X
Г-н Дебольский выступает горячим сторонником "союзного строя в древнем обществе". По его мнению, "в древний период русской истории отдельное лицо пользовалось правом не как гражданин и человек, а как член данного родового, племенного или общинного союза" (5). Автор затрагивает, таким образом, чрезвычайно живую, но вместе с тем и очень спорную тему, которая одна могла бы быть предметом целого исследования. Автор уделяет ей две-три страницы. Этого, пожалуй, было бы и много, если бы дело шло только о заявлении своего сочувствия древнему союзному строю. Но автор входит в самую суть дела и приводит доказательства союзного строя русского общества в период Русской правды. Это уже решение вопроса, а не одно платоническое сочувствие.
"Русская правда, — говорит он, — в древнейшем списке ставит условием, чтобы вопрос о сделке и ее эффекте решался 12 послухами. Институты схода и гонения следа, по тому же памятнику, суть такое же привлечение сочленов союза к делу суда и следствия" (4). Что 12 послухов суть члены некоторого союза, родового или общинного, и находятся в союзных отношениях к истцу и ответчику, это надо было бы доказать; автор этого не делает, и докажет ли он это когда-нибудь, это находится под большим сомнением. Доказать же, что сход и гонение следа являют "привлечение сочленов союза (какого?) к делу суда и следствия" — никто и никогда не может. Кто 12 послухов, это неясно, а потому и может быть предметом самых разнообразных догадок; но что свод и гонение следа ничего не заключают в себе союзного, это совершенно ясно и не подлежит ни малейшему сомнению.
На следующей странице в доказательство союзного строя автор приводит мнение Калачова, Аксакова и мое об изгоях, а затем вот что говорит от себя: "Изгои оказываются так чужды всем, что даже не имеют мстителя за себя. Тяжесть положения их такими словами рисуется современным духовным писателем: "И се паки горее всего емлющим изгойство на искупающихся от работы: не имут бо видети милости, не помиловавше равно себе созданнаго рукою Божиею человека".
Мнение автора, что изгои не имеют за себя мстителя, очень сомнительно. Русская правда, на которую он ссылается, этого не говорит. За убийство изгоя она назначает то же наказание, как и за убийство всякого свободного человека. Если за убийство изгоя есть кому получить головщину, то надо думать, у него есть и мстители. Этим опровергается и старинное мнение, что изгои, как исключенные из союза, лишены прав. Приводимые же автором слова духовного писателя рисуют тяжесть положения не изгоя, а господина, который берет с холопов своих большую выкупную плату. Автор так увлечен идеей союзного строя, что почти ничего, кроме этого строя, и не видит.
А вот что в конце книги он сам говорит об этих союзах, наполнявших будто бы всю Русь в начале ее истории: "До нас не дошло никаких следов юридической деятельности этих союзов, мы не имеем ни малейших данных об отношении союза к отдельным входящим в него членам, не знаем, были ли эти союзы автономны" (258). Коротко говоря, мы ничего не знаем о союзах. К этому мнению я охотно присоединяюсь.
Как горячий сторонник союзного строя Древней Руси, автор защищает древность поземельной общины. Ему кажется, что его взгляд на этот предмет существенно расходится с моим. По его мнению, крестьянские общины имели общинные угодья и земли, которые они и распределяли между собой; а я будто бы отрицаю общинные земли и угодья и категорически заявляю, что "даже у позднейшей крестьянской общины не было никаких общественных дел, кроме раскладки оброка и участия в администрации и суде" (303). Это опять не очень верно. Я не отрицаю общинных земель и угодий у позднейших крестьянских общин; я отрицаю их у тех старинных крестьян, быт которых описан в новгородских книгах конца XV века. Но я утверждаю, что с конфискации возникают общинные угодья и земли, которыми крестьяне и пользуются. Это то же, что доказывает и г-н Дебольский. Но между нами есть и разница. Я доказываю, что общинные земли и угодья возникли в конфискованных волостях и волею московских государей: в этом всякий может и сам убедиться из новгородских писцовых книг. Автор же думает, что крестьянская община возникла "естественным путем, а не путем отдачи черным людям земли, отобранной у своеземцев в Новгороде" (299). Что это за естественный путь, создавший крестьянскую общину, этого автор, к сожалению, не объясняет. Акты же XV века, которые он приводит в доказательство того, что общины пользуются и распоряжаются общинными землями, говорят о крестьянах, сидящих на землях царя и великого князя, а не на крестьянских. Эти акты подтверждают нашу мысль о возникновении крестьянских поземельных общин на государевых землях, а не на землях крестьян-своеземцев.
