В 1875–1876 гг. режим в «предварилке» был жестким. Нас содержали исключительно в камерах-одиночках, наказывали за перестукивание и постоянно за нами следили. Однако эти ограничения не влияли сколько-нибудь серьезно на наше здоровье и разум. Некоторым женщинам нездоровилось, но подобные случаи были редки и не угнетали нас.
Напротив, в мужском отделении болезни и смерти начались уже в первый год заключения и с течением времени распространялись все сильнее. Тюремную жизнь женщины переносят легче вследствие их более гуманного отношения друг к другу. Они следят друг за другом и делают все, что в их силах, чтобы чуть-чуть облегчить жестокое одиночество. Они делятся пищей, деньгами и одеждой. Нам разрешалось оставаться в своей одежде, хотя я предпочитала носить арестантскую одежду, чем тратить деньги на костюм. Нам позволяли пересылать из камеры в камеру вещи, хотя при этом они подвергались досмотру.
Нас было 37 женщин в возрасте от 17 до 32 лет. Я была самая старшая, хотя Софья Александровна Лешерн фон Герцфельд, вероятно, была моей ровесницей. Некоторые молодые узницы поражали меня своей необычайной силой воли, самообладанием и четким осознанием своего достоинства и ответственности за взятый на себя долг.
Самый типичный пример этих качеств представляла собой Варвара Ивановна Ваховская. Ее арестовали в 16-летнем возрасте, и все годы до суда она провела в строгом одиночном заключении. Мать умерла, когда она была ребенком, и воспитывал ее отец – богатый помещик в Подольской губернии. Она была единственной дочерью, и ее сильно баловали. Она закончила школу в очень раннем возрасте и отправилась в Швейцарию продолжать обучение. Там присоединилась к группе Бакунина, Сажина и их сторонников. Она отличалась большим умом и быстро поняла суть их учений. Варвара принимала участие в оживленных дискуссиях «бакунистов» и «лавровцев», привлекая внимание русских студентов и преподавателей в Швейцарии. Она отличалась не только умом, но и красотой. У нее было привлекательное, хотя серьезное лицо. За ее оживленными и нередко шутливыми речами скрывались четкие и хорошо обоснованные мнения. Она всегда изысканно одевалась – платья присылал ей отец. Маленькая, но хорошо сложенная, она ходила размеренными шагами, сохраняя величественную осанку, по каменной дорожке в нашем крохотном дворике. Стоя на раковине и держась за окно, я с восхищением наблюдала за ней. Мне не нравились в ней лишь ее довольно нарядные платья, составлявшие резкий контраст с поношенной одеждой остальных узниц, так как я никогда не одобряла увлечение нарядами у людей, преданных более высоким, духовным идеалам. Наконец, я написала ей об этом. Милая Варвара пристыдила меня своим ответом. «Вы действительно полагаете, – писала она, – что я вырасту дурочкой из-за того, что ношу платье, присланное мне отцом? Нет. Я слишком уверена в силе своего ума, чтобы бояться, что его испортит пурпурное платье». Позже она со смехом говорила: «Мое платье скомпрометировало меня в глазах товарищей. Я получила из-за него изрядный нагоняй».
В этом вопросе большую роль играло ее раннее окружение. Привыкнув с детства к роскоши, она не придавала ей значения, и для нее все платья – и красивые, и простые – были одинаковы. Позже, выйдя замуж за Анатолия Осиповича Осмоловского и тем самым став независимой от отца, она не обращала внимания на одежду и думала о себе лишь после того, как были удовлетворены все нужды окружающих.
Сидя в «предварилке», Варвара была прелестна как цветущая роза. Неудивительно, что наши мужчины мечтали покорить ее, и, как только начался процесс, она оказалась засыпана записками с предложениями руки и сердца от лучших мужчин из нашей группы. Тогда ей было 20 лет. Она не хотела выходить замуж и отклоняла все пылкие предложения.
Я знаю все это, потому что к концу нашего заключения стала ее доверенным лицом. Я одобряла ее отказы, поскольку она попала в тюрьму почти ребенком и по неопытности вряд ли могла разобраться в своих чувствах.
Когда ее четырехлетнее заключение закончилось, отец забрал Варвару домой. Перед отъездом она пришла с нами повидаться. Похоже, ее смущала гигантская свита, приставленная к ней отцом. Он планировал вывести свою красавицу дочь в свет, а она была слишком умна, чтобы спорить с ним по этому поводу. Он был стариком, измученным тревогой за судьбу единственной дочери, и она хотела терпеливо дождаться того момента, когда сумеет устроить жизнь по собственному желанию, не причинив никому горя.
Позже, заведя хозяйство и став матерью большой семьи, она никогда не оставалась безразлична к окружающей жизни. Кроме того, даже через десятки лет она сохраняла непоколебимую любовь к своим соратникам. В ее доме мы всегда могли найти пристанище, место, где можно было решить различные конспиративные вопросы.
