Местное коренное население
Поэтому при изучении земледелия в Сибири возникает необходимость остановиться на выяснении роли пушнины, в особенности соболя, в развитии экономики этого края. Материалы Илимского воеводства позволяют с достаточной ясностью рассмотреть поставленный вопрос.
Вся добываемая пушнина увозилась из Сибири, распадаясь при этом на две доли: одна присваивалась торговыми и промышленными людьми, другая шла в государеву казну. Торговые люди скупали соболей на русские товары, на основах первоначального капиталистического накопления, промышленные люди вели заготовку соболей сами, пользуясь дешёвой рабочей силой коренных жителей. Ясно, что деятельность этих хищнических элементов нельзя оценивать как положительный фактор в развитии экономики Сибири. Государева казна получала пушнину, в первое время почти исключительно соболей, из двух источников — путём обложения местных народов ясаком и посредством изъятия таможнями ⅒ части пушнины у торговых и промышленных людей. Поскольку пушнина поступала в государеву казну без оплаты (подарки ясачным людям по существу казне ничего не стоили)1, увозилась из Сибири на даровых подводах, постольку ни о какой положительной роли этой государственной политики для экономики Сибири говорить нельзя.
Государство захлопнуло дверь в открытый амбар, каким являлась Сибирь для торговых и промышленных людей в первые годы. Оно запретило русским являться на заповедные реки, на которых шла главная заготовка соболей, оно запретило туземцам вести торговлю с кем бы то ни было во время сбора ясака и, таким образом, монополизировало заготовку соболей. Но было уже поздно.
Главными проводниками государственных предначертаний по сбору пушнины на местах были воеводы, рассылавшие по кочевьям тунгусов ясачных сборщиков и следившие за деятельностью таможен. Первый илимский воевода Тимофей Шушерин в одной из отписок в Сибирский приказ сообщал, что по приправочным книгам 1649 года собрано ясаку и поминок 59 сороков 24 соболя, соболье ожерелье, 12 бобров, ярец, кошлак, 2 лисицы красные «да моих, холопа твоего, воевоцких поминков 22 соболя с хвосты, да 22 пупка собольих, да 3 бобра; за государеву лошадь — 21 соболь с хвосты да пенных (штрафных) 14 соболей » Весь сбор оценивался им в 2008 рублей 15 алтын. Кроме того, поступило от выборных целовальников таможенного десятинного сбора на Ленском волоке, на Чечуйском волоке и в Верхоленском Братском острожке 30 сороков 10 соболей, 26 сороков 13 пупков собольих на 1448 рублей 5 алтын2.
Фото 28. Тунгус на охоте. Рисунок пером неизвестного лица. Арх. № 678, л. 92
Итак, считая один сорок рапным 40 соболям, в 1649 году был собран 3651 соболь. Судя по величине таможенного сбора промышленные и торговые люди провезли не менее 12100 соболей своей заготовки. Значит, соотношение между заготовками государства и частных лиц составляло 1:3,3. Пупки собольи нельзя считать особым видом пушнины, так как они входили в счёт полноценных соболей. Разница между числом соболей и пупков даёт число дефектных соболей. Воеводские поминки включались в общее количество государевой соболиной казны и в руки воевод не попадали.
Фото 29. Тунгус на охоте. (Этот снимок и снимок 28 представляют части одного рисунка)
Согласно заведённому порядку, каждый новый воевода, вступая в должность, «считал» своего предшественника. Богдан Оладьин, приехав в Илимск 24 сентября 1651 года, уже не застал Шушерина в живых. Несмотря на это, он по книгам таможенных целовальников и ясачных сборщиков проверил сбор пушнины, произведённый при Шушерине и его временном преемнике Андрее Львове. По этому учёту можно не только убедиться в том, что сообщённые Шушериным цифры оказались достаточно точными, но и установить число ясачных людей и место сбора ясака3. В таблице 96 дана сводка сбора соболиного ясака и поминок за 1649 год, с сохранением названий местности по подлиннику.
Таблица 96
Средний оклад на 1 человека составлял 4,5 соболя, собрано по 4,6 соболя.
Можно отметить два важных обстоятельства, вытекающих из приведенных материалов: во-первых, весьма слабый сбор недоимок и, во-вторых, привлечение к платежу новых, еще не объясаченных туземцев, с которых ясак взят сверх приправочных книг.
По этому же документу можно установить причины недоимочности: 47 человек умерло, 1 оказался стар, 37 — ушли на Ангару, на Ламу и «на иные дальные захребетпые речки», 42 тунгуса не сыскано, в том числе 7 вследствие путаницы в именах, «несправчиво писаны».
Ранее отмечалось, что по таможенной книге 1658 года через Ленский волок было провезено около 20.000 соболей. Это было время наивысшего подъема соболиной торговли. Уже по таможенной книге 1678 года, через 20 лег, по тому же пути, с 4 февраля по 14 августа, т. е. почти за все время свободного движения по Лене, прошло только 5543 соболя (арх. № 21, св. 2, лл. 1-162). Еще больше упал сбор ясака. В том же году поступило из Нижней Илимской волости только 28 соболей, из Верхоленского острога 35. Поэтому помета, т. е. предположения на 1679 год, илимской съезжей избой строилась не по отчетным данным предыдущего года, как это всегда делалось, а по приправочным книгам (в приправочные сборные книги вносились ясачные люди с указанием оклада по ясаку на текущий год и недоимок за прошлые годы). По помете намечалось собрать ясака (таблица 97).
Средний оклад на одного человека составлял 5 соболей.
Одновременно намечалось собрать недоимок за 14 лет 12 сороков 20 соболей и «таможенного верного бранья десятые пошлины» — 415 соболей. Значит, илимская съезжая изба рассчитывала еще на провоз торговыми людьми более 4000 соболей, допуская соотношение между государственными и частными заготовками, равное 1:1,3.
Но неудачи предшествующих лет уже вызывали многозначительную приписку к помете: «... и впредь тот ясак возметца или нет — про то неведомо ж, потому что ясачные люди — тунгусы кочевные, а не сидячие, на однех местех не живут, кочюют, переходя у речек и по лесом в диких дальных местех, а не близ острогу. И платят великого государя ясак не по окладу и не равно и без цены и по своим удаточным промыслом — больше и меньше, лутче и хуже, как бог даст в промыслу удадутца. А жесточить их и неволить по указу великого государя не велено. А велено с них ясак брати ласкою и приветом. И о том великий государь Федор Алексеевич (полный титул) что укажет». Такова помета 1679 года, построенная по необычным основаниям и носящая печать неуверенности в возможности её действительного осуществления.
Таблица 97
В таблице 98 сведены два документа: «Сметный список... ясачной и таможенного збору всякой мягкой рухляди» с 1 сентября 202 (1693) года по 1 сентября 203 года (арх. № 35, св. 3. лл. 45-60) и такая же смета с 1 сентября 204 года по 1 сентября 205 (1696) года6. Оба документа хорошо показывают степень падения соболиного промысла.
Итак, в это время собиралось соболями лишь около 4% оклада. Сдавалось за соболиное число разной пушниной, рыбой и деньгами около 30% оклада и почти 66% оставалось в недоимке.
Недоимок прошлых лет в 1693 году числилось по этим же волостям 4464 соболя, примерно по 36 соболей на человека; в 1695 году — 5149 соболей, т. е. почти по 40 соболей на человека.
Через илимскую таможню поступил в 1693 году 141 соболь и куплено на деньги 65 соболей. В 1695 году взято 4 соболя. Наряду с этим среди таможенных сборов появилось «3 меха заячиных», «22 заячины». Если принять во внимание, что шкурка белки стоила тогда около 2 копеек, то заяц оценивался вероятно дробью, какими нибудь десятыми долями копейки.
Таблица 98
Далее в тех же книгах идут пометы — в первой книге на 1694 год (лл. 61-63), во второй на 1696 год (лл. 48-50). В помете на 1694 год имеется объяснение причин плохого сбора ясака, оно в общем повторяет то, что записано в помете 1679 года, но вносит немало нового: «...А которые (тунгусы) кочюют близ руских людей в отписных волостях по Лене реке (волости, отошедшие от Илимска в Якутский уезд, сохранили зависимость от Илимска по ясачному сбору) — и те де в конечном утеснении, потому что кругом илимских ясачных волостей многие поселены крестьяне и построились деревнями Якуцкого и Иркутцкого уездов. И ходят де они, ясачные люди, по лесом для промыслу всю зиму со всяким радением. И ясачных де зверей в старых их породных местех не стало... А которую рухлядь оне уловят — берут в ясак ясачные зборщики всю без остатку и на корм и на одежду не оставляют. А деньгами им платить — взять денег негде и продать нечево. А руским людем на деньги работы никакие работать не умеют. И в том великие государи (Иван и Пётр Алексеевичи)... что укажут».
