Глава 1. Что делать?
Вот уж несколько лет Александр Второй взошел на императорский престол, столько надежд связывалось с этим, столько писем, докладов, записок он узнал за это время от своих подданных, а в сущности еще ничего не сделано в государстве; да, закончилась Крымская война, ужасная и кровопролитная, унесшая много жизней как в России, так и в Европе; с первых дней своего царствования он объявил о своем желании заключить мир, начать строить новое государство, столько накопилось проблем, которые просто необходимо решать, чтобы окончательно не отстать от Запада, решительно отказавшегося от старых феодальных форм жизнеустройства и предоставившего своему населению много свободы, свободы печати, собраний, трудоустройства… Некоторые нетерпеливые деятели в государстве требуют конституции, конституционной монархии, но от своих прав самодержца в России он не откажется, пусть пройдет какое-то время, пусть то, что происходит в стране, созреет, народ привыкнет, а главное – совершенно необходимо отменить крепостное право, которое повсюду отменено, лишь Россия остается крепостнической. А ведь хотел отменить крепостное право еще Александр Первый, были кое-какие наметки в законодательстве, но нашлись люди, которые запротестовали против этого решительного шага, и мы уже в то время стали отставать от Запада, не замечая, в сущности, этого отставания, увлеченные своим сражением с Наполеоном, славой побед, вторжением в Париж, торжеством Священного союза, а все окончилось восстанием на Сенатской площади, осуждением и казнью тех, кого сейчас именуют декабристами. Отец как-то спросил его, наследника царского трона, чтобы он сделал бы с декабристами, и он ответил, что простил бы их, во всяком случае не преследовал бы их в течение тридцати с лишним лет, не лишал бы их званий и наград, полученных в сражениях против Наполеона…
Говорят, что необходимо издавать газету, в которой бы русская мысль свободно излагала свои доводы в защиту национальных интересов и противостояла бы западной прессе… Уж слишком униженными и бесконечно смиренными предстают русские под пером бездарных журналистов. Поэтому и в таких патриотах ходят Герцен и его компания журналистов в «Колоколе» и других изданиях… Вспоминается статья французского гувернера в Петербурге, который в Париже обвинил Николая Первого в том, что он страшно был обижен тем, что Сенат не поднес ему титула Великого в день его двадцатипятилетнего царствования. И все это утверждалось с самым серьезным видом, мол, Николай Первый сошел с ума в ожидании этого титула. Вот что такое свобода печати на Западе – каждый мелет то, что хочется издателю или по политическим мотивам. Глупая и крикливая свобода печати, до которой русская общественность еще не доросла… Но Герцена читают в России, он влияет на общественное мнение, ведь большинство опубликованного материала в «Колоколе» приходит из России, значит, так думают в России, с этим ничего не поделаешь, но как поступить в решении этих сложных и значительных вопросов – Александр Второй не знал…
Удивляло другое: откуда Русский либерал, печатавшийся в «Колоколе», узнал о дружеской просьбе принцессы Марии Александровны отменить крепостное право в России, как только он станет императором, ведь в Германском союзе это было сделано давно, узнал Русский либерал и о том, что император согласился с принцессой, а став императором, согласился и с императрицей… А не так давно император вызвал из Симферополя генерала Тотлебена, раненного в ногу и еще не долечившегося, в Николаев, чтобы поздравить отважного героя Севастополя. Перед общим приемом пригласил его к себе в кабинет, принял его с распростертыми объятиями, поцеловал, благодарил от имени покойного императора и от своего личного имени, от всей России за высокие и великодушные труды, поздравил его с назначением генерал-адъютантом, еще раз поцеловал, а новый генерал-адъютант благодарил за высокую милость и обещал также быть верным слугою. Разве это так уж плохо? – думал Александр Второй, перелистывая в памяти важные события своей недолгой императорской жизни.