Горячий сторонник союзного строя Древней Руси не мог пройти молчанием вопроса о переделах общинных земель. Он выступает их защитником. Здесь обнаружилась некоторая неопытность молодого ученого: он не имеет ясного представления о том, о каких переделах идет речь в спорах защитников и противников исконной древности нашей современной общины. В этих спорах дело идет о душевых переделах общинных земель. А он в доказательство своих переделов приводит раздельные сделки общих лугов, принадлежащих частью крестьянским общинам, частью монастырям (308). Делятся общие луга между разными совладельцами, в числе которых есть и два монастыря, а не общинные земли по тяглым душам. Таких дележей никто и никогда не отрицал, но они ничего не имеют общего с переделом общинных земель по тяглым душам наших общин XVIII и XIX веков. Как затем распределялись доставшиеся общинам луга между отдельными членами общин, этого из деловых сделок не видно, но есть полное основание думать, что не по тяглым душам, так как их тогда еще и не было.
Прежде чем говорить о дееспособности крестьян, автор нашел нужным пересмотреть всю нашу литературу по вопросу о их прикреплении. По отношению к крестьянам, сидевшим на частных землях, он держится старого мнения, хотя и не без уклонений в сторону новых взглядов: они были прикреплены правительством в последнем десятилетии XVI века (141). О крестьянах же, сидевших на государевых тяглых землях, он высказывает самостоятельное мнение. Он утверждает, что "в половине XVI века состоялось прикрепление тяглых людей", но не к земле, а к тяглу. Это надо понимать так: право перехода с земли на землю они сохранили и могли переходить из волости в волость, из села в село, но только с государевой тяглой земли на другую государеву же тяглую землю, а не на частновладельческую. Вот что значит прикрепление к тяглу, и вот почему автор говорит: "Прикрепление к тяглу не исключает возможности метить и тягло, и место его отбывания" (139). Это новое мнение, не особенно ясно высказанное, суть которого нам удалось выяснить только путем личных бесед с автором, вызывает множество вопросов.
Г-н Дебольский думает, что он только присоединяется к мнению г-на Дьяконова. Это едва ли верно. Г-н Дьяконов говорит, что "со второй половины XVI века тяглые люди рассматриваются крепкими тяглу и правом перехода не пользуются. Что такое правило, однако, не было формулировано в течение всего XVI века. Что ему предшествовала длинная практика". Далее, г-н Дьяконов "не настаивает на строгости правила о невыходе тяглых людей: оно таковым не было" (9—11). Это совсем другое. У г-на Дебольского в половине XVI века "состоялось прикрепление", а у г-на Дьяконова — оно состоялось и не состоялось. Г-н Дебольский говорит только о прикреплении к тяглу, а г-н Дьяконов о прикреплении к тяглу и земле: у него и тяглые крестьяне правом перехода не пользуются. Г-н Дебольский под тяглыми разумеет только государевых крестьян; г-н Дьяконов на определении тяглых не останавливается, но разумеет под ними всех крестьян, за исключением одних бобылей, которых считает не тяглыми.
Вот почему я имею основание считать мнение г-на Дебольского его самостоятельным мнением и не могу не выразить сожаления, что он его не доказал. Ему надо было доказать, что тяглыми были только крестьяне, сидевшие на государевых землях; а все другие — нетяглые. Он этого не сделал. В доказательство своей совершенно новой мысли он приводит только ст. 88 царского Судебника. Вот, по его мнению, смысл этой статьи: она регламентирует переход из тягла в тягло; далее, регламентирует условие нарушения договора аренды с землевладельцами: но из нее будто бы не видно, чтобы был дозволен выход из волости за помещика. Итак, содержание статьи регламентирует два вопроса: во-первых, переход из тягла в тягло и, во-вторых, условие нарушения договора аренды земли. Последнюю регламентацию и понять трудно. Закон определяет не порядок составления договоров найма земли, а порядок их нарушения! Удивительное законодательство. Надо ли приводить ст.88 Судебника, чтобы читатель видел, как действительный ее смысл далек от того, что в ней прочитал наш автор? Полагаем, что в этом нет надобности, она совершенно ясна. В ней речь идет об условиях перехода всяких крестьян из волости в волость, из села в село, и только; она не делает никакого различия между "тяглыми" и "владельческими крестьянами"; и те, и другие могут переходить. Писцовая книга дворцовых крестьян Тверского уезда приводит примеры выхода этих, по автору, "тяглых" крестьян за частных владельцев на нетяглые земли (по автору). Это в конце XVI века, а, по мнению г-на Дебольского, это было запрещено еще в половине века. Г-н Дьяконов гораздо ближе к истине, у него переход тяглых хотя и запрещен, да не строго.
Прекрасную особенность новой книги составляет отношение автора к его предшественникам. Оно, мало сказать, чрезвычайно внимательное, — оно исполнено любви к ним. Он никого не обошел. В его книге все нашли себе место, начиная с Неволина и кончая г-ном Рожковым. У каждого он старается найти что-нибудь такое, что должно быть спасено от забвения и сохранено для потомства. Предшественники г-на Дебольского нередко высказывают мнения совершенно противоположные и исключающие одно другое. И такие нашли себе место в его книге и мирно поставлены рядом. Автор хочет примирить все разногласия; он делает попытку дать нам согласное мнение ученых. Действительно успокоиться на постоянных спорах и противоречиях нельзя. Надо найти выход и прийти к одному мнению. Автор никого не хочет оставить за флагом и приводит все разноречия к единству. Попытка чрезвычайно привлекательная по цели, но едва ли выполнимая.
