Древности русского права. Т.3. Землевладение. Тягло. Порядок обложения

Библиографический обзор¹

26 ноября 1910 г. скончался после тяжелой операции Василий Иванович Сергеевич. Смерть в преклонном возрасте — неизбежная доля каждого смертного. В таких случаях нередко люди переживают себя. Смерть духовная наступает раньше физической. Никто не мог бы подумать о Сергеевиче даже за несколько дней до смерти, что смерть забыла его. Столько в нем сохранилось физической бодрости, умственной свежести и работоспособности. С его кончиной осталась пустота, которая долго будет ощущаться не только близкими людьми, но многими и не знавшими его лично.
Эта пустота особенно остро и долго будет ощущаться Петербургским университетом, с которым покойный был связан в течение 38 лет (1872—1910). Имя Сергеевича сразу заняло видное место среди профессоров юридического факультета рядом с именами Редкина, Пахмана, Янсона, Андреевского, Градовского, Горчакова, Таганцева. Все эти деятели выходили из строя, кто по случайному стечению обстоятельств, а большей частью по неизбежному велению рока. Их места занимали другие, более молодые, нередко бывшие воспитанники того же университета и даже ученики Сергеевича. Он оставался на посту дольше многих своих сотоварищей. Но как среди первых из них, так и в ряду сменивших их более молодых Сергеевич занимал одно из первых почетных мест и пользовался общим уважением товарищеской среды.
Я вовсе не имею в виду входить в разбор сложных университетских отношений и не располагаю для того необходимым материалом. Мне хотелось только отметить, что занятое Сергеевичем положение ничуть не обязано личным свойствам его характера. Довольно холодный в своих личных отношениях, нисколько не сдерживающийся в жестких суждениях и отзывах о вещах и людях, Сергеевич скорее как бы намеренно создавал вокруг себя сферу недовольства и личной обиды. И несмотря на все это, крупный ум, выдающиеся ученые заслуги и независимость положения окружили имя Сергеевича таким авторитетом, который стяжал ему общее уважение.
Дать посильную оценку ученых заслуг В.И.Сергеевича или по крайней мере подготовить материал для такой оценки и составляет цель настоящей заметки.

До сих пор совершенно неизвестны те условия, под влиянием которых развивался и созрел такой оригинальный талант. Мы знаем только, что Сергеевич учился в Московском университете в 1853—1857 гг. и был студентом юридического факультета. В ту пору Московский университет блистал целым рядом крупных имен, у которых было чему поучиться и юристу, и историку. Блестящий Н.И.Крылов, ученый-цивилист с широкими философическими горизонтами Ф.Л.Морошкин, увлекающийся и заражающийся своим идеализмом В.Н.Лешков составляли центральную силу юридического факультета. В истории русского законодательства ближайшим руководителем будущего историка русского права явился И.Д.Беляев, сменивший Н.В.Калачова в конце 1852 г. в качестве и.д. адъюнкта на кафедре истории русского законодательства. Отнюдь не строгий юрист, но большой знаток памятников старины и начетчик в рукописных документах, в значительном количестве прошедших через его руки за время почти двадцатилетней службы в различных архивах, сам ревностно подбиравший старые рукописи для собственного собрания указов и юридических актов, Беляев мог заинтересовать своих слушателей свежестью и разнообразием материалов, но не мог внести в свои курсы ни строго научной критики, ни тем более творческого синтеза.

Недостатки и пробелы исторических курсов на юридическом факультете с избытком пополнялись историческими чтениями на родственном факультете, где вели преподавание такие крупные историки, как Соловьев, Грановский, Кудрявцев, Буслаев. Условия были очень благоприятны для того, чтобы пробудить и развить исторические вкусы слушателей.
Годы студенчества Сергеевича ознаменовались еще особым обострением борьбы между славянофилами и западниками. Бремя этой борьбы выпало на долю многих преподавателей Московского университета, и в числе их оказались как горячие славянофилы, так и не менее горячие западники. Среди профессоров-юристов преобладали славянофильские симпатии, выражавшиеся нередко в формах официозного консерватизма. Такие настроения не могли не отразиться и на преподавании. Так, Беляев, под влиянием К.Аксакова, проводил в своих курсах мысль об исконных особенностях общинного быта у славян в противовес сторонникам родовой теории.

Славянофильские влияния встречали не только деятельный отпор в ряде университетских курсов историко-филологического факультета. Этому направлению была объявлена беспощадная война одним из питомцев юридического факультета Московского университета. В февральской книжке "Русского вестника" за 1856 г. появилась первая статья Б.Н.Чичерина — "Обзор исторического развития сельской общины в России", которая вызвала ученую полемику, не завершившуюся и по сей день. Это был прямой вызов славянофилам, и они его с горячностью приняли. В первой книжке вновь основанного журнала "Русская беседа" Беляев первый выступил с возражениями Чичерину в защиту исконности сельской общины в России. Ученые противники еще раз обменялись ответами и остались каждый при своем мнении. Но этим дело не ограничилось. На 21 декабря того же года назначен был диспут Чичерина, диссертация которого "Областные учреждения России в XVII веке" в течение двух лет не пропускалась факультетской цензурой. На этом диспуте славянофилы решили проучить самоуверенного и заносчивого молодого западника и мобилизовали против него свои главные силы. Официальными оппонентами оказались Беляев и Лешков, хотя главная роль предназначалась "знаменитому" Никите Ивановичу Крылову. Прогремевшая слава и испытанный ораторский талант известного не одной Москве романиста должны были искупить недостаточную эрудицию главного оппонента в специальных вопросах темы. Этот диспут составил крупное событие не только университетской, но и литературной, и даже общественной жизни Москвы, и не одной только Москвы. На диспуте собралась интеллигентная Москва, и сам диспут не завершился словесными прениями и продолжался на страницах журналов. Отнюдь не к вящей славе знаменитого романиста друзья убедили его напечатать свою речь, и благодаря этому ее можно и теперь оценить по достоинству².
Чичерин не оставил без возражения замечаний Крылова и других, выступивших против его книги в "Русской беседе", доказывая полную несостоятельность методологических и критических приемов своих противников³. Но особенно жестоко досталось Крылову от самого издателя "Русского вестника", выступившего под псевдонимом "Байбороды", за ряд крупных промахов профессора римского права в области римской истории⁴. Крылову пришлось серьезно озаботиться о подкреплении своего ученого авторитета, для чего его друзьями был ему отведен специальный отдел во вновь основанном журнале "Молва" для полемики с его завистливыми врагами.

Не может подлежать сомнению, что внимательным свидетелем всех этих событий был и студент Сергеевич незадолго до окончания университетского курса. Всякому пытливому уму многое из происшедшего давало обильный материал для выяснения основного вопроса о приёмах и способах ученого исследования.
По окончании курса молодой юрист избирает себе педагогическое поприще и становится учителем законоведения. Но это была лишь переходная, хотя и длительная ступень: лишь в 1862 г., через пять лет по окончании университета, получил заграничную командировку "причисленный к министерству" В.И.Сергеевич. Командировка носила притом совершенно специальный характер — подготовки к преподаванию судопроизводства и судоустройства. Об этом узнаем из первого напечатанного Сергеевичем отчета, в заключении которого сказано: "По приезде в Гейдельберг мои приготовления к преподаванию судопроизводства и судоустройства начал я с изучения римского гражданского судопроизводства. Кроме того, слушаю лекции проф. Блунчи и Рено — общее гражданское судопроизводство. Последнему я очень благодарен как за его полный, превосходно систематизированный и с чрезвычайной ясностью протолкованный догматический курс судопроизводства, так и за те указания, которые он мне сделал по литературе своего предмета".
Этот специальный характер командировки объясняет и направление первых научных шагов молодого кандидата, о которых мы узнаем по печатавшимся ранее в ЖМНП "Извлечениям из отчетов лиц, отправленных за границу для приготовления к профессорскому званию". Всего напечатано шесть отчетов Сергеевича. Из них четыре относятся к специальной области догматических вопросов кассационного судопроизводства и имеют в настоящее время лишь историческое значение⁵. Первый отчет имеет более общее значение и возбуждает ряд принципиальных вопросов о постановке юридического образования в университетах. "Юридический факультет прусских университетов не экзаменует своих слушателей и не дает им чинов; можно подумать, что служебная деятельность молодых людей вне всякой зависимости от их университетского образования. Не так на деле. По прусским законам тот, кто не слушает в течение известного числа лет лекций на юридическом факультете, не может быть ни адвокатом, ни прокурором, ни судьей. Юридическое образование есть необходимое условие судебной деятельности. Поэтому прусский студент-юрист стоит в таком же определенном отношении к действительности, как у нас студент-медик. Поступление на юридический факультет решает уже его будущую участь: в университете он готовится к тому, чем будет занят в продолжение всей своей жизни. Только такая аудитория делает возможным чтение тех полных и чисто догматических курсов, какие можно слышать в немецких университетах. Совсем другое явление представляет юридический факультет наших университетов. Он стоит вне связи с судебными учреждениями государства, хотя и дает чин своим слушателям. У нас ни закон, ни общество не знают юриста. В обществе пользуется известностью кандидат университета, и на него большой запрос. В основании запроса лежит уважение к университетскому образованию вообще; необходимость же специальной подготовки для судебной деятельности у нас совершенно не сознается. В этом взгляде общества и закона сильное препятствие к образованию у нас сословия юристов. А отсутствие юристов прежде всего должно отозваться дурно на самом суде. С другой стороны, оно действует ослабляющим образом на изучение права в университетах: вследствие отсутствия запроса молодой человек поступает на юридический факультет не столько для изучения законов, сколько в видах общего образования, предпочитая в этом отношении юридический факультет другим по каким-нибудь чисто случайным соображениям. Правильно организованная связь юридического факультета с судебными учреждениями есть одно из необходимых условий здорового состояния как суда, так и юридического факультета". На примере Пруссии автор показывает, как там организована эта связь⁶.

Совершенно обособленно стоит шестой отчет, по счету хронологически предпоследний. Это был первый опыт исторического исследования в области чрезвычайно сложного и тонкого вопроса о германской поземельной общине. Темой отчета послужил разбор двух сочинений L. v. Maurer — "Einleitung zur Geschichte der Mark-, Hof-, Dorf- und Stadtver- fassung", 1854, и "Geschichte der Markenverfassung in Deutschland", 1856, которые и по сей день продолжают служить одним из главных опорных пунктов для защитников древности общинного землевладения у германцев. Сергеевич выступил решительным противником Маурера и его последователей, доказывая, что занятые отдельными членами марки участки земли находились сначала в нераздельном пользовании всех членов марки и подлежали свободному захвату со стороны каждого их них; позднее же, при сокращении пространства свободных земель, пользование ими распределялось пропорционально собственным участкам каждого члена⁷. Нетрудно заметить, что русский критик Маурера решительно пошел по пути, намеченному Чичериным в статьях о происхождении сельской общины в России. Московские традиции начали сказываться.
Но чем объяснить этот переход отчетов командированного с чисто догматических тем на исторические, и притом столь отдаленной древности? Очевидно, занятия в области догматических вопросов формального права очень скоро перестали удовлетворять научные интересы молодого исследователя. Исторические вкусы и стремления сказались с совершенной отчетливостью и заставили готовящегося к кафедре догматика хлопотать об изменении цели научной командировки. Юридический факультет Московского университета поддержал такое стремление, и по его ходатайству Сергеевичу было разрешено приготовляться за границей к занятию кафедры истории иностранных законодательств вместо судоустройства и судопроизводства. Такое разрешение последовало через год после состоявшейся командировки, и в связи с этим срок командировки продлен на год.

