17 сентября 1904 г. Кронштадтский Большой рейд. Сегодня по приказу адмирала Рожественского «Орел» вышел, наконец, на соединение с эскадрой. Но расстаться с Кронштадтом оказалось не так легко.
Выход назначен был на 12 часов. С трудом ушли в четыре. На рейде разворачивались с помощью двух буксиров полтора часа, но когда дали ход и попробовали выбраться на свободные воды Финского залива под своими машинами, то прочно сели на мель на Большом рейде за фортом Меньшикова у самого входа в фарватер, ведущий в море.
Дали задний ход и, сойдя с мели, разогнались, рассчитывая перескочить через местный бар, но устопорились окончательно, сев днищем на грунт. На корабле начался настоящий большой «аврал». Ввиду бесплодности всех усилий спустили паровой катер, и штурмана сделали точный промер глубин. К всеобщему удивлению было обнаружено, что на фарватере глубина была всего 27 футов, тогда как при съемке корабль имел по маркам среднее углубление 28 футов 6 дюймов, т. е. на полтора фута больше. Пришлось сообщить в порт флажным сигналом о случившемся и затребовать обратно отпущенные буксиры.
Вместо буксиров из порта на катере полным ходом прилетел сам «Бибишка», как прозвали на кораблях адмирала Бирилева. Когда командир доложил ему об обстоятельствах посадки на мель и о положении броненосца, Бирилев пришел в ярость и самоуверенно заявил, что все разговоры о мели — ерунда, если незадолго перед выходом «Орла» по тому же курсу прошла эскадра, а просто «командир не умеет управляться и вылез из фарватера».
Обиженный Юнг пробовал возражать, но разъяренное высокое начальство не желало слушать никаких резонов.
Решив дать урок всему составу броненосца — как надо управлять кораблем, «Бибишка» сам взобрался на верхний ходовой мостик и вступил в командование. По его приказу залились трелями боцманские дудки, раздался излюбленный сигнал времен парусного флота — «Все наверх!», и начался грандиозный спектакль по всем канонам военно-морского искусства. На палубу высыпали шестьсот матросов, еще не подозревающих, что от них потребуется. Было приказано офицерам и боцманам выстроить команду фронтом на полубаке, спардеке и юте одного борта. По сигналу с мостика все 600 человек должны были одновременно перебегать на другой борт.
Целый час надрывались боцмана, а броненосец содрогался от топота матросских ног. Наблюдая это зрелище с кормового мостика, я соображал: 600 человек — 50 тонн; средняя перебежка — 50 футов; значит, кренящий момент — 2500 футо-тонн. Для корабля в 15000 тонн при метацентрической высоте в 3 фута на свободной воде получился бы крен от одной перебежки около 3 ½ градусов. Значит, раскачать корабль возможно, если регулировать перебежку команды точно в соответствии с размахами корабля. Но из этой затеи ничего не получилось. Броненосец прочно сидел на грунте всей шириной своего днища, врезавшись в песок; от перебежек матросов никакого крена не получалось, а регулировать время перебежек оказалось невозможным из-за отсутствия на палубах свободного пространства. В узких проходах люди сбивались в кучу и, несмотря на отборную ругань боцманов, не успевали проскочить за 7 секунд на другой борт, а только давили друг друга.
Рецепт Бирилева, взятый от старых парусных кораблей с заостренным вертикальным килем и чистой верхней палубой, допускавшей свободную перебежку, оказался непригодным на новом броненосце. Наконец, убедившись в бесполезности затеянного гимнастического упражнения, «Бибишка» махнул на все рукой и скомандовал — «Отставить!» Он приказал вызвать из порта черпалку с буксирами, а сам после трудов тяжких сел на катер и изволил «отбыть» к себе в порт, сопровождаемый скрытыми ироническими улыбками всех офицеров, почтительно выстроившихся во фронт на шканцах у правого трапа.
Так как уже стемнело, то командир решил, что на сегодня развлечений достаточно, тем более что «утро вечера мудренее». Из-за аврала и приезда Бирилева обед запоздал, и в кают-компании сели за стол, когда уже совершенно стемнело.
Пришли пять буксиров, стянули «Орел» с мели назад, и он бросил якорь на более глубоком месте.
После обеда я вышел на палубу взглянуть на огни Кронштадта с моря. Спустилась темная сентябрьская ночь. За кормой во мраке мигали фонари Кронштадтского порта и города. С вышки Инженерного училища передавали световые сигналы «Орлу», а он отвечал яркими фосфорическими вспышками фонарей Табулевича.
На Большом рейде можно рассмотреть силуэты оставшихся судов 2-й эскадры: транспорта-мастерской «Камчатка» и крейсеров «Олег» и «Жемчуг». Рядом с ними стоит красавец парусный фрегат «Генерал-адмирал». Спокойное море лениво дремлет. На корабле после дневной «полундры» все стихло, и команда мирно спит. Офицеры, наговорившись вдоволь по поводу дневных впечатлений, разбрелись по своим каютам, а я воспользовался свободным часом до сна, чтобы занести в тетрадь события первого дня столь блестяще начавшегося «похода».
18 сентября, 10 часов вечера. Сегодня с утра точным промером глубин установили расположение мели, которая преградила путь «Орлу». С обсерватории получено сообщение, что циклон в южной части Балтийского моря согнал воду, вследствие чего в Финском заливе получился сильный спад уровня.
На баре глубина колеблется от 27 до 28 футов, что совершенно недостаточно для прохода броненосца, хотя нашлись смельчаки, которые предлагали проскочить через мелкое место полным ходом. Но Бирилев на это не пошел и приказал немедленно прочистить для «Орла» фарватер и обставить его вешками. Три черпалки работают сегодня с раннего утра и по расчетам должны кончить черпание к ночи.
В 12 часов мои мастеровые, оставшиеся на корабле, пошабашили на обед, а в 2 часа я вызвал из порта «Охту» и разрешил им отправиться на берег. Близость города мешает ребятам отвлечься от притягательной силы суши, хотя из порта выбрались только вчера. У каждого оказалось в городе «нужное дело», а более солидные говорят, что нужно на поход до Ревеля припасти «харчи», так как на корабле им дают только остатки от команды. Но причина, видимо, в другом: сегодня суббота, и после шести дней у всех привычный предпраздничный «зуд». Надо же вознаградить себя за труды и «хлопнуть по косушке»!
В 4 часа я отправился на «Охте» в последний раз осмотреть старое пристанище «Орла» и забрать из его уже опустошенных кладовых последние остатки.
К шести часам вечера вернулся на корабль вместе с моими мастеровыми, отпущенными на берег. Несколько человек оказались уже с порядочным креном после встречи с друзьями «на бережишке».
Вчера я не успел отметить один забавный эпизод, происшедший в самый разгар аврала при посадке на мель. Когда корабль окончательно устопорился, я находился наверху у грот-мачты и следил за спуском катера на воду, проверяя правильность оснастки стрелы. В это время ко мне прибежал вахтенный и, держа под козырек, доложил:
— Ваше благородие, вас внизу ваш брат спрашивают.
Ничего не понимая, я с удивлением переспросил:
— Какой брат? У меня на корабле никакого брата нет.
Но вахтенный продолжал стоять на своем:
— Не могу знать, а только они говорят, что они ваш брат, и просили вас вызвать.
В полном недоумении я машинально задал вопрос:
— Да где же он?
— В вашей каюте дожидают.