Сибирский приказ неоднократно требовал принять меры для увеличения сбора пушнины. По одному из таких требований илимская приказная изба дала справки о таможенных сборах, в том числе и пушнины, с 1682 по 1697 год (арх. № 75, св. 3).
В таблице 99 дана динамика сбора соболей за эти 16 лет по двум таможням Илимского воеводства.
Таблица 99
По обеим таможням за 16 лет поступило соболей столько, сколько, бывало, собиралось за один год.
К прежним объяснениям, вскрывавшим действительные причины упадка соболиного промысла, теперь приказная изба прибавила наивное объяснение, что в таможенное дело и в пошлинный сбор «вступался» воевода Богдан Челищев.
Соболь был уже истреблён, торговые обороты по нему упали.
Не лучше обстояло дело и с ясаком. Это ясно показывают книги недоимщиков Усольской и Киренской ясачных волостей за 1703 год. В них записано 40 недоимщиков и указана задолженность по ясаку с 1678 года, т. е. за 26 лет (Россыпь, № 14, св. 2, конца списка по Киренской волости нет). Первым в этом документе идёт Семейко Кондоканов с сыном Нефёдкой. Числившиеся за ним недоимки приведены в таблице 100.
Таблица 100
За идущим далее по списку тунгусом Велейко Кайновым числится недоимок 83 соболя, за третьим — 95½ соболей и так далее, до конца списка. Первый тунгус из Киренской волости Тырлыханко Офонькин не сдал за те же годы 86 соболей — и снова до конца списка недоимочность столь же внушительного размера. Никакой возможности взыскать эту невероятно большую задолженность не было. В эти годы все волости Илимского воеводства ежегодно сдавали соболей меньше, чем должен был бы сдать любой тунгус из этого списка.
Возможность сдавать ясак вместо соболей другими ценностями хотя и сильно снизила текущую недоимочность, но совершенно не повлияла на уменьшение старой задолженности. Средний оклад составлял 4½-5, реже 6 соболей на человека. Как следует из таблицы 100, Кондоканов до 1698 года сдавал по 1-2 соболя в год. Начиная с 1700 года за ним, по существу, в недоимке оставались только поминки (1 соболь в год). Писец, составивший списки тунгусов двух волостей, против каждого плательщика писал: «И из доимки на прошлые годы ничево с них (или с него) не взято, потому что за скудостию зверей больши того упромышлять они не могли (или: он не мог)». Таковы итоги XVII века.
Рассмотрим несколько документов XVIII века.
Весь приход пушнины и связанных с ней ценностей с 1 сентября 1699 года по 1 января 1701 года, т. е. за 16 месяцев, вместе с остатком от предыдущего года составлял 88 соболей (постарой привычке еще писали 2 сорока 8 соболей), 207 лисиц красных, 18 рысей, 68 россомах, 3 выдры, 2171 горностай, 16811 белок, 53 половинки лосиных, 2 песца белых, 26 заячин, подскор бобровый, тулья ролдужная, 907 пудов рыбы и 280 рублей 25 алтын денег7.
Главной частью пушнины стали белки и горностаи. Илимские волости уже в 90-х годах XVII столетия подавляющую часть ясака и таможенных сборов давали разными заменителями соболя. Соболиный ясак стал фикцией, а соболь — условной единицей измерения. Когда Братский «уезд» перешёл в ведение Илимска со своими ясачными волостями, представители «ясачных иноземцев» подали челобитную исправляющему воеводскую должность Ф.М. Антипину, прося разрешить сдавать вместо соболей другой пушниной, а также рыбой и деньгами. Челобитная «Братцкого присуду ясачных иноземцев Верх-и-Низ-Ангарской Подострожной волости, Окинской волости и Ицкой волости» за знаменами тунгусов — представителей помечено январем 1719 года. Антипин велел «выписать» и приказная палата, т. е. приказная изба, дала справку, что ясачным сборщикам велено «збирать собольми, а у кого в промыслу соболей нет, за соболиное число — лисицами, белками, лосинами и всякою мягкою рухлядью и деньгами, по рублю за соболя».
Приговором 19 марта 1719 года Антипин удовлетворил просьбу ясачных людей (арх. № 114, св. 12, лл. 43-45).
В партиях отправляемой в Москву или в Тобольск пушнины соболь стал редкостью. Количество отправленной в Тобольск в 1719-1721 годах пушнины приводится в таблице 101.
Самая неценная или дефектная пушнина продавалась на месте или выменивалась на более дорогие и нужные Москве шкурки. Однако, и посланная в Тобольск пушнина, несмотря на отбор, имела много недостатков. Так один соболь был «недошлой», хвост у него пришивной, два волка — «недошлые», 2 — малые, у 5 лисиц «на чемрах побилось», 1 лисица — вешница, 3 оленины в свищах.
Таблица 101
Стоимость отправленной пушнины за 3 года составляла 2836 рублей 4 алтына 2 деньги. Сбор в таможнях оказался ничтожным — 311 белок на 5 рублей 17 алтын (Россыпь, № 46, св. 5, лл. 195-196).
По ведомости, составленной, видимо, около 1730 года, учтено в 1721-1724 годах по Усольской, Верхне-Илимской, Нижне-Илимской, Ки-ренской и Хандинской, Верхне-Окинской и Ицкой, Верх-и-Низ-Ангарской Подострожной, Верх-Ангарской и Удинской волостям 210 недоимщиков, за которыми числилось недоимки 750 соболей, образовавшейся за 4 года (Россыпь № 53, св. 7, без начала и конца). Упомянутые 210 недоимщиков не внесли ясака по причинам: «увечной» — 1, умерших — 55, старых, «которые на промыслы и на всякие свои угодья ходить не могут» — 81, скудных и неимущих — 24, скорбных, т. е. больных — 18, беглых — 31.
По Киренской и Хандинской ясачной волости есть список 35 ясачных людей, с указанием, кто и чем заплатил в 1723 году (Россыпь, № 42, св. 5). Эти тунгусы были обложены окладом в 150 соболей, кроме того числилось недоимок предшествующего года 100 соболей. Полностью заплатило 23 тунгуса, внеся 5200 белок, 31 горностая и 5 лисиц. Это равняется 111 соболям (1 соболь=50 белкам=15 горностаям=1 лисице красной). Один тунгус внёс половину ясака, остальные 11 не платили вовсе. Причины недоимочности: 1 — стар, 1 — скорбный, 1 — слеп, 3 — бежало, 5 — «за звериной скудностью упромышлять не могли».
Итак, по существу, соболиного ясака в Илимском воеводстве не стало. Финалом соболиного ясака за 75 лет существования Илимского воеводства нужно считать приправочную книгу Верхне-Илимской ясачной волости на 1726 год (Россыпь, № 66, св. 7, лл. 6-9). В ней записаны поимённо 33 взрослых тунгуса и 4 подростка. Всего надлежало по окладу на 1726 год собрать 110 соболей с взрослых (около 3⅓ соболя с человека) и 4 соболя с подростков. Тут же указаны размеры надоимок за 1719-1725 годы и в конце списка дано указание: «А на 719 и на 720 и на 721 и на 722 и на 723 годы доимок не спрашивать». На всякий случай тут же ясачным сборщикам предлагалось сделать расследование о причинах недоимочности.
Так был поставлен крест на долгах по ясаку за 5 лет. Более ранние долги спрашивать было бессмысленно.
Правительство, получая сведения о всё усиливающемся падении соболиного промысла, принимало целый ряд мер, чтобы сохранить его, так как он давал валюту международного значения. Лица, сопровождавшие соболиную казну в Москву, в особенности если в числе их были таможенные головы, допрашивались в Сибирском приказе о причинах умаления соболиных доходов. К жалобам ясачных людей на русских в Сибирском приказе относились более внимательно, чем к челобитьям русских. Воеводы беспрестанно получали наказы о мягком обращении с ясачными людьми, о недопущении отвода ясачных земель под пашни, о бережении лесов от пожаров, а в конце XVII века — о запрещении русским промышлять пушнину по заповедным рекам. Бывали случаи ликвидации начатого пашенного дела, если оно велось на ясачных землях. В 1691 году из Сибирского приказа поступило распоряжение иркутскому воеводе Кислянскому, что великим государям стало ведомо, что на Байкале в Баргузинский острог переведены из Енисейска служилые люди «на вечное житье и велено им служить с пашен, без хлебного жалования. А наперед сего на Байкале пашен не бывало, потому что места лесные и ясачные». И Сибирский приказ дал распоряжение перевести этих служилых людей в Иркутск, «чтоб в байкаловских острогах они, служилые люди, пашен не заводили и лесов под пашни не сбили и не жгли, и от того бы де зверь не выводился... А впредь пашни пахать не велеть». (Иркутский государственный архив. Столбцы XVII столетия. Столбец 7, документ 15). В этом же столбце, документ 14, баргузинские служилые люди в числе 7 человек просят разрешить им снять «наш насеяной хлеб, который насеян к нынешнему ко 199 (1691) году, чтоб не разоритца».