В течение трех лет работал Сергеевич за границей в Гейдельберге, Берлине и Вене. Осенью 1865 г. он вернулся в Москву и только через два года издал свое первое ученое исследование, но не по истории иностранных законодательств, а по основным вопросам древнерусского государственного строя. Исторические очерки "Вече и князь"⁸ сразу выдвинули автора в первые ряды русских историков и публицистов и стяжали ему признание крупных его заслуг со стороны ученой критики. Уже на диспуте в декабре того же года сказалось это признание со стороны таких блестящих оппонентов, как Б.Н.Чичерин, Ф.М.Дмитриев и Б.Н.Никольский. Сам патриарх русской истории, Погодин, признал, что "диспут был оживлен. Много было сказано дельного с жаром и искусством. Нельзя было не порадоваться дару слова, значительно у нас развившемуся". Погодин сам не согласился с некоторыми выводами диспутанта (повсеместность и необходимость веча, добывание столов) и попенял на "возражателей" за то, что они не на все существенное обратили должное внимание, но остался очень доволен доводами исследования и возражениями диспутанта против родового быта. "В возражениях послышалось и глухое, как бы умирающее, эхо покойного родового быта... Оставьте его в покое, мм. гг.; зачем вызывать его из могилы? Quiescat in расе! (Это, конечно, по адресу Никольского). Мне особенно было приятно удостовериться и по книге, и по диспуту, что это марево, производившее шекспировский шум из пустяков, туман, напущенный г-ном Соловьевым, исчезает в самом университете". Заметка кончалась словами: "Дельная, отчетистая, многосодержащая диссертация обещает, кажется, полезного деятеля для русской истории. Пожелаем ему полного успеха".⁹

И ученая критика признала ценности основных выводов исследования, хотя и разошлась в относительной их ценности. Бесспорно, главнейшим результатом изысканий автора было установление той первенствующей роли, какую играли вечевые собрания в политическом строе всех древнерусских земель; это было явление повсеместное и необходимое в той же мере, как и княжеская власть. Такой вывод о постоянном участии свободного населения в политической жизни княжения прежде всего был радостно приветствован славянофильскими кругами, как новое подтверждение правильности их наблюдений об исконности общинного быта у русских славян, нашедшего свое выражение и в политических формах древнерусских земель. Такое заключение было тем естественнее, что автор выступил горячим противником теории родового быта вообще и приложения ее к междукняжеским отношениям, в частности.
Одним из первых рецензентов выступил В.Н.Лешков. Он приветствовал, что автор, "среди шумливо установившегося большинства, провозгласившего, что государство начинается в России чуть ли не с царя Ивана Грозного", говорит в своем сочинении о Русском государстве при князьях Рюриковичах и изучает образующие его элементы; но он недоволен словами автора, что "народ и князь суть два одинаково существенных элемента древнерусского общественного быта", усматривая в них уступку противникам автора, так как надлежало сказать о государственном, а не общественном быте. Рецензент приветствовал и то, что автор, "на основании изучения летописи, добирается до народа и его быта и вносит в свое исследование не одну рефлексию или воззрения бытописателя, но и непосредственную силу, и волю народа, также творившую нашу древнюю историю"; но его смущало сомнение, правильно ли усвоил себе автор понятие о народе как об идеальном единстве населения. Еще Погодин в заметке о диспуте Сергеевича поставил вопрос: "Было ли у нас вече постоянной, необходимой частью управления?" Ответ бы отрицательный: "Это был только обычай, по обстоятельствам приводившийся в исполнение... веча являлись только в случае нужды, без князя, или когда князь считал за нужное прибегнуть к этой мере". Отсюда рецензент сделал заключение, что спор идет о вече в политическом смысле, как о постоянной и необходимой форме правления. Но раз Погодин признал, что вече было обычаем, присуще было повсюду, только в скрытой форме, то, значит, "помимо политического, государственного значения, вече в Древней Руси должно было иметь еще смысл общего, народного учреждения, действовавшего не для одних политических целей, но для всего русского народа, строя и общественного народного быта". А что такое представляло из себя вече в этом последнем значении? "Современные сельские сходы необходимо предполагать состоящими в кровной связи с древними вечами, и наоборот, не должно вообще в вечах древности видеть что-нибудь особенное, только древности или известной местности свойственное установление. Вече в этом общем своем значении было искони и повсюду до нашего времени общерусским, общенародным учреждением, каким оно в народном духе есть и будет". Иными словами: политическое вече было лишь одним из проявлений общинного быта, отражавшего существовавшие искони и поднесь основы русского народного духа.

Как далеки эти предпосылки от тех, из которых исходил Сергеевич! Вече возникло и оказалось повсеместным не потому, что оно развилось из каких-либо форм общинной жизни, а исключительно лишь потому, что "слабость собственных сил князя естественно заставляла его искать опоры в согласии с народом, выдвигала народ на первый план. Хотя вече и не было создано князем, но он должен был обращаться к нему" (20). "Народ же участвует в общественных делах не по призванию князя, а в силу присущего каждому мужу права устраивать свои собственные дела, из которых еще не выделились общественные... Собрание, каждый отдельный член которого представляет только себя и говорит только во имя своих личных интересов, составляет целое только в случае соглашения всех. Если этого соглашения нет, оно распадается на части, между которыми возгорается война. Таким образом, характер нашего веча определяется двумя условиями: слабостью княжеской власти и всемогуществом личной свободы, столь обыкновенным в первоначальном обществе" (52). Между личностью и народным собранием нет никаких посредствующих связующих элементов.
Рецензент славянофил приветствует вывод автора, что "единение всех было любимейшей формой наших вечевых порядков"; при постановке решения "у нас требовалось или единогласное мнение всех, или такое подавляющее большинство, которое заставляло бы смолкать всех разномыслящих" (53—54). "Уже из состава веча, — говорит рецензент, — вообще определяемого общенародным единством, ясно открывается, что на нем господствовал принцип единства или единогласия". Состав же веча определялся тем, что на него сходились все жители волости. "Того требовало единство народа или, — как выражается наш автор, — "единообразие массы населения", при котором не было у нас сословий или разделений народа на классы... Напротив, все было, при единообразии населения, личным, и всякое право принадлежало лицу, по мере его приобретения. Так как все было личным, то даже те различия в населении, о которых повсюду в летописях встречаются частые упоминания: большие мужи, лучшие мужи, большие бояре и пр., не могли иметь и не имели никакого значения для внесения какой-нибудь розни в наши древние народные собрания. Собрания народа или веча открыты были для всех свободных и были так же однородны по составу, как и весь народ".
Столь смелое признание личного начала самим рецензентом не могло его не испугать, и он спешит присоединить к своим заключениям существенную оговорку: "Мы не можем не сделать одного частного замечания. Во многих местах своей книги автор называет это начало свободы и независимости или равенства принципом личности и совершенно верно, только двусмысленно. Под словом личность многие понимают индивидуальность, отдельность, особность, из которых вытекает произвол, насилие, безурядица. При действии в Древней Руси веча, собраний народа, сходов населения, съездов и Дум князей, немыслимо господство индивидуальности и особности, хотя при таких явлениях общественности не отрицаема, несомненна свобода всех элементов общества и независимость даже отдельных лиц, которые по принципу единогласия подчиняются только решению веча и съезда вообще, состоявшемуся при их участии. Итак, во избежание двусмысленности, начало, господствовавшее в жизни и в праве Руси, следует называть началом свободы или независимости, а не личности, понимаемой как индивидуальность, тем более, что и на самом деле в Руси общественность, общество более явно играет роль, чем индивидуальность и в этом смысле личность".¹⁰

Слишком далеко разошлось это славянофильское отождествление личного начала со свободой и тем понятием о личности, какое положено в основу всех выводов Сергеевича. Это личное начало, именно в смысле индивидуальном, проникает во все отношения древнего быта. Оно сказалось и в отношениях между князьями. Большая часть книги направлена против выводов Соловьева, формулированных в его исследовании о "Родовых отношениях между князьями Рюрикова дома", и этой теории, несмотря на авторитетные позднейшие поддержки, нанесен непоправимый удар. Князья не наследуют столов по началу родового старшинства, не восходят по лестнице городов соответственно своему возрасту, а добывают столы, ссылаясь то на старшинство, нередко фиктивное, то на народное призвание, то на отчинное начало. Отношения между князьями покоятся не на начале подчинения младших старшему (великому князю), а на равном достоинстве князей, их братстве, как представителей независимых государств, и определяются единственно соглашениями.
При господстве личного начала все общественные и политические связи создаются единственно договорами. Договором проникнуты все отношения древнего политического быта. Князья заключают ряды между собой, с народом, с дружинами. Постановления вечевых собраний являются по существу соглашениями участников, группирующихся нередко по двум и более враждебным лагерям. Итак, свободная личность и договор — вот коренные элементы древнерусской общественности и политического строя. Нетрудно в этих первоосновах найти явные следы чичеринских воззрений. Сам Сергеевич откровенно это признал в одном из более поздних своих трудов: "В противоположность к весьма распространенному в нашей литературе взгляду на родовой быт, как отличительный признак первого периода, Б.Н.Чичерин характеризует это время "безграничным господством личной свободы, благодаря которому общественные элементы были слишком слабы и бессвязны". Этот взгляд мы считаем вполне верным¹¹.

