Жизнь графа Дмитрия Милютина

1 сентября Дмитрий Милютин прибыл в Москву, сопровождая царскую семью из Петербурга. Военный министр князь Долгоруков был в свите императора, а вместе с министром последовал и его главный помощник, без которого последнее время почти ничего не делалось в Военном министерстве.
2 сентября императорская семья была занята обычными придворными делами: прием депутаций, шествие по соборам, встречи, знакомства, а Милютин, как обычно, вчитывался в только что поступившие документы, сводки, письма… Всю дорогу из Петербурга в Москву Милютин и Долгоруков обсуждали печальную сдачу Севастополя, нерешительность князя Горчакова в битве 4 августа у Черной речки, когда погибли генерал Реад и барон Вревский, сраженный рядом с князем Горчаковым.
А за два дня перед этой битвой князь Горчаков и барон Вревский ездили навестить генерала Тотлебена, изложили ему план предстоящей битвы, и он был против того, чтобы наступать со стороны Черной речки на Федюхины горы, – лучше наступать с Корабельной стороны.
– Помните, Дмитрий Алексеевич, Горчаков прислал нам письмо, в котором снимал с себя всякие вины, если дело примет дурной оборот, он делает все возможное, но с самого его приезда в Крым задача была слишком трудная.
– А все дело в том, Василий Андреевич, что он знал мнение государя о том, что нужно начать активные действия, как только подойдет подкрепление из трех дивизий, три дивизии подошли, и государь прямо писал, что пора нанести неприятелю решительный удар или в поле, или в траншеях.
– Государь-то прямо говорил в своих письмах, что необходимо предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне, которая оказывает серьезное нравственное влияние на состояние гарнизона в Севастополе… Вот потому-то и собрал военный совет князь Горчаков, на котором высказались самые разные точки зрения, из них он избрал наихудшую…
– Да, Горчаков бесцельно бросил шестьдесят тысяч своих войск, перешли Черную речку и устремились на Федюнинские высоты, а там укрепились французские и сардинские войска. Горячий бой не дал никаких результатов, восемь тысяч погибших и раненых… Горчаков обвиняет генерала Реада в том, что он дал неверное направление колонн, а на самом деле князь Горчаков виноват, его нерешительность, оправдания раньше времени за поражение, которое он как бы предвидел…
– Но государь тут же ему ответил, что неудача на Черной речке не меняет его отношения к обороне Севастополя, даже и падение Севастополя он не будет считать поражением, а только началом новой, настоящей кампании. Так что, Дмитрий Алексеевич, смотрите документы для новой войны. Севастополь потерять горько, но как блистательно Горчаков вывел войска с южной стороны и безболезненно перевел их на северную сторону Севастополя, ночью, незаметно для противника, не потеряв ни одного человека…
– Удивительно другое, Василий Андреевич: сильные колонны союзников в сто двадцать тысяч солдат и офицеров ринулись после разрушительных трехдневных бомбардировок на наши бастионы, погибло десять тысяч атакующих, двенадцать генералов, а получили разрушенные дома, политые кровью наши бастионы… Дорогая цена этой победы, уж не пиррова ли эта победа…
С приходом нового императора Дмитрий Алексеевич надеялся, что князя Долгорукова переведут на какую-нибудь другую хорошую должность, ведь он мало или совсем не разбирался в военном деле, но Александр Второй еще не торопился с переменами в кадрах, все министры Николая Первого оставались на своих местах, чуточку стали осторожнее в своих злокозненных операциях, но воровство и грабежи в армии продолжались…
Из окон комнаты, где расположился генерал Милютин, в старинной части кремлевских помещений, открывался чудесный вид на Александровские сады, на строившийся храм Христа Спасителя, на причудливые здания удивительного Замоскворечья. Отрываясь от документов, Дмитрий Алексеевич подходил к окну и любовался прекрасным осенним пейзажем: листья деревьев чуть начинали желтеть, но еще не утратили летней свежести.
В Петербурге предполагали сразу поехать в Варшаву, но после падения южной стороны Севастополя Александр Второй решил поехать в Крым и поддержать настроение Крымской армии, вдохнуть в них силу и уверенность в предстоящей войне: мы только начинаем воевать, сил у нас много, а неприятель истощен, у него тоже очень много погибших, а доставлять их из Лондона и Парижа ох как тяжко…
В Москве Александр Второй созвал военный совет для обсуждения создавшегося положения в Крыму, на западной границе. Князь Барятинский предложил оставить Крым и перевести войска для обороны города Николаева. Но в ходе обсуждения было решено: Крым не оставлять, оставить армию около Севастополя, сформировать отдельный отряд около Перекопа.
