это было бы ужасно», — соглашался Берия95. Неизвестно, знали ли Светлана и Юрий об этом разговоре, но Светлана позже написала, что Сталин, который любил Андрея Жданова и уважал его сына, «всегда желал, чтобы семьи «породнились»95, поэтому она, несомненно, надеялась обрадовать его этим решением. Но момент был упущен. Когда Светлана сказала Сталину, что она планирует выйти замуж за Юрия и переехать в квартиру Жданова в Кремле, он был раздражен: он строил второй этаж на даче в Кунцеве и надеялся, что она и ее сын приедут и будут жить там с ним. Но Светлана знала, что Юрий не согласится жить с ее отцом, так что это было исключено. Они поженились весной 1949 года.
На самом деле Светлане нравился сын Берии; у них даже был короткий роман во время войны. Но мать Серго была резко против, не потому что ей не нравилась Светлана (они всегда были близки и оставались в хороших отношениях), а по соображениям благоразумия: «Сталин интерпретировал бы этот брак как нашу попытку втереться в его семью», — сказала она своему сыну. Как бы то ни было, в 1947 году Серго женился на красавице Марфе Пешковой, внучке писателя Максима Горького. Сталин, который с детства знал Марфу как лучшую подругу Светланы, тем не менее имел сомнения по поводу этого брака, он считал, что это попытка «установить связи с оппозиционной русской интеллигенцией» или, возможно, уловка отца Серго с целью «проникнуть в среду русской интеллигенции». На свадьбу он подарил Серго издание своего любимого грузинского эпоса, на котором сделал надпись: «Дружите лучше с грузинской интеллигенцией!» Молодая пара жила в своей собственной квартире в особняке Берии, по воскресеньям их навещала бабушка Марфы, первая жена Горького, Екатерина Пешкова, которая с давних пор защищала политических заключенных — самое близкое, что было в сталинской России к деятельности по защите гражданских прав. Без сомнения, она принадлежала к той «оппозиционной интеллигенции», которую имел в виду Сталин96.
Интеллигентская среда была привлекательна и для Светланы, и для Юрия Жданова; но Юрий, единственный из детей членов команды, ушел из науки (он преподавал химию и изучал философию в МГУ) в политику. Юрий в детстве был любимцем Сталина, и именно Сталину пришла в голову идея пригласить его на работу в ЦК. Его отец, вероятно, был встревожен тем, что Юрий входит в опасный мир политики, и Сталин тоже, как ни странно, предостерегал его от этого еще в 1940 году, когда посоветовал тогда двадцатилетнему Юрию не заниматься в университете комсомольской работой: «Политика — грязное дело. Нам химики нужны». Грязное это было дело или нет, но Юрий погрузился в него с головой, как только в декабре 1947 года его назначили главой научного отдела Центрального комитета, и, таким образом, не успев поработать на более низких уровнях, он стал одним из высших должностных лиц партии в сфере культуры97.
Юрий был из послевоенного поколения молодых, образованных коммунистов, которые ценили в науке профессиональные нормы и международные стандарты. Для них господство в науке Трофима Лысенко, агронома-самоучки, чьи оптимистичные рецепты увеличения урожайности перед войной вызывали восхищение Сталина и других советских руководителей, было воплощением всего того, что нужно было изменить в послевоенный период. Для Юрия и его несколько более старших сверстников, таких как Дмитрий Шепилов, заместитель начальника отдела агитпропа ЦК в то время, когда Юрий был назначен в отдел науки, было ясно, что довоенные махинации, которые привели к фактическому запрещению генетики, создали «глубоко ненормальную ситуацию», которую нужно было исправить. «Я всем существом моим ждал конца лысенковщины, дискредитировавшей и нашу науку, и мою Отчизну», — писал Шепилов в своих мемуарах98. Но именно Юрий, почувствовав, что его время пришло, со всем энтузиазмом уже через несколько месяцев после назначения в своей лекции для партийных пропагандистов начал публичную атаку на теории Лысенко.
