Лето
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
А. С. Пушкин
В след за великим поэтом жители дореволюционной Москвы предъявляли лету свои претензии: шум, пыль, неприятные запахи.
Стоило горожанам с наступлением тепла выставить зимние рамы и открыть окна, как в их жилища врывался многоголосый шум улиц. Ранним утром сон обывателя прерывали гудки фабрик и заводов, извещавшие рабочих о скором начале смены. Спустя какое-то время раздавались крики уличных торговцев, старьевщиков, бродячих стекольщиков или точильщиков.
Но подлинным испытанием был грохот и скрежет железных ободьев тележных колес по булыжной мостовой. Железо, соприкасаясь с камнем, истирало его и создавало пыль. После проезда тяжело груженного обоза, так называемых ломовиков, пыль на улице стояла столбом.
Для борьбы с запыленностью Городская дума практиковала поливку мостовых. По улицам и площадям разъезжали специальные бочки, к которым были приспособлены широкие лейки. Однако само устройство булыжного покрытия – камень укладывали на песчаную подушку – подразумевало быстрое впитывание воды, да и камни под жаркими лучами солнца мгновенно высыхали. В результате, спустя короткое время после полива, пыль снова витала в воздухе.
Кроме малой эффективности, очевидцы отмечали еще одну особенность применения поливальных бочек: они продолжали разъезжать, щедро орошая улицы водой, даже во время проливного дождя.
Машины-цистерны, появившиеся на смену бочкам, также отличались чудачествами, но уже на свой лад – у них явно имелось стремление к «звездным пробегам». На эту странность «поливалок» «Голос Москвы» обратил внимание в 1913 году:
«Казалось бы, что этой гигантской машине, занятой спокойным и полезным делом поливки улиц, решительно некуда торопиться.
На деле же веселые шоферы катаются, развивая почти предельную скорость.
Вообразите себе это чудовище, разбрасывающее вокруг себя на несколько сажен воду, мчащимся взад и вперед со скоростью хотя бы трамвая».
Господство гужевого транспорта, неразвитость канализационной сети, мусорные ящики и ямы, имевшиеся в каждом дворе, – все вместе способствовало созданию в городе особого «летнего» аромата.
Чтобы избежать жизненных неудобств, связанных с наступлением лета, москвичи перебирались за город – на дачи. В общем смысле под этим понятием 100 лет назад подразумевалось обитание за пределами городской черты, а в частности под дачей понимались и бывший барский дом, и крестьянская изба, сданная на лето, и специально выстроенные домики. Понятно, что в каждую из этих категорий дачники вселялись в зависимости от своих финансовых возможностей.
«Я купил землю с лесом, не считая полуразвалившейся гнилой дачи, на этой земле больше ничего не было; в течение двадцатилетнего владения им я оставил его почти благоустроенным. Уже было выстроено несколько домов для житья, скотный двор, амбары, проложены шоссейные дороги, канавы для спуска излишней воды, оранжерея, грунтовые сараи со шпанской вишней, фруктовый сад, приносящий уже фрукты, и по всей усадьбе проложенные защебенные дорожки, огороженные подстриженными елками, с насаженным хвойным лесом, сделавшимся уже высоким и толстым. Кругом домов был разбит дендрологический красивый сад, и на выкорчеванных из-под леса местах был хорошо удобренный огород, дававший хорошие овощи»[95].
Поэтесса Нина Серпинская вспоминала, как в детстве она гостила в Быкове, по Казанской дороге, на даче, принадлежавшей ее дяде, профессору медицины:
«Самая красивая и заметная была дача Александра Павловича и Анны Николаевны Разцветовых, в три этажа, с вышкой, удобствами, которых мы не имели даже в Москве: проведенной водой, двумя ванными, смывной уборной, оранжереей, паркетными полами, двумя террасами – утренней и вечерней. Густые кусты жасмина окружали весь дом. Дальше от передней парадной террасы, по площадке, усыпанной песком, среди огромного цветника непрерывно бил фонтан из зонтика, прикрывающего нежную пару – обнявшихся девочку и мальчика. Шпалеры темно-красных роз, георгинов и пионов окаймляли ведущую к выходу аллею.
За вечерней террасой разбросались неожиданно заросли беседок, клумб, кустов, казавшихся непроходимым лабиринтом и переходивших в густой, почти не расчищенный смешанный лес».
Дача, выстроенная неподалеку отцом мемуаристки, скромным служащим парфюмерной фабрики Ралле, нисколько не напоминала «палаццо» богатой родни: «…дача вышла неудобной, тесной, темной: внизу – только четыре комнаты, столовая – проходная, кухня – с дымящейся плитой, уборная – холодная, постоянно засоряющаяся, темная, лестница наверх – крутая, извилистая, – и три продуваемые ветром комнаты с маленьким балкончиком на крыше. Мебель, привезенная из Москвы, стояла случайно, неудобно, неуютно. Крыша начала скоро протекать, и ее потом каждый сезон безрезультатно чинили. Вода из срубного колодца пахла ржавчиной, а артезианский обваливался»[96].