Теряясь в догадках, спускаюсь вниз, чтобы выяснить эту таинственную историю. Менее всего я, конечно, мог предполагать, чтобы здесь, в 5 километрах от порта, на ходу корабля, мог внезапно объявиться мой брат студент, проводивший каникулы в Белгороде у родителей.
Но моему удивлению не было границ, когда, действительно, у себя в каюте я нашел брата, которого не видел с весны.
— Вася, как ты сюда забрался? С неба свалился или спрятался на корабле?
Он разъяснил мне тайну своего появления:
— Дело гораздо проще, чем тебе кажется. Я приехал сегодня в Кронштадт, чтобы проститься с тобой. Прихожу в порт и вижу, что ваш броненосец дымит и готовится к уходу. Тогда, не теряя времени, я нанял ялик и погнался за «Орлом», рассчитывая, что, быть может, броненосец остановится на Большом рейде. Но вижу — он на моих глазах уходит дальше в море. Я уже было потерял надежду повидать тебя. На мое счастье вы сели на мель. Воспользовавшись этой задержкой, я причалил на ялике к корме и перелез через решетку на балкон.
Я был поражен.
— И тебя при этом никто не задержал?
— Нет, все прошло очень просто. На корме в этот момент никого не было, и я с балкона прошел в кают-компанию, где встретил вестовых и просил разыскать тебя. Они и указали мне твою каюту.
Простота и непринужденность этого оригинального способа проникнуть на боевой корабль в открытом море постороннему человеку, да еще в военное время, меня совершенно ошеломили. Очевидно, в связи с авралом на корабле все офицеры были наверху и в кают-компании никого не было в тот момент, когда брат брал наш корабль «на абордаж». Часового на корме у флага также не было, потому что корабль считался на ходу, хотя уже сидел на мели, и флаг остался висеть на гафеле.
Но раз проникновение моего брата на корабль прошло благополучно и не вызвало никакой тревоги, то оставалось только надлежащим образом использовать неожиданное свидание. И я поспешил принять все необходимые меры, дав брату соответственные инструкции.
— Вот что, Вася. Я отпущу твоего яличника, и ты останешься у нас обедать. А вечером я устрою тебе возможность вернуться в город на нашем катере. Но прежде всего займись своим туалетом и приведи себя в относительный порядок. Надень мою белую рубашку с воротничком и галстуком, пригладь волосы и почистись, а я пойду к вахтенному начальнику и сообщу, что у меня гость, легализую, твое пребывание на корабле.
В кают-компании по случаю выхода в море присутствовал на обеде сам командир. Я представил ему и старшему офицеру брата и даже рассказал в шутливом тоне, как ему удалось проникнуть на ходу в море на корабль. Все было принято очень мило. Присутствие студента за столом никого не стесняло и не шокировало, он был гость кают-компании и через короткое время уже чувствовал себя совершенно непринужденно. Атмосфера товарищеской простоты и кают-компанейской свободы моряков произвела на брата самое выгодное и подкупающее впечатление.
Застольный обеденный разговор, как всегда, протекал в форме оживленной шутливой «перестрелки» между быстро возникающими и так же быстро распадающимися группировками. Мишенью для обстрела поочереди оказались: штурмана — в связи с посадкой на мель, старший доктор — с обеденным меню, мимоходом зацепили священника. Потом артиллеристы дружно «взяли в работу» механиков, но те дали надлежащий отпор и не остались в долгу. Вслед за этим «бригада мичманов» сделала дежурным блюдом «Бибишку», и веселые остряки не пожалели ярких красок, чтобы выставить его в самом комичном виде с неудачным экспериментом раскачивания броненосца перебежками команды. От меня потребовали справки, насколько реальна была эта затея.
Командир делал вид, что занят дружеской беседой со старшим врачом Макаровым, его соплавателем на «Генерал-адмирале», но он, несомненно, прислушивался к остротам мичманов и по его лицу скользила одобрительная улыбка. Кое-кто из лейтенантов привел несколько эпизодов из служебной карьеры Бирилева, известного во флоте экстравагантными выходками и претензиями на оригинальность. А старший офицер, со своей стороны, дорисовал портрет этого старого адмирала несколькими яркими мазками, рассказав о страсти Бирилева к собиранию иностранных орденов, за которыми он устраивал целые морские «крестовые походы» и успел увесить разноцветными звездами, лентами и крестами не только всю грудь с обоих бортов, но и живот до самой портупеи.
После сытного и здорового флотского обеда я успел провести брата по палубам и мостикам корабля, продемонстрировал ему устройство 12-дюймовой башни и спустился с ним в царство механиков — в машинное отделение, блестевшее новенькой машиной.
Необычайная сложность и взаимная связанность всего технического оборудования корабля произвели на него огромное впечатление. После обхода корабля мы еще около часу провели в моей каюте, разговаривая о семейных делах.
Наконец, с вахты пришли предупредить:
— Через десять минут отваливает катер в порт.
Я просил брата описать родителям свои впечатления от визита на «Орел», чтобы они хоть отчасти могли представить себе, в каких условиях мне предстоит идти в далекий поход.
Перед сном я вышел на ют подышать свежим воздухом и взглянуть, какие предзнаменования сулит погода на предстоящий завтра переход до Ревеля. Небо было испещрено ярким узором северных созвездий, к которым я так привык в наших широтах. Было тихо, и отблеск звезд переливался дрожащим блеском на спокойной поверхности воды. В пяти кабельтовых от «Орла» непрерывно работала группа из трех землечерпалок с целым флотом землеотвозных «грязнух» и буксиров. Скрежет и визг черпаковых рам явственно доносился до «Орла». Их темные силуэты, залитые светом дуговых фонарей, четко врезались в ночное небо, а любопытные лучи прожекторов изредка скользили по их корпусам.
По словам вахтенного начальника, работа расчистки фарватера уже заканчивается и мы снимемся с якоря на рассвете.
19 сентября. Сегодня в 5 часов утра «Орел», наконец, покинул Кронштадтский рейд, благополучно прошел по прочерпанному фарватеру и вышел в Финский залив. Идем на присоединение к остальной эскадре в Ревель. Я пропустил съемку с якоря и, выйдя утром на спардек, уже не мог рассмотреть на горизонте за кормой покинутый Кронштадт. Мы — в открытом море, дует свежий ветер и гонит курчавые волны навстречу кораблю, который оказывается весьма чувствительным к килевой качке. Хотя броненосец и не делает заметных размахов, но его палуба уже утратила неподвижность твердой земли и приобрела собственные перемещения в пространстве, которые увлекают всех находящихся на ней.
Итак — рубикон перейден, поход начался.
Зайдем мимоходом в Ревель, затем заглянем в Либаву, а далее через три океана должны будем направиться к берегам страны «восходящего солнца».
Волна событий захлестнула меня и закрутила, как ничтожную песчинку. Отныне я превращаюсь лишь в один из многочисленных винтиков страшной боевой машины. Мое будущее и моя жизнь теперь целиком связаны с «Орлом», к которому я прикован службой, а он входит в эскадру, судьбу которой я должен буду разделить.
22 сентября. Ревельский рейд. Два дня я не мог выбрать свободной минуты, чтобы занести хоть несколько строк в свою тетрадь. Мой первый морской переход прошел почти незаметно. На ходу все работы шли своим чередом, так же, как в порту у стенки. Приходится усиленно торопиться с окончанием последних недоделок, так как командир предупредил меня, что вскоре после прихода в Ревель все рабочие будут отправлены обратно в Петербург. В дальнейшем оставшиеся работы уже придется производить судовыми средствами, пользуясь специально выделенными людьми.
