Начала русской картографии
Согласно А. В. Постникову, который, несомненно, является ведущим историком русской картографии, первая сохранившаяся карта была грубо вырезана на каменной плите, известной как Степанов камень. Датируемый XII веком (период расцвета Киевской Руси), Степанов камень вполне мог служить обозначением границы. Он был найден в Тверской губернии, к северу от Москвы. Если его на самом деле следует считать картой, то этот уникальный объект занимает бесспорное почетное место единственной сохранившейся карты русских земель за несколько веков1. Следующий дошедший до наших дней картографический источник, удивительная находка последних лет, отодвинул дату древнейшей дошедшей до наших дней русской карты на бумаге ни много ни мало на полтора века. Датируемая Г.М. Прохоровым самым концом XIV — первой четвертью XV века, эта карта представляет собой очень грубый набросок планировки Кирилло-Белозерского монастыря на севере России. По вполне правдоподобному утверждению Прохорова, св. Кирилл, основатель монастыря, названного его именем, мог сам нарисовать эту карту. На ней приблизительно изображены монастырские кельи, образующие три стороны квадрата, а открытая сторона смотрит на волнистую линию, обозначающую берег Сиверского озера. Небольшой овал в середине квадрата обозначает церковь, а отдельно расположенные квадраты — это кладовые и рабочие помещения различного рода. Каким бы примитивным он ни был, этот абстрактный план представляет собой поразительный прогресс для этих, в остальном лишенных карт, веков, и Прохоров объясняет его появление именно в это время, поместив его в период процветания литературных и художественных искусств — период, когда усилия по изображению реальных людей и реальных мест породили прославленные фрески Феофана Грека и Андрея Рублева. «В тот момент нашей истории, — пишет Прохоров, — наши художники словно взглянули окрест себя и отобразили божественное творение не только теологически, “очами вечного ума”, но также и через свидетельство своих “глаз телесных”»2.
Следующая по хронологии карта, совсем недавно уступившая первенство рисунку из Кирилло-Белозерского монастыря, это карта земельных владений, по удивительному совпадению также из Тверской губернии. Это небольшой чертеж на бумаге, датируемый 1533 годом3. Три упомянутых артефакта представляют собой все дошедшие до нас русские картографические источники до середины XVI века. Всегда встает вопрос: говорит ли такое отсутствие источников о том, что они не сохранились, или оно в действительности подтверждает отсутствие таких источников в рассматриваемом обществе? Другими словами, было ли создано много карт, но просто они все пропали, или карты вообще не создавались на протяжении этих веков?
Хотя открытие кирилло-белозерского чертежа существенно усложняет картину, все же кажется более вероятным, что до конца XV века, и даже в XVI, создавалось очень мало карт. Хронологический разрыв между сохранившимися картами хорошо объясняется с исторической точки зрения как общей политической и культурной сумятицей этих веков, так и рассматриваемыми далее специфическими изменениями в художественном изображении природы. XII век обозначил конец эпохи Киевской Руси — периода культурного расцвета, когда литературная и художественная элита создавала удивительные шедевры, а русские купцы и воины благодаря международной торговле и дипломатическим контактам преодолели огромные расстояния и побывали в различных странах, но, как и многие средневековые общества, Киевская Русь создавала скорее словесные описания, а не наглядные изображения территории4. В период между закатом Киевской Руси и подъемом и укреплением в XV веке нового государственного строя — Великого княжества (позднее царства) Московского — культурная деятельность в восточнославянских землях пришла в упадок и многие навыки и ремесла были забыты. Начало XV века — время, удостоившееся справедливой похвалы Прохорова, ознаменовало начало новой культурной активности. Обычай чеканить монеты — честолюбивый грандиозный проект конца X — начала XI века, — по всей видимости, сошел на нет в последующие века, но возродился в конце XV века, при Иване III. Подобным образом сложные техники обжига кирпича были забыты в беспокойные годы распада Киевской Руси и татаро-монгольского ига, чтобы снова возродиться только в конце XV века.