«Ах, это повторяется из года в год с роковой последовательностью и неизбежностью, – описывал фельетонист „Голоса Москвы“, как в начале весны „дачные“ думы вдруг овладевали горожанами. – Чуть только солнце сделается поласковее и начнет щедрее пригревать озябшую землю, на сцену появляется самый нелепый из всех нелепых вопросов – дачный вопрос.
В природе еще зимне-весеннее недоразумение, еще инфлуэнца, флюсы и плевриты чувствуют себя хозяевами положения и пока не собираются сдавать занятых позиций, а москвич уже затосковал.
Бог его знает, что с ним делается и почему весеннее дачное сумасшествие неизбежно, как любовь, но только с первых же чисел марта начинаются вопросы:
– Вы куда?
Москвичи понимают друг друга.
На вопрос «вы куда» никто не ответит:
– Домой обедать.
Или:
– К свояченице на именины.
Вопрос считается вполне ясным и определенным:
– В Кусково.
Или:
– В Вешняки.
И после этого начинается длинный и нудный сезонный разговор о преимуществах Кускова и Вешняков и недостатках Химок или какой-то 17-й версты.
Сейчас в дачных местностях уже появились «наниматели». Это типы наиболее нетерпеливые, которым кажется, что вот-вот все дачи разберут и им ничего не достанется. Так как таких типов много, то они сами и создают дачную горячку и достигают того, что к концу марта действительно ни одной «порядочной» дачи уже не найти».
Литераторы-юмористы, оседлывая из года в год привычного конька, старательно отображали в своих произведениях каждый шаг будущих дачников. Если верить журналу «Искры», «сезон» открывался семейным советом, на котором супруги обсуждали наем будущих чертогов, как это делали герои одного из рассказов на «дачную» тему:
– Ни за что! Помилуй: справа палаццо и слева палаццо, а наша дача торчит каким-то заморышем. Я все лето не знала, куда от стыда деться…
– Ну, так ведь палаццо-то, матушка, по двести пятьдесят да по триста ходят, а наша-то всего шестьдесят. Разница!..
– Можно за эти же деньги найти другую, где бы не торчали перед глазами всякие выскочки…
– Мухинскую возьмем…
– Сада нет.
– Ну – Полозовых. Хорошая дача: и сад, и все…
– Это во дворе-то? Очень нужно…
– А ту… желтенькую?
– Ах, оставь, пожалуйста! Ты готов куда угодно меня запечь, чтоб только винтить[97] тебе было удобно…
– Я думаю у Ивана Савельева снять… знаешь – на дороге?
– Это чтобы у решетки торчать и опять на офицеров глазеть? Нет уж, матушка, уволь… Будет и прошлого года…
У m-me Ребрышкиной вспыхивают зловещие огоньки в глазах, но она еще сдерживается.
– Потому я хочу Савельевскую дачу взять, – говорит она, – что хорошая и удобная дача…
– Очень удобная! Мне вместо комнаты каморка с окошком в хлев… Хорош кабинет!..»
Не будем утомлять читателей подробностями длинного спора. Как всегда, глава семьи под мощным натиском супруги вынужден был уступить, хотя последнее слово осталось за ним: «Нанимайте, что хотите и где хотите, – шипит Ребрышкин, – мне наплевать. Но я вас предупреждаю, собакой я жить не намерен и, ежели что, в городе останусь… да-с…»
Относительно же дач-дворцов, которые «ходили» по 250–300 рублей за сезон (с мая по сентябрь), стоит заметить, что такие цены существовали в первые годы XX века. В 1914 году в газетах писали по дачному вопросу: «…“порядочной”» московской дачей называется такая, в которой дует изо всех щелей, крыша «с протекцией», окна «без притворства», а двери «без запирательства», при цене от 300 до 500 руб., а иногда и дороже.
При даче «садик»: две метлы, из которых можно сделать полтора пучка розог, и один столб, на котором можно повеситься.
Масса удовольствий за небольшие деньги!»
Сам поиск будущего пристанища был делом далеко не легким. Опытные люди предупреждали, что к такому роду информации, как газетные объявления, следует относиться с опаской. Об этом же говорилось в рассказе А. М. Пазухина «Март»:
«„Глава“ берет газету и начинает просматривать публикации.
– Ишь, нагородили сколько!.. Удобная дача со всеми принадлежностями… Дача со всеми удобствами в живописной и здоровой местности… Барский дом-дача с отличным купаньем и вековым парком… Одним словом, чего душа хочет, того душа просит. А как поедешь смотреть, так и окажется, что дача со всеми удобствами курятник какой-нибудь… Превосходным купаньем называется гнилая лужа, а чудный парк состоит из полудюжины ощипанных деревьев, с которых даже розги не выберешь… чтобы ребятишек выпороть».