Несмотря, однако, на видимое тождество, основы этого мировоззрения были существенно различны у Чичерина и Сергеевича. "Безграничное господство личной свободы" у Чичерина было лишь конструктивным моментом диалектической системы, существенным признаком гражданского общества, как антитезы родовому быту, примиряемой в новом моменте государственном. Сергеевич отвергает диалектическую методу Гегеля во всех отношениях, как совершенно бесплодную игру понятиями¹². У него произвол личности, связанной лишь соглашениями, реальный исторический факт, от которого идет историческое развитие и которым должен быть объединяем весь древнерусский общественный быт.
С этой именно стороны и предъявлены были автору "Вече и князь" наиболее серьезные возражения в критической статье А.Д.Градовского. "Все сочинение г. Сергеевича, — говорит критик, — имеет характер догматического изложения "начал", применение которых автор указывает во множестве примеров, взятых из нашей древней истории. Эти начала и примеры составляют все содержание труда. Исторический материал не имеет в нем самостоятельной роли. Он приводится только с целью доказать, как те или другие начала государственного устройства и управления применялись в самой жизни. Собственно говоря, сочинения по истории права и не могут давать такого преобладающего значения историческому материалу, как общие исторические сочинения. Выяснение юридических начал всегда должно быть главною их целью; исторический материал важен для них настолько, насколько в нем можно изучить проявление юридических начал. Но по крайней мере развитие означенного приема может повести к важным неудобствам. История права все-таки история, историческое исследование. Сам г. Сергеевич называет свой труд "историческими очерками". Верховное же начало истории есть идея движения, историческое развитие права состоит именно в переходе от одного начала к другому под влиянием разнообразных условий". "В книге г. Сергеевича мы не видим движения от вечевой России к самодержавной; не видим вообще никаких признаков исторического движения и развития элементов древнего общества". "Условия, делавшие из веча явление русской жизни, заключались не в началах личной свободы и не в слабости княжеской власти, как говорит автор, а в форме общественного быта. Личной свободе, индивидуализму может соответствовать и централизация, и народное представительство, и муниципия, и корпорации; слабость правительства может породить и феодализм, и рабство, и мало ли еще что. Вече соответствует не личной свободе, а общинному быту. Поэтому оно было выражением не личной, а общественной свободы, было правом не каждого лица, а целой общины". Итак, излишний догматизм и неправильное вследствие этого выяснение условий, породивших данный строй, — таковы главнейшие отрицательные стороны исследования. Но критик вместе с тем признал, что "до настоящего времени мы не имели такой полной картины нашего древнего государственного быта, какую представляет нам "Вече и князь". Основательное знание источников и живое изложение, ясность понятий и точность выражения, самостоятельный взгляд и совершенно новая оценка многих фактов, — все это дает сочинению г.Сергеевича почетное место в нашей исторической и юридической литературе"¹³.
Благодаря авторитетной поддержке К.Н.Бестужева-Рюмина главные возражения Градовского сделались ходячими у историков. "Частное начало, как полагает В.И.Сергеевич, ограничивалось договорами; таким образом, весь быт этой эпохи сложился под влиянием договоров... Даровитый профессор делает важную ошибку, замеченную еще А.Д.Градовским: он излагает свой предмет не в историческом развитии, а догматически, вследствие чего смешиваются эпохи. К тому же ряды, упоминаемые в летописи — еще не договор (?), хотя в них зерно договора... Мы знаем, что до сих пор русские люди многие сделки совершают на веру, по душе, без подробных договоров. Потому едва ли не правее были славянофилы (Аксаков), полагавшие, что основа отношений князя к народу была вера, а не договор"¹⁴.
Появилась и академическая рецензия первого исследования Сергеевича. Составленный А.Ф.Бычковым отзыв признал за автором крупные исторические заслуги. "До сих пор у нас не было столь подробного и добросовестно тщательного исследования о вече. Заслуга г. Сергеевича заключается не столько в собрании материалов, сколько в их строгой группировке и в извлечении из них тех данных, которые проливают свет и жизнь на наше отдаленное прошлое. Еще выше стоят в этом отношении по достоинству две последние главы первой книги, в которых говорится о взаимных отношениях князей и о порядке распределения волостей между ними". В частности, рецензент счел необходимым "отозваться с полной похвалой за строго ученый, отчетливый разбор мнения о родовом быте, которое в настоящее время имеет еще много сторонников". Он не согласился лишь с тем выводом о необходимости и, значит, повсеместности вечевых собраний, так как можно указать на несколько княжений, например, Владимира Мономаха, Андрея Боголюбского, Всеволода Большого Гнезда, в продолжение которых нет помина о вече, "следовательно, не было нужды ни князю созывать вече, ни народу составлять его". Он также полагал, что некоторые летописные известия едва ли правильно истолкованы в подкрепление существования веча: "Не каждое известие летописи, в котором рассказывается о действиях, бывших как бы последствием решений на вече, следует употреблять как доказательство его существования". На основании этого отзыва сочинение Сергеевича "Вече и князь" было награждено поощрительной наградой графа Уварова¹⁵.
Несмотря на все предъявленные возражения, построенная Сергеевичем схема политического двоевластия завоевала прочное положение. К ней предлагаются поправки, дополнения или ограничения, по преимуществу фактического свойства, но по существу она остается не опровергнутой и не устраненной. Вече сделалось и остается до сих пор общепризнанным явлением государственного строя в жизни древнерусских земель.

Как ни важен этот вывод сам по себе, ценность и значение его еще более возрастают в области сравнительного изучения древних стадий государственного быта. Это сравнительно-историческое значение выводов Сергеевича намечено им самим в следующем его ученом труде, всецело посвященном выяснению методологических вопросов в науке о государстве¹⁶. Автор выступил здесь горячим противником методологических приемов в немецкой политической литературе и подверг резкой критике философские построения государства, доказывая бесплодность подобных попыток отсутствием определенной задачи и выработанной методы. Философские дедукции строятся на конкретном материале, почерпнутом из наблюдений и приноравливаемом к требованиям системы или даже личным симпатиям исследователя. Такой коренной пробел даже в немецкой науке восполняется научной методой наблюдения общественных явлений, выработанной методой О.Конта и пополненной и точнее формулированной К.Льюисом и Дж.Ст.Миллем. Но впервые по очеркам Сергеевича могла ознакомиться с основными выводами положительной философии русская читающая публика¹⁷; она, по-видимому, и мало читала эти очерки, хотя их нельзя не признать образцовыми по простоте и ясности, едва ли превзойденными в этом отношении и до сих пор.
Иначе было встречено это второе исследование Сергеевича и в ученом мире. Докторский диспут, состоявшийся 10 апреля 1871 г., был обставлен далеко не столь блестяще, как магистерский. Официальными оппонентами выступили профессор Ф.Б.Мильгаузен и преподаватель И.Д.Ракович. Их возражения, поскольку об этом можно судить по газетному отчету, мало касались существа основной темы. Профессор Мильгаузен указал на неправомерность частей работы как на один из серьезных ее недостатков: методологические приемы немецкой науки исследуются не только в процессе их выработки, но и в процессе их применения в области научных исследований; тогда как научные приемы французской и английской школ изучаются лишь конструктивно, теоретически, без указания опытов их приложения к историческому изучению государства. Преподаватель Ракович защищал пригодность и важность умозрительной методы в науке при изучении государства, подкрепляя свои доводы ссылкой на крупные научные заслуги Лоренца Штейна, как будто Сергеевич их отрицал. Диспутант ответил профессору Мильгаузену, что положительная метода еще не была применяема на деле, и что сами немцы, исходя в методологической части своих сочинений из начал чисто философских, при изложении системы государственного права всегда "соблюдают".

По-видимому, гораздо более серьезными были возражения неофициального оппонента, известного профессора философии и в ту пору декана историко-филологического факультета, П.Д.Юркевича, который отмечал слабые стороны диссертации в логическом отношении¹⁸. К сожалению, эти возражения остались неопубликованными.
Только из скромности или из нежелания спорить с неспециалистом Сергеевич ответил своему главному оппоненту, что положительная метода еще не применялась на деле. Он мог бы сослаться на свой собственный опыт и, в частности, на приложение к своей докторской диссертации, которого странным образом не заметил профессор Мильгаузен. Это приложение озаглавлено "Солидарность и единообразие социальных явлений" (с.217—230). В нем автор указывает "несколько характеристических единообразий в ходе исторической жизни европейских народов на самой ранней ступени их государственного развития". Повторив вкратце основные выводы о главных началах политического быта Древней Руси, он замечает: "Все явления нашей древней жизни поразительно солидарны. Довольно взять одно из них, и по его особенностям можно уже предугадывать особенности других. Если будет позволено так выразиться, общественный быт древней России был высечен из одного цельного камня и одной рукой" (222). В параллель этим выводам автор приводит наблюдения Цепфля над бытом древних германцев, Кэмбля над бытом англосаксов и Иеринга, о характерных основах древнего римского права, и заключает: "Таков ряд единообразий, открываемый путем сравнительно- исторического наблюдения первых зачатков государственной жизни европейских народов. Общие характеристики этого первоначального быта, делаемые немецкими и английскими учеными, до такой степени сходятся, что можно подумать, что они имели под руками один и тот же материал, — так много общего представляет этот быт у всех народов, у которых он только был наблюдаем... Таков эмпирический закон, подтверждаемый весьма обширными наблюдениями" (с.228).

К сожалению, эти ценные методологические опыты исторического сравнения не встретили надлежащей оценки не только на диспуте, но и в критической литературе, которая о второй книге Сергеевича едва ли не исчерпывается незначительной заметкой В.Лешкова¹⁹. А между тем Сергеевич поставил раньше в русской литературе ту самую тему, более подробную обработку которой через два года предложил Эдуард Фриман в своей "Comparative politics".
С 1868 г. Сергеевич вступил в ряды преподавателей Московского университета доцентом государственного права; в 1872 г. он был уже ординарным профессором. Но в мае того же года состоялось избрание на кафедру истории русского права в Петербургский университет. Избирательный протокол подписали такие корифеи русской юридической науки, как Редкин, Пахман, Янсон, Андреевский, Градовский, Горчаков, Таганцев. Избрание было единогласным, — факт, не часто встречающийся в летописях университетов. Ученый авторитет Сергеевича уже в ту пору серьезно импонировал. 27 сентября 1872 г. он прочел вступительную лекцию к своему курсу, и с этих пор начался новый период его преподавательской и ученой деятельности.
Научные труды В.И.Сергеевича в новых условиях обстановки и преподавательской деятельности не сразу возобновились. Происходит как бы некоторое колебание ученых интересов исследователя; он как бы задумывается над вопросом, в какую сторону целесообразнее направить свои ученые силы. С одной стороны, старые вкусы влекут к московской старине и методологическим вопросам; с другой — благодаря случайным обстоятельствам, перед исследователем встал важный и обширный вопрос из истории законодательной политики и сословных нужд XVIII века.

Первой большой работой была статья о Земских соборах²⁰. В ней впервые совершенно объективно, спокойно, научно и ясно поставлен вопрос о происхождении, организации и значении Земских соборов. После задорной полемики славянофилов (К.Аксаков и И.Беляев) с западниками (Соловьев и Чичерин), когда, с одной стороны, была выдвинута мистическая идеализация авторитетности мнений земли, а с другой, выставлялась полная безжизненность и бесполезность народного представительства в Москве по сравнению с сословным представительством Западной Европы, беспристрастные наблюдения Сергеевича сблизили наши Земские соборы с западноевропейским представительством как по условиям происхождения, так и по основным чертам организации. Борьба московских государей с боярством и западных королей с феодальной аристократией вызвала к жизни и у нас, и там сословное представительство, почему и организация как выборов, так и заседаний носит яркую сословную окраску, почему и на наших соборах наблюдается расчленение участников на две палаты. Дальше этой первой стадии в истории представительства наши соборы и не пошли. Но тем не менее они оказали великие услуги родине. "Одной патриотической деятельности Земских соборов начала XVII века уже довольно, чтобы Россия всегда вспоминала о них с благодарностью". "Россия может гордиться деяниями Азовского собора". Такова оценка Сергеевичем значения наших соборов, столь далеко разошедшаяся с мнением западников.
Эта статья о Земских соборах неоднократно перепечатывалась в курсе "Лекции и исследования", последний раз в 1910 г. И несмотря на то, что с 1875 г. появилось несколько новых работ по истории Земских соборов, например, Н.П.Загоскина, В.Н.Латкина, В.О.Ключевского и других²¹, статья перепечатывалась без всяких перемен, кроме немногих фактических дополнений из книги В.Н.Латкина. В литературе не осталось, к сожалению, никаких следов, как относился Сергеевич к опытам новой постановки вопросов о происхождении и составе Земских соборов. Но если эти изыскания и вносят ряд поправок в труд Сергеевича, однако общая характеристика Земских соборов XVII века и их организации, приемы сравнения их с сословным представительством Западной Европы до сих пор остаются непоколебленными. Методологический опыт сравнительно-исторического изучения учреждений дал наглядное подтверждение его научной пользы и в истории московского права.
Вопросы исторической методологии продолжали живо интересовать Сергеевича. Дальнейшему выяснению этих вопросов посвящена в значительной части обширная работа об историческом изучении государства и права²². Из пяти глав этого исследования (1. История и ее законы; 2. Сравнительная метода; 3. Начало национальности; 4. Прогресс; 5. Деление истории русского права на периоды) центральное место занимает вторая, в которой подвергнуто пересмотру предложенное Э.Фриманом объяснение наблюдаемых у разных народов бытовых сходств. Третьей причиной установленных сходств Фриман считал происхождение данных народов от общего корня. Эта причина, по его мнению, и играет главную роль в создании схожих и даже тождественных учреждений среди европейских народов, как имеющих общее происхождение от арийцев. Сергеевич признал эту причину не простой, а сложенной из двух простых, так как при этом действует или заимствование при перенесении каких-либо черт быта из прародины на новые места поселения, или действие одинаковых условий, дающих сходные результаты и проявляющих свою силу на новых местах остановок или поселений. Выделить на долю каждой из причин сходные результаты — дело чрезвычайной трудности, ий единственно твердую почву для таких изысканий может дать лишь сравнительное языкознание. Заимствование одним народом у другого или передача одним другому какого-либо обычая, института, учреждения должны быть каждый раз доказаны особо. Если этого сделать нельзя, сходство надлежит объяснять действием одинаковых условий. "Сходства последнего рода имеют особенно важное значение для истории. Ничто так не приводит к убеждению в существовании общих законов развития человеческих обществ, как наблюдения сходных явлений у народов, которые развивались без малейшего влияния друг на друга. Ввиду таких сходств с необходимостью возникает мысль о том, что ход истории не есть дело человеческого каприза, а условливается потребностями человеческой природы, которая везде едина и везде, при других равных, приводит к одинаковым последствиям. Сравнительное изучение истории становится вместе с тем и изучением природы человека и ее потребностей". Серьезной заслугой Сергеевича надо признать его методологическое указание, что "сравнение не есть способ обработки данного положительного права. Всякое положительное право может быть обрабатываемо только на основании его собственных источников. Чего не дают эти источники, то не может быть пополнено сравнением. Сравнительная метода не в силах прибавить к системе данного исторического права ни одного нового факта. Она может только пролить новый свет на существующие и навести на объяснение неясного, не совершенно досказанного в источниках свидетельства". Любителям сравнительно-исторического правоведения полезно почаще вспоминать этот завет.