Таким образом, отсутствие непрерывной практики составления карт до подъема Москвы хорошо объясняется с исторической точки зрения, хотя некоторые и пытаются это оспорить. Не смущаясь тем фактом, что до нас дошли всего лишь две очень приблизительные и схематичные карты, созданные до 1533 года, несколько авторов смело постулируют существование в то время богатой картографической традиции. Наиболее интересен в этом отношении А. А. Тиц, чья увлеченность русскими картами и чертежами делает чтение его книги занимательным, даже когда его аргументы менее чем убедительны. Тиц утверждает, что жители Киевской Руси и первые московиты, несомненно, должны были делать карты, а также весьма схожие с ними архитектурные планы, потому что они были способны путешествовать на дальние расстояния и строить красивые здания. По его словам, эта практика на деле была столь рутинной, что такие планы рисовали на самых обыкновенных доступных материалах, даже на снегу и на песке, и, следовательно, именно обыкновенность привела к их полному исчезновению5. Прелесть этого факта в том, что его невозможно опровергнуть, но, к сожалению, нет свидетельств, которые могли бы его подтвердить. Снег и песок имеют неприятное свойство таять и сыпаться. Ретроспективное доказательство, идущее от обратного — от сложного конечного результата к гипотетической потребности в чертежах, было аккуратно опровергнуто Дэвидом Тернбуллом в исследовании строительства готических соборов в Западной Европе. Он показал, что эти соборы, гораздо более сложные, чем небольшие очаровательные каменные церкви Киевской Руси, строились, а многочисленная рабочая сила координировалась благодаря использованию шаблонов, а не нарисованных планов какого-либо рода6. Более того, утверждая, что за время Средневековья Русь не создала карт, мы ни в коем случае не подразумеваем, что она отставала от своих западных современников.
Средневековые общества редко создавали карты. Это общее правило подтверждается историческими фактами по всей Евразии, от Англии до Японии. В период Средневековья составление карт не являлось рутинной частью официальных действий или процедур. По мнению историка Мэри Элизабет Берри, которая рассматривает развитие японской картографии в раннее Новое время, для того чтобы люди смогли графически и схематически вообразить то, что традиционно передавалось словами как cartes parlantes*, был необходим эпистемологический сдвиг. Берри предполагает, что составление карт началось или, по крайней мере, распространилось в Японии раннего Нового времени в конце XV века из-за распада старых моделей местных, крайне партикуляристских связей и способов представления и их последующего замещения более абстрактными, общими и поддающимися обобщению способами мышления. При таком новом способе мышления абстрактный символизм карт становился все более актуальным. Картография, таким образом, возникла на пепле провинциализма и партикуляризма, регионального покровительства и присоединения и являлась как инструментом, так и результатом более широкого процесса формирования государства и национальной интеграции. Но картографическая ментальность не может быть введена указом сверху. Чтобы эта практика широко распространилась и чтобы сопротивление кодификации, характерной для картографической абстракции, уступило место «повсеместному принятию», по словам Берри, сначала должна развиться «ментальность создания кодов». «Помимо навыков и потребности, [для составления карт] сначала требуется желание перевести окружающий мир в код. То есть должна существовать сильная склонность к преобразованию всего, что в окружающем мире является особенным, личным, уникальным и познаваемым из опыта, в общие, безличные, категориальные и статичные признаки». Новые «надлокальные категории» сделали возможной концептуальную схематизацию пространства и значения, что было необходимо, прежде чем составление карт могло стать общепринятой практикой7. Как и в Японии, карты оставались редкостью и в средневековой Европе, где их лишь иногда добавляли в качестве схематического представления земель или символических изображений христианского космоса. Если не считать отдельных карт паломнических маршрутов в Иерусалим, редких планов земельных участков и средневековых лоций берегов и морских путей, которые создавались начиная с XIII века в Италии и Иберии, карты как практические инструменты оставались в западном мире скорее исключением, чем правилом до середины XV века. С этого момента, несомненно, в Европе начинается картография. Не случайно развитие европейской картографии совпадает с ростом централизованных монархий и, как и в Японии, с первыми успешными попытками объединить разрозненные локальные режимы в более крупные и однородные государства8.
Было бы логично ожидать роста картографической практики также и в Московии в конце XV века, поскольку ее политический профиль очень похож на профиль проводящих централизацию европейских и азиатских государств, но в действительности русских карт составлялось в то время очень мало, и ни одна из них не сохранилась. Правление Ивана III (1462— 1505) было временем впечатляющего роста, как территориального, так и административного, Великого княжества Московского. Иван завоевал и присоединил огромные территории. За время его царствования и правления его сына, Василия III (1505—1533), московские владения увеличились в три раза. Иван III руководил созданием первых зачатков бюрократии в Московии и начал распространять политическую и религиозную идеологию для легитимации своей власти. Правитель чеканил монеты, издал новый унифицированный кодекс законов и в целом открыл путь к установлению государственного контроля. По крайней мере, с конца XV века, если не гораздо раньше, великие московские князья начали заказывать подробные описания своих земель, но остается спорным наличие в этих описаниях настоящих карт. Первое свидетельство о карте, используемой в качестве доказательства в земельном иске, датируется 1483 годом и приводится Д.М. Лебедевым. В этом деле из Псковской земли чиновники великого князя начертили карту спорного участка на бересте. Затем они представили рисунок своему господину, чтобы помочь ему разобраться в расположении местности. К сожалению, эта берестяная карта не сохранилась9.
