Снова настал сентябрь. Полицейские участки и Третье отделение были набиты людьми, арестованными за пропаганду среди фабричных рабочих. Готовился большой «Процесс пятидесяти», а расследование по нашему делу все еще продолжалось. Находились новые участники заговора, велся розыск дополнительных свидетелей. В ответ на наши настойчивые расспросы прокуроры пожимали плечами. Юные героини томились, но никто не терял отваги. Никто, кроме двух или трех, лишь случайно вовлеченных в дело, не просил о помиловании и не выражал раскаяния. Для этих случайных узниц настало трудное время. Они избегали нас, чтобы их не обвинили в связях с нами, а на воле друзей у них не было.
Власти решили перевести часть заключенных в Петропавловскую крепость, чтобы освободить место для «пятидесяти». Мы узнали об этом от смотрителей и поэтому не удивились, когда во дворе под нашими окнами загрохотали колеса экипажей. В первую партию входило около пятидесяти человек, затем настала и наша очередь. Вероятно, первыми забирали тех, кому хотели обеспечить безопасность, затем тех, кто отказался давать показания, и наконец, тех, кто уже дал показания.
Я была рада, что удалось познакомиться с условиями заключения в крепости. Когда меня доставили туда, в Трубецком бастионе уже находились многие мои товарищи обоих полов. Были заняты все 70 камер на обоих этажах.
Такая скученность и сама обстановка больших, но грязных и тесных камер весьма способствовали созданию системы связи, получившей большое распространение. Кровати, столы и табуреты, сделанные из дерева, можно было передвигать. Мы подтаскивали стол к окну, ставили на него табурет, после чего стучали по железным прутьям карандашом, книгой или осколком стекла. Обладатели громкого голоса даже могли переговариваться друг с другом. Смотрители и часовые сперва страшно перепугались. Подобного скандала Петропавловка еще не видела. После того как здесь содержались декабристы, стены были обиты войлоком и бумажными обоями. Часовые следили за нами через глазки и бегали от камеры к камере, открывая двери, умоляя и угрожая. Поскольку это не произвело на нас впечатления, они обратились к смотрителю, вместе с ним врывались к нам в камеры и отбирали все, с помощью чего можно было стучать. Мебель вернули на место, а нам пригрозили заключением в карцере и даже «в таком месте, где вы не проживете и месяца». Как только они ушли, мы снова придвинули столы к окнам и продолжили перестукиваться, пользуясь всеми мелкими предметами, которые сумели спрятать. У меня была детская удочка с намагниченным концом, которыми дети ловят жестяных рыбок и лебедей. Я нашла ее в толстой книге, которую мне выдали в крепостной библиотеке, и спрятала за войлоком на стене.
Начальство не сумело прекратить перестукивание, так как наша группа была храброй и сплоченной. Кроме того, я думаю, что на второй день за нами следили уже не так пристально, так как все мы либо уже были допрошены, либо хранили полное молчание.
Таким образом мы провели целый год. Нас переводили из камеры в камеру, чтобы оторвать от друзей, но это вело лишь к тому, что создавались новые дружеские связи и изобретались новые способы сообщения. Молодой Шамарин научил своих соседей переговариваться через грубые рупоры, свернутые из бумаги. Благодаря этому методу разговоры через окна были слышны только часовым снаружи; они докладывали жандармам, но те не могли ничего поделать.
Днем мы переговаривались через окна, а по вечерам играли в шахматы. И любители, и знатоки стучали каблуками по полу, что было слышно в соседних камерах, и таким образом сообщали своим противникам ходы воображаемых фигур.
Сергей Филиппович Ковалик, увлеченный шахматист, сумел увлечь этой игрой весь бастион. Он был очень умным человеком и легко распутывал самые сложные комбинации. Он много читал и занимался несколькими науками, хотя научная репутация его совершенно не интересовала. Его разговоры с товарищами были полны шуток и беззлобной иронии. Он всегда с юмором говорил о себе и отличался живостью и доброжелательностью в отношениях к другим. Товарищи любили его как брата. Его способность легко и жизнерадостно переносить неудобства жизни подпольщика укрепляла волю окружающих. Много лет спустя в разговорах о нем его товарищи пересказывали бесчисленные шутки Ковалика и случаи из его жизни. Тяжелый труд, долгая ссылка на берегах Ледовитого океана преждевременно исчерпали силы этого прекрасного человека. Он на три года моложе меня, но часто болеет и уже состарился, хотя мог бы жить до ста лет, оставаясь в полном расцвете сил, если бы не был сыном жестокой России.