В свободное от дел время Милютин проводил в дружеских семьях, встречался с Грановским и его друзьями, Арапетов и Лонгинов пригласили его пообедать в Английском клубе, а великая княгиня Екатерина Михайловна пригласила его вечером, «запросто, в сюртуке». Генерал-адъютант Владимир Иванович Назимов, попечитель Московского университета, пригласил на обед, где Милютин снова увидел интересных и значительных людей.
В кругу близких Милютину друзей часто заходили разговоры о крепостной зависимости крестьян от помещиков. Конечно, уже не было тех поразительных случаев, когда помещик проигрывал в карты своих крепостных, или еще более чудовищных эксцессов, чаще вспоминали генерал-губернатора Бибикова, который ввел в Киевской губернии систему так называемых инвентарей, систему законного и точного установления крестьянских повинностей, что существенно ограждало крестьян от самовластия помещиков. В разговорах часто вспоминали Юрия Самарина, который ушел в отставку, поселился в своем имении, доставшемся ему после смерти отца, и пишет записку о крепостном праве в России. Встречается с помещиками, крестьянами, учеными, публицистами.
Вскоре пришла весть о смерти Николая Первого, на императорский трон взошел Александр Второй, и сразу повеяло надеждой на новые преобразования в правительстве и в государстве.

А вернувшись в Петербург, Дмитрий Алексеевич был погружен в радостные события: сестра выходила замуж за Семена Александровича Мордвинова, молодого человека с университетским образованием, светского и приятной наружности, сына сенатора Александра Николаевича Мордвинова. А чуть позже вышла замуж кузина Софья Сергеевна Киселева за моряка Ребиндера. Так что вся родня праздновала эти свадьбы, а жена Наталья Михайловна была посаженой матерью, посаженым отцом был граф Павел Дмитриевич Киселев.
Не только общее гулянье на свадьбах укрепило отношения Милютина с графом Киселевым, но и много общих дел и обсуждений…
Наступала новая пора в царствовании Александра Второго, наметились большие перемены в его окружении: так, 4 апреля 1856 года подал прошение об отставке граф Нессельроде, 17 апреля – князь Василий Андреевич Долгоруков, об отставке которого давно ходили слухи, наконец-то пришел и его час, но самое удивительное не в этом: если на место Нессельроде пришел князь Александр Михайлович Горчаков, много сделавший для установления мирных переговоров с западными неприятелями, человек русский, родовитый, потомок Рюрика, превосходно чувствующий честь и достоинство России, а вот на место Долгорукова пришел Николай Онуфриевич Сухозанет, шестидесятидвухлетний старик, сухощавый, тщедушный, седой, на вид он был гораздо старше своих лет, младший брат того самого Ивана Сухозанета, который столько глупостей и неурядиц совершил во время своего директорства в Академии Генерального штаба.
Много разговоров в свете ходило вокруг этих назначений… Ведь около пятидесяти лет иностранными делами в России занимался немецкий еврей, граф Нессельроде, поклонник Меттерниха, проводник всех его идей, а кто окружал его – сплошные немцы, родственники богатых европейцев, ни один секрет невозможно было сохранить, чуть что, а западные газеты тут же подхватывают то, что вчера было государственной тайной России, и тайна становится известной всему свету. Еврей, конечно, крещенный, но в лютеранскую веру, и так и не перешедший в православную…
Новый военный министр благосклонно отнесся к Милютину, но тут же в разговоре подчеркнул, что будет заниматься хозяйственными делами министерства, за время войны столько образовалось прорех, что на должность директора он назначит человека, сведущего в хозяйственных делах, вскоре он и появился – тайный советник Максим Максимович Брискорне, шестидесятивосьмилетний старик, от которого большого вклада в преобразование Военного министерства ждать не приходилось, хотя он прослыл дельным и умным человеком в Государственном контроле.
Была еще одна должность в министерстве – директора Департамента иррегулярных войск, которая упоминалась в разговоре военного министра с Милютиным, но и на эту должность вскоре нашелся подходящий человек – генерал Веригин. И другие подходящие должности в министерстве были распределены, а прежняя должность быть всегда при военном министре вроде консультанта и советника тоже была без надобности, и Милютин подал прошение о длительном отпуске, наконец-то он будет свободен от всех своих военных должностей, он снова будет заниматься военно-историческими работами, снова будет писать: «С чистой совестью удалился от бюрократической суеты и возвратился к той тихой, скромной деятельности писателя, в которой прожил так счастливо восемь лет перед войной» – так заканчивал Милютин одну из глав своих воспоминаний.