Антилысенковская позиция получила некоторую поддержку в команде. Берия, вероятно, разделял ее: его жена была очень расстроена, когда перед войной он не смог спасти биолога Николая Вавилова, ее коллегу из Сельскохозяйственной академии и научного противника Лысенко, она также подвергла критике некоторые теории Лысенко в своей докторской диссертации. Отец Юрия Андрей тоже не был поклонником Лысенко, но предупреждал сына, чтобы не связывался с ним: «Он тебя с огурцом скрестит». Андрей был прав. Лысенко контратаковал, по-видимому, при поддержке соперника Жданова Маленкова, и Сталин выступил на его стороне, раскритиковав Юрия на заседании Политбюро в присутствии его отца («Вы что, не знаете, что на Лысенко держится все наше сельское хозяйство?»99). Последствия для Юрия были относительно мягкими, так как Сталин счел его молодым и неопытным и обвинял его старших коллег (Шепилова и Жданова-отца) в том, что они не направили его в нужное русло. Юрий даже сохранил свою должность в ЦК. Но его оптимизм по поводу реформ, по-видимому, потерпел поражение. Он неправильно истолковал дух времени или, может быть, просто опередил время на десятилетие. Старые мракобесы в лице Лысенко показали свою силу. Образованной молодежи, настроенной на реформы, не суждено было взять верх, пока у власти был Сталин. И вскоре Юрию и всем остальным напомнили, что политика, действительно, грязное дело100.
1 А. И. Микоян, Так былоь с. 513; Е.Ю. Зубкова, Общество и реформы, 1945-1964 (Москва: Россия молодая, 1993), с. 16-63.
2 Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи, с. 482.
3 Churchill, Second World War, v. 6, p. 345; v. 5, p. 330.
4 РГАНИ, 3/22/33, л. 9 (запрет для членов Политбюро, 15 сентября 1933); Сталин и Каганович, с. 332.
5 РГАНИ, 3/22/33, лл. з, 35 (выговор Микояну, 25 июня 1933 года, снят и мая 1936 года).
6 Симонов, Глазами, с. 80.
7 Bernard Bromage, Molotov (London: Peter Owen 1956), p. 214.
8 Сталин, Сочинения, ed. McNeal, p. 204.
9 Hindus, Crisis in the Kremlin, p. 47.
10 Watson, Molotov, р. 217, 221, 228-230; РГАСПИ, 82/2/1592, лл. 40-43, 72-74 (письма Полине, 1946-1947).
11 С. Берия, Мой отец (1994), с. 231-244, 245-256; Montefiore, Stalin; Norman Naimark, The Russians in German (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1995), p.350, 483, 497.
12 Churchill, Second World War, v. 5, p. 306; РГАСПИ, 70/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», записи от 29 декабря 1945 и 17 декабря 1955).
13 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Last Testament, p. 157-176; Copec Медведев и Рой Медведев, Никита Хрущев, с. 139.
14 Микоян, Так было, с. 493-512; Павлов, Анастас Микоян, с. 215.
15 Серго Берия, Мой отец, Лаврентий Берия: сын за отца отвечает... (Москва: Алгоритм, 2013), с. 26; Alliluyeva, Only One Tear, p. 390; С. Микоян, Воспоминания, с. 27; Аллилуева, Двадцать писем, с. 124, 128, 130-131; С. Хрущев, Хрущев: реформатор, (Москва: Время, 2010), с. 59.
16 Сталин и космополитизм (Москва: Материк, 2005), с. 95; Johnston, Being Soviet, р. 86-87.
17 Аллилуева, Двадцать писем, с. 128-129; Alliluyeva, Only One Year, p. 112.
18 Service, Stalin р. 491; РГАСПИ, 558/11/97, (иностранная пресса, октябрь 1945 года; включает сообщение Newsweek)., также лл. по, 129; РГАСПИ, 558/11/99, лл- 92-93 (сердечный приступ у Сталина, 4-7 декабря 1945 года).
19 РГАСПИ, 558/П/97, Л. 91.
20 Чуев, Сто сорок бесед, с. 52.
21 РГАСПИ, 558/11/732, л. 42.
22 См. гл. 6 о выговоре в 1944 году и о сыновьях.
23 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 28; Knight, Berta, p. 135-140; Пихоя, Советский Союз (Москва: Издательство РАГС, 1998), с. 60, 73; S. Beria, Beria, Му Father, р. 246.
24 А. Г. Маленков, О моем отце, с. 53.
25 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 27-28; Чуев, Сто сорок бесед, с. 312; Волынец, Жданов, с. 390.
26 Khrushchev Remembers, р. 251.
27 А. И. Микоян, Так было, с. 423; Дмитрий Шепилов, Непримкнувший (Москва: Вагриус, 2001), с. 390; Куманев, Говорят сталинские наркомы, с. 412; Симонов, Глазами, с. 139.
28 Волынец, Жданов, с. 224-226; Пихоя, Советский Союз, с. 6о, 73.
29 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 251; Пихоя, Советский Союз, с. 65.