Еще одним юным и прекрасным существом была Вера Павловна Рогачева, урожденная Карпова. У нее было золотое сердце, но беспокойный ум. Ей только-только исполнилось семнадцать, она была коренастой, черноглазой и круглолицей девушкой. Она заключила фиктивный брак, чтобы избавиться от власти недоброго и деспотичного отца. Дмитрий Рогачев, ставший для нее освободителем, был артиллеристом и известным революционным пропагандистом. Сразу же после заключения брака они расстались и лишь много лет спустя совершенно случайно встретились, когда одновременно ехали в Сибирь: Дмитрий – отбывать каторгу на Каре после заключения в Харьковском централе, а Вера сопровождала своего настоящего мужа Свитыка на Кару. Именно Свитык так ярко описывал страдания политических заключенных в центральных каторжных тюрьмах.
Вера была столь энергична, обладала столь вулканическим темпераментом, что буквально заполняла собой любое место, где находилась. Она очень живо все ощущала и была совершенно неспособна сдерживать свои чувства и побуждения. Всегда ревностно следуя высоким идеалам, она постоянно сталкивалась с препятствиями и поэтому неизменно пребывала в возбуждении или благородном негодовании. Нетрудно представить себе, какие ужасные лишения терпела эта страстная и любящая душа, обреченная на многолетнее пребывание в едва освещенной камере-одиночке. Сейчас я укоряю себя за то, что плохо понимала ее состояние, которое находило такое бурное выражение в криках и рыданиях. В такие моменты смотрительницы бросались к ее двери, звали фельдшера и пытались успокоить Веру. Ее истерические припадки нередко передавались в другие камеры, и по всей тюрьме звучали крики женщин, чьи силы и терпение подошли к концу.
После одного из таких случаев я написала Вере, предупреждая ее, что эти припадки вредно действуют на ее товарищей и что она разрушает свою нервную систему. Возможно, я поступила слишком сурово, но мое письмо произвело на Веру отрезвляющий эффект, и после этого, а также в течение процесса она вела себя образцово. Вера была прекрасной девушкой и только из-за возбудимости и недостатка самообладания порой становилась мучением для тех из нас, кто сохранял сдержанность. В начале суда она хотела участвовать в нашем протесте, но мы убедили ее не делать этого, так как ожидали, что наша демонстрация навлечет на нас репрессии и наказания, и считали, что Вера вполне может быть оправдана, так как против нее имелось очень мало улик. Однако она все-таки не избежала ссылки. Ее отправили в какое-то отдаленное место, кажется на Урале, а оттуда перевели вместе с мужем – Свитыком – в Сибирь.
Прошло много лет, прежде чем я снова встретила неистовую, но милую Веру. Это случилось в 1891 г., в Иркутске. Я увидела ее среди малолетних детей и рядом с мужем, который не всегда вел себя так, как подобает примерному главе семьи. Сама же Вера сохранила и свой вулканический характер, и свою откровенность, и верность.
Наша встреча произошла холодным осенним утром. Колокола иркутских церквей сзывали людей на заупокойную службу по императору Александру III, который только что умер.[28] Вера как раз вернулась из бани. Увидев меня, она заявила, что рада избавлению России от тирана, и неожиданно сообщила, что идет в собор – полюбоваться, как начальство изображает комедию горя и преданности. Я знала, что она в последнее время страдает от ревматизма, и заклинала ее не выходить на ветер после жаркой бани, но она не слушала моих увещеваний. На следующий день она слегла и больше уже не вставала. Она скончалась после двух месяцев ужасных страданий.
Кроме того, с нами была высокая, худощавая Тушинская – женщина уже в зрелом возрасте, всецело преданная революционному делу. Она совсем недавно присоединилась к кружку Войнаральского. Провинциалка, как и я, она еще никогда не работала в общественных организациях. Она много и прилежно читала, с умом выбирая книги.
Тушинской я обязана визитами Пашкова,[29] видного штундиста, который проводил в Петербурге собрания для желающих изучать Новый Завет. Тюремщики доверяли ему и разрешали посещать камеры политических заключенных. Тушинская отправила его ко мне.
Это был высокий старый человек с глазами навыкате. Он немедленно начал читать мне проповедь. Я терпеливо слушала его около получаса, а затем спросила старика, почему он не проповедует в Зимнем дворце, где, вероятно, не знают Евангелие. Я сказала, что мы, попавшие в тюрьму в результате борьбы с несправедливостью, своими делами уже доказали свою любовь к человечеству. Когда наш разговор закончился, я сказала смотрительнице, что больше не хочу видеть Пашкова. Однако он вернулся через три дня. Я снова немного послушала его, после чего еще раз попросила его идти в Зимний дворец, сказав, что мы, узники, и так руководствуемся в своей жизни всем лучшим, что есть в Евангелии. Он стал обвинять нас в коварных методах. Это меня рассердило. Я резко заговорила с ним, сильно его смутив. Он пожал мне руку, повторяя: «Вы близки к Христу, вы близки к Христу», и выбежал из камеры. Больше я его не видела. Я бы не удивилась, узнав, что он имеет какое-то отношение к той ненависти, которую всегда испытывали ко мне власти.