Летом 1856 года в Петербург приехал Юрий Самарин и сразу окунулся в круг своих близких друзей и единомышленников, он встречался с Карамзиными, Одоевским, Николаем Милютиным, Головниным, все они были близко знакомы с великой княгиней Еленой Петровной, которая тотчас же прочитала записку Юрия Самарина о крепостном праве и широко распространила ее в придворном мире, прочитал ее великий князь Константин Николаевич, спрашивал о ней Александра Второго, который тоже заинтересовался запиской.
Николай Милютин передал записку Юрия Самарина Дмитрию Милютину, который прочитал ее и надолго задумался.

Вскоре, получив распоряжение Александра Второго об увольнении в отпуск и царское вознаграждение за труды, Милютин вместе со всей своей большой семьей отбыл на двух экипажах «в спокойное, комфортабельное убежище» в мызе Никольское, недалеко от Новгорода. Вскоре со всеми познакомились, дети бегали в саду или в ближней роще, на реке – купальня, паром, всей семьей в экипаже путешествовали по окрестностям… И как-то очень быстро Милютин отошел от всех самых актуальных дел недавнего прошлого, лишь давняя забота о Кавказе часто всплывала у Дмитрия Алексеевича, последние встречи с князем Барятинским, то Милютин давал ему свои записки о Кавказе, то Барятинский давал ему свои записки, и много сходного было в их решениях по Кавказу, многое отличалось в их предположениях от того, что замысливал наместник Кавказа генерал Муравьев, в проектах которого было множество явных неудобств и даже несообразностей. Об этом и написал Милютин в своей записке Александру Второму… И лишь порой вспоминал о своей деятельности при военном министре в качестве советника и составителя разнообразных записок о текущих военных делах и предложениях. Лишь иногда всплывал в его памяти князь Василий Андреевич Долгоруков, которого не раз при нем ругали за небрежность и, главное, за несамостоятельность в своих приказах. Но разве князь руководил министерством? Разве не был он простым докладчиком при Николае Первом, а все распоряжения исходили от императора? Иной раз советником царя бывал князь и фельдмаршал Паскевич, но он был далеко, в Варшаве, писал свои записки и письма, но многое ли там можно было изложить, а Долгоруков каждую минуту мог быть у императора…
Странное дело в недавних событиях, думал Милютин, гуляя по саду, – делал один, а отвечает другой… Долгорукова обвиняли в несовершенстве тогдашней армии, в плохой системе резервов, в недостатке пороха, в плохом вооружении… А князь Долгоруков – человек с высоким чувством долга, чуткий к общественному мнению, – благородно принял на себя все невзгоды недавней войны, не искал виновных, а все взял на себя… Сотрудники Военного министерства с сожалением расставались с Долгоруковым, он был всегда спокоен, сдержан, вежлив… А на прощание с Милютиным представил его к очередному ордену. Император наградил его на Пасху Станиславской лентой, вне очереди, ведь только в прошлом году он получил орден, а тут всего лишь через год – второй, хотя установленный двухлетний срок между последовательными наградами строго соблюдался… Вот вам и министр…
В деревенской тиши Милютин вновь погрузился в военно-исторические дела, собирал документы, просил своих товарищей и друзей тоже кое-что ему необходимое поискать в архивах, в документах родителей, какие-то выписки, наброски из старых записей… Он предпринял обширный труд по истории Кавказской войны, необходимо дать общий историко-географический очерк, надо дать сведения о древнейших сношениях кавказцев с обитателями России, пришлось прочитать обширную литературу по этим вопросам, но тут же споткнулся на незнание восточных языков. Кое-что весьма существенное было на армянском, грузинском, арабском… Читал книги в русском переводе, пользовался помощью знатоков восточных языков, но этого бывало недостаточно… Два часа своего свободного времени уделял урокам своих детей.
А в часы отдыха от Кавказской войны думал о военных улучшениях в русской армии… Почему-то был уверен, что Крымская война, принесшая ему столько переживаний, увы, не будет последней, надо уже сейчас что-то существенное предпринимать по реконструкции армии. Набрасывал заметки, предлагал издать журнал «Военный сборник», печатать там материалы вполне доступные нынешним офицерам, учить их служить России и воевать за нее со всем искусством, которое проявилось в защите Севастополя, дать выступить всем генералам и офицерам, участникам этой войны, осветить блистательный опыт строения редутов, бастионов, траншей, который так великолепно проявил инженер-генерал Тотлебен… Лишь изредка приходили письма от брата Николая и сестры, которая вместе со своим мужем, молодым Мордвиновым, присылали свои весточки о Петербурге, о загранице, да дорогой его друг Александр Петрович Карцов присылал из Петербурга письма с очень важными сведениями: будто генерала Дмитрия Милютина могут назначить начальником корпуса жандармов и управляющим Третьим отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии; генерал Катенин не сошелся с военным министром и ушел в отпуск без возвращения на должность дежурного генерала; будто генерала Перовского назначать на место графа Киселева министром государственных имуществ, а Николая Милютина – товарищем министра; а тайный советник Брискорн забрал все главные дела в Военном министерстве в свои руки и вершит ими… Словом, вроде бы деревенская тишина, а все новости из Москвы и Петербурга приходили в Никольское и будоражили мирное настроение генерал-майора императорской свиты Дмитрия Милютина.