Ясачные сборщики перед отъездом в ясачные волости получали точный наказ, как им действовать. Чаще всего в волость посылалось 3-4 человека.
1 января 1726 года всем ясачным сборщикам был вручён следующий наказ: ехать в такую-то волость, взяв в илимской воеводской канцелярии «имянные окладные ясачные книги и подарочную казну — олово и китайский шар (табак) — ясачным людям на подарки за ясачной их платеж». Далее идёт 20 пунктов инструкции. Ниже излагаются эти пункты по инструкции Михаилу Наумову о сборе ясака в Киренской и Хандинской волости (Россыпь, № 66, св. 7, лл. 1-5):
1. Приехав в волость — выслать ясачных тунгусов на промыслы «на посторонные реки в соболиные и в звериные ясачные угодья».
2. Смотреть, чтоб ясачные люди не жили у крестьян в деревнях и не шатались бы.
3. «А за их службу и за ясачной и поминочной платеж будут они, ясачные тунгусы, пожалованы... жалованием свыше прежнего, необидно».
4. По возвращении тунгусов с промысла собрать с них ясак «по приправочной ясачной имянной книге на настоящей 726 год». Кроме того, взыскивать и недоимки за прошлые годы. В принятом ясаке давать тунгусам отписи. Смотря по величине ясака, — давать подарки, т. е. олово и китайский шар. «И кормить по их обыкности». Олово и шар записывать «с очискою».
5. «И держать к ним, ясачным людем, ласку и привет и обнадежить их государевым жалованьем. А жесточи и налоги им отнюдь не чинить и ничем их не грабить. И посулов и поминков себе с них не имать».
6. Тех, кто не заплатит — привозить в Илимск.
7. Подыскивать подростков и захребетников от 18 лет и старше. «А меньши 18 лет в ясак не писать».
8. Если на ком ясаку наложено мало, то прибавить.
9. Собранную пушнину записывать в ясачную сборную книгу, к которой тунгусы должны приложить знамена.
10. Пушнину держать за печатью.
11. Смотреть, чтобы никто с тунгусами не торговал и не спрашивал с них долгов, пока они платят ясак.
12. Если обнаружат торговцев, то у них всё отнимать в казну, составив роспись отнятого. Самим сборщикам не торговать, вина и шару не возить. Лишних подвод не брать, «чтоб в подводной гоньбе крестьяном и ясачным людем лишние тяготы и убытков не было».
13, 14. За ясак денег не брать. Если у тунгусов пушнины нет, пусть покупают для сдачи сами. Но если купить не смогут, то за соболя брать деньгами по 1½ рубля.
15. За полный сбор «будете пожалованы... жалованьем и служба ваша написана будет в послужной список имянно».
16. Приехав в Илимск — всё сдать.
17-19. Тунгусов Курейского зимовья выслать в Мангазейский уезд8.
20. Если нарушите инструкцию и обидите тунгусов «и про то сыщетца допряма», то будете посажены в тюрьму, «а животы ваши будут записаны на ея императорское величество... все без остатку».
Наумов расписался в получении ясачных книг.
Принятые правительством меры по спасению соболиного промысла оказались безрезультатными. Хищническое истребление зверька и повсеместные лесные пожары привели к исчезновению его на огромных пространствах.
Но илимские воеводы долго ещё прикладывали к важным бумагам печать с изображением соболя, а Илимск слыл средоточием соболиных богатств9.
Несмотря на то, что исчезали мировые запасы соболя, на экономике земледельческой Сибири это никак не отражалось. Разумеется Россия лишилась крупных валютных фондов. Сибирский же крестьянин продолжал освоение земель, не замечая, хотя и громадных, но сторонних для него перемен. Для народов Сибири падение добычи соболя означало резкое ухудшение их экономики и усиление зависимости от местной администрации. Ни один из илимских тунгусов, несмотря на огромный охотничий опыт и на большие затраты труда, не мог уже вмести ясак полностью. Правительство ограничило свободу туземца в продаже им пушнины, повысило расценку на соболя; ясачные сборщики вторгались во внутреннюю жизнь родов, опираясь на олово, табак, корм, «ласку и привет». Естественно, что началось бегство ясачных людей. Возникла передвижка целых тунгусских родов.
Наиболее разорённые тунгусы, потеряв экономические корни, которые их связывали с своим народом, выпадали из родной среды и уподоблялись гулящим русским людям, деля их судьбу. Наиболее удачливые переходили к земледелию или становились казаками, т. е. служилыми людьми. Вот почему уже с середины XVII века можно встретить среди пашенных крестьян новокрещенных тунгусов. Состояние туземных промыслов есть обратный показатель развития туземного земледелия.
Русские, появившиеся на берегах Ангары, Илима и Лены в 30-х годах XVII столетия, встретились здесь с двумя народами: с бурятами и тунгусами. Первые были кочевниками-скотоводами, вторые кочевниками-охотниками. Ни те, ни другие не занимались земледелием. Все исследователи прошлого бурят приписывают им земледелие, хотя бы в зачаточной форме. Основанием для этого служат несколько отписок и замечаний первых русских землепроходцев, видевших, якобы, просо и гречиху у бурят.
Но в решении этого вопроса нельзя опираться только на показания первых русских пришельцев. Такую же ошибку сделали русские, когда, увидев у бурят серебро, решили, что на Ангаре есть серебряные разработки. Слухи о жилах серебра дошли до Москвы и была снаряжена большая и неудачная серебряная экспедиция Хрипунова, искавшая этот металл по Ангаре между Кежмой и Братском. Серебро буряты доставали из Монголии, куда шли водно-сухопутные дороги от Ангары и Лены. Там же они могли выменивать и просо.
Русские не наследовали от бурят ни одной культуры, ни одного сорта, ни одного сельскохозяйственного орудия, в противоположность европейцам, пришедшим несколько ранее в Северную Америку, где они заимствовали у индейцев десятки новых растений и переняли технику их возделывания10.
Наоборот, буряты, переходившие к земледелию, целиком восприняли русскую технику сельского хозяйства. А так как основой русского земледелия были рожь и овёс, то и буряты взялись за эти культуры. В документах Илимского воеводства XVII и первой четверти XVIII столетия ни разу не упоминается о посевах у пашенных крестьян и у других слоёв населения проса или гречихи. Эти культуры стали проникать в едва заметных размерах в северные районы Иркутской области лишь с середины XIX века, но и сейчас возделывание их находится там в зачатке и носит скорее опытный характер.
Возможно ли, чтобы буряты, будто бы знавшие культуру проса и гречихи, забыли её мгновенно с приходом русских и не вспоминали о ней в течение двух веков? Кстати, у бурят, тунгусов и якутов даже нет своих, народных названий ни для проса, ни для гречихи.
Вот почему приходится отрицать существование, хотя бы и слабого земледелия у кочевых народов, населявших пределы возникшего впоследствии Илимского воеводства и считать, что первыми, кто принёс земледельческую культуру и навсегда внедрил её в Ангаро-Илимо-Ленском крае, были только русские.
После сравнительно короткой борьбы с местными народами, закончившейся победой русских, последние не встали на путь истребления подчинённых народов, как то делали испанцы, португальцы, голландцы, англичане и многие другие завоеватели-колонизаторы, не ломали хозяйственного и бытового строя бурят и тунгусов, а включили его как составную и во многих случаях как самостоятельную, почти равноправную часть общего строя русского хозяйства на востоке.
Будучи окружёнными растущим и крепнущим укладом русского земледелия, а местами оказавшись вкрапленными в него, буряты постепенно переходили к новым формам хозяйственной жизни и в XIX веке стали, по крайней мере в Предбайкалье, земледельцами, мало отличавшимися от русских крестьян. Больше того, в этой новой для них сфере они сделали крупные успехи, временами обгоняя своих учителей. Этот процесс перехода к земледелию у тунгусов едва наметился.