Ревельский берег показался неясным очертанием на горизонте впереди по курсу в прозрачном воздухе сентябрьского прохладного утра. К одиннадцати часам мы вошли в прибрежные воды, усеянные мелкими островками, среди которых из глубины морской поднимались, как белые свечи, высокие маяки, укрепленные на скрытых подводных скалах. В проливах шхер кое-где замелькали паруса. Море потеряло свой угрюмый сизо-стальной отлив пресноводного залива, столь знакомый мне по Кронштадту. Появились более нежные оттенки морской лазури, а осеннее солнце ласкало своими косыми, уже не греющими лучами уютные близкие берега.
Наконец, на горизонте обрисовался стрельчатый контур Ревеля с его старинными готическими соборами, башнями и зубчатыми стенами по контурам холмов и утесов.
Полуденное солнце светило нам прямо в глаза, и четкие силуэты зданий казались врезанными в светлое небо, а у самой линии воды на фоне берега выделялись темные грозные корпуса наших будущих спутников: броненосцев и крейсеров 2-й Тихоокеанской эскадры.
В час дня «Орел» бросил якорь на Ревельском рейде в указанном ему месте между «Бородино» и «Ослябя».
23 сентября. Сегодня я отпустил с «Орла» всех своих рабочих. Закончено производство работ средствами Петербургского порта. Теперь в глазах судового начальства я перестаю быть представителем постороннего и даже враждебного мира, от которого можно что-то требовать, и становлюсь общепризнанным членом судового состава корабля.
Мои мастеровые за последний месяц достройки порядком истрепались, но зато успели накопить деньжишек и теперь рвались по домам с корабля, где их рассматривали как «чужаков». Пребывание их здесь было далеко не сладким. С уходом 17 сентября из Кронштадтского порта они оказались на положении пасынков. На судне, не принадлежа к составу команды, они не имели специально оборудованного жилого помещения и были вынуждены ютиться по разным закоулкам, стараясь не попадаться судовому начальству, в глазах которого они являлись носителями беспорядка на корабле. Кормили рабочих плохо, а в Ревеле на берег не пустили на том основании, что и команда не имеет разрешения на сношения с берегом. В действительности же эта мера являлась предосторожностью ввиду ожидаемого царского смотра флота перед уходом в заграничное плавание.
Почти каждый день мне приходилось обращаться с жалобами к старшему офицеру по поводу разных притеснений рабочих низшим судовым начальством, чрезмерно усердным по части наведения порядка.
Всего в Ревель на корабле прибыло 95 рабочих разных цехов. Сегодня утром мне удалось добиться у старшего офицера разрешения на отпуск в город указателя Ивана Яковлева и старшего клепальщика старика Ефимова, лично поручившись за их «благонадежность». Очень уж они просили меня устроить им возможность побывать на берегу, ссылаясь на желание повидаться со своими родственниками.
За Яковлева я сам сделал всю работу, развел людей по местам, выдал инструмент, материал и дал все указания, что надо выполнить. Во время обеда вестовой доложил мне, что один из мастеровых просит меня выйти на минуту из кают-компании, так как ему надо срочно что-то мне сообщить.
Обеспокоенный, я вышел в коридор к своей каюте, где столпился весь мой народ. Сначала я подумал, что опять вышло очередное недоразумение и сейчас придется идти объясняться со старшим офицером, но вижу — лица у всех торжественные. Впереди, отдельно от общей массы, в качестве представителей стоят отпущенные мной утром на берег клепальщик Ефимов и указатель Яковлев с плотником Андреевым в виде подкрепления. В руках у них — традиционные дары: икона «Николы-угодника», покровителя плавающих моряков, лампада к ней и серебряный подстаканник с ложечкой.
Когда я подошел к группе, старик Ефимов дрожащим от волнения голосом обратился ко мне с приветственной речью по-простонародному, на «ты», и просил принять от всех рабочих их скромное подношение в память совместной работы на «Орле». Все были крайне взволнованы, напутствовали меня в поход и на войну, желали благополучного возвращения, что бы снова и далее работать с ними в порту, благодарили за все заботы и доброе отношение к ним.
Искренность их простых чувств и наивных слов глубоко меня растрогала. Я в свою очередь благодарил всех за честную работу, за доверие и на прощание со всеми по-русски перецеловался, а тем, с которыми был ближе связан по работе, подарил свои карточки «на добрую память».
После этого, до отправки мастеровых на берег, я был занят приведением в порядок расчетов с ними и через Яковлева отправил бухгалтерии порта все ведомости о проработанных часах. Приняв от указателя и бригадиров по спискам весь казенный инструмент, я получил от старшего офицера катер и два баркаса для переброски мастеровых на пристань.
И когда последний мастеровой торопливо сбежал вниз по трапу со своим походным сундучком, мне вдруг показалось, что корабль опустел, а я лишился своих близких, к которым за пять месяцев искренно привязался, и теперь остался одиноким в еще чужой для меня среде.
Стоя на срезе броненосца, я еще долго махал им фуражкой, пока можно было разобрать лица отъезжающих, а они кричали мне в ответ всякие добрые пожелания.
Но не успел еще катер с двумя баркасами на буксире скрыться из вида, как мне передали с вахты, что адмирал по семафору требует на «Суворов» к 4 часам всех корабельных инженеров с эскадры.
В назначенное время я отправился на «Суворов».
Выяснилось, что флагманский инженер Политовский, воспользовавшись присутствием на рейде всех броненосцев, созвал на техническое совещание подчиненных ему корабельных инженеров.
Заседание происходило в просторной каюте Политовского, где я встретил своих товарищей выпуска 1903 г. — Шангина и Зданкевича. Шангин с «Бородино» доложил, что накануне ему удалось определить положение центра тяжести корабля и проверить его начальную остойчивость, воспользовавшись затоплением двух бортовых отделений.
Результаты проверки начальной остойчивости «Бородино» получились малоутешительные. Метацентрическая высота определилась не более 2 ½ футов вместо 4 по проекту. Причина уменьшения начальной остойчивости — ненормальная походная нагрузка всех новых броненосцев. При такой остойчивости можно с соответствующими мерами предосторожности идти в океанское плавание, но вступать в бой в таком состоянии было бы рискованно, так как всякий крен легко мог бы перейти за предельный угол, что при наличии пробоин в небронированном борту грозило бы опрокидыванием.
Политовский поручил Шангину срочно составить по этому вопросу обстоятельный доклад для Морского Технического комитета, а сам обещал доложить адмиралу.
Я сообщил об окончании всех работ на «Орле» и отправке последних рабочих. «Орел» догнал по готовности остальные новые броненосцы, хотя и не прошел полного курса всех программных испытаний.
Политовский предложил обратить особенное внимание на работу рулевых устройств, которые, как показал первый опыт, на всех кораблях пошаливают. Из-за этого возможен при эскадренном плавании ряд крупных неприятностей.
После совещания мы около часа провели в общей беседе, делясь первыми наблюдениями над кораблями и впечатлениями от соприкосновения с судовой обстановкой.
Назначение инженеров из числа строителей кораблей в плавание было встречено всеобщим одобрением, и они повсюду нашли внимательное и товарищеское отношение к себе. Это говорит о том, что новые веяния жизни и требования военной обстановки пробили брешь кастовой замкнутости офицерского состава.