Но главные заботы были связаны с запиской Юрия Самарина. Его имя часто повторялось в светском и литературном мире. Записка была написана талантливо, просто блестяще. Конечно, в записке была высказана надежда на полную свободу слова, свободу печати. Все ее основные положения были по душе Дмитрию Милютину, который в разговоре с братом Николаем давно начал обсуждение этих злободневных вопросов. «Как же правительство относится к этому вопросу? Чего оно хочет? Запереться вместе с помещиками в крепостном праве, как в осажденном городе, держаться в нем до последней возможности и, по мере усиления натиска, изобретать новые оборонительные средства, снабжать защитников новым оружием или, приучив их заранее к мысли, что на настоящей позиции нельзя удержаться, проложить из нее верный исход, прежде чем она будет занята с бою?» – эти вопросы ставили читателя сразу перед острейшими вопросами времени. Об этом писали и говорили друзья Милютина, Кавелин и князь Черкасский. Систему инвентарей должна составлять не добровольная сделка между помещиком и крепостным между собой, в этом нужно участвовать государственной власти. «Во избежание всякого недоразумения, – писал Самарин, – мы откровенно прибавим, что если бы Провидению угодно было казнить Россию, поразив наше правительство неисцельным ослеплением, а наше дворянство безнадежным упрямством, и если бы затем нам предстояло одно из двух: оставить неприкосновенным право или ввести повсеместно инвентари, то из двух зол, избирая меньшее, мы не задумываясь предпочли бы последнее». Но вопрос о крепостном праве остро стоит перед обществом, читал в записке Милютин. Помещик продолжает действовать по своему произволу, народ, проклиная эту власть, вынужден покоряться помещику, а эта покорность безнравственна и унижает человека. А потому человек предстает односторонним. «Оттого крестьяне почти во всех обстоятельствах жизни обращаются к своему помещику темными сторонами своего характера. Умный крестьянин в присутствии своего господина притворяется дураком, правдивый бессовестно лжет ему прямо в глаза, честный обкрадывает его, и все трое называют его своим отцом, – охотно читал Милютин эти слова, когда и ему самому приходилось сталкиваться с этим повседневно. – Почему 22 миллиона подданных, платящих государственные подати, служащих государственную службу, поставлены вне закона, вне прямого отношения верховной власти, числясь в государстве только по ревизским спискам как мертвая принадлежность другого сословия?.. Итак, 300 тысяч помещиков, не без основания встревоженных ожиданием страшного переворота; 11 миллионов крепостных людей, твердо уверенных в существовании глухого, давнишнего заговора дворянства против Царя и народа и в то же время считающих себя заодно с Царем в оборонительном заговоре против их общего врага, дворянства; законы, в которых народ не признает подлинного выражения царской воли; правительство, заподозренное народом в предательстве и не внушающее ему никакого доверия, – вот чем мы обязаны крепостному праву в отношении политическом. Может ли считать себя безопасным внутри благоустроенным государство, при котором подведен этот страшный подкоп? Может ли оно свободно и бестрепетно двигать всеми в нем заключенными силами?» Что он, Милютин, может сказать против четкого политического вывода Самарина? Ничего, и он с братом Николаем часто касались этих проблем. Но здесь, в этой записке, так все емко и глубоко сказано, и не только в политическом отношении, но и в экономическом: невозможно при такой крепостной зависимости совершенствовать русское сельское хозяйство, ибо помещик зависит от крестьянина, оброк постепенно переходит в барщину, а это уже произвол. «Опека, единожды допущенная, естественно распространяется; польза ее очевидна, а вред ускользает от глаз. Она проникает все глубже и глубже в домашнее хозяйство крестьянина, связывая его по рукам и по ногам. На этом скате нет средств удержаться; ибо, с одной стороны, любовь к порядку и благоустройству побуждает идти далее, а с другой – по мере ограничения личной ответственности крестьянина за самого себя он действительно утрачивает постепенно способность жить своим умом. Мало-помалу личность его как хозяина и семьянина теряет вместе с естественными своими правами природные свои способности, низводится на степень какой-то бездушной рабочей единицы и поглощается в механизме помещичьего хозяйства. Мы не спорим, что и в этом есть своего рода порядок, но не тот, который сам собою образуется при свободном развитии человеческой природы, а весьма близко подходящий к тому, о котором мечтали западные организаторы труда и прочие исправители законов, предустановленных Творцом».