В промежутке между появлением двух последних работ Сергеевич успел напечатать статью о Екатерининской законодательной комиссии. Из статьи явствует, что автор не только подверг обстоятельному изучению весь изданный материал по этому обширному вопросу, но еще предпринял обследование рукописного материала, относящегося к деятельности комиссии, в архиве II отделения Собственной е.И.В. канцелярии. Надо думать, что эти работы стоят в связи с привлечением Сергеевича в состав Императорского Русского исторического общества, в сборнике которого по инициативе Д.В.Поленова, по его плану и под его редакцией уже начали издаваться "Исторические сведения о Екатерининской комиссии для сочинения проекта нового Уложения". Три тома были изданы под редакцией Поленова; последний в 1875 г.²³ А в 1878 г. Поленов скончался, и редактирование дальнейших томов было передано Сергеевичу. Несомненно, по его докладу Совет общества в заседании 20 февраля 1879 г. определил коренным образом изменить порядок издания и "печатать памятники Екатерининской комиссии без всякого изменения состава их и языка", что и было утверждено общим собранием. Вышеуказанная статья появилась в начале 1878 г.²⁴ Из сопоставления этих дат явствует, что подготовка к редакторской деятельности началась много раньше, а степень подготовки вскрывается из этой статьи, которая и до сих пор остается лучшей общей характеристикой условий, в какие была поставлена деятельность комиссии.

Первый том под редакцией Сергеевича (по общему счету четвертый) "Исторических сведений" появился в 1881 г.; последний в 1907 г. Всего им подготовлено и издано восемь томов²⁵. Некоторым из них предпосланы очень любопытные предисловия, обрисовывающие как деятельность комиссии, так и отдельные стороны сословного быта на основании мнений депутатов или привезенных ими наказов²⁶.
Несмотря, однако, на обширный материал и массу поводов углубиться в изучение тех или иных вопросов, затрагиваемых в материалах Екатерининской комиссии, Сергеевич не увлекся этими темами. Его ученый интерес предпочтительнее уходил в области древнего права. Через год по выходе в свет первого тома редактируемых им памятников Сергеевич обнародовал две новых своих работы, одну по трудному и недоуменному вопросу о древнейших юридических памятниках наших летописей, для объяснений которого было потрачено так много труда²⁷, и другую — на довольно избитую тему об обычном праве²⁸.
К многочисленным толкованиям договоров Руси с греками Сергеевичу удалось прибавить несколько весьма любопытных наблюдений. По его догадке, договор 907 г. в некоторых, по крайней мере, его частях представляет испорченную рукой переписчиков перестановку статей из договора 911 г. Ссылки Игорева договора на прежние установления, и то не на все, находят подтверждение лишь в тексте договора 907 г., и ни одна не подтверждается договором 911г., который считается первым записанным трактатом. Можно и допустить, что в 945 г. ссылались на устный договор, а не на письменный документ? Но если ссылаются на установления, которых нет в составе договора 911 г., и соответственно сократить изложение перемирия 907 г., то все-таки надо признать, что договор 911г. сохранился в дефектном виде: в нем нет установления о челядине, на которое ссылается договор 945 г. Значит, договор сохранился не полностью. Если к этому присоединить еще тот бесспорный факт, что ряд статей в нем искажен при переписке в такой мере, что нет никакой возможности восстановить их смысл, то в результате получается довольно грустный вывод: древнейшие юридические памятники наших летописей совсем не представляют собой того обширного источника, из которого можно было бы черпать хорошие сведения о нашем древнем юридическом быте. Наоборот, можно с достоверностью утверждать, что в них совсем нельзя отыскать того, что в них находили и находят некоторые исследователи. Едва ли теперь можно сомневаться в том, что статьи об убийстве в Олеговом и Игоревом договорах, как это остроумно доказано Сергеевичем, разумеют смертную казнь по византийскому праву, а не частную месть родственников. И вообще нормы этих памятников имеют весьма отдаленное отношение к древнему русскому праву, так как предназначались к применению в пределах византийской территории. Едва ли можно допустить, что византийское правительство согласилось терпеть в пределах своего государства действие варварских языческих норм. Все эти доводы и заключения обставлены столь строго, что с ними нельзя не считаться до тех пор, пока они не будут устранены какими-либо новыми данными.

Наряду с этим весьма специальным исследованием работа об обычном праве имеет гораздо более широкое общее значение, и не только для историков. В ней поставлен прежде всего основной вопрос о происхождении обычного права, имеющий и важное методологическое значение. При решении этого вопроса Сергеевич выступил горячим противником мнения Пухты о происхождении обычая и других источников права из национального духа. Со своей индивидуалистической точки зрения о господстве в древнем быту частной воли, он и в основу происхождения обычного права положил деятельность отдельных лиц, из которой может возникнуть обычай, но возникает не всегда, а лишь при известных благоприятных условиях. Отдельные лица, более энергичные и сильные, самоопределяют образ своего поведения, сознательно руководясь соображениями целесообразности. При благоприятных результатах они и сами следуют собственным прецедентам, и могут стать образцом для подражания со стороны некоторых, а потом и многих других. Лишь при наличии последнего условия создается почва для возникновения обычая. Инициатива сильного и инертность окружающей массы, следующей примеру сильного, образует два необходимых элемента зарождающихся обычаев. Первые исторические обычаи представляют собой санкционированные нормы поведения сильных. Таковы право мести, институт рабства, приниженное положение женщины. Но в истории приходится следить за сменой обычаев: вымиранием старых и зарождением новых. Те страницы, на которых Сергеевич набрасывает схему того переходного общественного состояния, когда старое обычное право расшатано, перестает быть действующим и не заменено другим, когда между правом и простым фактом нет возможности провести разграничительной черты, принадлежат, бесспорно, к одним из самых замечательных из всего написанного Сергеевичем.
Во второй части этой статьи излагается значение обычного права в княжеской и царской России. Здесь особенно интересно изображение правительственной практики московских государей, идущей вразрез со стариной, создающей новые порядки путем отдельных, частных мер, оправдываемых в глазах самого правительства ссылками на старину, но не действительную, а вымышленную, фиктивную. Только благодаря этой фикции и в истории нашего права найден был выход на новые пути из давящих тисков мертвящей старины.
Эта статья, в особенности в ее первой части о происхождении обычая, вызвала горячие возражения в литературе. Историки права, уверовавшие вслед за немецкими националистами исторической школы в доисторическое бытие общеславянского права, как продукта славянского национального духа, отвергли все исходные положения и выводы Сергеевича, обвинив его в смешении права с произволом²⁹. Но эти возражения, понятные в устах гегельянцев, в настоящее время совершенно утратили свою убедительность. А с утратой веры в национальный дух какой общественный коллектив может заменить режущую глаза роль индивидуальности?
В эту пору Сергеевич задается целью издать пособие для своих слушателей и выработал план, осуществленный в 1883 г., изданием "Лекций и исследований по истории русского права". Он перепечатал целиком свои исследования по истории права лишь с небольшими изменениями и пропусками, а остальные отделы курса изложил по исправленным литографированным лекциям. Но самую мысль объединить в одном издании ученые исследования и краткое и даже конспективное изложение других вопросов нельзя признать удачной. Получился обширный том, крайне неравномерный в отдельных своих частях³⁰. Хотя автор находил, что эти недостатки книги исправимы: "Изложенное слишком подробно может быть сокращено, изложенное слишком кратко пополнено на основании устного чтения". Не может, однако, подлежать сомнению, что для слушателей автора было крайне затруднительно изучать его исследования, которые лишь для немногих могли служить пособием при слушании лекций и подготовке к экзаменам. Тем не менее еще при жизни автора "Лекции и исследования" выдержали четыре издания, но, начиная со 2-го, с существенными отступлениями от 1-го. Дело в том, что с 1893 г. Сергеевич прекратил в своих лекциях изложение всего так называемого императорского периода, вследствие чего этот отдел в "Лекции и исследования" более не включался. Затем из них постепенно исключались те отделы, которые находили обработку в "Русских юридических древностях". В последние два издания вошли отделы истории источников права и, главным образом, истории уголовного и гражданского права, а также судопроизводства; по истории же государственного права там оставались лишь немногие институты, как например, местничество, преемство престола и целиком история управления, которые не нашли место в "Древностях"³¹.

Вслед за выходом в свет 1-го издания "Лекций и исследований" начинается подготовка систематически разработанных отделов истории Русского государства. Некоторые части этого обработанного курса начали появляться отдельными статьями в журналах. Первыми опубликованы были статьи о территории Московского государства"³² и о служилых людях московских государей"³³. Небезынтересно отметить, что в этих статьях нашли свое полное выражение и обоснование мысли, формулированные еще 20 лет перед тем в тезисах ad disputandum на магистерском диспуте. Вот что гласили три следующих одно за другим положения: "21. К концу княжеского периода вече вышло из употребления; но влияние высших классов населения на общественные дела продолжает обнаруживаться при посредстве права свободного отъезда, благодаря которому вольные бояре, дети боярские и слуги группировались около того князя, который наиболее удовлетворял их желаниям. Московское государство есть создание вольных бояр и слуг. 22. Установление поместных отношений поставило князя вне зависимости от доброй воли служилых людей и положило начало самостоятельной его силе. 23. Завещание Дмитрия Ивановича Донского положило первое основание политическому единству России".
Другие отделы, институты и вопросы, касающиеся территории и населения, впервые были обнародованы с выходом в свет первого тома заново обработанного курса"³⁴. В предисловии автор выразил мысль, что "наша древность представляет медленную, но постоянную смену явлений. В юридическом быте Московского государства можно найти следы глубокой старины, но в целом московские порядки отрицают старину. Задача настоящего труда выяснить первоначальное положение дела по двум указанным вопросам и проследить его до конца XVII века. На новых явлениях московской жизни мы останавливаемся, насколько они имеют прямое отношение к старине, отрицая ее или дополняя". Но было бы неправильно заключить из этих слов, что московское право в "Русских юридических древностях" занимает лишь второстепенное место. Наоборот, значительно большая половина книги посвящена рассмотрению московских порядков, отрицающих старину и создающих новое право.