Я вернулся на «Орел» лишь за пять минут до спуска флага. Вечером по сигналу с «Суворова» всем кораблям было приказано откинуть противоминные сети. После первого перехода морем сеть на «Орле» не пожелала отвалиться от борта, как ее ни тянули шпилем. Пришлось прибегнуть к помощи парового катера и завести на него конец от носового шеста. Только когда катер дал ход и выдраил трос как струну, заржавевший шарнир первого шеста, наконец, повернулся, шест отошел от борта и потянул за собой остальные, после чего сеть разом шлепнулась с полок в воду, как распустившаяся штора.
Едва успели закрепить сеть, как была пробита «боевая тревога». Началось учение отражения минной атаки всей эскадрой. По первому выстрелу все корабли моментально открыли прожектора, которые быстро нащупали в море щит на буксире у миноносца.
Началась бешеная пальба из казематов и батареи наших 75-миллиметровых орудий, в то время как на мостиках над головой хлопали двадцать 47-миллиметровых скорострелок. По палубам катились из погребов всё новые беседки с патронами, горячка захватила корабль, родилось ощущение опасности минной атаки. Под конец комендоры пришли в азарт и развили большую скорострельность.
В нашей кормовой гостиной то и дело ухали четыре 75-миллиметровые пушки, а рядом в кают-компании свободные от артиллерийского учения офицеры и механики пили чай, болтали и бренчали на балалайках. Должно быть, после тренировки такая же непринужденность выработается и на театре военных действий.
Я стараюсь не упустить ни одного аврала или интересной судовой работы, чтобы скорее проникнуться духом морской службы. Поэтому все происходящее на мостиках, в палубах и в башнях меня завлекает не меньше, чем трюмы и работа механизмов.
Сейчас же после вечернего чая я скрылся в свою каюту, наслаждаясь ощущением наступившего покоя. Больше никто меня не дергает и не надо куда-то спешить, о чем-то срочно заботиться. Мысли легко перескакивают с одного предмета на другой, перебирая дневные впечатления, и хочется оставить от них хоть мимолетный след на бумаге.
Больше всего сегодня врезалась мне в память сцена прощания на корабле с портовыми рабочими. Как сейчас, вижу их сгрудившуюся шеренгу с типичными и выразительными фигурами представителей рабочего класса. Впереди — бородатый, уже поседевший гигант клепальщик Ефимов и рядом небольшой, рыжеватый, с умными глазами плотник Андреев, а справа от него — указатель Яковлев с образом «Николы-угодника» на руках. Своего будущего святого покровителя я уже пристроил на книжной полке вместе с моей походной библиотекой. Как ни наивен этот традиционный дар, но для меня ценны искренние чувства, вложенные в него. Сегодняшний день отчасти рассеял мучившие меня сомнения в бесцельности моей летней работы. Значит, в ней есть и другая сторона, помимо разрешения чисто технических задач. За это время я нашел путь к сближению с рабочей массой, научился ее понимать, ладить с ней и внушать личное доверие. А теперь передо мной новая задача: войти в общую жизнь с окружающей меня морской средой офицеров и матросов. И я верю, что, оставаясь самим собой, сближаясь с людьми на почве будущего дела, я не останусь одиноким и чужим.
25 сентября. Ревель. Вчера я в первый раз выбрался на берег посмотреть незнакомый город. Хотя я отправился с первым катером, однако пришлось сначала полдня потратить на приемку срочного груза, прибывшего для «Орла» из Петербургского порта.
Во время мытарств по дебрям Ревельской портовой конторы я встретил Шангина с «Бородино», а затем и других корабельщиков, прибывших по аналогичному делу.
Все явились в Порт для получения на броненосцы обрезанных дюймовых броневых листов для прикрытия просветов боевых рубок от осколков разрывных снарядов.
Печальный опыт Тихоокеанской эскадры в решающих боях 28 июля и 1 августа обнаружил, что грибовидные крыши боевых рубок, перекрывающие вертикальные толстые броневые стенки, улавливают все осколки, отраженные снизу, и направляют их внутрь рубок. Именно эта роковая причина и повела за собой повреждение рулевого штурвала на «Цесаревиче» и выход из строя всего находившегося в рубке командного состава корабля. Для предохранения броненосцев 2-й эскадры от таких случайных, но крайне опасных повреждений по приказу Технического комитета были изготовлены раскроенные добавочные козырьки из тонкой противоосколочной брони, которые нам поручается установить во время похода в просветах боевых рубок горизонтально на торцах вертикальных броневых плит. Работа эта возложена на судовых корабельных инженеров.
Приняв на вокзале груз и организовав доставку его на наши корабли, мы с Шангиным решили обойти Ревель, привлекавший наше внимание колоритом старины и своеобразием готической архитектуры средневековья. Его чистые мощеные улицы извилисты, узки, цепляются за скалистые склоны возвышенностей и часто одной стороной прилегают к подрубленной горе. Старые, поседевшие от времени дома, точно крепостные сооружения, сложены из серого штучного камня и носят на себе следы разрушений, нанесенных столетиями. Своими крепкими стенами со множеством узких бойниц и крутыми высокими крышами, покрытыми черепицей, они напоминают о временах тевтонских рыцарей и ганзейского торгового морского союза, мечом и копьем завоевавших эти берега.
Резким диссонансом среди этой старинной готической архитектуры выделяется на площади в центре города русский собор. Огромное белое здание кубической формы с тяжелым круглым куполом э центре и четырьмя фонарями по углам является ярким воплощением российской казенщины.
Вокруг русского собора расположены протестантские и католические церкви. Их здания своими очертаниями мало отличаются от окружающих ревельских домов. Те же ровные стены без колонн, фронтонов и архитектурных украшений, такая же крутая черепичная крыша, и только на переднем фасаде возвышается уходящая ввысь колокольня.
К берегу моря город заканчивается крутым обрывом, который старые деспоты-бароны увенчали неприступной стеной, ограждавшей их замки.
Я любовался этими средневековыми дворцами в виде крепостей и замков со рвами, массивными воротами и подъемными мостами, лепившимися по уступам обрывов. После недельного затворничества на корабле эта первая прогулка на берег встряхнула меня. Возвращаясь к себе, я уже ощутил свойственное моряку настроение, что корабль — это мой родной дом, а берег — мимолетное развлечение.
За обедом старший офицер предупредил, что назавтра к 12 часам назначен царский смотр флота. Николай лично посетит боевые корабли, а поэтому необходимо все помещения и верхние палубы привести в надлежащий порядок. Офицерам — быть в полной парадной форме при орденах, команду одеть в обмундирование первого срока и тщательно проверить. Ротным командирам — удостовериться в чистоте и исправности своих помещений, осмотреть людей. Это сообщение вызвало длительные разговоры в кают-компании, затянувшиеся до полуночи. Раз царь решился покинуть Царское Село, чтобы проститься с эскадрой, значит, ее отправка — дело окончательно решенное.
Но из этого факта можно сделать самые противоположные выводы. Оптимисты, думающие, что наша эскадра принесет перелом на театре войны, готовы усматривать в решении правительства послать в Тихий океан наше сборище кораблей как доказательство его полной уверенности в успехе намеченной экспедиции.
Более искушенные в зигзагах нашей морской политики, в том числе сам старший офицер Шведе, доктор Макаров и второй артиллерист лейтенант Гирс, принадлежат к числу скептиков и пессимистов. Они уже давно изверились в том, что действия нашего командования в какой-либо мере строятся на расчетах и стратегических планах, а поэтому видят во всем лишь слепую и фатальную силу инерции.