С этой поры один из крупнейших помещиков России был отнесен к «красным», противникам правительственного и придворного Петербурга.
До Милютина дошла хорошая весть, что и в литературной жизни произошли естественные сдвиги, появились новые журналы, первый номер журнала «Русская беседа» уже вышел, в нем напечатана статья Юрия Самарина «Два слова о народности в науке», в которой автор высказывает свое мнение о спорах между западниками и славянофилами, но и здесь проскальзывают мысли об освобождении крестьян.
Приближалась коронация Александра Второго, но Милютин по-прежнему отдавался своим литературно-историческим заботам.

Карцов прислал письмо, в котором настаивал, что генералу свиты Милютину необходимо быть на коронации своего императора, приглашал остановиться в отведенной ему квартире, но от этого приглашения Милютин легко отделался, но вот тут же последовало приглашение князя Барятинского, который выражал надежду встретиться с ним лично и поговорить о серьезных делах. Но Милютин сослался на нездоровье, ему вовсе не хотелось участвовать в торжествах, увеселениях, многолюдных сборищах, конечно, генерал-майор свиты должен быть на коронации, но поездка в Москву и участие в блестящих празднествах не входила в его планы, да и настроение у него было совсем не праздничное, а рабочее, за три месяца кое-что накопилось в его записях и заметках. Но вскоре после этого генерал Барятинский был назначен командующим Отдельным Кавказским корпусом и исправляющим должность наместника кавказского, а 25 августа в Никольское прибыл фельдъегерь князя Барятинского с письмом, в котором он предлагал Милютину стать начальником главного штаба на Кавказе, восстановленным по просьбе Барятинского императором, одобрившим выбор кандидатуры. Предложение было настолько неожиданное, что Милютин сказал фельдъегерю, что не готов тотчас же ответить на этот вопрос:
– Утро вечера мудренее, завтра я напишу ответ князю.
Посоветовался с женой, она тоже ничего путного не могла сказать, но он почувствовал по ее словам, что ведь ему только сорок лет, неужели ему всю свою жизнь заниматься спокойной писательской деятельностью, не лучше ли…
Вновь сославшись на свое нездоровье, выразив благодарность за приглашение, Милютин вновь высказал надежду, что Барятинский вновь обсудит сделанный им выбор: плохое мое здоровье не будет соответствовать требованиям деятельной, боевой службы на Кавказе, я дважды служил на Кавказе, знаю эту службу.
– Да, мимо идет чаша сия, – сказал Милютин, вручая фельдъегерю письмо князю Барятинскому.
А через неделю вновь колокольчик прозвенел, и капитан Романовский вручил Милютину новое письмо князя Барятинского от 31 августа 1856 года:

«Письмо Вашего Превосходительства утверждает меня еще более в том глубоком убеждении, что лучшего выбора я сделать не могу. Скромность и совестливость составляет вернейший залог для начальника, который желает иметь друга в помощнике. Позвольте Вас уверить, Дмитрий Алексеевич, что и я, со своей стороны, буду всячески стараться облегчить Вам труд и трудность положения, предоставляя Вам выбирать себе в помощники людей по Вашему усмотрению и предоставляя себе самому, для моего душевного спокойствия и сердечного удовольствия, устроить Ваше положение во всех отношениях соответственно Вашему слабому здоровью, Вашим способностям, Вашим заслугам и тому положению, которое в крае занимать должны.
Посылаю Вам в виде уполномоченного посла капитана Романовского, который Вам передаст и получит от Вас те объяснения, которые могут ускользнуть или трудно передать на бумаге; он – доверенное мне лицо, и смею думать, что он вполне сумеет заслужить и Ваше доверие.
Сердечно Вам преданный

Барятинский».

Вскоре капитан Романовский подробно изложил Милютину обширные планы Барятинского по реорганизации управления Кавказским краем, связанные с необходимостью покончить с восстанием Шамиля, усмирить Кавказ, организовать свою деятельность так, чтобы многочисленные народности Кавказа мирно жили друг с другом, не воевали, не грабили… И полностью покорил Милютина обширными перспективами деятельности, о которой он уж много лет мечтал, но никак не получалось: то одни обстоятельства, то другие постоянно вторгались в его жизнь и по-своему направляли его деятельность… От Романовского Милютин узнал, что Барятинский стал настоящим наместником и главнокомандующим Кавказской армией, произведен в полные генералы, узнал много новостей о перестановках в русской армии…
В Москве осталось несколько мероприятий, связанных с коронацией, главное празднование уже миновало, со всей его торжественностью и праздничной сутолокой, которых Милютин старался избегать. Остановился он у Александра Петровича Карцова. На следующий день Милютин был принят князем Барятинским, весь день он провел у князя, обедали, подолгу оставались с глазу на глаз, о многом переговорили, так Милютин узнал, что многие прежние записки и письма к императору получили полную поддержку, но сколько усилий придется приложить, чтобы все эти обширные планы воплотить в жизнь.
