VII
Итак, не правительство прикрепило крестьян, а они прикрепились сами собой, в силу обычая, который лишил права перехода тяглых крестьян и старожильцев-должников.
В мнении г-на Дьяконова немного нового: что тяглые люди еще в XVI веке считались крепостными, это высказал Б.Н.Чичерин в 1856 г.; что старожильцы не имеют свободы перехода, это утверждал профессор Владимирский-Буданов в первом издании своего "Обзора истории русского права", появившемся в 1886 г.; что задолженность причина прикрепления, это доказывал профессор Ключевский в 1855 г. Нового у г-на Дьяконова только то, что он соединил вместе три причины, тогда как его предшественники довольствовались каждый какой-либо одной. Профессор же Владимирский-Буданов в новом издании своего "Обозрения", настаивая на старожильстве, как причине прикрепления, оспаривает таковое же значение задолженности.
Возникновение крепостной зависимости — капитальнейший вопрос нашей истории, а потому мы никак не можем оставить без тщательнейшего разъяснения всех вызываемых им разногласий. Рассмотрим мнение г-на Дьяконова.
Автор утверждает, что тяглые люди со второй половины XVI века рассматриваются крепкими тяглу и правом перехода не пользуются (9). Такое утверждение вызывает вопрос, что такое тяглые люди? Этому трудно поверить, но это так: автор не находит нужным разъяснить, что такое тяглые люди. Профессор Чичерин, которому он следует, говорит, что такое, по его мнению, тяглые люди. Он считал земли бояр, слуг и духовных учреждений белыми, т.е. "свободными от податей и повинностей, взимаемых князем с тех людей, которые поселились на его собственной земле" (Опыты. 11, 80 и след.). Только эта последняя земля (княжеская) была черная, тяглая, а ее население — тяглые люди. По мнению Б.Н.Чичерина, только они и были прикреплены в половине XVI века; крестьяне частных владельцев продолжали сохранять свободу перехода. Кто же прикреплен, по мнению нашего автора? Об этом можно только гадать.
Профессор Беляев возражал Чичерину и доказывал, что владельческие земли не были свободны от тягла. Он был совершенно прав. Наша древность не знала ни земель, ни владельцев, которые были бы свободны от тягла по общему правилу. Освобождение возникало всякий раз по особой жалованной грамоте, а не по общему праву. Такое освобождение давалось нередко на определенный срок. Тяглыми были все крестьяне, кроме льготных владений, которым даны жалованные грамоты. Да и эти не всегда освобождались от всякого тягла; есть жалованные грамоты, по которым и за ними оставались некоторые повинности, и они были тяглые.
Г-н Дьяконов, конечно, все это хорошо знает. В его книге можно встретить выражения, из которых видно, что и он стоит на этой же точке зрения. Характеризуя бобылей, он утверждает, что они люди не тяглые, в этом их различие от крестьян. Все крестьяне, значит, тяглые люди. Это совершенно верно. Что же получится? В половине XVI века прикреплены все крестьяне. Едва ли, однако, автор найдет этот вывод согласным со своими намерениями. Он доказал больше, чем было ему нужно.
Но доказал ли он?
Профессор Чичерин в доказательство своей мысли сослался на две царских грамоты родным братьям Григорью и Якову Строгановым. В 1564 г. Григорий Аникеевич Строганов бил челом царю и великому князю, а сказывал:
"В Великой Перми, за 88 верст, по Каме реке есть места пустыя, лесы черные и озера дикия, а всего пустаго места 146 верст; а прежде на том месте пашни не пахиваны и дворы не стаивали, и в цареву казну никакая пошлина не бывала". Затем Строганов говорит о своем намерении поставить на том пустом месте городок, а на городке пушки и пищали учинить, для береженья от ногайских людей и других орд, и просит царя и великого князя о дозволении пашню пахать, дворы ставить, людей называть, не письменных и не тяглых, и рассолу искать, и где найдется рассол, варницы ставить и соль варить.
На это челобитье и последовала государева жалованная грамота, в которой Строганову разрешалось все, о чем он просил, да кроме того, давалась льгота на 20 лет от всяких податей и повинностей и въезда княжеских чиновников. Строганову дано право ведать и судить своих слобожан во всем. Такова же и другая грамота Якову Строганову, который нашел рассол еще подальше и просил отвести ему земли еще на 20 верст (Д. к АИ. I. № 117, 119).
Где тут закрепление тяглых людей?