С подготовкой 2-й эскадры наделали столько шуму на весь мир, что теперь уже поздно идти назад. Это было бы равносильно признанию проигрыша всей кампании. Поэтому правительство и Морское министерство лишь делают вид, что они уверены в успехе, и спешат до зимы вытолкать эскадру из замерзающего Балтийского моря. Если же поход отложить до весны, то за этот срок Артур падет, Тихоокеанская эскадра будет ликвидирована, а Маньчжурская армия, окончательно лишенная поддержки флота, очутится в тяжелом положении.
Эскадру охватило напряженное ожидание, что скажет завтра на смотру царь. Ведь должен же он приподнять завесу тайны и, посылая людей на подвиг, хоть намеком ответить на мучавший каждого вопрос: какие же задачи будут возложены на 2-ю эскадру при явной слабости ее сил и невыгодах ее стратегического положения? Наша «орловская» молодежь волнуется и шумит, но старший офицер сдержанно относится к надеждам мичманов услышать откровения от «венценосного вождя» насчет нашей будущей службы. Старший офицер только задумчиво крутит свой длинный ус. Ответил за него Гирс, который в конце концов сказал:
— К чему обманывать себя? Ведь «он» сам знает меньше нашего, зачем приходится посылать эскадру, а сказать он может лишь те шаблонные фразы, которые ему вложат в уста. Весь завтрашний смотр — это просто очередная политическая бутафория.
После этих слов старший офицер, сочувственно слушавший Гирса, махнул рукой и скомандовал: — Ну, кажется, договорились до точки. Все ясно! Больше ничего умного не выдумаете. Стоп на этом! Марш спать по каютам, а завтра вставать с зарей!
26 сентября. Царский смотр. В ожидании прибытия царя одновременно с утренним подъемом флага все корабли эскадры расцветились праздничным убранством. Сначала с вахты сообщили, что прибытия царя ждут к 10 часам, затем было передано по эскадре, что надо ждать его не ранее трех.
Накануне был серый осенний день, а сегодня солнце ярко светило и разукрашенная гирляндами пестрых флагов, нарядная колонна броненосцев и крейсеров блистала свежевыкрашенными бортами. С моря дул свежий ветер и гнал к берегу белые гребешки, которые, пробегая вдоль бортов, изредка накрывали нижнюю площадку парадного трапа.
На «Орле» приборка идет уже несколько дней. Казалось, корабль совсем преобразился, очистившись от портовой грязи, а все-таки Рожественский утром, проходя на катере мимо «Орла», ругался так, как способен к этому словоизвержению только моряк. Привычным морским глазом Рожественский сразу уловил, что корабль — еще новичок в образцовой морской службе и судовые порядки на нем еще не налажены. Адмиралу бросилось в глаза, что топрики шлюпбалок выбраны не втугую, а пеньковые бухты подъемных талей уложены не на месте.
В ожидании смотра офицеры с утра облачились в шитые золотом мундиры и надели треуголки. Блестящие палаши на портупеях стесняли их беготню по трапам вверх и вниз.
Долго сидели в кают-компании, как институтки перед выходом директрисы, и от скуки развлекались тем, что «разыгрывали» каждого спускающегося с верхней палубы, сообщая ему самые невероятные новости, будто бы только что полученные с командного мостика. Когда же пришедший обалдевал от неожиданности, принимая всерьез ошеломляющее сообщение, все хохотали, как школьники.
Наконец, сверху сообщили в кают-компанию, что царский катер подходит к нашему соседу в колонне — «Ослябя». Через 20 минут Николай со свитой уже поднимался по правому трапу на спардек «Орла».
Выстроенная фронтом по левому борту команда напряженно замерла. Офицеры стояли против парадного трапа с соблюдением старшинства в чинах, сначала флотские офицеры, затем механики и врачи. Я оказался на самом правом фланге и замыкал офицерскую шеренгу.
Николай поднялся на палубу в сопровождении Рожественского, генерал-адмирала Алексея Александровича, морского министра Авелана, далее следовали младшие флагманы адмиралы Фелькерзам и Энквист, министр двора Фредерикс, какие-то штатские и, наконец, жандармский генерал.
Николай, проходя вдоль фронта офицеров, каждому подавал руку. Командир называл фамилию и должность представляемого офицера, а царь удостаивал его несколькими «милостивыми словами», которые обыкновенно относились к его родословной. Николай хорошо запоминал чины, фамилии и лица, а также всякие незначительные эпизоды из прежней службы офицеров, и на смотрах старался показать свою осведомленность.
По мере того, как он продвигался вдоль фронта, головы всех поворачивались в его сторону. Я видел, что он задержался около лейтенанта Гирса, слышал предложенные ему вопросы сначала о его родне, затем о службе на Востоке в составе Тихоокеанской эскадры. Следующая, более длительная остановка царя была около мичмана Бубнова. Незначительность заурядного и уже сильно помятого царского лица и тусклое выражение его оловянных глаз не могли быть скрыты даже под маской деланой любезной улыбки, раз и навсегда застывшей на его будничном лице. Хотя он был в форме капитана 1-го ранга, но морской мундир сидел на нем «по-сухопутному», а походка выдавала непривычку к палубе корабля. 14
Насколько более импонирующей и внушительной рядом с царем была фигура адмирала Рожественского, который хотя и держался сзади Николая, но, казалось, заслонял его собой!
Поровнявшись со мной и услышав от командира, что я корабельный инженер, он сказал: «На «Ослябя также был корабельный инженер» — и, обращаясь к Рожественскому, спросил: «Разве на все броненосцы назначены инженеры-строители кораблей?», — на что командующий дал краткое объяснение.
Я смотрел ему прямо в глаза. Один момент он сделал движение, как будто собирался обратиться ко мне с очередным любезным вопросом, но раздумал и направился далее, к фронту команды.
— Здорово, молодцы! — прозвучало негромкое обращение царя к 900 матросам.
— Здравия жлаем, ваше императское велй-чество! — нестройно прокатилось по рядам. Несколько десятков глоток на левом фланге рявкнули с опозданием на три секунды, и Рожественский сделал презрительную гримасу командиру, а на боцмана Сайма сверкнул глазами.
Николай поднялся на средний переходный мостик и, стоя на этой возвышенной трибуне, обращаясь к команде, произнес следующую краткую речь:
— Надеюсь, братцы, вы поддержите славу русского флота, в историю которого ваши товарищи на Востоке вписали столько громких подвигов, и отомстите за «Варяга» и «Корейца» дерзкому врагу, который нарушил спокойствие нашей матушки России.
Затем, повернувшись к офицерам, он добавил:
— Желаю вам всем, господа офицеры, победоносного похода и благополучного возвращения целыми и невредимыми на Родину.
При этих словах он пробежал глазами по фронту, как бы стараясь угадать, кому, вопреки его пожеланиям, предопределена близкая гибель. Выполнив весь смотровый ритуал, Николай направился на следующий корабль в колонне броненосцев — «Бородино».
В самый момент его отъезда произошел комический эпизод, доставивший всей команде немалое развлечение. Героем инцидента оказался наш судовой пес, которого по приходе в Ревель один из наших мичманов подобрал на стенке порта и привез на корабль. В кают-компании по этому случаю в тот же день были устроены веселые «крестины» с соответствующим возлиянием, а псу по общему решению наречено имя «Вторник», в память того знаменательного дня, когда он был принят в штат корабля и зачислен в плавание на «морское довольствие». С этого времени «Вторник» числится, по словам наших мичманов, в качестве «неприкосновенного запаса санитарной комиссии», ведающей под председательством старшего врача столом кают-компании.