Ввиду того, что подавляющая часть бурят оказалась вне границ Илимского воеводства, документы илимской приказной избы не отражают истории перехода бурят к земледелию. Однако, поскольку некоторая часть бурят, в пределах Братского острога и в верховьях Лены, а также значительная часть тунгусов, оказалась в Илимском воеводстве, нельзя обойти тех первых фактов, которые говорят о земледельцах — бурятах и тунгусах конца XVII и начала XVIII столетий.
Так как переход бурят и тунгусов к земледелию означал разрыв со старым кочевым бытом, включение в среду пашенных крестьян и хлебных обротчиков было обусловлено крещением в православную веру. Поэтому единственным отличием русских крестьян от крестьян-бурят или тунгусов вначале было прибавление к имени туземца-крестьянина слова «новокрещенный». Но во многих случаях в фамилиях таких крестьян сохраняется корень туземного слова.
Просмотр имён пашенных крестьян по книгам Сибирского приказа и Илимского воеводства позволяет установить, что в 1653 году среди илимских землепашцев не было ни одного туземца. В 1655 году воеводой Оладьиным построены в пашню под Верхоленским острожком М.Г. Ханяпта и Ефимко Клементьев. Они должны были пахать государевой пашни 1 десятину и ½ десятины яровых, но сбежали в Дауры. В 1663 году в Усть-Киренской волости среди пашенных крестьян появляется Баженко Афанасьев сын Юхлай; его имя встречается в той же волости в 1667 году, но в 1672 году он уже в Орленге. В этом же году среди Илгинских пашенных крестьян упомянут Григорий Елизарьев сын Новокрещен.
В книге пашенных крестьян за 1699 год в Яндинской волости названы «новокрещенные Ондрюшка да Митюшка Степановы Берегаевы», они платили вместе 2½ чети ржи; в Илгинской волости «на новокрещене Гришке Федорове с детьми» оброку было две чети с осминою ржи, на новокрещене же Климке Васильеве 3 четверти ржи; в Бирюльской волости земля пашенного крестьянина Ортюшки Григорьева Сёмина «по ево скорби» передаётся: ¼ дес. его сыну Ваське, а вторая ¼ дес. новокрещену Онтошке Якимову. В той же волости но чслобитыо четырёх крестьян велено быть им в оброке, в том числе новокрещену Юшке Иванову, с пашней ¼ дес. ржи и ¼ дес. яровых (это не посев, а государева пашня, весь посев составлял примерно 2 дес.).
Как видно, все эти крестьяне, за исключением первого, потеряли в своих именах признаки своего происхождения и единственным следом его осталось слово новокрещенный. Минует некоторое время, отпадёт это слово и тунгус или бурят затеряется среди русских крестьян.
В октябре 1706 года служилый Степан Рыжков производил по поручению воеводы выдел снопового хлеба в Удииской слободе. Однако его отчёт был опротестован илимской приказной избой, так как он произвёл выдел хлеба в государеву казну не только со служилых людей, пахавших лишние пашни, но и с крестьян, что было неправильно. В протесте, с которым согласился воевода, излагается суть дела и даются справки о тех хозяйствах, которые платят отсыпной хлеб и следовательно не подлежат обложению выдельным хлебом. Благодаря этой справке можно узнать о двух хозяйствах бурят: «у гулящих людей, у Петра да у Григорья мунгальской породы с присевочной доброй ярицы полтораста снопов, по опыту две чети с полуосминою (т. е. Рышков выделил с их посева 150 снопов, умолот с которых составил 2¼ четверти). А в прошлом, в 705 году декабря в 8 день по челобитью тех гулящих людей Петра Заморина да Григорья Шабарчи, они ж мунгальской породы, послано из Ылимского в Новую Слободу указная память к слободчику к Василью Воронецкому: велено ему им в Ново-Удинской слободе отвести под пашню и под сенные покосы и под дворовое строение и под огороды и под гумно землю с переведенцами споваль супротив четвертушика (т. е. как крестьянам, пахавшим ¼ дес. тяглой земли). И для нового поселения велено им дать лошадь. А на 706 год взять с них велено оброчного хлеба вновь вопче три чети ржи» (арх. № 74, св. 6, л. 163 и об.).
Значит, этих бурят устраивали наравне с русскими крестьянами и даже давали подмогу. Укрепились ли эти хозяйства в новых местах? Одно из них мы находим в ведомости жителей Илгинского острога за 1744 год (арх. № 1217, св. 117), сам Григорий умер в 1738 году в возрасте 70 лет, а его семья продолжала пахать там же, в дер. Константиновской.
Конечно, это лишь начатки перехода к земледелию отдельных представителей местных народов, это ещё только эпизоды, которые, несмотря на их незначительность, нужно отметить как первые случаи ухода из родной среды и как попытку жить в новом, необычном укладе.
Среди русского населения новокрещенные обычно занимали подчинённое место, были больше гулящими, подворниками, работными людьми и не вели таким образом самостоятельного хозяйства. Так книги упоминают жившего по р. Оке новокрещенного «тунгуской породы» Мих. Алекс. Осиповых, про которого говорится, что он кормится чёрной работой (арх. № 152). По сказкам 1720-1722 годов упоминаются: «на подворье якуцкого роду новокрещен» (Илгинский острог) или: «у него живет в работе тунгуского роду новокрещен Д.Г. Степанов» (д. Закорская). В Бадинской деревне у Братского Спасского монастыря были два новокрещенных тунгуса 20 и 18 лет, очевидно работники, там же был единственный крепостной — монастырский человек Яков Мунгал (арх. № 160).
Изредка в делах упоминаются и крепостные «мунгалы». Типичный пример можно привести из дела 1705-1706 годов (арх. № 74, св. 6, лл. 452460). Здесь собственником туземца оказался зажиточный пашенный крестьянин Криволуцкой слободы Василий Бубнов, живший на Воронинской заимке. О его хозяйстве уже упоминалось. Вот относящаяся сюда часть его показаний: «Купил де он, Василей, мужика мунгальской породы имянем Кирила, в прошлых годех. Да он же, Василей, в прошлых годех купил девку тунгуской породы, именем Агафью, у якуцкого посацкого человека у Василья Глызина. Цены де дал денег 17 рублев. И в прошлом де 208-м (1700) году купленного своего мужика Кирила он, Василей, женил на той девке Агафье. А женясь де тот ево дворовый Кирило жил де у него, Василья, в дому 5 годов. И в прошлом 704-м году отпустил де он того дворового своего человека Кирила на волю. А по отпуску де ево куды он Кирило ушел, про то де он, Василей, не знает. А жена де того дворового его человека после мужа своего Кирила жила у него, Василья, в доме до нынешнего 706 году, июня до 7 числа. А июня де с 7-го числа тое женку Агафью сослал де он, Василей, из дому своего. А в прошлом де 701-м году дал ей отпускное письмо, ево де Васильевы руки. Да с нею же с Агафьею отпустил сына Андрея Кирилова, сорока дву недель».
Вот что означало быть дворовым человеком.
В россыпи бумаг за 1708 г. имеется память илимского воеводы Лаврентия Ракитина тутурскому приказчику П. Березовскому, по которой вырисовываются, хотя и не полностью, судьбы одной мунгальской семьи. Воевода начинает свой наказ напоминанием: «22 августа 1708 года ты прислал в Ылимск челобитье мунгальской породы. Екима Иванова сына Шергина, да две скаски тутурских пашенных крестьян». В челобитье Шергин писал, что пришёл «в прошлых годех из мунгальской земли в даурские остроги, некрещен, в самых малых летех», затем жил в Верхоленском остроге «в улусах у брацких мужиков». Те отдали его крестьянину Большой Манзурской деревни Гр. Борисову, затем он попал к тутурскому пашенному крестьянину Фр. Аксамитову, «а в продажу ли или задаром поступились, про то он не знает». Аксамитов женил его на своей дворовой девке мугнальской породы Орине Ивановой дочери. С ней Шергин прижил 2 сына и 3 дочери: две Марьи да Наталью. За шесть лет до описываемого события умерла жена Шергина, а он остался попрежнему работать у Аксамитова. Подросли сыновья, стали работать на того же хозяина «и работают доныне бес крепости с его работными людьми. А он ево на волю незнаемо для чего не выпущает». Шергин просит освободить его и детей и «жить бы ему в Тутурской слободе в оброчных крестьянах». Аксамитов подтвердил, что мунгал жил у него 17 лет, но указал, что у него была на мунгала купчая, сгоревшая при пожаре.