Строганову дана льгота. И частные владельцы давали льготы и даже подмогу деньгами крестьянам, которые садились на пустых местах и брались устроить деревню; то же делает и царь. Но жалуемая им, в надежде будущих благ, льгота, конечно, не должна приносить ему никакого ущерба в настоящем. Поэтому и Строгановы просят о дозволении называть людей не тяглых, и царь только на этом условии и дает льготу. Строганов больше и не просит: он сам хорошо понимает, что не может пользоваться льготой, принимая тяглых людей. Строганов не должен принимать тяглых, но это не значит, что тяглые не могут отходить. Им не сделано никакого воспрещения. В свой срок они могут уйти, они могут забрести и на Каму; но если Строганов их не примет, им придется искать другого места. Но им не возбранено сесть и на той же Каме, только не на строгановской льготной земле; но, сев на Каме, и они могут о льготе хлопотать. Это никому не воспрещено.
Если грамоты Строгановым доказывают прикрепление тяглых людей в половине XVI века, то мы можем также легко доказать прикрепление их в самом начале XV века.
В жалованной грамоте начала XV века, данной нижегородским князем Благовещенскому монастырю, читаем:
"А тутошних людей становых игумен в монастырь не принимает, а кого к себе игумен призовет людей из иного княжения, а не из моей отчины, и тем людем пришлым ненадобе моа дань на 10 лет..."
Причина запрещения принимать "тутошних становых людей" та же: монастырю дана льгота только для новых людей, тутошные же — суть тяглые, они льготой не пользуются, принимать их на льготную землю значило бы причинять князю убыток.
Совершенно то же читаем в жалованной грамоте от 1421 г., данной Великим князем Василием Дмитриевичем митрополиту Фотию:
"А тутошных людей волостных в ту деревню отцу моему, митрополиту, не приимать; а кого отец мой, митрополит, перезовет людей из иных княжений, а не из моего вел. княжения, и тем людем пришлым на 10 лет не надобет им моя дань..."
До нас дошло и еще несколько таких грамот2. Льготные грамоты XV века различаются в терминах от таковых же XVI века, но по существу совершенно одинаковы с ними. Ни те, ни другие не содержат запрещения выхода тяглым людям. Они запрещают только льготным владельцам принимать к себе на льготные земли тяглых крестьян. Но тяглые крестьяне, конечно, могут уходить и садиться не только на тяглые земли, но и на льготные, если владельцу не запрещено их принимать. Такие льготные грамоты дошли до нас и от XIV, и от XV, и от XVI веков.
В льготной грамоте Отрочу монастырю от 1361 г. читаем:
"Архимандриту Святой Богородицы и игуменом, и попом и дьяконом, и чернецом, и слугам монастырским, и вольным людем, не надобе никоторая моя дань. Тако же и сиротам (крестьянам), кто иметь седети на земли Святой Богородицы Отроча монастыря..., не недобе им ни которая дань".
То же в XV веке. В льготной грамоте Троице-Сергиеву монастырю читаем:
"И кого игумен Спиридоней на тех землях, на Троицких, посадит жити людей, ино тем его людем не надобе им моя дань на десять лет".
И то же в XVI веке. В льготной грамоте Кассиано-Учемскому монастырю читаем:
"И кто у них в тех деревнях и в починкех учнет жити людей, и тем их людем к соцким и к десяцким с тяглыми людми ни в какие разметы не тянуть и пошлин с них не брать"...
Таких льготных грамот без всяких ограничений дошло до нас довольно много. Большинство из них дано духовным учреждениям3. Эта большая щедрость князей к духовным учреждениям, чем к светским людям, очень понятна. Светским людям дают князья льготы в надежде будущего приращения своего дохода и увеличения земных благ, духовным же учреждениям — в надежде вечных благ и Царствия Божия. Вот почему они могут на льготу призывать всяких крестьян, а следовательно, и тяглых. Но такие же льготы даются и светским людям за особые заслуги, надо думать.
На основании сказанного мы можем, кажется, сделать заключение, что профессор Чичерин не доказал своего положения.
Может быть, г-н Дьяконов доказал не доказанное его предшественником? И он этого не сделал.
Он начинает свои доказательства со ссылки на те же две строгановские грамоты, а затем приводит еще "целый ряд" таких же льготных грамот от XVI века4. Совершенно верно, таких грамот можно привести целый ряд; но как бы ни был длинен этот ряд, он не докажет прикрепления тяглых в половине XVI века; он докажет только, что князья, предоставляя льготы, нередко принимали меры к тому, чтобы эти льготы не приносили ни малейшего ущерба их доходам, а в будущем обещали бы еще и прибыль их интересу.