Начиная с XV века составлялись карты всех крупных частей русских земель, и хотя все они или их большинство до самого конца XVI века, вероятно, делались иностранцами, они включали географические сведения, предоставленные русскими информантами. Знаменитые авторы карт Паоло Джовио (1525) и Сигизмунд фон Герберштейн (1549) были обязаны соответственно русскому посланнику в Риме Дмитрию Герасимову и московскому эмигранту в Литве Ивану Ляцкому тем, что последние поделились своими знаниями о московских землях10. По мнению Б.А. Рыбакова, самые известные карты России и Татарии, опубликованные в Западной Европе, основывались на утерянной русской карте 1497 года, но Сэмюэль Барон убедительно доказывает, что, хотя такая карта, возможно, и существовала, ее тоже, скорее всего, сделал иностранец11. Анализ имеющихся свидетельств говорит, что русские, как и люди во многих других обществах, до конца XVI века не имели обыкновения сами составлять карты, но при этом они обладали достаточными средствами для знакомства с географией своих земель и без этого шага12. Таким образом, переход от географического знания к графическому нанесению на карту не является необходимым, и отсутствие устоявшейся исконной русской картографической традиции до XVI века не бросает тень на культурное развитие России.
История картографии все еще динамически развивается. Часто всплывают новые архивные находки, которые могут радикально менять контуры этой области13. Упомянутое выше обнаружение С.М. Каштановым карты земельного участка 1533 года передвинуло дату первой известной московской карты почти на век назад14. А совсем недавно в Восточной Европе была обнаружена копия оригинала карты Дженкинсона 1562 года, которая долго считалась утерянной. Это открытие сделало возможным любопытное переосмысление картографирования русских земель и соотношения между русским и западным географическим знанием15. Публикация Прохорова снова кардинально поменяла направление дискуссии, а будущие открытия могут привести к еще более глубокому пересмотру нынешнего понимания ранней русской картографии.
1 Postnikov A.V. Outline of the History of Russian Cartography // Regions: A Prism to View the Slavic-Eurasian World. Towards a Discipline of «Regionology» / Ed. K. Matsuzato. Sapporo: Slavic Research Center, Hokkaido University, 2000. P. 2—3; Кузин А.А. Развитие чертежного дела в России // Труды Института истории естествознания и техники.1955. № 3. С. 131—169.
2 Энциклопедия русского игумена XIV—XV вв. Сборник преподобного Кирилла Белозерского. Российская национальная библиотека, Кирилло-Белозерское собрание. № XII / Ред. Г.М. Прохоров. СПб.: Изд. Олега Абышко, 2003. С. 19—26; карта на с. 19; цитата на с. 21. Я глубоко признательна Алексею Сиренову за то, что он обратил мое внимание на эту публикацию. Фраза «очи ума» встречается в православных молитвах — например, в акафисте преподобному Досифею Киевскому.
3 Впервые упомянут, но воспроизведен в плохом качестве в работе: Каштанов С.М. Чертеж земельного участка XVI в. // Труды Московского государственного историко-архивного института. М., 1963. Т. 17. С. 429—436. Высококачественное цветное изображение появилось в книге: Постников А.В. Карты земель российских: очерк истории географического изучения и картографирования нашего отечества [также на английском: Russia in Maps: A History of the Geographical Study and Cartography of the Country]. М.: Наш дом; Paris: L’Age d’Homme, 1996. С. 11—12.
4 Например, в «Слове о погибели Русской земли», написанном в XIII веке, рассказывается о протяженности, местоположении и народах Русской земли: Слово о погибели Русской земли // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М.: Художественная литература, 1981. С. 130—131.
5 Тиц А. А. Загадка древнерусского чертежа. М.: Стройиздат, 1978.
6 Turnbull D. The Ad Hoc Collective Work of Building Gothic Cathedrals with Templates, String, and Geometry // Science, Technology and Human Values. 1993. Vol. 18. No. 3. P. 315—340.