По целому ряду вопросов автор выступил с оригинальными в тех или других частях решениями. Таковы главы о докладном и кабальном холопстве, о закупах, закладнях, числяках, дворовых чинах и дьяках. Он оказался консерватором лишь по вопросу о крестьянах и о возникновении крепостного права, последовательно защищая и приводя ту точку зрения, на какую встал Костомаров в своем споре с Погодиным. Указанная отмена Юрьева дня, создавшая у нас впервые понятие о беглом крестьянине — вот основа крепостного права в изложении Сергеевича.
Второй том "Русских юридических древностей", под общим подзаголовком "Власти", появился не сразу, а двумя выпусками"³⁵. Первый из них хотя и носит то же заглавие, как и вышедшие в 1867 г. юридические очерки, но существенно отличается как по изложению, так и по содержанию. Из прежнего труда взяты только четыре главы и часть еще одной, и все написано вновь, отчасти по новому плану и с присоединением и новых тем, например, о служебных князьях. Второй же выпуск содержит обработку вопросов о Княжеской думе и о политической роли духовенства, о которых раньше автору не приходилось говорить в печати (кроме нескольких замечаний о Княжеской думе в исследовании "Вече и князь", в отделе об управлении). Его обработка указанных тем настолько уклонилась от решения их в предшествующей литературе, что автор почел необходимым присоединить еще две главы для обзора и оценки литературных мнений, почему эти главы носят в значительной мере полемический характер.

С 1900 г. в "Журнале Министерства народного просвещения" стал появляться ряд статей Сергеевича под общим заглавием "Древности русского землевладения", хотя в них шла речь не только о землевладении. Статьи эти окончились печатанием лишь к концу 1902 г."³⁶ В следующем году эти статьи, с добавлением к ним новой заключительной главы, вышли отдельным томом, составившим как бы продолжение изданных двух томов юридических древностей"³⁷. По внутренней связи можно было ожидать иных тем для третьего тома "Древностей"; но едва ли читатель станет за то пенять на автора ввиду огромного интереса и важности поставленных им на очередь, хотя и вне прямой связи с предшествующими, вопросов, которых раньше ему не приходилось затрагивать в печати. Но ввиду того, что эти вопросы неоднократно ставились и решались в предшествующей литературе, автору пришлось считаться с этими решениями и обычно отвергать их, как неправильные. Полемические выпады характеризуют не в меньшей степени и этот третий и, к великому сожалению любителей русской старины, последний том "Древностей". Энциклопедия древностей русского права осталась далеко не законченной. Но и то, что сделано Сергеевичем для этой фундаментальной постройки, образует грандиозный памятник его ученой славы.

Этот его труд в целом до сих пор ни разу не был предметом оценки в критической литературе. Несколько рецензий появилось об отдельных частях по мере выхода их в свет³⁸. Наибольшее внимание оставил на себе 2-й выпуск второго тома, где Сергеевич высказал свое оригинальное мнение о Княжеской или Боярской думе, которой автор не отвел места, по неопределенности состава и отсутствию самостоятельной компетенции, в ряду учреждений не только древнейшей Руси, но даже и Московского государства. По утверждению автора, подобранные другими исследователями свидетельства источников относятся вовсе не к Боярской думе, а к другому учреждению, именно к боярской коллегии, возникшей в эпоху опричнины и известной позднее под именем Расправной палаты. Эти выводы, встреченные сначала вполне сочувственно в текущей журнальной прессе³⁹, позднее вызвали довольно единодушный отпор исторической критики, с разных точек зрения отметившей односторонность, а иной раз и противоречивость построений автора⁴⁰. Гораздо чаще обсуждались отдельные частичные вопросы, затронутые в "Древностях", например, о возникновении крепостного права⁴¹, о кабальном и докладном холопстве⁴², о закладнях⁴³, о закупах⁴⁴, о смердах⁴⁵ и многие другие. Далеко не на все разногласия с ним мог отозваться Сергеевич. Но некоторые вопросы вызвали с его стороны новый пересмотр их; такова новая переработка вопроса о закладничестве⁴⁶. По другим он вносил соответственные изменения в новые издания "Древностей"⁴⁷ или подвергал критике при обзоре литературных мнений. Так, например, в третьем томе он неоднократно возвращается к вопросу о разных группах сельского населения, в частности к крестьянам, и критикует мнения, с ним несогласные. Помимо мелких редакционных изменений в новых изданиях "Древностей", можно отметить в них и некоторые изменения и по существу; например, новое двойственное понимание беглых крестьян; иное толкование ссудной крестьянской записи; признание, в отступление от прежней точки зрения, издельного серебра займом, рост на который покрывается работой, изделием; коренное изменение взгляда на черно-волостные земли, как следствие новых собственных изысканий по истории землевладения. Иные отделы в новых изданиях "Древностей" прямо дополнялись новыми исследованиями автора то по специальным вопросам московского права⁴⁸, то в областях сравнительно-исторического изучения, и не только древнеевропейского, но и восточного права.⁴⁹

В состав "Древностей" попали, однако, не все исторические исследования Сергеевича. В числе таковых необходимо прежде всего отметить его труд о Русской правде⁵⁰, который перепечатан в 3-м и 4-м изданиях "Лекций и исследований". Некоторые существенные изменения в этот труд вносит предисловие к предпринятому им изданию Русской правды⁵¹, которое представляет новый опыт экзегезы этого памятника в смысле деления списков на редакции и текста статьи. Не нашла себе места ни в "Древностях", ни в "Лекциях" интересная статья о земельных порядках и нуждах крестьян Архангелогородской провинции по их наказам, являющаяся предисловием к тому CXXIII Сборника Русского исторического общества⁵².
Таков, по-видимому, полный перечень исторических трудов В.И.Сергеевича. В чем состоит их общая характеристика, т.е. в чем их выдающиеся достоинства и каковы их существенные недостатки? Пожалуй, иные скажут, что не настало еще время их надлежащей оценки. Может быть, это и так. Но и нам, его ученикам, современникам, а иногда и противникам по тем или другим историческим вопросам, совершенно естественно сделать попытку этой общей характеристики, которая может оказаться неодинаковой. Предлагаю опыт посильного подведения итогов ученых его заслуг и отрицательных черт его, как историка права. Мой опыт будет не первым, так как подобная оценка заслуг Сергеевича только что предложена профессором Ф.В.Тарановским⁵³.
Одна существенно отрицательная черта его, как историка, отмечена ученой критикой в оценке его первого выдающегося труда. А.Д.Градовский важнейшим недостатком "Веча и князя" признал излишний догматизм всего построения. Верховным признаком истории является движение; у Сергеевича все содержание его исторических очерков сводится к выяснению "начал", неподвижных и не изменяющихся на всем пространстве рассматриваемого периода. Правда, сам критик признал, что "сочинения по истории права не могут давать такого преобладающего значения историческому материалу, как общие исторические сочинения. Выяснение юридических начал всегда должно быть главной их целью". Значит, сам по себе догматизм явление совершенно законное и необходимое в трудах по истории права. Но как он может идти? Где его границы? "Историческое развитие права состоит именно в переходе от одного начала к другому под влиянием разнообразных условий", — отвечает критик. В исторических очерках Сергеевича он не видит никаких признаков исторического движения и развития элементов древнего общества (выше, с. 14—15).

Ф.В.Тарановский в значительной мере примыкает к этому мнению. "Отличительной особенностью историко-юридического исследования, — говорит он, — является не только сосредоточение его на вопросах права, но и облечение результатов изучения прошлого в ряд законченных догматических конструкций и систем. Всякое догматическое построение охватывает общественные явления со стороны их статики. Динамика при этом страдает, и тем более, чем более продолжительный период развития подвергается однообразной (т.е. исходящей из одних и тех же принципов) догматизации". Поэтому упрек Градовского "должен быть ослаблен в той мере, в какой вызвавший его прием исследования может быть отнесен к специальным свойствам истории права". Из только что приведенного мнения Градовского легко усмотреть, что такое "ослабление" возражения признано и им. Он, однако, находил, что и в пределах этого ослабления догматизм Сергеевича идет дальше возможного. То же самое думает и Ф.В.Тарановский: "Увлечение догматической точкой зрения покоя в ущерб верховному началу истории — идее движения — наступает тогда, когда историк-юрист простирает однообразное действие одних и тех же правовых принципов дальше тех пределов времени, в которых они на самом деле сохраняли свою организационную силу и значение. Чтобы избегнуть такого увлечения, необходимо внимательно следить за нарождением новых правовых принципов, тщательно выделять их и соответственно этому строить не одну, а несколько сменяющих друг друга догматических систем". По его мнению, Сергеевич не соблюл последнего правила, что допущено "условиями историко-юридической догматизации" (87—88). К сожалению, критик не показал ни на одном конкретном примере, как могла бы быть исправлена излишняя догматизация в трудах Сергеевича. Он даже намеренно устранил себя от критики в этом направлении, вследствие чего его указания значительно теряют в своей доказательности.
В другом месте своего отзыва Ф.В.Тарановский в самом заглавии труда Сергеевича "Древности права", в отличие от "истории права", усматривает известное изменение "в постановке задачи исследования". "Древности рисуют картину статического состояния права в отдаленном прошлом; история изучает движение права в объяснении современного его состояния". Подтверждение своей догадки рецензент видит как в предисловии к первому тому, где автор задачей своего труда ставит выяснение "первоначального положения дела" и затем лишь наблюдение новых явлений, насколько они имеют прямое отношение к старине, так и в рассеянных по "Древностям" замечаниях, в которых сквозит та же мысль (С.9 и след.). Но сам же рецензент отмечает, что эта антикварная точка зрения оказалась, к счастью, не выдержанной, и в "Древностях" можно проследить наслоение двояких древностей, домосковских и московских, причем последние изложены не в меньшей полноте, чем первые.
Следует ли при объяснении заглавия "Русскими юридическими древностями" или "Древностями русского права" исходить из только что указанных методологических оснований, или же проще объяснить его, по догадке одного историка, заимствованием из Гриммовских "Deutsche Rechtsalthümer", не представляется существенно важным. Важнее отметить, что Сергеевич уже очень давно начал защищать положение о чрезвычайно медленной смене явлений в нашей истории. Эту мысль он выразил совершенно отчетливо в последней главе своей статьи "Право и государство в истории", где говорит о делении истории русского права на периоды. Основанием периодизации он выставил "полную смену всего юридического строя", и с этой точки зрения считал возможным признать всего лишь два периода в истории русского права вместо трех, в рамках которых он излагал свой курс в 70-х годах. В первом издании "Лекций и исследований" 1883 г. осталось всего лишь два периода, а с выпадением из курса императорского периода остался один период, но курс и после того не перестал называться лекциями по истории древнего русского права, которая излагалась без разделения на периоды. То же сохранилось и в "Древностях".