Вся книга автора полна этих добрых намерений; свою примирительную роль он начинает с первых страниц, на которых речь идет о союзном строе и об изгоях, как доказательстве бесправности человека, исключенного из союза. Такое мнение об изгоях высказывают Калачов и Аксаков. У первого изгой — есть человек, выброшенный из рода за преступление или безрассудность; у второго — он исключен или сам ушел из общины или сословия. У обоих — это отбросы общества, они умалены в своих правах. У обоих есть общее, но есть и капитальное различие, не допускающее объединения: один исходит из родового быта, другой из общинного. Благодаря этому коренному различию вся наша древняя история получает под пером писателей этих двух направлений совершенно разный облик. За Калачовым и Аксаковым автор приводит и мое мнение: у меня же нет никакого исключения ни из общины, ни из рода, и никакого умаления прав изгоев. Автор отбрасывает неудобные для него различия и получает среднее мнение, которого никто не высказывал. Едва ли наука от этого что-нибудь выиграет.
А вот еще пример попытки такого же приведения к одному знаменателю разных мнений. По отношению к своеземцам автор "не усматривает особого противоречия между моим мнением и словами И.Д.Беляева и Н.Д.Чечулина" (132). Я считаю своеземцев собственниками земли, на которой они сидят, а Беляев видит в них новгородских помещиков, сидящих на землях, данных вечем на условии службы. К этому мнению присоединился и г-н Чечулин. Может ли быть большее противоречие в землевладении, как своя и чужая земля? А у автора — это "не особое противоречие".
Это добродушное желание признать научное значение за всеми возможными мнениями не могло не оказать некоторого своеобразного влияния на труд самого автора: собственные его мнения под влиянием этой любезности колеблются, и твердая почва иногда совершенно исчезает под его ногами.
Вот два примера.
Мы уже знаем, что владельческие крестьяне, по мнению автора, были свободны до последнего десятилетия XVI века, когда последовало их прикрепление. Но профессора Дьяконов и Платонов говорят о их прикреплении уже во второй половине XVI века. Г-н Дебольский не может отказать себе в удовольствии дать место в своей книге и этому мнению. "Мы признаем, — говорит он, — вполне справедливым рассуждения профессоров М.А.Дьяконова и С.Ф.Платонова и можем повторить слова первого из них: во второй половине XVI века мало-помалу вырабатывается правило, что крестьяне и вообще тяглые люди, занесенные в писцовые книги или официальные записи, правом выхода не пользуются" (153). Г-н Дьяконов, а вслед за ним и г-н Платонов говорят это о владельческих крестьянах, которые, по мнению г-на Дебольского, сохранили свободу до последнего десятилетия XVI века. Любезность г-на Дебольского приводит его прямо к непоследовательности.
Добродушие автора не имеет пределов: он заносит в свою книгу и мнение г-на Лаппо-Данилевского о том, что духовная грамота, в которой наследникам приказаны кабальные люди, не опротестованная кабальным человеком и без оговорки внесенная в крепостную книгу, становилась источником полной его зависимости от господина. Г-н Дебольский воспринимает это мнение в такой форме: "Есть даже случай завещания кабального холопа, которое, по справедливому замечанию академика А.С.Лаппо-Данилевского, обращало кабального холопа в старинного (полного)" (82). Что такое мнение высказал г-н Лаппо-Данилевский, это неудивительно; но удивительно то, что его мнение повторяет г-н Дебольский. Нашему автору надо было бы знать, что никто не может передать другому более прав, чем сам имеет. И в старину у нас каждый передавал другому только те права, которыми обладал сам. Какие же были у завещателя права на кабального? У него не вещное право на кабального, а право из договора, по которому кабальный обязался ему за долг служить. Кабальный долга не уплатил, и завещатель передает своему наследнику не человека в собственность, а его обязательство, по которому кабальный должен служить наследнику, пока не заплатит долга. Кабальный не имеет ни малейшего основания протестовать, а дьяк — отказывать в записке в крепостную книгу, так как все это случилось до указа 1597 г., существенно изменившего отношение кабальных к их кредиторам. После этого указа нельзя уже было передавать по завещанию долговых обязательств кабальных своим наследникам.
Попытка г-на Дебольского обнять всю литературу своего предмета — составляет большую его заслугу, на будущее время пожелаем ему только побольше разборчивости. Попытка всех примирить, все объединить, всем дать место в науке очень заманчива, но и опасна: плавание между Сциллой и Харибдой не всегда бывает совершенно благополучно.
<< Назад Вперёд>>