В одной из приводимых г-ном Дьяконовым грамот читаем:
"А называти ей (княгине Телятевской) крестьян в тое свое вотчину на льготу от отцов детей, и от братей братью, и от дядь племянников и захребетников, а не с тяглых с чорных мест; а с тяглых с черных мест крестьян на лготу не называть".
Чего, кажется, яснее? С тяглых мест нельзя называть на льготу; дело идет только об ограждении интересов князя. Но наш автор в своей книге ограничивается подбором выражений: "называть не тяглых", а на смысл памятника в целом не обращает внимания5.
От своего предшественника г-н Дьяконов различается только тем, что знает, что приводимые им запреты не были новостью. "Они ведут свое начало от XV и даже XIV столетия", — говорит он. Но почему же одни и те же запреты в XVI веке доказывают прикрепление, а в XV и XIV веках нет? Положение автора не очень удобное. Надо или согласиться с нами, или сделать еще шаг в том же направлении и утверждать, что крестьяне были прикреплены еще в XIV веке. Автор не решается ни на то, ни на другое и ищет выхода в чрезвычайно запутанном объяснении. После только что сделанной выписки он продолжает так: "Но в те века подобные запреты, обращенные к землевладельцам, лишь доказывают, что местные правительства не могли принять прямых мер к ограничению крестьянского перехода". Предположение это ни на чем не основано. Чтобы его сделать, надо было прежде доказать, что в XIV и XV веках правительства, а не землевладельцы стремились к ограничению выхода крестьян. А этого автором не сделано. По его мнению, правительство было бессильно для борьбы с переходами, а по источникам, оно принимало меры для ограничения переходов вовсе не по своей инициативе, а по просьбам владельцев. Льготные же грамоты давались с точно определенной целью и не заключают в себе никаких скрытых мотивов. Грамоты эти выгодны и князю, и пожалованному и не содержат в себе ни малейших указаний на невыгоды вольного перехода. Из них можно даже вывести, что крестьянский переход вовсе не составлял такой язвы, с которой правительству надо было бы бороться. Строганову дана льгота на 20 лет, другим она дается на 5 лет, на 10. Что это значит? Льгота дается для поощрения земледельческой культуры; она дается в том предположении, что вновь пришедшие крестьяне, посидев на льготе 5, 10, 20 лет, останутся и потом на этой земле, но уже с обязанностью нести тягло. Такое предположение можно было сделать только ввиду населения, не очень склонного к бродяжничеству. Правительство его делало. Надо думать, оно не очень страдало от крестьянской свободы.
А далее: "С объединением Руси под главенством Москвы такие косвенные ограничения сделались излишними: в руках московского правительства было достаточно прямых средств, чтобы устранить невыгодное явление выхода из тягла" (7—8).
Это уже и совсем непонятно! Косвенные ограничения сделались излишними, а у нас "целый ряд" таких ограничений "с объединения Руси под главенством Москвы". Никак нельзя понять, почему было излишне запретить Строганову сажать тяглых людей на льготную землю. Ни льгота не была излишней, ни ограничение: льгота способствовала распространению земледельческой культуры на новые места, ограничение избавляло князя от уменьшения получаемых им доходов.
Наконец: "Однако, старое правило, ограничивающее землевладельцев в приеме тяглецов, продолжает существовать в XVI веке. Оно могло сохраниться, как переживание старых порядков; но затем, соответственно изменившимся условиям, должно было мало-помалу получить иной смысл и содействовать выработке и укреплению мысли, что тяглые люди свободой перехода не пользуются даже в границах правил Судебника".
Во-первых, не было "старого правила ограничивающего" и т.д.: было не общее правило, а ряд запрещений для отдельных лиц. А рядом с такими запретительными грамотами был еще более длинный ряд льготных грамот без всяких запрещений, и это от XIV, XV и от XVI веков. Нельзя не пожалеть, что почтенный историк права обратил ряд привилегий в общее правило. С точки зрения теории права, это весьма крупное заблуждение. Общие правила находятся в Судебниках, в жалованных же грамотах содержатся привилегии, и сколько бы их ни было, они никогда не превращаются сами собой в общее правило.
Во-вторых, ограничения получили иной смысл, говорит автор. Никакого иного смысла ограничения принимать крестьян не получили. Они по-прежнему обращены к землевладельцам, а не к крестьянам. А немало было льготных грамот и без таких ограничений.