Итак, отсутствие исторических периодов в "Древностях" указывает как бы на крайнее господство в них догматизма в ущерб живому началу движения, т.е. исторического развития. Но отсутствие внешних хронологических рамок периодизации еще не обозначает, что в "Древностях" совсем отсутствует динамика. В них отмечается старина более древняя и старина московская; а "в целом московские порядки отрицают старину". Законен ли догматизм историка права в пределах каждого из этих двух наслоений старины или необходимы более дробные ее расслоения? Общие историки требуют последнего⁵⁴. Но до сих пор они не нашли догматика по своему вкусу. Догматизм Сергеевича их во многом не удовлетворяет. А между тем в этом историческом догматизме вся сила таланта Сергеевича и все его величие как историка права. Равного с ним по силе в искусстве формулировать догматические конструкции исторических институтов я не могу указать. Осторожный, точный и сухой Неволин не идет с ним в ряд со своей "Историей российских гражданских законов". У того нет ни той простоты, ни тех ясности и изящества в конструкциях, какие так леско удаются автору "Древностей". Он один умеет подметить самые характерные черты института и так их выдвинуть и связать, отбрасывая все второстепенное, что получались удивительно отчетливые схемы. В этом ему значительно помогал его резец — замечательно простой, точный и яркий язык. Все его определения, характеристики, даже мелкие замечания останутся навсегда классическими образцами для историков права. Но эти свойства таланта Сергеевича имеют и оборотную сторону. Мастерство конструкций и схематизаций так овладевало самим творцом, что он становился рабом продуктов своего творчества. Раз даны два института, то каждый из них, при возможной их близости и взаимодействии, продолжает без всяких изменений, пока на смену их не является один или несколько новых институтов, но совершенно готовых, с их собственной своеобразной конструкцией. Кабальный человек или холоп по служилой кабале и крестьянин по порядной записи — это две существенно различных юридических фигуры, которые существуют в хронологических пределах "Древностей", одна рядом с другой без всякого взаимодействия, и автору кажется юридической бессмыслицей догадка в том, что крепостное право "явилось юридическим утверждением мысли, последовательно развившейся из кабального права посредством приложения условий служилой кабалы к издельному крестьянству". Где те указы, спрашивает Сергеевич, которые распространили на крестьян последствия, вытекавшие из служилых кабал? "Великие князья Московские все могут, они могут и крестьян, занявших деньги в рост, приравнять к кабальным холопам. Но таких указов нет. Совершенно наоборот, княжеские указы проводят резкую границу между кабальными холопами и крестьянами" (I. Изд.3-е. 295). И этого указания совершенно достаточно для автора, чтобы устранить саму мысль о возможных сближениях.

Здесь вскрывается еще одна особенность присущего Сергеевичу догматизма. Он верит в силу и действенность московских указов не меньше, чем их творцы. Без формулы указа он часто затрудняется говорить о существовании самого института. Институт крестьянского перехода по Судебникам может быть упразднен лишь указной формулой. Поэтому он не верит в наличность указа об отмене Юрьева дня, хотя ищет его по строгому толкованию ноябрьского указа 1597 г. не там, где его искали прежние историки. Догматизм "Древностей" нередко становится излишне узким.
Казалось бы, что автор, нарисовавший вечевой быт и княжеские отношения Древней Руси по данным бытовой практики и изобразивший так живо смену обычаев и подчинение указной практики правительства давящему авторитету старины, мог легче, чем кто-либо другой, оценить соотношение творческих сил государева указа и бытовой практики в Москве. Но таково уж качество таланта, сильного в одном и слабого в другом. От этих именно особенностей догматизма Сергеевича всего больше пострадала в его изображении динамика общественных явлений, или история столь замечательно формулированных институтов.
Другая отрицательная черта "Древностей" заключается в их незаконченности и обусловливается этой незаконченностью. Она свойственна исключительно древностям второго наслоения, т.е. московским. Московская эпоха представляет гораздо более сложный общественный быт, чем Древняя Русь. Больших усилий и труда требует он для своего выяснения. Сергеевич занял место в первых рядах работников по его изучению. Но и он, как и всякий отдельный труженик, не мог одолеть всего обширного материала и овладевал им постепенно. Он сам случайно указал (1. Изд. 2-е. Предисл. и С.-226), что в промежутке между 1-м и 2-м изданиями первого тома продолжал изучать памятники и изучил писцовые книги, которые дали ему "твердое основание" для нового решения вопроса о волостных черных землях. Существенно переработал он и вопрос о закладничестве. По частям он подходил к изучению целого, но не успел все части подогнать одну к другой, примирить их в стройное целое. Ограничусь одним примером для выяснения сказанного.

Второй том "Древностей" носит общий подзаголовок — Власти. В первой главе идет речь о вече и князе, во второй — о советниках князя, именно о Думе и о духовенстве. Читатель естественно может спросить: а где же среди властей Земский собор, где же сам самодержавный государь? Если Земский собор исключен из "Древностей" как "Новость", то ведь не меньшую "новость" представляет и самодержавный государь. Обойти его молчанием, как обойден Земский собор, оказалось, однако, возможным. Правда, о Земском соборе и о государе автор говорит в "Лекциях и исследованиях"; но эти две темы обработаны совершенно неправомерно: о Земском соборе дано специальное исследование, о власти государя — конспективная программа, в которой больше недоговоренного, чем сказанного. О государе автору пришлось говорить больше в "Древностях", но по различным поводам и в разных местах. Попробуйте объединить все сказанное воедино. Когда автор подходит к выяснению вопроса о московской Думе, то ему надо было выяснить отношение думцев к государю. И он говорит: "Думный человек приглашается неслучайно на то или другое заседание Государевой думы, а в силу того, что он объявлен думцем царя" (391). Имеется, однако, достаточное основание сомневаться, чтобы московские думные люди имели по положению своему право принимать участие в решении государственных вопросов. Такое право думных людей предполагает обязанность московских государей совещаться с ними; а наличность такой обязанности еще никем не была доказана (392). "Московские князья не менее удельных могли всякие дела делать одни, не спрашивая ничьего совета. Они совещались с думными людьми только тогда, когда сами того хотели". "Право князя все делать единолично не может подлежать ни малейшему сомнению и не нуждается ни в каких дальнейших доказательствах" (393). Итак, всемогущество московских государей превращено в аксиому. Это и сказывалось в кратких формулах, что "московские государи все могут", вроде только что приведенной по поводу превращения крестьян в кабальных холопов и в ряде других случаев.

Но что это за всемогущество? Это, по мнению автора, не абсолютизм. Римские императоры языческой эпохи соединяли в своих руках абсолютную власть. "Приняв христианство, признав его догматы, установленные на Вселенских соборах, сделавшись защитниками и покровителями православной веры, императоры ограничили собственную свою волю". Они сделались в то же время и обязательными покровителями христианской нравственности. "Только языческие императоры были абсолютны во всех таких делах и могли установлять даже поклонение таким богам, какие им нравились; с принятием христианства языческий абсолютизм светской власти сделался невозможен в христианском государстве⁵⁵. Эти понятия об ограниченности светской власти греческое духовенство должно было принести и к нам". "Московские государи были еще менее абсолютны, чем византийские императоры" (603—604). Правда, термин самодержец взят из греческих понятий, но он обозначает лишь независимость национальной власти; только Грозный, "этот душевнобольной философ на престоле", употребляет его для обозначения объема власти в сфере внутреннего управления, и его самодержавие "обозначает самостоятельность власти по отношению к советникам, боярам и вельможам, а не право обращать в закон всякое свое желание" (608). "Но есть и другие пункты, с точки зрения которых тоже оказывается неприложимой к власти московских государей идея абсолютизма" (604). Эти пункты хорошо сгруппированы в "Отзыве" Ф.В.Тарановского. "Ограничивали усмотрение московских государей: вольная служба бояр (II. 382), "мнения и привычки служилого класса" (II. 392), право местничества (II. 645), практика Земских соборов (II. 651), привилегия духовенства (II. 657—658), соучастие во власти "великого государя патриарха" во время двоевластия, наконец, общая публично-правовая традиция, или "старина", которой не решались нарушать великие князья и цари. "Московским государям была чужда мысль, что закон есть то, что им нравится, что он есть дело их произвола" (II. 644)⁵⁶. Но во всех указанных "пунктах" усмотрение московских государей ограничивалось не юридически. Это такое же ограничение, каким является ограничение неограниченного государя управлять на твердом основании существующих законов. Даже и еще меньше. Но были и формальные ограничения власти государей. Сергеевич указывает общепризнанные ограничения" Шуйского и королевича Владислава и делает лишь оговорку о Михаиле Федоровиче: "В какой мере был ограничен Михаил Федорович и кем, остается совершенно неизвестным" (II. 371—375). Но ему известны и еще формальные ограничения, каких до него никто не подозревал, и не знаю, признал ли кто-нибудь после его указаний. Первое по времени ограничение он усмотрел в ст. 97 Судебника 2-го: "Это несомненное ограничение царской власти и новость: царь только председатель боярской коллегии и без ее согласия не может издавать новых законов" (11.369). Второй раз это случилось при поставлении на патриаршество Никона. Царь, бояре и народ на коленях просили Никона принять сан. Но он потребовал обета о соблюдении евангельских догматов, правил св. апостолов и св. отцов и законы благочестивых царей по его указаниям. Обещание было дано. "Что такое произошло 22 июля 1652 г. в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы, при поставлении Никона в патриархи? 22 июля 1652 г. произошло ограничение царской власти. Царь всенародно обещался исполнять не только догматы церкви, но и все правила, относящиеся до церкви, хотя бы они входили в состав светского законодательства византийских императоров" (II. 604—605).
Но если так изобильно обставлена различными по характеру и значению ограничениями власть великих князей и царей московских, то как быть с аксиомой их всемогущества? Не звучит ли диссонансом рядом с этим формула, что московские государи все могут? Едва ли можно сомневаться в том, что подобная несогласованность получила бы то или иное разрешение, если бы автор "Древностей" остановился в них на подробном изучении функций единоличного представителя власти в Москве. Но он отошел далеко в сторону от политических вопросов, углубившись в третьем томе "Древностей" в вопросы народного хозяйства и финансового управления. Но и этих тем он далеко не довел до конца. Незаконченность обработки тем народного хозяйства неизбежно отразилась на обработке вопросов о населении, наглядным подтверждением чему служит то, что автор не раз возвращается к этим темам в третьем томе своих, Древностей".

Вследствие той же незаконченности отдельных частей между ними не создалось той спаянности, той солидарности, какая характеризовала соотношение древностей первого наслоения. Сказать о древностях московских, что они "высечены из одного камня и одною рукою", было бы совершенно невозможно.
Многого не оставил нам Сергеевич, что так хотелось бы иметь в наследие от него. Но и оставленное им наследство, небольшое по количеству страниц, нечасто достается потомству. Ценность трех томов "Древностей" и тома "Лекций и исследований" всего лучше может быть охарактеризована указанием, что без них не может обойтись ни один серьезный любитель родной старины. От Сергеевича надо исходить, или к нему подходить, но миновать его нельзя. Такова судьба ученого таланта.
Сергеевич был не только выдающимся исследователем; он обладал бесспорным критическим талантом. Его сильное, подчас язвительное перо всегда подмечало и умело задеть наиболее слабое место в разбираемом труде, выдвинуть недостаточно обоснованные и наиболее слабо защищенные положения. Иной раз злая ирония еще более оттеняла "недомолвки" и "обмолвки" критикуемого автора. Но общий характер его критики был разрушительный, а не творческий; критика его только устраняла то или иное неправильное положение, но не возводила ничего нового на место устраненного.
Его критические статьи начали появляться с 1876 г., в течение которого были напечатаны три его отзыва⁵⁷. Из них наиболее общее внимание обратил на себя отзыв о книге С.В.Пахмана, "История классификации гражданского права", 2-го тома, так как с этим отзывом связывал забаллотирование профессора Пахмана Советом С.-Петербургского университета по выслуге 30 лет учебной службы. В текущей прессе появилось несколько статей с защитой книги Пахмана и с оппозицией критике Сергеевича⁵⁸, так что он признал необходимым выступить с возражением своим оппонентам⁵⁹.
В издававшейся юридическим факультетом С.-Петербургского университета в 188-4—1886 гг. "Юридической библиографии" Сергеевичем помещено несколько кратких отзывов о новых исторических сочинениях⁶⁰.
Один раз Сергеевич принял на себя поручение Академии наук и составил отзыв о книге В.Н.Латкина⁶¹.