Позже Пашков забрал из тюрьмы Тушинскую и Клавдию Блавдзевич под свое поручительство. Однако они пробыли у него лишь несколько месяцев, после чего их снова арестовали в связи с интересным побегом Ковалика и Войнаральского.[30] Так как эти двое были выдающимися революционерами, то оставшиеся на свободе товарищи провели тщательную подготовку к их побегу. Ковалик и Войнаральский успешно вырвались из тюрьмы, но почти сразу же были снова арестованы, и эта неудача привела к аресту Рогачева, Мачтета, Клена, Тушинской и других.
Мне жаль, что практически все участники этого дела уже скончались, так как подробности этого хитроумного побега следует сохранить для истории. Вероятно, кто-то был подкуплен, так как двери камер запирались тремя разными ключами – один хранился у младших смотрителей, другой – у старших, а третий – у начальника тюрьмы.
В результате этого побега мы, женщины, были лишены многого из того, что нам раньше дозволялось. Газ теперь перекрывали в девять вечера. Нам пришлось бы проводить длинные зимние ночи в абсолютной тьме, если бы не разрешение покупать свечи за свои деньги. Раньше нам разрешались новые журналы и частые свидания с родственниками. Теперь нам отказали в этих и многих других маленьких послаблениях. Мы удивлялись, так как в то время ничего не знали о побеге. Услышав о нем впоследствии, мы сожалели о его неудаче – ведь хотя наших героев не судили за попытку бегства, так как они еще не были осуждены, мы знали, что это будет отмечено в бумагах и станет основанием для новых строгостей.
Тем временем наши ряды прибавлялись. Из провинции привезли многих, вовлеченных в наше дело, и многих других, арестованных в связи с другими делами. Почти все одиночные камеры были заполнены «политическими».
Однажды я узнала, что в камере надо мной появилась новая обитательница. Я постучала по трубе, и мне ответили: «Якимова, из Вятки». Это была 19-летняя Анна Васильевна Якимова,[31] известная в «Народной воле» как Кобозева, а также как Баска.
Среди смотрительниц в то время попадались образованные девушки, которые не могли оставаться простыми наблюдателями нашей тюремной жизни и постепенно лично заинтересовались нашими делами. Наша тесная дружба располагала их в нашу пользу, и самые образованные из них сочувствовали нам и содействовали нашим усилиям помогать друг другу. Я осведомилась у одной из них о здоровье Якимовой и узнала, что та нездорова – покрыта нарывами и, судя по всему, получает недостаточное питание, но не отчаивается. Позже сама Якимова рассказала мне, что она здорова, но провела год в Вятской тюрьме без свиданий, без денег, без посылок из дома, живя на тюремном супе и черном хлебе, что, вероятно, стало причиной анемии. Я перестукивалась с ней очень мало. Одиночество не угнетало меня, и к тому же я так и не научилась бегло переговариваться посредством перестукивания. Но все, что я слышала от Якимовой, создавало у меня впечатление сильной, решительной личности, способной легко и отважно переносить все опасности и затруднения. Для Маши Коленкиной, которая вместе со мной ходила «в народ», слова «это надо сделать» являлись продуманным и глубоко прочувствованным приказом; но те же слова в устах Анны Якимовой представлялись частью ее психологического наследия – ей не нужно было объяснять для себя их смысл. Она была как скала, непоколебимая среди бурь. В то же самое время она представляла собой чувствительную, тонкую и гордую натуру. Она не блистала. Ее достоинства становились наиболее заметны, когда требовался бесстрашный и хладнокровный человек для работы с опаснейшей взрывчаткой. Позже она работала с Кибальчичем как его постоянный помощник. Товарищи называли ее «хранительницей динамита».
Якимова была дочерью священника и выросла в вятских лесах под суровой властью деспотичного отца. Она училась в Вятской епархиальной гимназии, где входила в кружок молодых девушек, читавших серьезные книги и обсуждавших социальные вопросы. Она с большой похвалой отзывалась об одной из своих учительниц – Анне Дмитриевне Кувшинской, впоследствии Чарушиной, которая помогала девушкам в их умственном развитии. Эта дама, также дочь вятского священника, уже больше года сидела в той же самой тюрьме за участие в петербургском кружке Чайковского.