Челобитье Шергина поступило на рассмотрение воеводы, последний в наказе приказчику написал: «свободить на волю, так как Аксамитов крепостей не объявил, сказал про крепости ложно». Детей отдать отцу «безволокитно, с роспискою», ему жить в оброчных крестьянах и платить с 1709 года по 1½ чети ржи. На Шергина взять поручную, а если «порутчиков» не будет, «отдать десятцким на росписку». Всё дело длилось месяц:
Шергин писал 22 августа, ответ пришёл в Тутурскую слободу 25 сентября. Среди хлебных обротчиков Тутурской волости в книге десятинного и оброчного хлебного сбора за 1722 год встречается фамилия Шергина, но с другим именем. Вероятно, это был сын челобитчика; он платил как и отец, 1½ чети ржи, и притом платил исправно.
Ниже приведён ещё один случай освобождения крепостного «мунгала» (Россыпь, № 18, св. 2, лл. 75-77, нумерация славянская).
7 ноября 1703 г. воеводе, когда он приехал в Яндинский острог, поступило челобитье «новокрещена мунгальской породы Исака Лукьянова сына». Он встречается то под именем Лукьянова (это было его отчество), то под именем Михайлова, что было его настоящей фамилией. В челобитье излагалось, что полковник Онтон Юрьевич фан Шмалымберх (фон Шмаленберг?) привёз Исака из Селенгинска в Яндинскую слободу и оставил там его больного у братьев Подкаменных. «А не велел меня никому не продать и не закабалить и письменные крепости на меня им не дал, а велел отпустить на волю». После выздоровления Исак стал работать у Подкаменных. Когда братья поделились, то Исак достался Сергею Подкаменному. Челобитная заканчивается просьбой освободить его от холопства, так как «за водню11 и за хлеб и за соль я робил 10 лет». Теперь он обязуется платить оброк — 1½ четверти ржи в год.
По заявлению допрашивается Сергей Подкаменный. Он отрицает, что мунгал был оставлен ему немцем Онтоном и уверяет, что выменял Исака, которому тогда было десять лет, у братского мужика за коня. Но крепости на мальчика якобы не взял.
В тот же день, т. е. 7 ноября, к воеводе явились оба, хозяин и крепостной и сделали словесное заявление, которое было тут же записано: «...и ныне мы по любовному своему договору, сыскав в сердцах правду, помирились». Исак заявил, что «мне на него не бить челом и не отыскивать никоторыми делы». А Сергей сказал, что отпускает Исака на волю «и впредь мне, Сергею, и братьям моим... до него Исака дела нет и не вступатца».
Почему-то воевода замедлил с решением дела и только 21 декабря вынес приговор: Исаку Михайлову быть в хлебных обротчиках в НовоУдинской слободе и платить, начиная с 1 января 1704 года, ГЛ четверти ржи, о чём послать память приказчику. На полях дела помечено: «В окладной книге Исак Лукьянов справлен».
Имя беломестного казака С.Г. Подкаменного встречается до конца исследуемого времени, а имя Исака Лукьянова Михайлова исчезает, — он из Ново-Удинской слободы бежал.
В двух делах Илимского воеводства (Россыпь, № 14, св. 2, и № 30, св. 4) имеется одна и та же запись о покупке бабы: «Генваря в 13 день (1711 года) писана купчая и поступная запись Туруханского уезду, Курейского зимовья, Бояршина роду тунгусу Агиул Чюпахин, что дал запись илимскому атаману казачью Ивану Березовскому на купленую свою бабу тунгуской породы Маюк, по руски Парасковью, что взял за нее денег у него 10 рублев. И с сей покупной записи за письмо 8 копеек взято». Кто такой был этот тунгус, выяснится из последующего изложения.
Из приведённых примеров видно, что представители местных народов встречались среди русских единицами. Основные массы их продолжали вести кочевую жизнь. Но тот, кто в силу какой-либо причины отрывался от родной среды, чаще всего превращался в гулящего человека, в хлебного обротчика, изредка в пашенного крестьянина или служилого человека, а в отдельных случаях становился крепостным.
Но крепостное право в Сибири не имело экономических корней, и правительство не раз запрещало закрепощать ясачных, поэтому местные власти должны были содействовать освобождению попавших в холопство туземцев и садить их на пашню.
Истощение соболиных угодий сильно ухудшило положение туземцев и усилило их зависимость от местных жителей. Началось бегство ясачных людей, иногда целыми родами. Нельзя не остановиться на одном забытом эпизоде из жизни тунгусского народа, который больше всех расплачивался за падение соболиного промысла.
Пожалуй, из всех дел илимской приказной избы этот эпизод даёт наиболее полное представление о положении тунгусов среди русских ясатчиков на грани XVII и XVIII веков. На нём лежит зловещий отблеск приёмов беспощадных колонизаторов испанско-английского типа.
При изучении бумаг Илимского воеводства была встречена в одном из дел 1704 года (арх. № 61, св. 5, гл. V) странная «роспись Туруханского уезду Курейского зимовья ясачным тунгусом, которые по челобитью своему приносили ясак в Киренской и Хандинской волосте». В росписи названы 5 тунгусских родов: 1) Хамерина род — никого не сыскано, 2) род Колобовщины, 12 человек — сдали 6 соболей, 500 белок и 7 лисиц красных, 3) Коненкин род, 4 человека — сдали 350 белок и 1 лисицу, 4) род Бояршины, 10 человек — сдали 370 белок, 9 лисиц и 3 россомахи, 5) род Шалаткин, 7 человек — сдали 350 белок, 6 лисиц и 1 медведно. Неразысканный род Хамерина, как выясняется далее, состоял из 22 взрослых и 2 подростков. Тут же встречаются знамёна, т. е. фигурные подписи, изображающие лук со стрелой в различных положениях, и названы имена трёх аманатов.
Всё это вызывало недоумение, как могли тунгусы Туруханского острога, с Курейки, с низовьев Нижней Тунгуски, отстоящих от Илимска за 1½-2 тысячи вёрст, платить ясак в Киренской и Хандинской ясачной волости, т. е. на Киренго-Ленском водоразделе, вблизи от берегов Байкала.
Впрочем, курейские тунгусы не в первый раз появились в пределах Илимского воеводства. Они бежали в 1652 году «з голоду», как они объяснили таможенному подьячему Никифору Качину, который расспрашивал их в зимовье на Нижней Тунгуске. Сибирский приказ по этому вопросу решил: «Ясак велеть имать против иных ясачных людей»12.
В 1653 году 28 тунгусов Мангазейского уезда сдали на Чечуйском волоке 78 соболей13.
Среди неописанных дел денежного и ясачного стола за 1703 год обнаруживаются бумаги, раскрывающие начало упомянутого эпизода (Россыпь, № 20, св. 2, лл. 235-260).
3 марта 1703 года в Илимск приехал крестьянин Нижне-Киренской волости Г.А. Ощепков и привёз из Киренска тунгуса Гиляпту Балтуринова на подводе, оплаченной там ясачным сборщиком илимским пятидесятником Иваном Пашковым. Денег было заплачено немало — 1½ рубля. Значит, дело было важное.
Гиляпта явился в приказную избу и подал воеводе Ф.Р. Кабанову челобитную за знамёнами четырёх тунгусских родов и поднёс в поминок воеводе 2 соболя «с пупки и с хвосты». Затем он рассказал, что дней 10 тому назад пришли с Тунгуски реки на Лену князец Такиня Чернеев с 4 родами, в числе 70 человек и 20 неясачных подростков — с жёнами и детьми «и с юртами и с оленьми и со всем кочевым их заводом», что стоят они юртами против Киренска на Мельничной речке, а некоторые против Воронинской деревни. Далее Гиляпта сообщил, что пришедшие тунгусы обратились к Ив. Пашкову с челобитной, но он её не принял и велел обратиться с ней к воеводе. Тогда тунгусы дали Гиляпте денег на подводу, «а сколько он не знает» и отправили его в Илимск с толмачом. Они решили просить Качанова принять ясак в Илимске, по 3 соболя с 70 человек. А если он откажется, то «они де ясачные тунгусы назад в Курейское зимовье не пойдут, а отойдут де они на сторонные реки в иные дальные землицы». Гиляпта от имени тунгусов заверил воеводу, что они могут дать аманатов, что местные тунгусы от них «шатости и измены не чают», так как они «на звериных промыслах волость с волостью схаживались и меж себя у них свойство, дают они друг за друга дочерей своих и сестр замуж и встречались на Лене в деревне у Коршуна».