Высокий, слегка полнеющий красавец, Александр Николаевич не так давно просто наотрез отказывался от подписания мирного договора, в котором есть предварительные четыре пункта договора. Императрица, как только услышала об этих четырех пунктах, тут же возразила:
– При всей моей любви к императору Николаю могу сказать, что наша политика была неправильной: мы больше интересовались Западом, его интересами, а между тем интересы славянских народов оставались в забвении, бывали на заднем плане. Мир должен быть заключен, пусть и не так скоро, но, конечно, не на основе четырех пунктов, которые диктует нам Запад.
А вскоре выяснилось, что Запад не только продиктовал эти четыре пункта, но придумал еще и пятый, который был совершенно недопустим. Никто никогда и не предполагал осуществлять эти четыре пункта. Но важно было выиграть время, занять Европу, а главное, дать Австрии возможность выпутаться из англо-французского союза. Что бы мы стали делать, если бы Австрия присоединилась к ним против нас? Мы не имеем никакой возможности защищать западную границу. А потом дипломаты на различных конференциях с западными странами все обговорили и приняли договор о мире – Парижский договор, пусть что-то мы и потеряли, но никаких территориальных уступок не сделали, Константинополь не получили, о чем так мечтал Николай Первый, кое-что мы потеряли… И славянские народы по-прежнему в кабале у Турции, а это половина ее населения вообще… Но еще придет время, а пока пришлось подписывать мир с Западной Еропой… Прошли времена Александра Первого, прошли времена Священного союза, когда мы господствовали в Европе…
Из Лондона стали приходить «Голоса из России», Александр Второй услышал об этом и тут же приказал князю Долгорукову доставлять непременный экземпляр этих «Писем» ему и императрице, которая тоже заинтересовалась этими «голосами». Первая же публикация от имени Русского либерала привлекла внимание императора своей цельностью и независимостью мнений, в которых он тоже почувствовал что-то из своих раздумий, которыми делился и в Манифесте о восхождении на престол, и в различных собраниях с дворянством, купечеством, с чиновным людом. Пусть не теми же в точности словами Русского либерала, но и он сказал о том, что необходимо провести реформы во всех сферах общественной и социальной жизни, и он, Александр Второй, еще отцу говорил, что декабристов нужно простить за попытку реформ, они увидели на Западе нечто такое, что и в России надобно ввести, пусть они ошибались, но мысли повсюду двигались в этом направлении обновления форм управления… Русский либерал говорит, что страна проснулась от мертвенного оцепенения, увидела бедственное положение России, повсюду возникала рукописная литература, предлагавшая ответы на тысячи вопросов современной русской жизни. Никто из авторов и не думает о революции, о свержении монархии, они думают лишь о вознаграждении за утраченные сорок лет безмолвия, они не растрачиваются в мелкой злобе о прошлом императоре, без малодушия, робости и преувеличения измеряют они пучину зол. Европа бунтовала, меняла династии и формы правления, а русских за это же называли спящими, русской мысли нельзя было дышать под невыносимым гнетом, а за время сорокалетнего террора возникла и опутала всю Россию в свои сети алчная, развратная и невежественная бюрократия, эта тирания нового рода, сквозь которую не доходит ни голос России до царя, ни мысли и намерения царя до России… Как радовались мои близкие и придворные, когда удалось освободить Клейнмихеля от должности, ведь все знали, что он не совсем чист на руку… Уж не говоря о том, как радовались, когда он уволил графа Нессельроде и назначил князя Горчакова на место министра иностранных дел, русского, родовитого, а главное, умного, образованного, знающего свой предмет не понаслышке, великолепно говорящего на всех европейских языках… Предстоят еще какие-то назначения, как бы не ошибиться в своем выборе… Кажется, нынешний благонамеренный государь, пишут в письмах, не дал убаюкать себя лживыми наговорами, что будто бы наш народ – скопище буйных сорвиголов, намеренных разрушить трон. Вся цензура стойко стоит между царем и народом, чуть что – сразу выбрасывает какую-либо свежую мысль, так ужасен гнет цензуры…
Александр Второй указал шефу жандармов доставлять ему и императрице всю печать из Лондона и тщательно изучали материалы, а порой и обсуждали между собой…
«Письма из России», «Колокол» и другие материалы от Герцена были очень популярны на Западе и в России, ему писали совершенно разные люди: студенты, чиновники, помещики, писатели, мещане… «Расчет Герцена был верен, – писали в журнале «Сын Отечества», – успех его изданий превзошел все ожидания; они расходились во множестве экземпляров; многие русские, приехавшие в чужие края, покупали (большей частью просто из любопытства) запрещенные листки и книжки. Довольно этих листков и книжек пробиралось и в Россию. Авторитет г. Герцена все рос и рос, имя его сделалось знаменем в известных кружках…» «Молодежь на тебя молится, – писал Константин Дмитриевич Кавелин, профессор Московского университета, историк, юрист, – добывает твои портреты, даже не бранит того и тех, кого ты, очевидно, с умыслом не бранишь. Словом, в твоих руках огромная власть. По твоим статьям подымаются уголовные дела, давно преданные забвению, твоим «Колоколом» грозят властям. Что скажет «Колокол»? Как отзовется «Колокол»? Вот вопрос, который задают себе все, и этого отзыва страшатся министры и чиновники всех классов».