Перейдем к другому доказательству, но прежде спросим, зачем нужно другое доказательство, если все крестьяне прикреплены уже в силу одного тягла? Надо думать, что автор и не подозревает, что доказал уже прикрепление всех крестьян. Вот что значит говорить о прикреплении тяглых, не выяснив, что такое тяглые. Автор сам не знает, что он доказал.
"Почти одновременно (с тяглыми) право выхода теряют и крестьяне-старожильцы", — говорит г-н Дьяконов во втором положении, извлеченном им из своей диссертации. Эта мысль доказывается на с. 16—31 "Очерков".
Что же такое крестьяне-старожильцы и какое их отношение к тяглым людям, прикрепление которых в половине XVI века уже доказано? Старожильцы, по мнению автора, что-то другое, а не тяглые люди, это ясно из приведенного положения; но что же они такое?
К сожалению, автор этого не знает. Да, по его мнению, едва ли кто и знать это может.
"Обычный институт старожильства, — говорит он, — представляет одно из любопытных, но, к сожалению, мало выясненных явлений общественного быта Древней Руси... В своих основных чертах он заключает много неопределенного и неясного. Дать определенный ответ на вопросы, кто считался старожильцем, в чем заключались особенности их положения, представляется делом чрезвычайно трудным" (16). И далее: "Выше было указано, что в XV веке понятие о старожильстве было довольно запутанным. Та же неопределенность остается и в XVI веке. Только что приведенные грамоты 1577, 1578 и 1592 гг. служат тому наглядным подтверждением. Они же убеждают и в том, что само правительство не имело в руках готового критерия для правильного разрешения споров о возвращении старожильцев на прежние места" (27).
Удивительный "обычный институт старожильства"; суть его никому неизвестна, даже московское правительство не имеет под руками правил для решения споров о старожильцах. Что можем знать мы?
Не будем спорить с автором и признаемся, что и мы не имеем ни малейшего понятия об "обычном институте старожильства"; но мы хорошо знаем, что такое старожильцы.
Это очень простая вещь, не возбуждающая никаких вопросов и недоумений.
Приведем документы.
В жалованной грамоте Благовещенскому монастырю читаем:
"Се яз князь великий... пожаловал есмь архимандрита Спасскаго монастыря с братиею: что их село монастырское да пустоши и кого к себе в то село перезовут людей и тутошних старожильцев, и тем людем не надобе моа дань... на три года: а кого призовут из иных княжений, а не из моей отчины, и тем людем пришлым не надобе моа дань..." (срок не указан по недосмотру писца, но он другой и всегда более продолжительный, чем для своих; это делалось для привлечения населения из других княжений).
На кого здесь простирается льгота? Льгота касается тутошних старожильцев и людей, которых монастырь к себе перезовет из жителей того же княжения и из иных княжений. Кто тутошние старожильцы? Это все крестьяне, которые в момент получения грамоты живут уже в монастырском селе; им противополагаются вновь призванные: "кого перезовут людей"; это будут те, которые придут в село после получения грамоты, это не старожильцы, а новики. Далее, тем и другим противополагаются крестьяне, призванные и из иных княжений, пришлые люди. Этим, обыкновенно, дается более продолжительная льгота.
В грамоте митрополиту Фотию старожильцы противополагаются только призванным из иных княжений; старожильцам дается льгота на 5 лет, а пришельцам из иных княжений — на 15. Старожильцы и здесь — все, кого грамота застала на месте.
Сравнение этих двух грамот показывает, как невнимательно писались в старину грамоты. В первой грамоте тоже идет речь о пришлых из иных княжений, они тоже освобождаются от даней, как и свои пришлые, но в грамоте опущено — на какой срок; во второй грамоте срок указан, но не сказано о своих пришлых. Можно было их принимать или нет? Это остается неясным; такой прием — то допускается, то нет. Допускается иногда даже на льготе.
В грамоте Кириллову монастырю читаем:
"Кто имет жити людей в тех пустошах или кого к себе призовут из иных княжений, а не из нашея вотчины, или кого окупив посадят, и тем людем монастырским, старожильцем и пришлым и купленым, не надобе им моя дань..."
И здесь старожилец противополагается пришлому и купленному, т.е. тоже пришедшему со стороны, а не здешнему старожильцу; он тут не сидел. Старожилец — крестьянин, которого грамота застала в монастырском имении, ничего больше.