В 1894 г. появился отзыв Сергеевича о книге Н.М.Коркунова⁶², в 1897 г. о диссертации С.В.Рождественского⁶³. Выше упомянуто, что и в "Древностях", особенно во втором и третьем томах, в обзоре литературы вопросов, помещено довольно много критических отзывов. В самое последнее время обратила на себя внимание критическая статья о психологической теории права профессора Л.И.Петражицкого и вызванная ею полемика⁶⁴.
Всегда ли оставались ученая критика Сергеевича и его полемические приемы в пределах научного объективизма и не переходили ли иной раз в область личных нападок? Не мешала ли объективному выяснению истины иной раз излишняя в ученом споре доля иронии, в которой может ощущаться какое-то отношение свысока, как бы некоторое пренебрежение к противнику? Нам, свидетелям и даже активным и пассивным участникам этих споров, едва ли возможно дать беспристрастные ответы на эти вопросы, особенно теперь, когда смерть сомкнула уста ученому противнику. Предоставим лучше нашим детям надлежаще оценить приемы этих споров, а главное — их результаты.
В завершение обзора литературных трудов Сергеевича необходимо упомянуть и его статьи по университетскому вопросу. С 1868 г. по 1907 г. Сергеевич состоял университетским преподавателем, принимал участие и в управлении университетом в качестве секретаря факультета, декана и ректора. Строй университета, и в особенности постановка в нем преподавания, его всегда живо интересовали. Университетский вопрос начал его интересовать еще в ту пору, когда он сам только что начал готовиться к преподавательской деятельности. В первой своей статье он уже обратил внимание на тесную связь юридических факультетов в прусских университетах с судебной организацией страны. Еще будучи в заграничной командировке, он набросал ответы на письма Н.И.Пирогова из Гейдельберга, о преобразованиях в постановке университетского преподавания для подъема самодеятельности студентов. Здесь кандидат Сергеевич выступил против проектированных Пироговым бесед со студентами в защиту лекционной системы преподавания⁶⁵. Значительно позднее, когда начали подниматься голоса о необходимых изменениях университетского строя, введенного Уставом 1884 г., Сергеевич выступал в печати по поводу как частичных, так и более общих предположений о желательных улучшениях университетского быта. Так, он выступил с возражениями профессору Г.Ф.Шершеневичу, предложившему изменить существующий порядок получения ученых степеней⁶⁶. Значительно более широкий интерес имела его статья на тему, может ли университет задаваться воспитательными целями. Она вызвана мнениями К.П.Яновского в его "Мыслях о воспитании и обучении"⁶⁷. Сергеевич категорически отрицал самостоятельные воспитательные задачи университета. Цель университета — единственно образовательная. Но система постановки преподавания, подбор преподавателей и их деятельность в составе коллегии могут оказать и оказывают свое воспитательное действие на обучающихся. Но это неизбежное сопутствующее явление, а не поставленная и осуществленная цель. И здесь он снова защищает лекционную систему преподавания.

Еще позднее, когда в ряду коренных преобразований России было обращено внимание и на необходимые преобразования университетов, и, в министерство графа И.И.Толстого, работала над выработкой проекта университетского устава особая комиссия из делегатов от университетов, Сергеевич отозвался на все существующие вопросы строя университетов особой статьей, в которой сравнивал наши порядки с германскими. Почти во всем он отдавал предпочтение последним и резюмировал сравнение такими словами: "Немецкий порядок управления можно назвать реальным или действительным. Там каждое учреждение делает то, что ему должно делать. Наше управление надо назвать бумажным или канцелярским. У нас все делается не тем, кто действительно может делать, а тем, кто не может делать"⁶⁸.
Наконец, в самое последнее время он снова возвращается к тем же темам, разбирая в одной статье столь разные по существу и вызванные столь различными целями записку о практических занятиях профессора Новороссийского университета, П.Казанского, и книгу Л.И.Петражицкого "Университет и наука"⁶⁹.
Сергеевич-профессор составил себе прочную славу лектора, которая привлекала в его аудиторию не одних только юристов. И тот, кто его слушал, не забудет Сергеевича- преподавателя. Те же простота и ясность устного изложения, что и в литературных трудах, в неторопливой и даже замедленной речи, позволяли без всякого усилия усвоять образные характеристики и определения. Иной раз звучала ирония в ссылке на неудачный шаг какого-либо исследователя; гораздо реже — юмор. Из 34 лет преподавательской деятельности в течение 21 года вел он один курс истории русского права; с 1893 г. оставил за собой лишь древнюю историю до конца XVII века. Его курсы всегда были общими курсами. Одно время он выделил особый час на историю источников права, но и это обособление продолжалось недолго. Специальных курсов по вопросам или эпохам, сколько мне известно, он не вел. Не вел и практических занятий, не придавая им большого значения на юридическом факультете. Вся его преподавательская деятельность сосредоточена была на общих курсах. И на них было чему научиться всякому, кто к этому стремился.