Пес из породы «потомственных» дворняжек оказался весьма толковым и смышленым. Он, видимо, уже до этого получил надлежащее морское воспитание, быстро привык к своему кораблю, знал всю «орловскую» команду и офицеров, изучил расписание катеров и, как истый моряк, отправлялся на берег с утренним катером погулять и развлечься со своими знакомыми в порту, а с последним катером возвращался домой, являясь на дамбу по свистку катерного старшины.
Перед смотром старший офицер приказал боцману запереть «Вторника», чтобы он не путался под ногами. Однако псу не понравилось сидеть взаперти, и он начал шумно звать на помощь, пока кто-то не выпустил его из заключения. «Вторник» помчался на спардек узнать, что там происходит, чтобы принять посильное участие в торжестве.
Увидев фронт команды, он стремглав пронесся мимо него и бросился к парадному трапу. Заметив внизу у площадки готовый к отходу царский катер, он немедленно решил прокатиться на берег и кубарем покатился по ступенькам вниз. Но когда он уже намеревался перескочить на нос катера, два мичмана, стоявших фалрепными на нижней площадке трапа, успели ухватить его за уши и заставили лечь. Спрятать его было некуда, так как Николай в этот момент уже спускался вниз. Садясь в катер, он должен был переступить через «Вторника», при этом он потрепал пса по голове, а за ним — и вся свита, даже Рожественский, метавший молнии на старшего офицера.
Когда, наконец, царский катер благополучно отвалил от борта «Орла» и мичманы отпустили «Вторника», старший офицер, обращаясь к боцману Сайму, с чувством произнес:
— Эх, балда, старая ворона, не сумел даже как должно кобеля привязать!
На это боцман виновато оправдывался:
— Да он, ваше высокоблагородие, сукин сын, чтоб ему сдохнуть, такой хитрый, ну прямо как озорной матрос. Ума не приложу, как он отвязался и дверь открыл.
За обедом и весь вечер в кают-компании обсуждались дневные события. Как ни шаблонны и бессодержательны были заученные слова Николая, обращенные к судовому составу «Орла», однако они ясно показали, что, вопреки разным слухам, глубокомысленным догадкам и затаенным надеждам некоторых старичков, эскадра посылается не просто для дипломатических разговоров, а предназначается для боевых целей на театре войны. На нее даже возлагается надежда перетянуть чашу весов военного успеха на нашу сторону и решить исход всей дальневосточной кампании. Нам точно не известны те мотивы, какие побуждают правительственные сферы бросить эскадру в пропасть без каких-либо разумных надежд на успех. Видимо, эскадра стала очередной разменной монетой или, вернее, «последней ставкой» в азартной политической игре.
Окончательное решение о посылке эскадры на театр войны было принято 10 августа на закрытом государственном совещании в Царском Селе под председательством Николая, при участии генерал-адмирала Алексея, великого князя Александра Михайловича, министров военного, морского и иностранных дел, а также командующего эскадрой адмирала Рожественского. Последний особенно энергично стоял за осуществление этой экспедиции.
Но ведь именно ему лучше всех известна недостаточная боевая ценность наспех собранной, плохо укомплектованной и необученной эскадры. Что же именно заставляет его поддерживать иллюзии правительства? Конечно, он не верит, что наши пять современных боевых кораблей, не имеющих никакой военной тренировки, одолеют 12 японских, уже имеющих большой опыт боев.
Пока шло снаряжение 2-й эскадры, соотношение сил на море резко изменилось против нас. Неужели же Рожественский, один из главных инициаторов похода, не решается теперь ясно поставить вопрос о задачах и наличных силах 2-й эскадры только потому, что не хочет возбудить подозрений о недостатке мужества и силы воли перед опасностью гибели флота?
Безнадежность похода вырисовалась в словах старшего офицера Шведе, который, когда за обедом зашла речь о словах Николая, обращенных к составу «Орла», сказал:
— Н-да! его бы устами да мед пить!
Разбить вдребезги адмирала Того со всем его флотом, а самим благополучно вернуться целыми и невредимыми! И это говорят нам в напутствие после того, как гораздо более сильная и лучше подготовленная 1-я эскадра фактически развеяна по ветру и сведена на-нет! Что же это, нас за дураков или малых ребят считают, преподнося такие благопожелания?
Поневоле закрадывается мысль: не является ли посылка эскадры лишь заблаговременной подготовкой благоприятной дипломатической обстановки перед заключением мира?
Естественно, если правительство и военное командований будут разрабатывать такие планы, то они должны скрывать свои истинные намерения даже от личного состава флота до наступления момента их осуществления.
27 сентября. Эскадра заканчивает расчеты с берегом и завтра выступает по назначению. Как выясняется, по пути будет заход эскадры в Либаву, последний русский порт перед выходом в чужие моря. В Либаве примем полный запас угля для первого дальнего перехода.
С других кораблей эскадры до нас доходят сведения об интересных подробностях вчерашнего смотра.
На «Александре III» Николай, обратившись к офицерам, только сказал:
— Помните, что ваш корабль носит имя моего покойного отца.
На «Суворове» во время смотра присутствовал германский военно-морской агент. Он подробно ознакомился с броненосцем и откровенно высказал командиру «Суворова» капитану 1-го ранга Игнациусу свое мнение о состоянии корабля. Германский моряк был поражен большим количеством горючих материалов, загромождавших верхние помещения броненосца. Особенно он обратил внимание на недопустимость деревянной отделки верхних рубок, адмиральского помещения, кают-компании и всех офицерских кают.
По его словам, на германских кораблях допускается только металлическая мебель. В военное время ковры, занавеси, шторы и мягкие кресла в кают-компании, гостиных и офицерских помещениях вообще запрещены. В заключение он сказал, что в германском флоте командир был бы немедленно отдан под суд за подобное состояние корабля перед боем.
Игнациус возражал, утверждая, что опыт артурских боев не подтвердил опасности пожаров, а нашей эскадре предстоит тяжелый поход в жарком климате. Сохранение некоторого комфорта необходимо для поддержания сил личного состава, а перед боем все горючее можно удалить.
Из штаба командующего имеются некоторые сведения о предстоящем маршруте эскадры. В Гибралтаре произойдет разделение эскадры на два отряда. Тяжелые броненосцы с большой осадкой и большие крейсера под командованием Рожественского пойдут вокруг Африки, обогнут мыс Доброй Надежды. Соединение со вторым отрядом — адмирала Фелькерзама произойдет в водах Индийского океана у берегов Мадагаскара. В этот отряд войдут два старых броненосца «Сисой» и «Наварин», три легких крейсера, миноносцы и транспорты. Маршрут Фелькерзама от Гибралтара — через Средиземное море и Суэцкий канал, Красное море до Мадагаскара. Предполагается, что по пути оба отряда будут делать остановки, заходя в порты французских колоний для погрузки угля.
В каких именно пунктах предвидятся промежуточные остановки, пока неизвестно, и это придает всему походу особый интерес.
Из дипломатических источников имеются сведения, что японцы весьма встревожены русскими приготовлениями и готовят нападения на эскадру по пути ее следования. Надо ожидать таких попыток в проливах Балтийского моря и у берегов Европы. Адмирал это учитывает и принимает меры к охране эскадры.