Из Вятки происходило много выдающихся революционеров. Оттуда родом были такие личности, украсившие нашу галерею героев, как Чайковский, Чарушин, Халтурин[32] и многие другие известные деятели из организационной, террористической и просветительской секций. В их число входил, например, Петр Александрович Голубев, посвятивший всю свою жизнь просвещению народа, который искренне любил братской любовью.
Во время революции 1905 г. из Вятки снова вышли целые семьи борцов за народное дело. Трое братьев Макушиных из Хободска и их сестры преданно выступали на стороне освободителей русского народа, не только в России, но и после ссылки в Сибирь и в эмиграции.
Пермская губерния также славится своими благородными гражданами, Архангельская – меньше, а Олонецкая – еще меньше. Было бы ошибкой полагать, что эти энергичные и настойчивые люди не влияли на течение истории, ведь легко заметить, что развитие масс тесно связано с присутствием среди них выдающихся групп или отдельных личностей. Значение подготовки и обучения очевидно, а такую работу может сделать только сильный, умелый человек, имеющий задатки вождя. Я по своему опыту знаю, что те места, где велась пропаганда, внесли свой вклад в революцию, а где такая работа не велась, ничего не происходило. Хотя, как часто говорится, лучшим учителем человека является жизнь во всей ее сложности, первое место следует все же отдать самому человеку. Все остальное является просто условиями, в которых он работает, – приносящими либо пользу, либо вред. Окружение может помогать либо мешать, однако человек способен в значительной степени подняться над окружением и управлять им. Если бы у нас было больше людей высокого ума и возвышенных нравственных стремлений, человечество очень быстро перешло бы на тот этап духовного развития, на котором люди не испытывают взаимного страха, а доверяют друг другу.
Сидя в одиночной камере, скрытно перестукиваясь или обмениваясь записками на клочках бумаги, я узнала, как тщательно приходится выбирать слова, чтобы не ввести товарища в заблуждение, тем самым становясь причиной отчаяния или недоразумений. Кроме того, я всегда с подозрением относилась к «голубям», которые носили записки. Молодые люди, а иногда и не очень молодые, хранили записки до тех пор, пока их не находили при обыске, поскольку слова сочувствия от товарища оставались бесценными даже на кусочке бумаги.
Монотонность одиночного заключения медленно подтачивает силы любого узника. Всем пяти его чувствам недостает пищи, а кроме того, он испытывает духовный голод. Его глаза видят только серые стены клетки, его уши слышат только щелчки ключей в замках. Безвкусная и порой вредная тюремная еда умертвляет его аппетит, а душная, зловонная атмосфера притупляет его обоняние. Даже его осязание отмирает из-за нехватки нормального движения и свежего воздуха. Его одолевают сонливость и апатия. Он читает и пишет, но его внимание рассеивается, и он не в силах сосредоточиться. Он с трудом откликается на призывы из внешнего мира и отдается на волю воображения. Перед его глазами проходят воспоминания и воображаемые картины. Он фантазирует, строит многочисленные планы, идет от одного успеха к другому до тех пор, пока в один несчастный день воображение не покидает его. Он снова и снова пытается оживить свою фантазию, утешаясь мыслью, что через минуту-другую колесо опять завертится и унесет его прочь из ненавистной клетки на свободу. Но его надежды тщетны, воображение умерло, его глаза снова видят только серые стены, а уши слышат лишь мертвую тишину ночи. Его мозг отключается. Ночь и день он лежит на кровати. На его истощенном теле появляются язвы; он почти не ест и с трудом встает, чтобы обменять одну непрочитанную книгу на другую, которая тоже останется непрочитанной.
Затем в один прекрасный день в двери камеры открывается окошечко, и в него протягивают письмо – простое письмо, уже прочитанное цензором. Может быть, оно из Луговца, написанное матерью, да и отец прибавил несколько слов. Иногда что-нибудь приписывают его братья. Из Луговца! Какое чудо! Значит, Луговец еще существует! Его обитатели живы! Колесо опять крутится. Одна картина сменяется другой и третьей. Узник снова далеко от тюрьмы и удивляется, когда смотритель открывает дверь и вызывает его на прогулку.
Прогулка? Ведь он уже гуляет по чудесным садам и разговаривает с умными людьми! Он идет со смотрителем, но и парк, и люди, и интересные беседы остаются при нем.
В тюрьме каждая крошечная новость, каждый намек на новость приобретают крайне преувеличенное значение. Как луна, поднимаясь в пустыне над горизонтом, кажется огромной, так и всякое событие, радостное либо печальное, лишенное линейки, которой можно измерить его масштаб, также раздувается, заполняя крохотное пространство тюремного мира, и поднимает узника к небесам либо совершенно закрывает от него свет жизни, вынуждая к самоубийству. Заключенный становится чрезвычайно чувствительным и впечатлительным; с ним следует обращаться с величайшей осторожностью.
<< Назад Вперёд>>