В грамоте Троице-Сергиеву монастырю:
"И кого к себе призовут людей жити на те земли старожилцов, которые будут и преж того на них живали, ино им на 10 лет не надобе моя дань; а кого призовут из иных княжений, и тем людем ненадобе моя дань на 15 лет. Також тем людем, которые ныне живут, и пришлым их людям, которых перезовут к себе... не надобе моя дань" (в этом третьем случае срок опущен, а также и квалификация людей, которых призовут; это, конечно, "из моего княжения").
В этой грамоте встречаются две новости. Старожильцы прежних грамот названы здесь людьми, "которые ныне живут", т.е. в момент дарования льготы; это те же старожильцы. Во-вторых, старожильцами названы крестьяне, которые жили прежде да ушли. Они теперь не живут, но прежде жили, а потому могут быть названы старожильцами.
В грамоте Кириллову монастырю пришлые люди из иных княжений названы "новиками", а находящиеся уже налицо "старожильцами", но и те и другие одинаково тянут тот же оброк6.
Полагаем, смысл слова "старожильцы" совершенно ясен: всякий, находящийся уже на месте, по отношению к новику будет старожилец. Это понятие чрезвычайно относительное: только что поселившийся, накануне дарования льготы, будет уже старожилец по отношению к новику, и 20 лет проживший — тоже старожилец. Те же самые льготы, которые выпадают на долю старожильцев, выпадают на долю новиков; то же надо сказать и об обязанностях.
Понятие старожильца, конечно, сложилось не в княжеских грамотах и не для них. Оно житейское и теперь употребляется совершенно в том же смысле, как употреблялось в XV веке: это наши старожилы. Льготным грамотам понадобилось перечислить и исчерпать все виды крестьян, они и говорят о старожильцах, и о новиках, и о новоприхожих, своих и чужих, вот и все. Но старожильцы, конечно, не одни крестьяне, все одинаково могут быть в свое время и новиками, и старожилами. Поэтому, например, свидетели на суде, если вопрос идет о давнем владении, тоже называются старожильцами, как долго жившие и за много лет помнящие люди. Здесь являются старожильцами не одни только крестьяне, а все. Определенного срока старожильства и тут нет. Одни помнят за 20, другие за 40, третьи за 50 лет и т.д. И все они одинаково старожильцы.
Старожилец — житейское наименование людей, находившихся более или менее продолжительное время в известной местности, а не юридическое понятие, не институт права. Спросим теперь, какое отношение старожильцев к тяглым людям?
Старожильцы-крестьяне — суть тяглые люди, кроме тех, кому дана льгота. Крестьянин прежде делается тяглым, а потом становится старожильцем. Это совершенно ясно. Тяглые же у г-на Дьяконова все закреплены уже в силу тягла. Зачем же понадобилось новое закрепление в силу давности, да и что это за давность? В исследованиях автора много неясного. Ему удается осложнить и запутать самые простые вопросы и сделать их совершенно неразрешимыми. Именно это произошло с возникновением крестьянской крепости — вообще, а со старожильством в особенности.
"Старожильцы, — утверждает автор, — теряют право перехода". Почему? Читатель вправе подумать, в силу старожильства. Ничуть не бывало. Старожильство тут не при чем. Наш автор приводит мнение профессора Владимирского-Буданова, высказанное по поводу ст.75 Псковской судной грамоты: "А старому озорнику возы вести на государя". Киевский профессор, разбирая эту статью, приходит к заключению, что одно долговременное арендование чужой земли ведет к увеличению обязанностей съемщика земли. "Усиление строгости обязательств наемщика земли, в силу одной давности, — говорит он, — есть явление высокого интереса в юридическом и историческом отношениях". Г-н Дьяконов, на основании имеющихся у него данных, пришел к обратному заключению. "Наоборот, — утверждает он, — в отдельных случаях можно указать даже хозяйственные привилегии для исстаринных крестьян и старожильцев" (22), и на той же странице высказывает такое суждение о последствиях старожильства: "Мы не можем указать ни одного факта в подтверждение мысли, что податные обязательства съемщика земли возрастали бы в силу одной только давности (курсив оригинала), и полагаем, что сам по себе принцип давности не мог бы и найти применения в договоре, если бы этому не содействовали обстоятельства побочные, вроде, например, хозяйственной зависимости, задолженности срочного арендатора собственнику земли". Кажется, на основании этих слов мы можем заключить теперь, что старожильство не ведет к крепости. Так это и выражено во втором положении, извлеченном самим автором из его книги: "Наиболее вероятной причиной прикрепления старожильцев является крестьянская задолженность". Стало быть, сколько бы лет крестьянин-арендатор ни оставался на арендуемой им земле, он не теряет предоставленных ему законом прав свободы в силу одного старожильства. А если так, то зачем было и вопрос возбуждать о старожильстве как основании прикрепления? Дело, стало быть, не в старожильстве, а в задолженности.