---

¹Печатается по изданию: Дьяконов М. В.И.Сергеевич и его ученые труды. СПб., 1911.
²Критические замечания, высказанные профессором Крыловым на публичном диспуте в Московском университете 21 дек. 1856 г., на сочинение г-на Чичерина "Областные учреждения России в XVII веке" //Рус. беседа. 1857. № 1. С.25—102; № 2. С.89—106.
³Критика г-на Крылова и способ исследования "Русской беседы" //Рус. вестн. 1857. Т.Х. Авг. Кн. 2. С.726—768; T.XI. Сент. Кн. 1. С. 174—206.
⁴Изобличительные письма //Рус. вестн. 1857. Т.VIII. Апр. Кн.1. С.234—248; Апр. Кн. 2. С.411—424. Ср. еще там же: "Объяснения от редактора" и в приложении "Юридические заметки профессора Крылова".
⁵1) Особенности французского кассационного суда //ЖМНП. 1863. 4.CXVIII. Июнь. С.270—291; 2) Очерк кассации в Пруссии: (к вопросу о кассационном суде) //Там же. 1863. Ч.СХХ. Окт. С.38—50); 3) Мнение Цинка в пользу кассационного суда //Там же. 1864. Ч.СХХ1. Янв. С.41—50; Порядок отмены решений по новому уставу гражданского судопроизводства //Там же. 1865. 4.CXXVII. Сент. С.197—208.
⁶О служебных экзаменах в Пруссии //ЖМНП. 1863. 4.CXVII. Март. С.262—272.
⁷Время возникновения германской поземельной общины //ЖМНП. 1865. 4.CXXV. Февр. С.110—125. Этот отчет полностью перепечатан с незначительными дополнениями в "Лекциях и исследованиях". 1883. С.522—534.
⁸Сергеевич В.И. Вече и князь. Русское государственное устройство и управление во времена князей Рюриковичей: ист. очерки. М., 1867. — V, 413 с.
⁹Газета "Русский" /изд. М.П.Погодина. 1868. Янв. Л. 1 и 2. С.17—19; Диспут г-на Сергеевича.
¹⁰Рецензия проф. Лешкова была напечатана в газете "Русский" за 1868 г., №№48, 49, 51 и 53 и перепечатана в "Моск. университ. известиях", за 1869 г. № 3. С.205—239. Приведенные цитаты взяты со с.205, 208, 214, 217—218, 220, 226—227, 234—235.
¹¹Государство и право в истории //Сб. гос. знаний. T.VII. С.80. Прим.
¹²Задача и метода государственных наук. М., 1871. С.69.
¹³Сергеевич В.И. Государственный строй древней России. Вече и князь: Рус. гос. устройство и управление во времена князей Рюриковичей: ист. очерки. М., 1867. Напечатано впервые в ЖМНП. 1868. Окт. С.101— 143; перепечатано в сборнике "Политика, история и администрация". 1871. С.50—87; и в Собр. соч. А.Д.Градовского. T.I. 1899. С.337—381. Выдержки взяты со с.342, 368 и 348.
¹⁴Рус. история. 1872. С.161.
¹⁵Отчет об одиннадцатом присуждении наград графа Уварова. 25 сент. 1868 г. СПб., 1869. С.39—57. Не останавливаюсь на подробном разборе книги Сергеевича в большой статье Д.Я.Самоквасова "Заметки по истории русского государственного устройства и управления" //ЖМНП. 1869. № 11. С.40—105; № 12. С.217—248, так как в ней нельзя указать каких-либо новых принципиальных или методологических возражений. С несколькими горячими возражениями выступил против Сергеевича и С.М.Соловьев в дополнениях ко второму тому своей "Истории". Ср. еще рецензию Д.Щ. в газете "Голос", где оспариваются все основные выводы Сергеевича.
¹⁶Задача и метода государственных наук: очерки соврем. полит. лит. М., 1871. С.VIII, 231.
¹⁷Незадолго до выхода в свет исследования Сергеевича появился перевод двух исследований английских писателей: Г.Льюиса и Дж.Ст.Милля, "О.Конт и позитивизм", в одном томе под общим заглавием "Огюст Конт и положительная философия" /пер. под ред. Н.Неклюдова и Н.Тиблена. СПб., 1867.
¹⁸Сведения о докторском диспуте Сергеевича заимствованы из "Московских ведомостей". 1871. № 76.
¹⁹Библиогр. заметки//Юрид. вести. 1871. Кн.2. С. 110—112.
²⁰Земские соборы в Московском государстве //Сб. гос. знаний. Т.Н. 1875. С. 1—59.
²¹Об исследовании Сергеевича появилась и специальная рецензия М.Ф.Владимирского-Буданова — Земские соборы в Московском государстве//Университ. известия. 1875. № 10. 1903. 4.349. Окт. 402—410.
²²Государство и право в истории //Сб. гос. знаний. T.VII. С.19-96
²³Сб. рус. ист. об-ва. Т. IV, VIII, XIV
²⁴Откуда неудачи Екатерининской законодательной комиссии? //Вестн. Европы. 1878. № 1. С. 188—264.
²⁵Сб. Рус. ист. о-ва. Т. XXXII, XXXVI, XLVIII, LXVIII, XCIII, CVII, CXV, CXXIII.
²⁶Об этих изданиях появились следующие отзывы: С.П. Сб. Рус. ист. о-ва. Т. XXXII. Исторические сведения о Екатерининской комиссии. Собраны и напечатаны под наблюдением проф. В.И.Сергеевича //ЖМНП. 1882. 4.219. Февр. 332—338; Чечулин Н.Д. Сб. Рус. ист. о-ва. T.XCIII. Материалы Екатерининской законодательной комиссии. T.VIII //ЖМНП. 1903. Ч.349. Окт. 402-410
²⁷Греческое и русское право в договорах с греками X века //ЖМНП. 1882. 4.219. Янв. 82—115. Хотя в конце статьи стоит помета: "Окончание следует", но продолжение статьи вовсе не появилось.
²⁸Опыты исследования обычного права //Наблюдатель. 1882. № 1. 80—97; № 2. 213—240.
²⁹Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. Изд. 2-е. 1888. С.84; Изд. 4-е. С.88, 301; Леонович Ф.И. Старый земский обычай/Яр. VI археол. съезда. Т. IV. С127—135.
³⁰Лекции и исследования по истории русского права. 1883. VIII+997 с.
³¹Лекции и исследования по истории русского права. 1894. VIII+282 с.; Изд. 3-е. 1903. VI11+664 е.; Изд. 4-е. 1910. VI1I+667 с.
³²Как и из чего образовалась территория Московского государства? //Новь. 1886. Т.VIII. № 6. Янв. Кн.2. 176—194; Т.VIII. № 7. Февр. Кн.1. 310—325.
³³Вольные и невольные слуги московских государей //Наблюдатель. 1887. № 1. 58—89; № 2. 40—67; № 3. 17—38.
³⁴Русские юридические древности. Т. 1. Территория и население. 1890. ХИ+517 с.
³⁵Рус. юрид. древности. Т.2. Власти. Вып. 1. Вече и князь. 1893. Х+336 е.; Вып.2. Советники князя. 1896. V1I+337—618 с.
³⁶Древности русского землевладения //ЖМНП. 1900. 4.331. Сент. 58—89; Окт. 225—273; 1901. Ч.333. Февр. 293—353; 4.334. Март. 37—71; Апр. 338—358; 1902. Ч. 340. Март. 1—66; Ч. 343. Сент. 93—148; 4.344. Дек. 307—361.
³⁷Древности русского права. Т.3. Землевладение. Тягло. Порядок обложения. 1903. XII+496 е.; изд.2-е. 1911. ХИ+496с.
³⁸Ср.: Сторожев В.Н. Русские юридические древности. T.I. Территория и население //Юрид. вестн. 1890. № 7. 477—484; Дебольский Н.Н. Русские юридические древности. T.I. Территория и население; Т.Н. Вып.1. Вече и князь //ЖМНП. 1894. 4.294. Авг. 405—447; 4.295. Сент. 151—190; Дьяконов М. Древности русского права. T.III. Землевладение. Тягло. Порядок обложения //ЖМНП. 1904. 4.354. Июль. 136—207.
³⁹С.А-в. Русские юридические древности. T.II. Вып.II //Сев. вестн. 1896. № 8. 344—349; Мир Божий. 1896. № 8. 13—17; Дебольский Н. Сер¬геевич В.И. Русские юридические древности. Т.Н. Власти. Вып.2. Совет¬ники князя //Журн. Юрид. о-ва. 1896. № 9, 7—12; Рус. мысль. 1896. № 9. 416—419; Рус. богатство. 1896. № 10. 57—65.
⁴⁰Одним из первых выступил с возражениями Н.К.Пиксанов, ожидавший встретить в новом издании "Боярской думы" В.О.Ключевского ответ на возражения Сергеевича, но обманутый в своих ожиданиях: П-ов Н.К. К вопросу о Боярской думе (По поводу нового издания сочинения проф. В.О.Ключевского "Боярская дума") //Журн. М-ва юстиции. 1903. Март. 334—360; Ср. соответственные места: Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. Изд. 3-е; Филиппов А.Н. Учебник истории русского права. 1907; Дьяконов М. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. 1907; Платонов С.Ф. История Правительствующего сената за двести лет. T.I. 1911. Введение. 37—39.
⁴¹Милюков П.Н. Спорные вопросы финансовой истории. 1892. 85—87 (о ссудной крестьянской записи); Дьяконов М. Очерки истории сельского населения. 1899 (о беглых крестьянах; о крестьянской задолженности; о сближениях с кабальным холопством); Дебольский Н.Н. К вопросу о прикреплении владельческих крестьян //ЖМНП. 1895. 4.302. Ноябрь. 77—114; Одынец ДМ. К истории прикрепления владельческих крестьян //Журн. М-ва юстиции. 1908. № 1. 102—144 и др.
⁴²Павлов-Сильванский Н.П. Люди кабальные и докладные //ЖМНП. 1895. 4.297. Янв. 210—239.
⁴³Павлов-Сильванский Н.П. Закладничество и патронат //Зап. Имп. Рус. археол. о-ва. 1897. Т.9. Вып. 1—2.
⁴⁴Ясинский М.Н. Закупы Русской правды и памятников западнорусского права: сб. в честь М.Ф.Владимирского-Буданова. 1904.
⁴⁵Пресняков А.Е. Княжое право в Древней Руси //Зап. ист.-филол. фак. Имп. С.-Петерб. ун-та. 1909. 206—214, 279—293.
⁴⁶Закладничество в Древней Руси //ЖМНП. 1901. 4.337. Сент. 111— 133; статья вошла во 2-е изд. первого тома. Ср.: Павлов-Сильванский Н.П. Новое объяснение закладничества //ЖМНП. 1901. 4.337. Окт. 444—493.
⁴⁷Русские юридические древности. T.I. Изд. 2-е. 1902. XII+555 с; Древности русского права. T.I. Изд. 3-е. 1909. XVI+688 е.; Русские юридические древности. Т.П. Изд. 2-е. 1900. X1I+618 е.; Древности русского пра¬ва. Т.П. Изд. 3-е. 1908. XII+658 с.
⁴⁸Военные силы Московского государства //Журн. М-ва юстиции. 1905. Нояб. 3—68.
⁴⁹Первичные народные собрания у германцев и греков //Журн. М-ва юстиции. 1907. Дек. 3—33; Законы царя Хаммурапи и Библия о несвободных людях //Журн. М-ва юстиции. 1908. Нояб. 3—20.
⁵⁰Русская правда и ее списки //ЖМНП. 1899. 4.321. Янв. 1—41.
⁵¹Русская правда в четырех редакциях по спискам Археографическому, Троицкому и кн. Оболенского с дополнениями и вариантами из других списков. 1904. XXII+51 е.; Изд. 2-е. 1911. XXII+51 с.
⁵²Крестьянские права и общинное землевладение в Архангельской губернии XVII в. //Журн. М-ва юстиции. 1907. № 2. 1—30.
⁵³Выше было отмечено, что до сих пор не существует оценки "Древностей" в целом объеме. Этот пробел в значительной мере пополнен работой профессора Ф.В.Тарановского "Отзыв о сочинении В.И.Сергеевича: Древности русского права. T.I. 1909; Т.Н. 1908 (изд. 3-е), составленный по поручению юридического факультета Императорского Юрьевского университета для присуждения премии графа Сперанского" (Юрьев. 1911. С. 114). В этом интересном отзыве, помимо частичных возражений по существу, особенно ценны указания на "предтеч" Сергеевича главным образом по вопросам, составляющим содержание второго тома.
⁵⁴А.Е.Пресняков, в рецензии на книгу А.Н.Филиппова "Учебник русского права" //Журн. М-ва юстиции. 1909. Февр. 293—297.
⁵⁵См. об этом любопытное замечание П.В.Безобразова, в рецензии на книгу В.М.Грибовекого — Народ и власть в византийском государстве //ЖМНП. 1898. Ч. 319. Окт. 407—452.
⁵⁶Отзыв. С. 107-108
⁵⁷Исследование г-на Затыркевича в области домонгольского периода русской истории: Отзыв о соч. "О влиянии между народами и сословиями на образование строя Русского государства в домонгольский период" //ЖМНП. 1876. Ч. 183. Янв. 264—235; Записка о сочинении магистра С.Петровского "О Сенате в царствование Петра Великого", сост. В.И.Сергеевичем и представл. комис. из профессоров Бестужева-Рюмина, Градовского, Сергеевича и Замысловского совету СПб. ун-та на предмет присуждения премии //Протоколы заседаний совета Имп. СПб. ун-та за первую пол. 1876—1877 акад. г. № 15. 1877. 36—45; Задачи истории кодификации //Вестн. Европы. 1876. №11. 453—478.
⁵⁸Платонов Ст. Рецензия книги Пахмана //Журн. гражд. и уголов. права. 1876. Кн. 5. 209—248; Корш Е. Г-н В.Сергеевич, как ученый критик //Судеб, вестн. 1876. №№ 141, 144; 1877. №№ 1, 2, 4, 6 (поправки см. №№ 3 и 7);Отзыв о критической статье г-на Сергеевича "Задачи истории кодификации" //Журн. гражд. и уголов. права. 1876. Кн. 6. 265—310.
⁵⁹Рус. старина. 1877. № 3. 555—568 (без заглавия). Статье Сергеевича предшествовала статья проф. М.И.Горчакова "По поводу сочинения г. Пахмана "История кодификации" (в защиту Сергеевича и против Пахмана) //Там же. 549—555.
⁶⁰Дитятин И.И. К вопросу о Земских соборах XVII ст. //Рус. мысль. 1883. Кн. 12; Ланге Н. Древнее русское уголовное судопроизводство (XIV, XV, XVI и пол. XVII вв.). 1884; Самоквасов Д.Я. История русского права. Вып. II. Происхождение славян. Происхождение русских славян. 1884; Viollet Paul. Prdcis de l'histoire du droit francais. Les sources — les personnes. 1884; Оглоблин H.H. Обозрение историко-географических материалов XVI и начала XVII вв., заключающихся в книгах Разрядного приказа. 1884; Лучицкий И. Сборник материалов для истории общины и общественных земель в Левобережной Украине XVIII в. 1884; Энгельман Ив. Die Leibeigenschaft in Russland. Eine rechshistoricshe Studie. 1884; Латкин В. Земские соборы. 1885; Он же. Материалы для истории Земских соборов XVII ст. 1884.
⁶¹Разбор сочинения г-на В.Латкина. Земские соборы Древней Руси. СПб., 1885; Отчет о двадцать девятом присуждении наград графа Уварова. 1888. 302—317.
⁶²Новые учения в области государственного права: по поводу книги "Указ и закон" //Журн. М-ва юстиции. 1894. Ноябрь. 88—106.
⁶³Рождественский С.В. Служилое землевладение в Московском государстве XVI в. //Сев. вестн. 1897. № 11. 41—76.
⁶⁴Новое учение о праве и нравственности //Журн. М-ва юстиции. 1909. Февр. 3—59. Возражение проф. Л.И.Петражицкого //Там же. Ноябрь; Мой ответ г. Петражицкому //Журн. М-ва юстиции. 1910. Февр. 3—30.
⁶⁵Об университетском преподавании (по поводу мнений, высказанных Н.И.Пироговым) //Моск. университ. известия. 1865. № 2. 45—64. Письма Пирогова напечатаны //ЖМНП. 1863. Дек.; Голос. 1864. №№ 25, 26.
⁶⁶Порядок приобретения ученых степеней //Сев. вестн. 1897. № 10. 1—19.
⁶⁷Воспитание и обучение в наших университетах //Науч. обзор. 1898. № 10. 1686—1707; Ст. К.П.Яновского в "Рус. школе". 1898. Март и апр.
⁶⁸Германские университеты и наши //Вестн. Европы. 1905. Май. 55—105).
⁶⁹Реформа университетского преподавания //Вестн. Европы. 1908. Апр. 683—715. Следует упомянуть еще одну статью Сергеевича, являющуюся откликом на события обновляющейся России. Общее движение захватило и его, и он напечатал статью "Всеобщее избирательное право //Журн. М-ва юстиции. 1906. Май. 3—42. По моему мнению, эта проба пера на темы текущей политической жизни не прибавила ничего к литературному ореолу Сергеевича.

<< Назад   Вперёд>>