Об огромной популярности литературы от Герцена писал и князь Мещерский в своих воспоминаниях:
«Началась совсем новая политическая жизнь. Забыт был Николай I, забыты были святые страды Севастополя, все принялось жить и сосредоточивалось около чего-то нового.
Это новое, смешно вспомнить, был Герцен… Явился новый страх – Герцен; явилась новая служебная совесть – Герцен; явился новый идеал – Герцен.
Теперь, столько лет проживши, видишь совершенно ясно, как легкомысленно, как ребячески или, попросту говоря, как глупо отнеслось тогдашнее общество к той задаче перерождения, которую оно представляло себе как неизбежное призвание нового царствования, как результат окончившейся Николаевской эпохи. Серьезно говоря, я и доселе ничего не узнал, проживши 40 лет, такого, что меня убедило бы в том, что царствование великого Николая требовало после его кончины какого-то позорного во имя прогресса забвения; напротив, яснее, чем когда-либо, я понял, что все заветы и предания этого царствования надо было для счастья России все до единого сберечь, как здоровые и крепкие основы русского государства, и заняться только переформированием обветшалых учреждений и крестьянским вопросом; вследствие этого казалось совершенно естественным, что крупные государственные умы того времени – а их было немало в 1856 году, – соединяясь около молодого Государя, сообща с ним разработали бы план необходимых реформ в их разумной постепенности.
Но именно этого-то не случилось. Ничего никем не было разрабатываемо с мыслью начать дело по плану и в порядке. И оттого-то – все сосредоточилось в Герцене. А Герцен своим явлением являлся самым циничным выразителем того характера случайности, который должны были принять задачи так называемого перерождения. Герцен основал эпоху обличения.
Это обличение стало болезнью времени, и оно-то испортило нравственно и духовно ту среду, из которой должна была исходить серьезная и строго проверенная реформаторская деятельность. А так как в основу герценского обличения легла его мелочная, личная, а потому антипатриотическая ненависть к Николаю Первому, то этим и объясняется, почему эпоха герценского террора соединилась с эпохой бессмысленного развенчания великой нравственной фигуры Николая Первого» (Князь Мещерский. Воспоминания. М., 2003. С. 47–48).
Князь Мещерский, вспоминая эти годы учебы в Училище правоведения, вспоминая разговоры после того, как выходили из училища, очень часто вспоминали недавно прочитанные брошюры Герцена, обычно и студенты делились на герценистов и антигерценистов, и по всему чувствовалось, что многие были захвачены духом либерализма, критиковали николаевщину, с его военщиной и тягой к дисциплине. Во главе всех учебных заведений был генерал Яков Иванович Ростовцев, поклонник Герцена и проводник всех его идей в преобразовании России, повсюду в министерствах, в департаментах, в газетах и журналах, повсюду были поклонники Герцена, поклонники его либерального духа, именно они поставляли Герцену обличительный материал, Герцена боялись больше, чем правительства.
<< Назад Вперёд>>