Моя камера находилась на верхнем этаже Трубецкого бастиона, вероятно со стороны Невы, так как я часто слышала, как за стеной плещется вода. Кроме того, до меня доносился перезвон курантов. Я часто кормила голубей – когда окна были открыты, они в огромном количестве залетали в пространство между двойными рамами. В то время нам давали и белый, и черный хлеб. Я не съедала весь хлеб и поэтому скатывала шарики из мякиша и бросала их голубям. Один из них вызывал у меня сильное отвращение. Он был самым маленьким, очень страшным и с чудовищным клювом. Он грубо расталкивал остальных, шипя, как змея, и бросался туда-сюда так грозно, что распугивал остальных голубей, хотя их было пятнадцать и каждый из них вдвое превышал его размерами. Такая наглость с одной стороны и трусость с другой вызывали у меня негодование. Присутствие этого голубя всегда портило все кормление. Когда я пыталась прогнать его, он только шипел и целился мне в лицо. Иногда птицы залетали в камеру. Часовые сообщали об этом жандармам, которые выгоняли голубей и ворчали, что я зря трачу хлеб; но я все равно продолжала кормить птиц.
Кроме того, часовые докладывали, что с номером N что-то неладно. Они видели, как я прыгаю по камере, изображая балет, и решили, что я сошла с ума. Жандармы смотрели в глазок и говорили часовым, что все в порядке – номер N всегда танцует. Недостаток движения всегда плохо сказывался на моем здоровье. В «предварилке», где камеры имели в ширину не более полутора метров, я прыгала и топала ногами на одном месте. Здесь же я выучилась русским народным танцам. Смотрители тоже сначала испугались, но потом перестали волноваться.
Именно благодаря этим танцам меня узнала соседка слева – Софья Александровна Лешерн фон Герцфельд – и простучала мне приветствие. С того момента и началась наша дружба, такая же непоколебимая, как сама Софья Александровна. Нашу дружбу навсегда скрепила ее ревностная и неизменная преданность революционному делу. Она была настоящей твердыней нравственности, и мне очень жаль, что осталось так мало воспоминаний о ней и так мало современников, которые могли бы рассказать о ней правду.
Тогда Софья находилась в расцвете сил. Она была очень добра ко мне. Мы обе отличались жизнерадостностью и не замечали лишений, тем более что в крепости мы питались лучше, чем где-либо еще. Здесь было множество книг на разных языках, и Красный Крест постоянно снабжал нас новыми. В одном из старых журналов нашлось зашифрованное сообщение о том, что в Алексеевском равелине[33] содержится Нечаев, что его пытались отравить и он отказывается есть. Очевидно, книги передавались из равелина в равелин и жандармы не заметили шифровки.
Мы все много читали, но все равно томились от безделья. В то время нам не дозволялось писать и заниматься рукоделием. К счастью для нас с Софьей, рядом с нами находился Ковалик. Он целыми днями переговаривался с соседями и искал друзей на расстоянии пяти – десяти камер, расспрашивая всех их обитателей. Таким образом он знал, что происходит во всем равелине, и знакомил всех нас с новостями. Жандармы выучили наш шифр, и для тайных переговоров пришлось изобрести новый. У Софьи Александровны имелся секретный шифр, с помощью которого она переговаривалась с другим соседом. Сергей предупредил ее, что, какой бы шифр она ни придумала, он все равно сможет его прочесть. Она очень негодовала, когда однажды утром ее вызвали на связь и вели с ней долгий разговор, а потом выяснилось, что все это время она говорила с Сергеем. Возможно, эта шутка не отличалась особой деликатностью, но и злобы в ней не было. Ковалик всегда был очень благожелателен к друзьям, особенно к женщинам.