Перейдем к задолженности. Первый вопрос, который здесь возникает, есть вопрос о связи между задолженностью и старожильством, ибо они, по мнению автора, в соединении ведут к закреплению крестьян. Между задолженностью и старожильством нет решительно никакой связи. Старожилец может и не быть должником. А если он должник, какое влияние имеет на его долг время жительства на земле кредитора? Ни малейшего: сколько бы он ни просидел на чужой земле, это нисколько не меняет его обязательств по займу. Скажем более: в случае неплатежа он подлежит совершенно тем же последствиям, как вновь пришедший и даже совершенно посторонний человек, который сидит на своей собственной земле и занял деньги у соседа.
Пока почтенный автор не докажет, что взыскание долгов обусловливалось сроками старожительства крестьян-арендаторов, читатель будет иметь полное основание думать, что между старожильством и задолженностью нет никакой связи.
В рассматриваемом очерке автор этого вопроса и не касается. Перенеся всю тяжесть доказательства прикрепления старожильцев на задолженность их, автор не находит нужным пояснить, как случилось, что у него ростовая кабала привела даже к худшим последствиям, чем служилая. По служилой кабале человек терял свободу по жизнь господина, а по ростовой он сделался вечным рабом. Как же это случилось? Впервые эта смелая мысль была высказана профессором Ключевским, но встретила немало возражений. Присоединяясь к мнению московского профессора, наш автор не желает знать сделанных ему возражений. Нельзя не пожалеть об этом7.
Оставляя совершенно в стороне существеннейший теперь для него вопрос о задолженности, автор посвящает еще до 50 с. документам о старожильцах главным образом XVII века, на который из 50 с. пошло 40. После признания автора, что причина прикрепления не в старожильстве, а в задолженности, эта часть исследования теряет всякое значение в том вопросе, о разъяснении которого идет речь: а документы XVII века, которым посвящена большая половина этой части труда, и по времени не относятся к вопросу.
В обработке этих документов о старожильцах встречаемся с тем же недоразумением автора чисто теоретического свойства, на которое уже было указано. С одной стороны, он имеет статьи Судебников, дозволяющих переход без всякого различия тяглых людей, старожильцев и новиков, с другой, — грамоты отдельным лицам, в которых запрещается прием тяглых, выход старожильцев и пр. Разноречие этих документов ставит почтенного ученого в большое затруднение. Он не знает, в чем же заключалось право: на с.6 он усматривает прямое противоречие между специальными указами и правилами Судебников: на с.9 тяглые люди на основании льготных грамот "не пользуются у него свободой перехода даже в границах правил Судебника"; на с. 16 высказывается, на этом основании, мнение о неполноте правил Судебника в вопросе о крестьянском выходе. А дело очень просто. Судебники — общий закон, жалованные грамоты— специальный указ (priva lex). Специальный указ отменяет действие общего закона для той местности и лиц, которым дан. Общий же закон действует там, где нет специального указа. Таким образом, общий закон и специальный указ превосходно уживаются рядом. Это хорошо было известно во времена Судебников, они действовали там, где не было особых жалованных грамот. А ученые конца XIX века этого не знают. Нелегко понять, как это могло случиться.
Великий князь Василий Васильевич еще в половине XV века дал жалованную грамоту Троице-Сергиеву монастырю, в которой дозволил игумену не выпускать крестьян-старожильцев из села Присек с деревнями. Это акт прикрепления крестьян-старожильцев в половине XV века, но только старожильцев, т.е. находящихся уже на землях села Присек с деревнями, а не новиков; новики и после этого указа могут садиться на землях села Присек и уходить с них. Судебник 1497 г. дозволяет крестьянский выход. Но он действует там, где нет особых грамот, а потому старожильцы села Присек, прикрепленные в половине века, остаются крепкими и после Судебника. В 1552 г. Великий князь Иван Васильевич, по жалобе становых и волостных крестьян Важского уезда, дозволил им возить на старые места "старых их тяглецов-крестьян безсрочно и безпошлинно". Опять специальный указ, которым отменяется для указанных лиц действие постановлений Судебника, и ничего более, а г-н Дьяконов приводит эти два указа и еще целый ряд им подобных для характеристики старожильства как основания закрепощения, и это после того, как сам отказался от старожильской "давности".