30 А. И.Аджубей, Тедесятълет (Москва: Советская Россия, 1989), с. 145; Исторический архив, 2000, № 6, с. 212-213.
31 Куманев, Говорят сталинские наркомы, с. 138.
32 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 39; Куманев, Говорят сталинские наркомы, с. 411, 508; Зенкович, Самые секретные, с. 58-60.
33 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 240-244.
34 Пихоя, Советский Союз, с. 77.
35 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 63; Андреев, Воспоминания, с. 268-269.
36 Montefiore, Stalin, p. 467; Чуев, Сто сорок бесед, с. 314-315; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 308; Васильева, Кремлевские жены, с. 86.
37 ЦХДНИСО (Центр хранения документации новейшей истории Самарской области), 714/1/1149 (вопросы людей о судьбе Жукова, 1945-1946); РГАНИ, 3/32/13, л. пб (Жемчужина возмущена обыском); Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 31-32; Roberts, Stalin's General, p. 244-253.
38 Сталин и космополитизм, с. 31-32.
39 Фултонская речь (“Sinews of Peace”, 5 марта 1946, http://historyi9oos.about.com/od/churchillwinston/a/Iron-Curtain.htm).
40 Ответ Сталина, 14 марта 1945: Сталин, Сочинения, ed. McNeal, vol. 3(16), p. 35-43.
41 Жуков, цит. в: Robert Gellately, Stalin's Curse (Oxford: Oxford University Press, 2013), p. 159 (цитата маршала Кирилла Мерецкова), 171; Origins of the Cold War (Washington, DC: United States Institute of Peace, 1991), p. 3-16, особ. 15-16 (посол Михаил Новиков).
42 David Holloway, Stalin and the Bomb (Yale University Press, 1994); Knight, Beria, p. 137 (комментарии о физиках Юлие Харитоне и Иване Головине); Куманев, Говорят сталинские наркомы, с. 410-411 (комментарий Д. Г. Жимерина).
43 Пихоя, Советский Союз, с. 34-35 (Варга); S. Beria, Beria, Му Father, р. 205; Gellately, Stalin’s Curse, p. 306; Павлов, Анастас Микоян, с. 226.
44 Vladislav Zubok and Constantine Pleshakov, Inside the Kremlin's Cold War (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996), p. 132-134.
45 Alliluyeva, Only One Tear, p. 394; Жданов, Взгляд в прошлое, с. 123; S. Beria, Beria, Му Father, р. 160.
46 Чуев, Сто сорок бесед, с. 436.
47 Молотов, Маленков, Каганович, 1957, с. 47; Чуев, Сто сорок беседу с. 314.
48 Маленков, О моем отце, с. 59.
49 Аллилуева, Двадцать писем, с. 134, 141.
50 S. Beria, Beria, Му Father, р. 193, 246; А. Г. Маленков, О моем отце, с. 59; Radzinsky, Stalin, р. 535-536.
51 Молотов, Маленков, Каганович, 1957, с. 121; Волкогонов, Сталин, с. 390-391
52 Кузнецов, Крутые повороты, с. 82-83.
53 Симонов, Глазами, 139 (слова Сталина в передаче маршала Жукова), с. 360.
54 Симонов, Глазами, с. 139 (слова Сталина Симонов услышал от послевоенного министра путей сообщения Ивана Ковалева), с. 348.
55 С. Хрущев, Никита Хрущев: рождение сверхдержавы, с. 29.
56 Аджубей, Те десять лет, с. 27-28.
57 Волкогонов, Триумф и трагедия., кн. 2, пкт. 1, с. 131; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатора с. 236-238; Дмитрий Шепилов, Непримкнувший (Москва: Вагриус, 2001), с. 33; С. Хрущев, Никита Хрущев', рождение сверхдержавы, с. 29-30.
58 Маленков, О моем отце, с. 24-25.
59 С. Берия, Мой отец (1994), с. 36.
60 Г. Вишневская, Галина (Москва: Русич, 1999), с. 203-214; Говорят сталинские наркомы, с. 411 (Жимерин)
61 РГАСПИ, 70/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», с. 14, 15-16, 76).
62 Андреев, Воспоминания, с. 330.
63 Sheila Fitzpatrick, “Stalin and the World of Culture,” in Totalitarian Dictatorship: New Histories, ed. Daniela Baratieri and Giuseppe Finaldi (New York: Routledge, 2014), p. 75-77.
64 Alliluyeva, Only One Year, p. 390; С. Микоян, Воспоминания, c. 166.
65 РГАСПИ, 82/2/1592, л. 16 (письмо Полине [1946]).