После встречи с Барятинским у Милютина растаяли последние сомнения в решении этого непростого вопроса, ведь у него большая семья, сколько нужно хлопот, чтобы всех обеспечить необходимыми средствами и вещами.
Побывал Милютин у графа Павла Дмитриевича Киселева. Повидался с тетей Александрой Дмитриевной Нееловой, которая жила на даче в Петровском парке. Всем своим родным Милютин рассказал о переменах в своей жизни.
Вскоре, в сентябре, получил аудиенцию у императора, а в последующие дни провел со своими друзьями, побывал в Большом театре, обедал в приятельском кружке у Василия Петровича Боткина, повидался и поговорил с Иваном Павловичем Арапетовым и Андреем Парфеновичем Заблоцким. Друзья поддержали его решение и готовность во всем ему помогать. И снова все те же надежды на реформы Александра Второго, столько накопилось старого и отжившего свой век.
Долгий разговор состоялся с Екатериной Николаевной Карповой, умной и практичной женой его друга. Милютин отказался от большого бала-маскарада, сославшись на серьезные перемены в своей судьбе, и весь вечер проговорил с друзьями.
– Переселяться в дальний край – дело нелегкое, – заметила Екатерина Николаевна, – нам много приходилось ездить по стране, всякого навидались.
– Меня беспокоит одно: большая семья и новая беременность моей жены, а дети мал мала меньше, – с грустью сказал Милютин.
– Наталья Михайловна – чудесный человек, ее так будет не хватать в Петербурге, но оставлять жену и семейство ни в коем случае нельзя, собирайтесь сейчас, не откладывайте на зиму, ускорьте отъезд.
– Да. Пора ехать в Никольское, там у меня много вещей для работы, надеялся, что мне снова придется заняться литературной работой, за три месяца я втянулся в историю Кавказской войны.
– Вот и повидаете на практике, что это за история, Дмитрий Алексеевич, – не раздумывая, сказала Екатерина Николаевна.
12 сентября, как генерал-майор свиты императора, Милютин, отбыл первое дежурство при дворце, на следующий день откланялся императору и всему его семейству и отбыл в Никольское. Приехав в Никольское, стали спешно собираться в Петербург, а затем и на Кавказ. Наталья Михайловна полностью согласилась, что перебираться нужно только осенью…
Не так все просто было в раздумьях Милютиных. За несколько месяцев литературной работы Милютины надеялись, что так будет всегда; скромная, спокойная, уединенная жизнь нравилась семейству Милютиных – отец увлечен писательской деятельностью, дает уроки детям, мать занимается хозяйством, детьми, читает книги на досуге, который иногда возникает у нее, и все были довольны. А теперь снова административная работа будет изматывать Дмитрия Алексеевича, меньше будет бывать в семье, меньше уделять времени детям, литературным замыслам… Предстояло собранный материал по истории Кавказской войны передать другим лицам, а писать придется уже в Тифлисе.
20 октября 1856 года Милютин вместе с семьей отправился на Кавказ. В Москве остановились в гостинице «Дрезден», повидались в братом Натальи Михайловны Евгением Михайловичем Понсэ и его молодой женой.
В Москве приобрели экипажи для дальнейшего путешествия и отправились в Тифлис. «От Москвы до Тифлиса, – вспоминал Дмитрий Алексеевич, – предстоял нам тяжелый переезд. Ехали мы в двух больших экипажах, в позднее осеннее время, с пятью детьми, гувернанткой и четырьмя человеками прислуги, женской и мужской; стало быть, всего 12 человек. Первую остановку встретили мы в Серпухове от ледохода на Оке и прожили в плохой гостинице более суток. Только под вечер второго дня удалось нам благополучно совершить трудную и благополучную переправу на пароме. Голодные, иззябшие, рады были найти убежище и пищу в грязной избушке за Окой. Далее тащились невыносимо медленно то по рыхлому снегу, то по невылазной грязи. Иные дни подвигались не более двух, трех станций, то за неимением лошадей, то по трудности дороги или вследствие поломок в экипажах. В больших городах останавливались на ночлег или на дневку, чтобы дать отдых бедным измученным детям и прислуге. Переправа через Дон у Аксаковской станицы также задержала нас довольно долго.