Как много труда потребовалось для снаряжения эскадры, но во сколько раз большее напряжение сил необходимо, чтобы довести ее до театра военных действий! И какая сложная организация нужна, чтобы обеспечить осуществление похода такой громоздкой эскадры. Только абсолютная вера ее командующего в успех этого предприятия и высокий подъем духа всех участников смогут преодолеть все препятствия и внушить надежду на успех.
Но откуда же, из каких идейных источников может родиться этот дух мужества и героизма у личного состава эскадры, не спаянной боевой службой и доверием к своему командованию?
Эскадра заражена скептицизмом, ей передалось разочарование в целях войны, широко распространившееся в передовых слоях общества и в народных массах.
Какой же внутренний импульс будет вести эскадру вперед? Неужели только военный карьеризм ее командующего и автоматизм подчинения офицерских кадров и матросских масс, скованных воинской дисциплиной, пока она сохраняется?
Но это — негодное оружие против врага, уже получившего в войне боевой опыт и опьяненного победами. И чем больше приходится задумываться над внутренними пружинами, двигающими все это предприятие, тем яснее становится его авантюрный характер.
29 сентября. Вчера в 5 часов утра эскадра покинула Ревельский рейд и, обогнув остров Нарген, вышла из Финского залива в открытое море. Эскадра шла двумя колоннами, имея головными два флагманских корабля — «Суворов» и «Ослябя». На левом траверзе «Орла» шел «Нахимов», успевший за два десятка лет уже дважды побывать на Востоке и теперь начинающий свой третий поход в Тихий океан. С раннего детства я чувствовал привязанность к этому кораблю, который своим внешним видом производил впечатление силы и решительности благодаря сильно выдвинутому тарану, одной толстой трубе в центре корабля и пропорциональным очертаниям его сравнительно короткого корпуса.
За «Нахимовым» следовали два миноносца.
С кормового мостика мой взор охватывал всю эскадру на ходу. Равнение в обеих колоннах корабли держали достаточно точно. Только «Бородино» по временам без видимых причин выкатывался бортом вправо из линии створа мачт передних броненосцев. Его рулевые, видимо, еще не освоились с повадками корабля на ходу.
Итак, поход эскадры начался!
И когда растаяла за кормой последняя полоска земли, мысли оторвались от суши. В кают-компании идут оживленные беседы о предстоящих трудностях похода. Участники прежних океанских переходов вспоминают пережитые приключения и рассказывают о чужих берегах. Я, как новичок, жадно слушаю эти повествования.
Простота и непринужденность корабельной обстановки стирают грани возраста и чинов и объединяют всех на почве общих служебных забот. Эту спайку в нас еще воспитала морская школа, быстро сглаживающая все острые углы характеров и приучающая жить интересами корабля как целого.
Уже более месяца я прожил на корабле, и мое прежнее предубеждение против офицерской морской среды в значительной мере рассеялось. Если между офицерами еще встречаются люди, зараженные духом старого крепостничества, то во всяком случае не они определяют общий тон кают-компании.
Морская служба насыщена техникой и требует знаний, наблюдательности и быстроты ориентировки, а постоянное соприкосновение с жизнью других народов развивает в моряках способность критической оценки явлений и расширяет их кругозор.
Но особенно меня поразила свобода в выражении своих мыслей и даже политических взглядов, какую я встретил здесь, на военном корабле, в кают-компании. Правда, если разобраться в этом, то все объясняется просто. Будучи участниками замкнутой кают-компанейской общины, офицеры не считают нужным стесняться друг перед другом. Донос и провокация считаются несовместимыми с духом единства приличной кают-компанейской семьи, а некоторый словесный радикализм в выражениях и склонность критиковать действия высшего начальства — на кораблях своего рода признак «хорошего тона».
Так как вопросы ведения войны близко затрагивают наше маленькое общество, то чаще всего темой разговоров служит разбор причин непрерывных неудач на театре войны. Резко и единодушно этот вопрос нами решается в том смысле, что во всех несчастиях виновата наша негодная и устарелая государственная система, безответственность исполнительной власти и министров перед общественным мнением, бюрократическая опека, подменяющая инициативу и творчество.
Под вечер эскадра подошла к Либаве и проследовала в аванпорт. Завтра, если успеем закончить последние приемки грузов, будем готовы окончательно покинуть родные берега.
Весь день сегодня держалась ненастная осенняя погода. Моросил дождь, мелкий, как водяная пыль, от которого на палубе нельзя даже укрыться под мостиком. Мгла безнадежно застилала горизонт.
1 октября. Стоянка в Либаве. В Либаве мы задержались из-за погрузок на два дня.
Шло снаряжение сопровождающих эскадру транспортов, которые принимали бесконечные грузы в дальний путь. На кораблях проводились подготовительные работы к выходу в открытые моря и океан. На случай качки и свежей погоды крепились по-походному все предметы, которые могут сдвинуться при неожиданных размахах кораблей.
Из дипломатических источников и от разведки штабом снова получены сведения о тайных приготовлениях японцев для нападения на эскадру в пути.
Вчера, воспользовавшись стоянкой, я успел съездить на берег, посмотреть порт и город, сделать перед уходом за границу последние покупки. Огромный Либавский аванпорт, огороженный молами из каменных массивов, может вместить вчетверо большую эскадру, чем наша. Порт «Александра третьего» строится уже десять лет и является передовой позицией России на Балтике. Он предназначается служить опорой флота на случай войны с Германией, в нем сооружены два прекрасных каменных сухих дока для приема самых больших броненосцев.
Этими доками смогут пользоваться даже новые, недавно заложенные броненосцы «Павел I» и «Андрей Первозванный», находящиеся еще на петербургских стапелях. Но малая глубина порта и отсутствие прикрытия от преобладающих ветров с моря являются крупными его недостатками. Позавчера, в день прихода эскадры, два корабля — «Ослябя» и «Орел», стоя в гавани, приткнулись к мели.
«Орел» при этом получил подводное повреждение наружной обшивки под носовой 12-дюймовой башней. От удара днищем о камень или лапу старого якоря разошелся паз обшивки, и корабль получил заметную течь. Я вместе с трюмным механиком Румсом и двумя трюмными старшинами Зайцевым и Федоровым спустился через ряд горловин в междудонное пространство для выяснения характера повреждения наружного дна и способа его исправления. Вмятина обшивки достигала по высоте 75 миллиметров. Попытки расчеканить поврежденную кромку листа не дали результатов, течь продолжалась. Тогда с помощью домкратов выправили лист, сколько позволила прочность внутреннего дна, а затем кругом вмятины поставили на гужонах фланец из согнутого угольника и залили поврежденное место цементом вровень с кромкой угольника. Так удалось прекратить течь судовыми средствами без помощи порта, не входя в док.
Вчера едва не потерпел такую же аварию «Суворов». Его сорвало ветром и волной с мертвого якоря вместе с бочкой, за которую был закреплен его становой канат и поволокло через весь аванпорт. Он успел отдать якорь, при помощи которого ему удалось временно задержаться. Подоспели портовые буксиры и перевели его на более безопасное место. Если бы помощь не подоспела, то «Суворов» неминуемо полез бы на мол и распорол себе днище в кормовой части.
После этих инцидентов Рожественский решил отказаться от столь гостеприимного либавского порта и вывел все большие корабли в открытое море за пловучий маяк. Здесь он считал эскадру в большей безопасности, несмотря на возможную угрозу атаки неприятельских миноносцев.