Что право перехода крестьян, предоставленное им Судебниками, продолжает практиковаться и в самом конце XVI века, это подтверждается и писцовыми книгами, на которые мы указали в своем месте. Специальные указы, сколько бы их ни оказалось, отменяют это право только для тех местностей и лиц, в пользу которых даны.
Еще менее права имел автор ссылаться, в доказательство своей мысли, на заявления господ-челобитчиков в исках о возвращении на их земли ушедших крестьян о том, что они "их старожильцы". Мало ли на что ссылаются челобитчики в доказательство своих претензий! Не угодно ли послушать современных адвокатов. Да и суды ведь не всегда правильно постановляют свои решения. Ни то, ни другое не может служить основанием к заключению, что статья царского Судебника перестала действовать в самый момент ее издания или, как думают сторонники г-на Дьяконова, что она была написана после того, как право выхода перестало уже существовать для всех тяглых крестьян8.
Мы должны еще остановиться на четвертом очерке г-на Дьяконова, посвященном вопросу о бобылях. Это весьма объемистый очерк, он занимает более 30 страниц. На с.221 автор так формулирует суть своего исследования: "Типичною и господствующею формою бобыльства мы считаем бобылей не пашенных и не тяглых, имевших собственную усадебную оседлость". Из этой типичной и господствующей формы бобыльства автор исключает бобылей, поступивших в захребетники и пашенные крестьяне. В 3-м положении, самим автором извлеченном из его труда, к этому определению прибавлена новая черта: "Бобыли в XVI веке имели только усадебную оседлость, собственной запашки или самостоятельного хозяйства у них не было, а потому они не включались в разряд тяглых людей".
Вот что такое бобыли.
Попытка автора — дать общее определение бобылей, хотя бы только для одного XVI века, представляется нам задачей невыполнимой. Она потому невыполнима, что бобыли не составляли одного цельного класса людей со своими особыми признаками. В XVI веке бобылями назывались и люди, которые ходили "меж двор" и питались от мира, и люди, которые арендовали дворы в господских имениях, платили за них оброк и занимались ремеслами. Между теми и другими очень большое расстояние. В XVII веке виды бобыльства еще более осложнились. Исследователь может только описать все эти виды, но должен отказаться от одного общего определения.
Автор дает нам одно общее определение, это "не пашенные люди, у которых есть собственная усадебная оседлость, но собственной запашки и своего хозяйства у них не было, а потому они к тяглым людям не принадлежат".
Ни один из признаков бобыльства, приводимых в обоих определениях, не соответствует делу. У бобылей не было собственной земли, но собственная запашка на арендуемой земле у них встречается. У бобылей Опоцкого монастыря была пашня, которую они пахали наездом из платежа оброка. Наоборот, "собственной усадебной оседлости" у бобылей не было. Их дворы всегда находились на владельческой или княжеской земле, а не на их собственной. "Самостоятельное же хозяйство" было у очень многих бобылей. Двор с огородом и выгоном они нанимали, но вели там свое особое хозяйство, занимаясь ремеслами и промыслами. Рядом с такими хозяйственными бобылями были бобыли, которые бродили "меж двор", а в XVII веке рядились на господские дворы и на господский хлеб. У этих собственного хозяйства не было, а у первых было.
"Бобыли не тяглые люди", — утверждает автор, но и здесь, как и в 1-м очерке, не определяет, что такое тягло. Тягло было разное и лежало оно не на лице, а на хозяйстве, на промысле. Бобыли, обыкновенно, пашенной земли не снимали, а потому в обжи и сохи не клались. Но многие из них вели свое хозяйство и платили подати, которые раскладывались по их животам и промыслам, о чем мы говорили в своем месте.
На связь бобылей новгородских писцовых книг XVI века с поземщиками тех же книг XV века автор не обратил внимания. Также скрылось от его наблюдательности и перерождение юридического положения бобылей; первоначально поземщики и бобыли только съемщики усадеб, а потом является важная прибавка: поступление в бобыли есть поступление на службу, и нередко с пожертвованием прав личной свободы.