В Ставрополе и Владикавказе я был встречен уже с подобающим почетом; приготовлены были удобные помещения, в которых мы могли отдохнуть в полном комфорте. Зато здесь я должен был войти в свою официальную роль: принимать местное начальство и просителей, толковать о местных делах. На всем пути от Ставрополя до Тифлиса сопровождал нас почетный конвой. К счастью, переезд через хребет Кавказский по Военно-Грузинской дороге удалось нам совершить без особых затруднений, хотя нашли на перевале глубокий снег. Зато какое отрадное чувство испытали мы, спустившись в прелестную долину Арагвы, где прогрело нас южное солнце и глаз отдохнул на зеленой еще растительности. Мы имели весьма удобные ночлеги – в Квишети в семье полковника Казбека, в Пасанаури у капитана путей сообщения Широкова и наконец 26 ноября, к величайшей нашей радости, въехали в Тифлис.
Таким образом, при всем желании скорее добраться до места мы употребили на переезд от Петербурга до Тифлиса – ровно месяц!»
Несколько лет Дмитрий Алексеевич Милютин был начальником главного штаба Кавказской армии, первым помощником, можно сказать, и заместителем князя Барятинского, разработал планы Кавказской войны…
В ходе совместной работы с князем Барятинским и всем штабом армии возник план дальнейшей битвы Кавказской армии с Шамилем, все время ускользающим от полного окружения и разгрома, возник план христианизации Кавказа, борьбы против варварского ислама, давнего монгольского порабощения. С этим планом Дмитрий Милютин выехал из Тифлиса в Петербург, взяв с собой все документы: предположения о христианском братстве, представление о прекращении каботажного судоходства вдоль восточного берега и упразднении Анапы, а главное – новый штат управления мирными горцами. И чуть ли не каждый день из Петербурга посылал князю Барятинскому отчет о своих встречах с императором, военным министром, с министрами, с генералами, ведающими кавказскими делами.
«Возвратившись сейчас из Царского Села, – писал Милютин князю Барятинскому 22 октября 1857 года, – спешу отдать подробный отчет вашему сиятельству о первых двух днях моего здесь пребывания.
Вчера, в самый день приезда моего в Петербург, я представился военному министру, который принял меня весьма любезно, спрашивал о вашем здоровье и оставил меня обедать у себя, так что тут же я увиделся с ген. Герштенцвейгом, с бароном Ливеном и некоторыми другими лицами. В числе гостей были Николай Николаевич Муравьев, приехавший из Иркутска, и ген. – адъют. Назимов. Все показывали участие в здоровье вашем, расспрашивали о том, что делается на Кавказе; но серьезного разговора о делах не могло быть. Военный министр прежде всего спросил меня о смете. Когда я доложил, что против 1857 года будет сокращение на 1 миллион рублей, то низко поклонился и выразил свое удовольствие. Затем, в разговоре о разных необходимых предприятиях на Кавказе, так и в Сибири, генерал Сухозанет полушуточно-полусерьезно заметил, что все можно делать, лишь бы на местные средства, не требуя денег из государственной казны. На этот раз всего полезнее была мне встреча с Герштенцвейгом, которого я успел познакомить с сущностью привезенных мною дел и предположений. Дежурный генерал заверил меня, что в министерстве не будет встречено никакого затруднения, если только не требуются лишние расходы, выразил мне полное согласие свое с некоторыми из ваших соображений, и в том числе о необходимости учреждения главного штаба, преобразования госпитальной части и проч. Сейчас после обеда министр должен был куда-то ехать и предложил мне прибыть на другой день в Царское Село…»
Далее генерал Милютин сообщает князю Барятинскому о том, как Александр Второй «милостиво» принял его, расспрашивал о его здоровье, а затем приказал раскрыть карту и рассказать о положении дел на Кавказе. Во всех подробностях Милютин рассказал о сложностях дел на Кавказе, о заселении некоторых мест донскими казаками, о необходимости перевооружить пехоту нарезным оружием, давно пора назвать Владикавказ городом, необходимо продолжить перестройку Военно-Грузинской дороги, дал согласие на увеличение порционного довольствия войск в сравнении с новыми категориями, говорили о раскольниках, о распространении христианства посредством общины. За три часа общения с Александром Вторым Милютин успел высказать все соображения, которые были обдуманы совместно с князем Барятинским. «Смею сказать, – писал в заключение своего письма Милютин, – что милостивое внимание Его Величества и несомненное сочувствие его ко всем предположениям вашим превзошли всякое ожидание мое. Отпуская меня, Государь изволил еще выразить свое удовольствие обо всем мною доложенном» (Письма Д.А. Милютина с его согласия были опубликованы в книге А. Зиссермана «Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский»).