Заканчивать погрузки пришлось на волне открытого моря, что и задержало на лишний день уход эскадры.
Постройка либавского порта еще не доведена до конца. Аванпорт соединен с внутренним портом глубоким и широким каналом, через который должен быть построен разводной мост. Пока переправа через канал осуществляется настоящим деревенским паромом с помощью ручной тяги по веревке, переброшенной с одного берега на другой. Этот паром обслуживает переправу всех подвод с грузом в порт и в город и обеспечивает связь с железной дорогой. Рассказывают, что в прошлом году прибыла немецкая комиссия для ознакомления с оборудованием этого нашего первоклассного порта, на который уже затрачено несколько десятков миллионов рублей для превращения его в передовую базу Балтийского флота. Увидев Либавский паром, немцы стали в тупик и так были им поражены, что, открыв рты от удивления, могли только изречь: «О, das ist colossal!»
От самого парома в город проведен электрический трамвай; весьма неплохой для провинции, он сделал бы честь даже Петербургу.
Город Либава расположен на равнине, архитектурой не блещет и ничего интересного не представляет. Но в нем оказалось много хороших магазинов, отличный ресторан и прекрасно обставленное морское собрание с богатой библиотекой, обширным читальным залом и уютными гостиными, куда я после прогулки по городу и направился.
В собрании я нашел чуть ли не весь офицерский состав нашей эскадры. Было шумно, людно и оживленно. Многие офицеры встретились здесь с женами, сестрами и другими родственниками, специально приехавшими в Либаву проводить своих близких. Двухдневная задержка эскадры была им всем очень кстати.
Я в Либаве никого не мог ждать и чувствовал себя среди оживленного общества одиноко. Чтобы отвлечься, я ушел в читальню, которая напомнила мне нашу училищную «читалку», и здесь погрузился в просмотр недавно вышедших сентябрьских книжек толстых журналов.
«Внутренний обзор» в «Русском богатстве» был полон картин дикого произвола местных властей на фоне подавления царским правительством народных масс.
Уходя из России, мы уносили в сердце образ Родины, замученной безудержной эксплуатацией помещиков и капиталистов и придавленной полицейским гнетом. Те, которые создают все богатства страны, обречены на прозябание в весях и дебрях «нашей матушки России». Читаешь все это, и невольно в душе закипает гнев, а в мыслях возникает острый вопрос: «Сколько еще будет тянуться народное долготерпение?»
Выйдя из читальни под впечатлением последних сообщений о жизни российской провинции, я на главной улице Либавы увидел витрину большого книжного магазина. По привычке потянуло посмотреть, что нового появилось на книжном рынке.
Занявшись созерцанием книг, разложенных на витрине, я вдруг заметил, что рядом со мной еще кто-то увлечен тем же. Оглянувшись, я увидел матроса, в котором сразу узнал баталера с «Орла» Новикова.
Мгновенно в памяти воскресла сцена, свидетелем которой я был в кают-компании еще в первые дни моего переселения на броненосец. Старший офицер Шведе в разговоре с офицерами жаловался, что флотские экипажи, пользуясь уходом эскадры, стараются сплавить на нее все беспокойные элементы. Так, на «Орел» прислан унтер-офицер Новиков, к документам которого приложена секретная справка, что он находился под негласным надзором жандармского управления и был арестован по какому-то политическому делу, но вскоре выпущен.
— Вот тут и воюй с японцами, когда тебе насажают на корабль такие экземпляры, — говорил Шведе, а затем, обратившись к ревизору лейтенанту Бурнашеву, добавил:
— Он будет назначен к вам младшим баталером, так уж вы смотрите в оба за ним.
Через два дня на палубе Бурнашев показал мне Новикова. Он сразу привлек мое внимание: плотно сложенный, небольшого роста, аккуратный и подтянутый унтер-офицер, во всей фигуре — хорошая матросская выправка, но глаза — слишком умные и вдумчивые для заправского служаки.
У меня тогда же мелькнула мысль: вот на кого надо обратить внимание. Пусть он только освоится на корабле и рассеется первое настороженное отношение к нему со стороны начальства. Но заговорить с ним на палубе корабля без достаточного основания было неудобно, а встретиться один на один в изолированном помещении не было шансов. И вот теперь удобный случай свел нас в последний день перед уходом из России.
Я еще раз из-под фуражки взглянул на своего соседа, который, видимо, так увлекся созерцанием книг, что весь ушел в это занятие и не замечал меня.
Здесь, вне фронта и палубы корабля, он весь преобразился. Его глаза отражали восторг перед знанием и наукой, скрытыми за разноцветными обложками выставленных книг, причем его внимание, видимо, привлекали самые серьезные книги исторического и политико-экономического содержания.
Открытое честное лицо его внушало полное доверие. Такие глаза не лгут, а жандармы знают свое дело и их «рекомендации» даром не даются.
Удобный случай заговорить с ним без посторонних свидетелей в другой раз не представится, а завязав первое знакомство, легче будет наладить встречи и на корабле в походе. Новиков, наконец, заметил меня и почувствовал, что я за ним наблюдаю. Он козырнул, как полагается. Я ему ответил кивком головы и, улыбнувшись, обратился к нему:
— Кажется, книгами увлекаетесь? Не мешает запастись материалом для чтения на дорогу... Больше такой возможности уже не будет.
Он смущенно ответил:
— Книг много, глаза разбегаются, а что взять — сам не знаю. Всего, что хочется, не заберешь.
— Чем же вы более всего интересуетесь? Литературой, историей или естественными науками?
— Я хотел бы найти такую книгу, откуда можно понять, почему жизнь человеческая так неладно складывается.
— Ну, это сложный и серьезный вопрос. Чтобы найти разумный ответ, надо накопить много знаний. Вот возьмите для начала роман Войнича «Овод». Я сам увлекался им в училище. А в плавании заходите ко мне в каюту. Знаете, где она? По левому борту, в батарейной палубе, у кормовой 12-дюймовой башни. Там я смогу подобрать вам кое-что более серьезное.
Новиков посмотрел на меня несколько недоумевающе и поблагодарил за приглашение. Полагая, что для начала сказано достаточно, и чувствуя, что намокший от дождя плащ начинает липнуть к спине, я простился со своим новым знакомым и вошел в магазин. Увлекшись, я купил в магазине много новых книг, еле поместившихся в одной связке под полами моей морской накидки.
В числе новых изданий мне удалось захватить сборники, посвященные истории русской интеллигенции, кружкам Станкевича, Огарева и влиянию Герцена на мировоззрение передового общества середины девятнадцатого века. На полке книг по экономике обнаружил новое издание первого тома «Капитала» Маркса, который я начал изучать еще в нашей читалке, когда был на последнем курсе училища. Я присоединил его к своим приобретениям.
Друзья мне говорили, что такие фундаментальные труды надо изучать в совершенно спокойной обстановке. Многие поколения передовых русских людей овладели этими сокровищами человеческой мысли, сидя в тюрьме и оставаясь наедине с самим собою.
Рассчитываю, что в походе вокруг Африки или в Индийском океане у меня также окажется немало тихих ночей, когда я смогу погрузиться в чтение этого выдающегося произведения человеческой мысли.
14 Николай II был «вечным полковником». Александр III не успел произвести его в генералы, а сам он от этого чина отказался и до конца жизни оставался полковником. Во флоте этот чин соответствовал капитану 1-го ранга.
<< Назад
Вперёд>>