7 Berry M. E. The Codification of Space and Society. Неопубликованная работа, подготовленная для семинара: What Is Early Modern and Japanese about «Early Modern Japan?» Berkeley, Calif., September 1996. P. 20, 21—22.
8 См.: The History of Cartography / Ed. J.B. Harley, D. Woodward. Chicago: University of Chicago Press, 1987, 1992, 1994, 1998. Vols. 1—2.; Barber P. Maps and Monarchs in Europe 1550—1800 // Royal and Republican Sovereignty in Early Modern Europe: Essays in Memory of Ragnhild Hatton / Ed. G.C. Gibbs, R. Oresko, H.M. Scott. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 75—124; Berry M.E. The Codes of Strangers: Homelessness as a Motive for Mapmaking. Unpublished manuscript, 1996; Monarchs, Ministers, and Maps: The Emergence of Cartography as a Tool of Government in Early Modern Europe / Ed. D. Buissert. Chicago: University of Chicago Press, 1992. P. 1; Harvey P.D.A. Maps in Tudor England. London: The Public Record Office and the British Library, 1993. P. 65; Yonemoto M. Mapping Early Modern Japan: Space, Place, and Culture in the Tokugawa Period, 1603—1868. Berkeley: University of California Press, 2003. Сильные централизованные государства возникали по всей Евразии на удивление одновременно, и, по-видимому, в них действовали многочисленные общие факторы, давшие стимул к нанесению их территорий на карту. Виктор Либерман говорит об усилении жизнеспособности населения, интенсивном развитии военных технологий и денежного обращения как о некоторых из причин одновременного роста евразийских государственных держав: Lieberman V. Transcending EastWest Dichotomies: State and Culture Formation in Six Ostensibly Disparate Areas / / Beyond Binary Histories: Re-imagining Eurasia to c. 1830 / Ed. V. Lieberman. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1999. P. 19—102.
9 Лебедев Д.М. Очерки по истории географии в России XV и XVI вв. М.: АН СССР, 1956. С. 200. Также цитируется в работе: Postnikov A. V. Outline of the History of Russian Cartography. P. 3.
10 Bagrow L. The First Russian Maps of Siberia and Their Influence on West-European Cartography of North East Asia // Imago Mundi. 1952. Vol. 9. P. 83—95; Bagrow L. History of the Cartography of Russia up to 1800; Ефимов А.В. Атлас географических открытий в Сибири и в северо-западной Америке XVII—XVIII вв. М.: Наука, 1964. С. VII—VIII; Moreland C., Bannister D. Antique Maps: A Collector’s Guide, 3rd ed. Oxford: Phaidon Christie’s, 1989. P. 238; Postnikov A.V. Russia in Maps; Андреев А.И. Чертежи и карты России XVII в., найденные в послевоенные годы // Труды Ленинградского отделения Института истории АН СССР. Л.: АН СССР, 1960. № 2. С. 88—90.
11 Рыбаков Б.А. Русские карты Московии XV — начала XVI века. М.: Наука, 1974. С. 21—56; Baron S. B.A. Rybakov on the Jenkinson Map of 1562 // New Perspectives on Muscovite History / Ed. L. Hughes. N.Y.: St. Martin’s Press, 1993. P. 3—13.
12 Знаменитая и спорная карта полинезийских островов, которую в 1769 году нарисовал для капитана Кука «таитянский эрудит» Тупия, свидетельствует о том, что у островных мореплавателей не было традиции визуального отображения, но тем не менее они плавали по не имеющему опознавательных знаков океану с помощью ментальных карт. См.: Finney B. Nautical Cartography and Traditional Navigation in Oceania // The History of Cartography. Vol. 2. Book 3. P. 446—451; Turnbull D. Maps Are Territories; Science Is an Atlas: A Portfolio of Exhibits. Chicago: University of Chicago Press, 1993.
13 О картографических находках см. также: Андреев А.И. Чертежи и карты России XVII в. С. 81—90.
14 Каштанов С.М. Чертеж земельного участка XVI в.
15 Baron S.H. The Lost Jenkinson Map of Russia (1562) Recovered, Redated, and Retitled // Terrae Incognitae. 1993. Vol. 25. P. 53—66; Baron S.H. B.A. Rybakov on the Jenkinson Map of 1562. P. 3—13.
* Говорящие карты (франц.). (Примеч. пер.)
<< Назад Вперёд>>