Воевода Качанов понял, что происходит крупное событие, чреватое большими последствиями — возможностью бесследного исчезновения из русских пределов нескольких тунгусских родов. Предотвратить это можно было только согласившись на просьбу бежавших с Курейки тунгусов. Но приём их в Илимск повлёк бы к столкновению с мангазейским воеводой и грозил служебными осложнениями. Конечно, был ещё один выход: собрать казаков Илимского воеводства и силой вернуть беглецов в опустевшее кочевье и тем, может быть, заслужить милость царя. Дело было не только важное, но и очень срочное.
На другой день после приезда Гиляпты, 4 марта 1703 г., воевода отправляет в Киренский острожек ясачным сборщикам Ив. Пашкову, Г. Шелковникову и В. Караулову большему и целовальнику Ив. Ефремову чрезвычайно подробное и обстоятельное письмо на 10 страницах (листы в подшивке: 236, 237, 233, 238, 239). Как было принято в переписке тех лет, вначале идёт изложение всех известных обстоятельств, т. е. что явился Гиляпта в Илимск, что Пашков не принял челобитье, что 4 рода — Колобовщины, Боярщины, Шалаткина, Хамерина и их князцы, всего 34 человека подали за своими «знамены» челобитную воеводе. Далее излагается её содержание: «Збирают де с них ясак в Курейском зимовье ясачные зборщики, мангазейские служилые люди по 3 соболя с человека на год да сверх государева ясаку они, ясачные зборщики, у них, тунгусов, берут на себя грабежем, у кого сведают, лисицы, выдры, бобры и половинки. И чюмы лосиные, топоры и ножи и котлы отнимают сильно. И мучат их, куют в железа и в колоды садят и на руки смыки кладут — для своих пожитков.
И жен и дочерей и сестр девок (в другой редакции: «сестр их, девок») емлют сильно на постели и сильничают и парней малых також пакостят. И идучи из Мангазейского города в Курейское зимовье аманатов их дорогою насильничают же. И заставляют их дратца с ыными тунгусами и побивать их для их ясатчиков пожитков. И как де они по их наученью тунгусов побьют и они, ясачные зборщики, побитых тунгусов животы обирают и делят по себе. И им де, тунгусам, от великие изгони мангазейских служилых людей, ясачных зборщиков, ясак платить в Мангазейской невозможно. И в нынешнем де в 1703-м году февраля в ... день от изгони мангазейских ясачных зборщиков, сродников своих — аманатов они отступились и ушли с Нижней Тунгуски на великую реку Лену». Далее в письме указывается, что тунгусы просят разрешить им промышлять вверх по Киренге, Чечую и Нижней Тунгуске, ясак платить в Киренский острог, а их сродников аманатов перевести из Курейского зимовья в Илимск.
После изложения обстоятельств воевода переходит к указаниям, что нужно сделать Пашкову и его товарищам. Он велит выбрать из тунгусов Киренской волости двух толмачей, «которые б тунгуской язык умели переводить на руской. И тех новопришлых Курейского зимовья ясачных тунгусов лутчих людей допросить по их (зачёркнуто: вере) шерти в правду добрыми толмачами, чтоб толмачи всякую речь сказывали, подлинную правду, безо лжы». Допросить же следовало о взаимных побоищах тунгусов, на которые толкали их мангазейские служилые люди, о именах тех, кто насильничал над тунгусами и осквернял их женщин «и аманатам их насильством беззаконие чинили». Требовалось узнать: «прикащики... про то ведали ль и на мангазейских служилых людей в таком беззаконстве они, тунгусы, в Мангазее воеводам или в зимовьях бивали ль челом. И подлинно ли им от мангазейских служилых людей... грабеж был, и по вся ли годы и подлинно ль они для ясачного платежу пришли в Киренской острожек». И по сколько зверей платили, и как имена их аманатов, где они ранее промышляли, где будут промышлять. «И велеть им к тем своим допросным речам по их быкности14 знамена свои приложить и те их знамена велеть под всяким знаменем написать — чьи те знамена — порознь, имянно. И вместо толмачей (за их неграмотностью) велеть к тем же допросным речам руки приложить, кому они верят».
Если всё это будет выполнено и удостоверено, то, продолжает воевода, вам надлежит взять аманатов, принять ясак, записать каждого, взрослых и подростков, «по имяном с прозванием, как хто словет по родам, имянно, по статьям и хто что ясаку платил, а род с родом не мешать». Мало того, воевода велит, чтоб каждый тунгус под своим именем в книге прикладывал знамёна «и те знамена подписывать — чьи знамена имянно». Книгу закрепить своими, т. е. ясачных сборщиков, руками. И ясак принять только по этой книге, столь тщательно оформленной. В приёме ясака воевода приказывает выдать «платежные отписи имянно (именные расписки)».
Всё это должно было в какой-то мере обезопасить тунгусов от произвола илимских сборщиков, что оказалось далеко не лишним.
Не довольствуясь этим, Качанов прибавляет, обращаясь к Ив. Пашкову: «А самому б тебе и товарищам твоим и целовальнику и никому на себя никакова зверя ни половинками и деньгами не имать и не покупать. И того б тебе смотреть, чтоб им, ясачным тунгусом, ни от кого обиды не было». Воевода предупреждает, что ослушников ждёт наказание.
Далее предлагается, собрав ясак, книгу запечатать печатью Пашкова и передать целовальнику. Кроме того, принятых зверей записать в свои особые сборные книги (предосторожность на случай утери ясачной книги или возможных подделок в ней).
Вслед за этим воевода предлагает «обнадежить их, тунгусов, великого государя жальем (жалостью?, сочувствием?)», заверить, что им будет дано жалованье, корм и подарки, объявить о согласии воеводы принять их в Илимское воеводство, «а обид и налог и грабежу ни от кого к ним не будет». Если кто их в чём «изобидит, — и они б били челом великому государю, а в Илимской сами приезжали или челобитные свои с ездоками присылали. А против их челобитья оборонь и управа (в подлиннике: управя) на обидящих будет вскоре». Но тут же воевода предупреждает и тунгусов, чтоб они кочевали в тех местах, куда они просились и не откочёвывали на дальние посторонние реки, жили бы смирно, не обижали бы ни русских, ни местных тунгусов и не обманывали бы государство. Далее предлагается, чтоб тунгусы выбрали в каждом роде своего начального десятского, «чтоб меж ими непорядства никакова не было».
Наконец, воевода приказывает выслать в Илимск: показания тунгусов, именную книгу за знамёнами и толмаческими руками, ясачную книгу, заверенную в том же порядке, собранный ясак и заложников. Подводы, которые потребуются, взять у киренского приказчика Ив. Панютина.
Трудно вообразить более ясное и исчерпывающее письмо, предусматривающее решение всех сторон возникшей задачи. А писал его незаметный, неименитый и забытый историей воевода одной из самых глухих областей мира. К чести Качанова нужно сказать, что поднесённый ему Гиляптой подарок был передан в казну.
Как управитель, до конца знавший своих людей и свои обязанности, воевода не упускает ни одной мелочи. Ведь может случиться, что приказчик Панютин не даст подвод, так как он не подчинён ясачным сборщикам. Он — приказчик русской Киренской волости, а они — сборщики ясачной Киренской и Хандинской волости. В том же письме значится: «А о подводах к Ывану Панютину указ послан» (письмо это имеется в деле, лл. 250, 251, 252).
Но может случиться, что у ясачных сборщиков и писать будет не на чем. «А для допросу и на книги послано к вам с тунгусом з Гиляптою Балтуриным десть бумаги писчей».
Но может быть, кроме аманатов в Илимск пожелают ехать их друзья, чтоб удостовериться, не ловушка ли всё это, и своевременно предупредить товарищей. В письме сказано: «А буде они, новопришлые тунгусы, лутчие люди 2 или 3 человека похотят с аманатами ехать в Ылимской и их, тунгусов, взять с собою в Ылимской».
Опасения воеводы, чтоб не учинилось тунгусам обиды и предупреждения, которые он сделал в письме, были не напрасными. Слишком уж заманчива была пушнина, ещё на памяти у всех, потрясала соболиная горячка тайгу, ещё не отгремела слава удачливых промышленных людей, возвращавшихся «к Русе» с сотнями сороков соболей «и с хвосты и с пупки». А тут появились беглецы, потерявшие право на защиту в родном крае и, может быть, ещё не добившиеся этого права здесь.