Обложение бобылей податями автор относит к XVII веку, а в XVI веке они, по его мнению, люди не тяглые. Но и в XVII веке не все бобыли тяглые. Те, которые ходили "меж двор" и питались от мира, конечно, ничего не платили, ибо у них не было ни "животов, ни промыслов". Да и многие бобыли, поступавшие в частное услужение, делали это, чтобы избежать тягла. Вопрос о бобылях гораздо сложнее, чем это кажется почтенному автору.
1Формулируем мнение автора словами его "Положений", им самим извлеченных из его книги.
2АЭ. I. №№ 17, 20, 60, 102. 1410—1476.
3Они приведены в т.1 "Древностей" (с.365). Из 23 грамот, не содержащих запрещений принимать на льготу тяглых людей, только четыре даны светским лицам.
4Свои доказательства автор начинает с документов, относящихся до посадских людей. Землевладение посадских очень мало разработано. Привлечение их к вопросу о прикреплении крестьян составляет излишнее осложнение этого вопроса. Рассмотрение положения посадских очень отвлекло бы нас от сельского населения, которому посвящена книга автора и наше исследование.
5Автор ссылается на десять льготных грамот, напечатанных в АЭ. I. № 163, 210, 385, в АИ. I. № 147, 215, 295, 301 и в "Акт. о тягл, насел." № 7. 24, 25. — О трех ссылках на рукописи мы ничего не можем сказать, ибо рукописи эти не напечатаны, но, судя по приводимым им выдержкам, они ничего не представляют нового.
6АЭ. I. №18, 21, 23, 51; Доп. к АИ. I. № 193, 201. 1410-1453
7В следующем очерке, посвященном крестьянам-новопорядчикам, автор снова обращается к задолженности и ее последствиям. Предлагаемое там объяснение ограничивается одними гаданиями и произвольными предположениями (см. с.80).
8У С.Ф.Платонова читаем: "Коренное население тяглой черной волости — крестьяне-старожильцы, застаревшие на своих тяглых жеребьях, с которых они не могли уходить, не получали права выхода и от землевладельца, когда попадали в частное обладание. Прикрепление к тяглу в самостоятельной податной общине заменялось для них прикреплением к владельцу, за которым они записывались при отводе ему земли. Эта крепость старожильцев, выражавшаяся в потере права передвижения, была общепризнанным положением в XVI веке..." (Очерки по истории Смуты. 165). Почтенный автор ссылается и на "Очерки" г-на Дьяконова, и на его статью о крестьянском прикреплении, появившуюся ранее "Очерков", но для черных волостей значительно усиливает его точку зрения. У него появляется там самостоятельная крепость старожильства без всякой задолженности. Новых доказательств почтенный автор не приводит. Он ссылается всего на один документ из "Актов" г-на Дьяконова (Вып. II. № 24). В этом документе речь идет о том, что нельзя перезывать с тяглых мест "на льготу". Выбор сделан не очень удачно: тяглых нельзя перезывать на льготу — только; запрещения же выхода тяглых — нет. О старожильцах тоже не упоминается. Трудно понять, почему почтенный профессор сослался только на этот документ, ничего не говорящий в его пользу.
О прикреплении крестьян частных землевладельцев почтенный автор высказывает самостоятельную мысль. Для них прикрепление к тяглу заменялось прикреплением к владельцу, за которым они записывались при отводе ему земли. Здесь, значит, не старожильство, а записка за владельцем прикрепляла крестьян. Но что это за владельцы, за которыми крестьяне записывались при отводе им земли? Земли отводились помещикам. Отвод земли помещикам встречается уже в XIV веке. Когда же началась записка за ними крестьян? К сожалению, автор этого не объясняет. Думаем, что под своей запиской он разумеет не перечисление крестьян в писцовых книгах. Тогда они были бы прикреплены уже по первым писцовым книгам. Нам известна только та записка крестьян за владельцем, которая установлена Уложением, но в XVI веке такой записки не было. Да и в XVII веке порядные нередко заменяли записку. Не можем не пожалеть об излишней краткости нашего почтенного историка. В 1642 г. дворяне и дети боярские просили царя пожаловать их, велеть "отдавать им их беглых крестьян по писцовым книгам и по выписям без урочных лет". Это челобитье имело своим последствием новый писцовый наказ, в котором говорится, что крестьяне, после переписи 1646 г., будут крепки и без урочных лет, по переписным книгам. Если об этом надо было просить в 1642 г., то потому, конечно, что такой крепости в XVI веке не было. Урочные годы тоже новость, они не старее 80-х годов XVI века.
<< Назад Вперёд>>