Наши разговоры не ограничивались только сплетнями. Мы обсуждали протест против уже выданного нам обвинительного акта. Это сочинение прокурора Желиховского было смехотворным, сплошь состоя из ошибок, клеветы и инсинуаций. Мы все понимали, что сенаторы и представители сословий, назначенные правительством, не собираются судить нас честно, а просто-напросто хотят добиться подтверждения уже готовых обвинений в том, что кучка глупых, малообразованных людей вообразила себя способной разрушить весь порядок в Российской империи и бесстыдно пыталась совратить крестьян и рабочих. Из этого предлагалось сделать вывод, что подсудимые испорчены до глубины души и заслуживают самых суровых наказаний.
В этом труде прокурора не содержалось ничего, кроме желания обесчестить и унизить нас в глазах общества. В документе не говорилось ни слова о причинах, которые привели к хождению «в народ». Обвинительный акт развязно подавал нашу деятельность как курьезный эпизод из российской жизни, который, по мнению прокурора, явственно демонстрировал все безрассудство и вред попыток изменить естественный ход вещей в таком благоустроенном государстве, как Российская империя, в правление такого милостивого монарха, как Александр II.
Желиховский не упоминал, что движение «кучки» молодых людей в 36 губерниях так серьезно испугало правительство, что царь был готов даровать конституцию, чтобы избежать революции снизу, однако его переубедили советники, не желавшие расставаться с властью, позволявшей им вовсю потворствовать своим капризам и порокам. Желиховский, вероятно, не понимал, что мы заложили фундамент движения, в котором примут участие огромные массы людей. Несмотря на крайне узкий кругозор образованной части русского народа, несмотря на варварское притеснение всех, пытающихся нести свет и знания в массы, было очевидно, что непосредственный контакт этих молодых людей с крестьянами и рабочими раз и навсегда создал основу для широкого революционно-социалистического движения.
Во время нашего заключения продолжался энергичный поиск новых способов и средств войти в контакт с народными массами в городе и деревне. Молодые люди рассеялись по всей России, создавая центры и отделения для связи. Целые районы мечтали о конкретных делах, и наша юная интеллигенция принимала участие во всех попытках сбросить невыносимый гнет властей. Киевский «Черный передел» не только встревожил правящие классы, но и произвел глубокое впечатление на народное сознание. Даже много лет спустя после подавления чигиринских бунтов малороссияне помнили имя Стефановича и лелеяли надежду возобновить борьбу за землю и свободу, когда вернется их вождь.[34]
Еще одна организация возникла на Урале, в самой гуще угнетенных фабричных рабочих. Участники этого заговора отбывали срок вместе с нами.
В Одессе также состоялся большой «рабочий процесс». Здесь судили 50 рабочих вместе с их вождем Заславским. Они вели революционную и террористическую деятельность, которая будоражила не только Одессу, но и Петербург.
Наши студенты из Цюриха – мужчины и женщины – работали на фабриках, и многие из них попали в тюрьму вслед за нами. Перед судом сенаторов в Петербурге предстали многочисленные независимые группы. Они были приговорены к административной ссылке либо на север России, либо в самые отдаленные уголки Сибири и к лишению гражданских прав.
Таким образом, была проделана серьезная работа, и тысячи людей усвоили урок. Как только одно поколение революционеров попадало в тюрьму, на его место тут же вставало другое. Пробудившиеся люди стремились принять участие в движении. Молодежь благоговейно следила за судьбой старших братьев и сестер, горя нетерпением разделить с ними труды и страдания.
Наши прокуроры не замечали всего этого и не желали вдаваться в суть дела. Даже умнейший среди них, Кони,[35] уже ставший вождем всех юристов, не понимал причин нашей деятельности и ее неизбежных результатов. Он даже считал Желиховского одним из своих талантливых помощников, упоминая его в своих воспоминаниях как выдающегося деятеля и указывая, что именно он написал обвинительный акт на «Процессе 193-х».
Таким образом, молодежь в семидесятые годы не оставалась безучастным зрителем. Мы, старшие, уже повидавшие неприглядные стороны нашей общественной жизни и темные дни крепостничества, гордились чистым и жертвенным рвением, с которым юные сердца стремились влиться в наши ряды.
<< Назад Вперёд>>