Незадолго перед тем, в феврале 1703 года, орленский приказчик А. Толстоухов сообщил, что пашенный крестьянин донёс ему на своего соседа, тоже крестьянина, И. Тупицина, который ходил в юрты тунгусов на р. Тагаре и там ночевал две ночи. Пришлось допросить Тупицина, с какой целью посещал он юрты. Тот показл, что ночевал только один раз, а ходил починять им лыжи и луки, а «не для ради торгу и мены и не для должные взятки».
Как видно, в Илимском воеводстве были установлены порядки, чтобы русские без дела не посещали тунгусов и не оставались у них на ночь.
Пока Пашков исполнял поручение воеводы о производстве допросов и о сборе ясака, от приказчика И. Панютина пришло тревожное письмо: 28 марта ему заявили словесно двое усть-кутских жителей, назначенных на помощь Пашкову и его товарищам, что они их «не призывают и ездят де по юртам иноземским одне и берут де с них взятки нагло: постели и половинки», причём об этом сообщил якобы Гиляпта. Панютин прибавляет, что Пашков и его товарищ Рогаткин были допрошены в усть-киренской судной избе и подтвердили, что «ходили де они в юрты к тунгусам для ясашного збору, а взяли де у него, Гиляпты, 3 половинки да постелю, а больше де с него Гиляпты они не бирали». По-видимому донос на этот раз не раскрывал злоупотреблений15.
Между тем 5 апреля были закончены допросы тунгусов. Документ этот дополняет письмо воеводы от 4 марта. Тунгусы сообщили, что в 1702 году «у Монастырские деревни на хребту» в лесу было убито, по наущению мангазейских служилых людей, 9 тунгусов из рода Коненков. Названы и имена истинных убийц: приказчик Ив.М. Гармолов, толмач Сем. Токуреев, подьячий Ан.Н. Смольник. После убийства Коненков тунгусы «баб и девок по себе розделили», а имущество убитых взяли приказчик и толмач. На убийство тунгусов толкали угрозами отрубить голову за непослушание, ибо об этом есть де указ от мангазейского воеводы. Здесь же названы имена тех насильников, которые «их девок на постель имали», осквернили аманатов и грабили их животы в 1698 году: приказчик Василий Бобровской, толмач Вас. Тимофеев и другие, всего 10 человек.
Очевидно, в Курейке было осуществлено какое-то мошенничество с подменой соболей и когда один из аманатов пожаловался на это воеводе Семёну Волчкову, тот бил его кнутом. Кроме того, тунгусы показали Пашкову, что курейские казакии служилые люди просили у них на зиму баб и девок, обещаясь, не брать с них за это ясак.
Нет никаких оснований не верить беззащитным тунгусам, бросившим своих заложников в Мангазее и бежавшим за тридевять земель к другому воеводе, который мог оказаться хуже мангазейского.
Илимск ждал теперь аманатов. Видимо они шли самостоятельно, без участия Пашкова. 15 мая 1703 года в приказную избу явился местный тунгус Шароглаз Балтуринов и привёл князца Газиула Човакина и с ним 13 человек Колобовщины и Шалаткина родов (лл. 239 об., 245, 246, одного листа нет). Шароглаз рассказал, как он встретил этих представителей: «приплыли сверх Куты реки те вышеписанные тунгусы в лотках тунгуских берестяных и приплыв на усть Куты реки взяли его Шароглаза с собою в Ылимской в вожи и для толмачества». Почему-то тунгусы избрали необычный путь, может быть, ведомый единичным знатокам той местности. Вместо того, чтобы подняться от Киренска по Лене до Усть-Кута, они, видимо, вернулись на Нижнюю Тунгуску, поднялись по ней до её верховьев и пересекли хребты, отделяющие её от р. Б. Ичеды, притока Куты.
Того же числа воевода произвёл опрос тунгусов. Они повторили свои жалобы. Новым оказалось убийство аманатами двух притеснителей — толмача Вас. Тимофеева с братом, которое произошло «тому де пять лет». Названы новые лица — ясачные сборщики Макс. Ярофеев, Дм. Микулин, толмач Семён, «а чей сын, того сказать не помнят». Подтвердили убийство 7 чел. из Коненкина рода, причём погибло 2 тунгуса Шалаткина и 4 — Бояршина родов.
Произведя допрос и оформив это в виде документов (концы их утеряны), воевода создаёт ещё один документ — челобитье тунгусов на имя Петра I16. Всё вместе взятое — первоначальные показания, допрос в Киренске, допросы в Илимске, челобитные тунгусов, скреплённые 36-ю знамёнами — представляло серьёзные доказательства виновности мангазейских ясачников и служило хорошим обоснованием действий воеводы.
В делах Сибирского приказа есть письмо Качанова, в котором он сообщал об отсылке своего письма от 14 мая 1703 года о приходе 4 тунгусских родов; там же сохранилось челобитье Ив. Пашкова на имя воеводы о приёме ясака и челобитье Ив. Панютина о приезде туруханских служилых людей, ясачных сборщиков, которые требовали расследовать факт посылки Пашковым письма на Курейку. На обороте сообщения Качанова есть помета: «Выписать»17.
25 июля Ив. Пашков, Вас. Караулов и илимский посадский человек Ив. Трестин привозят аманатов от 4 родов «и те аманаты отданы за караул илимских служилых людей десятнику казачью Юде Кузнецову». Был составлен документ о передаче заложников, «Юда Кузнецов аманатов принял и росписался».
Надлежало решить вопрос, как кормить и содержать заложников. Начало этого дела утеряно. Приказная изба, по поручению воеводы, дала справку, порывшись в старых делах. Начинается эта справка с конца какой-то утерянной записи, что на «сало говяжье и на муку ржаную вышло (года выдачи нет) 19 рублев 15 алтын 2 деньги, на аманатские ж волостные и иноземские кормы для ясачного платежу вышло 16 четвертей с полос миною и с четвериком ржи, 20 гривенок соли». Эту часть выписки нужно понимать так, что на продовольствие заложников израсходованы деньги, а на организацию ясачного сбора — рожь и соль, в таких-то размерах. Далее в справке указывается, что в 1682 году аманатам и ясачным людям на покупку мяса и сала, «за 70 пуд за полвосьмы (т. е. за 7½) гривенок... да за аманатское ж хлебное печенье посацким людям (названо 4 человека), да служилому человеку Гаврилу Торлопову денег в росход вышло 26 рублев 20 алтын 1 деньга». Кроме того, в Илимске израсходовано 18 четвертей без полосмины (17¾) ржи, 1½ пуда соли. «А со 190-го (1682) году по нынешней 1703-й год... в Ылимском аманаты не были». Можно опустить другие справки, составленные одним из знатоков своего дела, подьячим Степаном Березовским.
На основании справок, как документального обоснования предстоящего решения, воевода 1 октября 1703 года приговорил: «против прежних приговоров... давать из казны... чем бы им сытым быть, а в государеве казне росходу не было, при прежнем, с убавкою: на покупку мяса говяжья по 3 деньги на день человеку18, да хлеба — по пуду муки ржаной, по фунту соли на месяц» и деньги выдавать воротнику (караул у крепостных ворот) Юде Кузнецову под расписку. Приговор пошёл в хлебный стол, как основание для производства расходов.
Несколько ранее, как только в руках Качанова оказались главные документы излагаемого дела, он пишет мангазейскому (?) воеводе Ивану Фёдоровичу Николеву обстоятельное письмо. В делах сохранился черновик без пометы о времени составления, без указания фамилии и должности адресата; но из последующего видно, что письмо отправлено 21 июня на имя Николева.