В дальнейшем Д. Милютин писал о встрече с великим князем Константином Николаевичем, с князем А.Ф. Орловым, с военным министром, с министром Чевкиным. В Царском Селе, обедая у вдовствующей императрицы, Д. Милютин узнал от Александра Второго, что принято решение увеличить порционное довольствие кавказских войск по второму расчету, на что потребуется 500 тысяч рублей прибавки к категорическим деньгам, одобрено решение князя Барятинского о перенесении штаба левого крыла во Владикавказ. Д. Милютин говорил с князем Васильчиковым, помощником военного министра, что проект Барятинского вскоре будет утвержден, осталась только «самая медленная и скучная часть дела – процедура канцелярская».
В последующих письмах Д. Милютин рассказал о встречах с графом Барановым, князем Долгоруковым, Хрулевым, Кокоревым, Бутковым, Новосельским, бароном Торнау… Заинтересовал Д. Милютина Владимир Петрович Бутков, с которым он только что познакомился, он выразил не только сочувствие к делам кавказским, но и личную преданность князю Барятинскому и «говорил с жаром в вашу пользу». Бутков был влиятельным лицом для прохождения дел кавказских, он был государственным секретарем и управляющим делами комитетов Кавказского и Сибирского. Только потом Дмитрий Алексеевич узнал кое-какие данные о Буткове: начал он службу в Министерстве внутренних дел, потом перешел в Военное министерство во время «грабежа необузданного», и он «воспитался в этой школе». «Искательный перед теми, которые могут ему быть полезными, исполненный пренебрежения ко всем прочим, он, как истый петербургский чиновник, соединяет в себе ум ограниченный с большою хитростью и с пронырливостью самой ловкой. Слывет он деловым человеком, потому что работает скоро и в состоянии провести ночь напролет за письменным столом, но лишен дара соображения, не понимает современных потребностей, защитник старого порядка вещей и вообще тип стародума. Он до такой степени чиновник, что ему случалось прогуливаться в летнем платье и в летнем пестром галстуке с владимирским крестом на шее! Однажды при нем сказали, что такой-то помещик приносит жалобу на губернатора своей губернии. «Как! – воскликнул Бутков. – Жаловаться на губернатора! Да в своем ли уме этот помещик? Ведь губернатор – представитель царской власти! Жалоба на губернатора – это мятеж!»… Он весьма большой охотник до подарков: прямо не берет, но получает через своего помощника по управлению делами комитетов Кавказского и Сибирского, действительного статского советника Николая Васильевича Гулькевича…» (Долгоруков П. Петербургские очерки. М., 1992. С. 159). Но Д. Милютин не знал об этих свойствах чиновников, особенно Буткова, от которых зависела судьба кавказского проекта, и дело затянулось надолго.
Встречался Д. Милютин и с князем Горчаковым, который с раздражительностью говорил о том, что предложения князя Барятинского и Милютина могут поссорить Россию с Европой, которая не забывает недавно заключенного мира после Крымской войны. Все доводы Милютина о правах независимого государства еще больше раздражали князя.
Дело затянулось, Милютин ходил по кабинетам то одного учреждения, то другого, повсюду говорили, что проект рассматривают, много интересного и полезного предлагают кавказцы, но чего-то все-таки не хватает, проект штатов встречает в министерстве большое противодействие. Наконец военный министр решил образовать особый комитет в составе генерал-адъютанта барона Ливена, князя Васильчикова, генералов Баранцова, Лутковского, Вольфа, Кауфмана, Герштенцвейга, Непокойчицкого, а пока комитет размышляет, в департаментах продолжают рассматривать проект и в низших этажах бюрократии еще больше наблюдается оппозиции и инерции.
«Во всяком случае дело так затягивается, – писал Милютин 16 ноября, – что я теряю надежду видеть здесь конец его».
Но были и положительные вести в Петербурге. Бутков показал Милютину рескрипт императора на имя генерал-адъютанта Назимова об освобождении помещичьих крестьян Виленской, Ковенской и Витебской губерний. Это важный шаг в деятельности императора, теперь дело сдвинулось, раскрепощение крестьян началось, пусть и в такой форме, когда помещики договариваются с крестьянами под руководством губернатора.
3 декабря 1857 года Дмитрий Милютин, испытав глубокие нравственные и физические страдания в течение длительного времени хождения по кабинетам, наконец получил благословение императора, который за обедом лично объявил Милютину, что он утвердил все представленные проекты, а императрица согласилась принять под непосредственное свое попечительство предполагаемое Общество по распространению христианства в Кавказских горах.
7 декабря Дмитрий Милютин выехал из Петербурга в Тифлис.
8 письмах князя Барятинского великому князю Константину Николаевичу в октябре 1858 года и в феврале 1859 года подробно рассказано о преобразовании Кавказского края, о строительстве железных дорог, об улучшении гражданского управления, о крестьянском деле, о постепенном военном наступлении на горские народы и решительном сражении и подавлении мятежа имама Шамиля.

<< Назад   Вперёд>>