66 Vladislav Zubok, Zhivago's Children: The Last Russian Intelligentsia (Cambridge, MA: Belknap Press, Harvard University Press, 2009), p. 30-31, 40, 290; Benjamin Tromly, Making the Soviet Intelligentsia (Cambridge: Cambridge University Press, 2014).
67 РГАСПИ, 82/2/1592, лл. 57-60 (письмо Полине, 19 июня 1947)
68 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 49.
69 Milovan Djilas, Conversations with Stalin (Harmondsworth: Penguin, 1962), p. 64,117-135 (Милован Джилас, Беседы co Сталиным (Москва: Центрполиграф, 2002), с. 91, 172-184).
70 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 296-306 (цитата, р. 301); Service, Stalin, р. 524-525; Alliluyeva, Only One Year, p. 363.
71 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 63-64, 196.
72 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 284; Djilas, Conversations, p. 121; Dmitrii Shepilov, The Kremlin's Scholar (New Haven: Yale University Press, 2007), p. 91.
73 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 63.
74 Service, Stalin, p. 525; Montefiore, Stalin, p. 521.
75 Montefiore, Stalin, p. 552.
76 Alliluyeva, Only One Year, p. 378-390; РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», запись от 20 мая 1951).
77 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 32-33; С. Куняев, “Post Scriptum”, Наш современник, 1995, Nfiio, c. 190.
78 Сталин и космополитизм, с. 70; «Литературный фронт», с. 214, 200, 221-225.
79 Nikolai Krementsov, The Cure (Chicago: University of Chicago Press, 2002).
80 «Закрытое письмо от 16 июля 1947 г.», Сталин и космополитизм, с. 124; Симонов, Глазами, с. 128; РГАСПИ, 558/11/732, лл. 89-90.
81 РГАСПИ, 558/11/732, л. 1.
82 Krementsov, Сиге, р. 111-112; В. Д. Есаков и Е. С. Левина, Дело КР: суды чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма (Москва: Институт российской истории РАН, 2001).
83 С. Борисов, Андрей Александрович Жданов (Шадринск, 1998), с. 31; РГАСПИ, 17/88/819, 129-30, лл. 35-38 (Краснодар), л. 35 (Великие Луки); РГАСПИ, 17/122/326, л. 30 (Рига).
84 Сталин и космополитизм, с. 107 (текст решения Политбюро от 15 февраля 1947); Леи) York Times, 31 July 2010 (некролог Такера).
85 Simon Morrison, Lina and Serge (Boston: Houghton Mifflin Harcourt, 2013), p. 5-7, 249-254, 270.
86 РГАСПИ, 17/121/616, лл. 20-26; Лубянка: Сталин и МГБ СССР (Москва: Материк, 2007), с. 60-65; Сталин и космополитизм, с. 729.
87 Сталин и космополитизм, с. 547-548; Johnson, Being Soviet, р. 176.
88 Shepilov, Kremlin's Scholar, р. 95.
89 Alexander Werth, Musical Uproar in Moscow (London, 1949).
90 Elizabeth Wilson, Shostakovich (Princeton: Princeton University Press, 1994), p. 296-298.
91 Simon Morrison, The People's Artist (Oxford: Oxford University Press, 2009), p. 29 (цитирует Мстислава Ростроповича и Тихона Хренникова).
92 Жданов, Взгляд, с. 91-92.
93 Alliluyeva, Only One Year, p. 390.
94 Аллилуева, Двадцать писем, с. 145-146; Жданов, Взгляд, с. 73.
95 А. И. Микоян, Так бъгло, с. 363.
96 Интервью с Марфой Пешковой, http://www.mk.ru/social/interview/2012/09/06/745528-marfakrasavitsa.html; S. Beria, Beria, Му Father, р. 151-152; 191-193; Зенькович, Самые секретные, с. 25; Антонина Пирожкова, «Екатерина Павловна Пешкова», http:// magazines.russ.ru/october/2003/7/pir.html.
97 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 40; Жданов, Взгляд, с. 69; Krementsov, Stalinist Science, p. 337 (8 декабря 1947); РГАСПИ, 17/121/639, л. 263 (17 июля 1948).
98 Shepilov, The Kremlin’s Scholar, p. 22, 124.
99 Шепилов, Непримкнувший, с. 130.
100 Nikolai Krementsov, Stalinist Science (Princeton: Princeton University Press, 1994), p. 154.
<< Назад Вперёд>>