Фото. 30. Челобитная тунгусов, бежавших в Илимск с Курейки (подписи тунгусов см. на фото. 31)
Фото. 30.а Челобитная тунгусов, бежавших в Илимск с Курейки (подписи тунгусов см. на фото. 31)
Фото 31. Фигурные подписи или знамена тунгусов на челобитной
Начинается оно так: «Господину Ивану Федоровичу Федор Качанов челом бьет», вслед за этой вежливой формой обращения, принятой в то время при переписке равных по служебному положению лиц, идёт сжатое изложение фактов о явке тунгусов в Илимск, о подаче ими челобитной, о допросах, о количестве принятого ясака, о подарке Качанову бобра малого, а затем — 2 соболей, о допросе тунгусов в Киренске «про убийство мангазейских ясачных тунгусов и про насильство жен их и детей и про грабеж тех мангазейских тунгусов». Между прочим, Качанов указывает, что он разрешил принять от них ясак по мангазейским окладам, «чтоб те тунгусы за ссорою своею в сторону Китайского государства не отошли, и государеву ясаку недобору не было». Изложив принятые в Илимске меры, он заканчивает письмо так: «И о тех мангазейских тунгусах, о приходе их из Курейского зимовья в илимские ясачные волости к великому государю (полный титул) к Москве я писал». Конец письма отсутствует, нет и копии письма в Сибирский приказ. Зато сохранился ответ Николева, сына воеводы. Он передаёт вначале то, что писал ему Качанов. Далее он излагает содержание призыва илимского пятидесятника Ив. Пашкова к оставшимся в Мангазее тунгусам, что их сородичи устроились в Илимском воеводстве и что остальным нужно последовать их примеру19. Николев сообщает, что допрашивал аманатов оставшихся в Мангазее, которые будто бы заявили, что их родам обид не было. Он пытается припугнуть Качанова, говоря, что «тунгусы, умысля воровски, на мангазейских ясачных зборщиков били челом великому государю ложно, отбываючи великого государя ясаку, что им было где льготнее... И от того в Мангазее во всех ясачных зимовьях ясачные тунгусы, слыша их, курейских тунгусов, воровство, меж себя и над ясачными зборщики чинят смертные убойства. И в нынешнем 703-м году от того в Мангазее учинился многой недобор». Николев сообщает что обо всём он написал к государю, в Москву, и что для сыска и для обратной высылки тунгусов на Курейку он послал десятника стрелецкого Осипа Кривованова.
Очевидно, это дело должна была решать Москва и Кривованов, вероятно, вернулся ни с чем, так как в делах Илимского воеводства сохранился наказ ясачным сборщикам Киренской и Хандинской волости о сборе ясака с новопришедших тунгусов на следующий 1704 год. Этот наказ помечен 29 декабря 1703 года, т. е. после того, как Кривованов мог совершить свою поездку в Илимск. А в 1704 году, как указано в начале этого очерка, 4 рода тунгусов платили здесь ясак.
В Сибирском приказе долго не могли разобраться в этом деле. Но, видимо, под давлением неоднократных сообщений из Мангазеи, что ясак не собирается полностью из-за бегства тунгусов, Сибирский приказ 16 апреля 1706 года, сославшись на то, что бежавшие тунгусы живут на Лене по деревням «у пашенных крестьян в работе и пропиваются на пиве и на табаке и ясаку не промышляют», предложил выслать их всех в Мангазейский уезд, в Курейское зимовье» (Россыпь, № 23, св. 3).
Но вряд ли этот указ был выполнен, тем более, что с начала событий минуло 3 года. Курейские тунгусы могли за это время рассеяться по огромной территории, не теряя в то же время внутренних родовых связей. Часть же их, не желая возвращаться к мангазейским сборщикам, могла перейти на положение гулящих людей. Кроме того, имеются и прямые доказательства того, что эти беглецы навсегда остались в приютившем их крае. Так в 1721 году с 8 мангазейских тунгусов Курейского зимовья поступило ясаку 750 белок, 2 медведна, 3 оленины, 5 половинок лосиных (Россыпь, № 46, св. 5, лл. 195196). В 1726 году ясачным сборщикам, отправляемым в Киренскую и Хандинскую ясачные волости, было дано указание, чтобы они выслали беглецов в Мангазейский уезд в Курейское зимовье, на прежние их места. Не обошлось без угроз — если ясачные сборщики примут ясак с курейских тунгусов, то их сошлют в Нерчинск «к рудоплавному делу» (Россыпь, № 66, св. 7, л. 5).
Потомки курейских тунгусов, вероятно, и сейчас живут в пределах Иркутской области, именно в Катангском районе, на речке Чае. Там встречается много тунгусов с фамилиями: Коненкины, Бояршины, Салаткины (видимо, бывший род Шалаткина) и Колобовщины. Нет только имени Хамерина. Но ведь этот род не был сыскан ещё в 1704 году. Русских с такими фамилиями в Катангском районе нет.
Конечно, современные потомки забыли, что когда-то их праотцы бежали в пределы Илимского воеводства, что это было связано с одним из драматических эпизодов истории их народа. Впрочем, как знать, может быть, предания об этом живут ещё и теперь, через 250 лет, среди сынов этого, столь гонимого в прошлом народа.
Всё сказанное о местных народах в Илимском воеводстве подтверждает мысль о том, что главной, решающей частью экономики Сибири было пашенное дело. Соболь имел временное значение. Ниспадающая кривая динамики его заготовок изображает результаты, к которым приходит всякое хищническое хозяйство.
1 11 сентября 1703 года тунгусские десятники Верхне-Илимской волости, ясачные тунгусы Федька Иргеев и Агланга Иржаков просили выдать им за сданный ясак подарки — «олово и одекую и за сало говяжье денег и вместо мясного и хлебного корму — табаку». Приказная изба дала справку, что ясак внесён и что 46 тунгусам помечено выдать «на подарки» 6 фунтов олова, 4 фунта одекую (бисера) и фунт табаку китайского выимного, т. е. конфискованного, а на покупку сала предусмотрен расход 26 алтын 4 деньги. Воевода, получив эту справку, велел выдать всё помеченное, а вместо денег дать ½ фунта табаку.
2 Сибирский приказ. Столбец 390, лл. 38-40, впрочем нумерация спутана.
3 Сибирский приказ, столбец 429, лл. 179-214.
4 Ламский хребет — прибайкальские горы. В подлиннике р. Куленга названа Киленгой. Это, вероятно, описка.
5 Сибирский приказ. Книга 691, лл. 143-149. Здесь же помета по сбору пушнины на 1679 год.
6 Сибирский приказ. Книга 1109, лл. 35-47.
7 Сибирский приказ. Книга 1289, лл. 212-233.
8 Об этом подробно говорится на стр. 556-566.
9 Даже в конце XVIII века, спустя 100 лет после падения соболиного промысла, с именем Илимска связывалось представление о соболях. «Географический лексикон Российского государства или словарь, описующий по азбучному порядку реки, озера... обширной Российской империи... из достопамятных известий собранный коллежским ассесором и города Вереи воеводою Федором Полуниным, а с поправками... и с предисловием... Герарда Фридерика Миллера», Москва, 1773, под словом «Илимск» на стр. 103 указывает, что «в уезде оного ловятся нарочито черные соболи». Во втором издании этого словаря — «Новый и полный географический словарь...»,Москва, 1788, повторено: «В округе оного (т. е. Илимска) ловятся нарочито черные соболи» (том II, стр. 75).
Свящ. М. Сизой, указывая в цитированной ранее статье, что «Г. Клюшников в своём энциклопедическом словаре, изданном в 1876 г., об Илимске говорит, что этот город ведёт будто бы торговлю с Китаем», справедливо замечает: «Самая жалкая ирония над Илимском» (стр. 50).
10 В ежегоднике департамента земледелия САСШ «Farmers in а Changing World. Yearbook of Agriculture», Washington, 1940, помещён очерк Everett E. Edwards «American Agriculture — The First 300 Years». Отметив заимствования европейцами у индейцев способов возделывания местных растений, автор на стр. 174 замечает: «Однако основная система возделывания остаётся по существу той же самой, какой она была найдена белым человеком при его появлении в Новом Свете». Из последних работ заслуживает внимания книга Norman Scott Brien «А History of Agriculture in Europe and America», New-York, 1940.
11 Очевидно, за то, что водились, т. е. ухаживали за больным.
12 Н.Н. Оглоблин в 3-й части «Обозрения столбцов и книг Сибирского приказа», М., 1900 г., на стр. 54 упоминает об этом деле. См. Сибирский приказ. Столбец 586, ч. II. Сообщение из Илимска — лл. 403, 404, 406; ответ Сибирского приказа — лл. 405, 407.
13 Сибирский приказ, столбец 429.
14 Похоже «быклости», т. е. по их обыкновению или обычаю.
15 Этот донос и допросные речи Пашкова и Рогатина сохранились. Они находятся в деле Киренского острога за 1703 год (Россыпь. № 17, св. 2, лл. 52-53).
16 См. фотоснимки 30 и 31 с этого челобитья и с знамён, находящихся на его обороте.
17 Сибирский приказ. Книга 1372, лл. 910-917.
18 Пуд мяса в 1682 г. стоил 13 алтын 2 деньги, в 1703 году цены не изменились, значит, на человека полагалось 1½ фунта мяса в день.
19 Об этом бестактном письме есть особая переписка (Россыпь, № 15, св. 2). Там же есть копия этого письма. Попала она и в Сибирский приказ, как доказательство неправильных действий илимских служилых людей.
<< Назад Вперёд>>