Убедиться в добросовестности сделанных предложений можно было только личным осмотром. Но для того чтобы отыскать заветные ворота, на которых висел клочок бумаги с надписью: «Здаеца сматреть можна. Оцене узнать в лавке», приходилось предпринимать настоящую экспедицию по весенней распутице. Не гарантировали успеха и переговоры с «дачным агентом», бравшим «первопроходца» в оборот, едва тот успевал сойти с поезда:
«Пожалуйте, господин хороший, пожалуйте, – говорит он, извиваясь ужом. – Дачку мы вам сейчас предоставим. Первый сорт дачка есть, такая дачка, что не токмо во всей округе, а даже в целой Европе нет… генеральская дачка, полковничья. В прошлом году один фабрикант жил, так, уезжая, красный билет мне пожаловал и стакан шампанского вынес. „Вот, говорит, тебе, Никитич, за то, что ты мне дачей услужил. Пожалуйста, говорит, Никитич, не отдавай ее никому на будущий год. Я, говорит, опять приеду, потому эта дача единственная“. Пожалуйте, сейчас вам покажу ее.
– Да ведь ты говоришь, что фабрикант этот ее за собой оставил?..
– Фабрикант?.. Он, господин, точно что оставил, а только сейчас у него семейное происшествие и он приехать не может. А то бы он ни в жисть эту дачу не уступил, так бы и умер тут.
Искатель дач отправляется в неведомые страны, покрытые непроходимыми снегами, вязнет в этих снегах по пояс, проваливается в зажоры, скачет через лужи и наконец попадает в какую-то хибарку, со всех сторон подпертую и окруженную некоторым подобием парка.
– Зачем же ты привел меня, проклятый, сюда? Ведь это не дача, а собачья конура, ведь она сгнила вся, ведь тут и через крышу, вероятно, льет и ветром всю шатает эту дачу…
– Ах, господин, да как же ее может шатать, ежели она сейчас вся на подпорках, нисколько ее даже не шатает. А ежели насчет дождя, так это кум исправит в лучшем виде. У меня, господин, кум миллионер, ему двести-триста целковых выкинуть ничего не стоит. Он вам и щели все забьет, и даже дозволит вам новыми обоями эту дачу оклеить, ежели ваше такое желание будет».
Если же говорить серьезно, то к началу XX века многие дачные местности уже давно имели сложившуюся репутацию, и в «сезон» на страницах периодических изданий постоянно появлялись характеристики мест летнего обитания москвичей. Вот, для примера, небольшие отрывки из обзоров, относящихся к 1902 году:
«Самое именитое замоскворецкое купечество на дачный сезон переселяется в Сокольники. Их шикарные дачи-особняки подчас напоминают конструкцией те же самые замоскворецкие дома-особняки – только малость полегче материал будет… Ну, и фантазии архитектор больше допустил… А так дом на совесть, – хоть зимой живи. Цены дач дорогие. Поближе к Сокольникам – приступу нет, подальше – доступнее. […]
Воробьевы горы. Два села – Воробьево и Троицкое-Голенищево – расположены на них, но жилые и полужилые дачные строения раскинулись по всем окрестностям. Крестьяне, не впадая в преувеличение, можно сказать, все живут панорамой Москвы и эксплуатируют ее всевозможным образом.
Одни сдают землю под дачи москвичам, которых притягивает как магнит эта панорама. Другие сдают свои избы под дачи. Третьи – лесочек и садик для «чайничья». Четвертые – сами чайные содержатели. Пятые – объегоривают всякими иными способами.
Особенно много на Воробьевых горах именно этих пятых.
Легкий труд «показывания Москвы» дурно отразился на нравственности [крестьян] Воробьевых гор. Дачники особенно жгуче недовольны именно своими хозяевами-крестьянами, и, если не будут приняты меры, данный промысел здесь должен совсем сократиться. […]
Кузьминки действительно представляют прелестный уголок, но природной красотой далеко еще не исчерпывается все их значение как дачной местности. Они для москвича должны быть дороги ощущением, что в 15 верстах от Москвы он может найти себе настоящий деревенский покой и отдых, а не то расшатывание нервов, каким награждает вас большая часть других дачных поселков.
Действительно, на пространстве 140 десятин[98] раскинулись 32 дачи; вы смело можете отправляться гулять в парк, не надевая шикарных туалетов, и можете быть вполне уверены, что вас никто не встретит; наоборот, – желаете общества, вам стоит отправляться в места для прогулок, наиболее излюбленные кузьминскими дачниками.
Ко всему присоединяется отсутствие пыли, грязи, громыхающих поездов с ужасными ревунами-свистками, граммофонов и прочей прелести. […]
Одной из любимейших дачных местностей зажиточных и полузажиточных московских жителей является Кунцево. Станция Кунцево находится на десятой версте по Брестской железной дороге. Лица, не желающие считаться с прелестью железнодорожного движения, могут проехаться из Москвы туда даже на извозчике, не говоря уже о велосипеде. Вы слезаете на станционной платформе, длинной-длинной и почти всегда кишащей дачниками, встречающими, провожающими и просто гуляющими здесь! Это – Кунцевский клуб. От самой платформы начинается Новое Кунцево. Ряд дач среднего размера и качества тянутся вдоль шоссе, поворачивают от него направо, углубляются в рощу и образуют общедачный пейзаж. Дачки перекинулись даже и по ту сторону от шоссе, но там не так удобно: растительность скудна. Цены на дачи недорогие, при каждой отведен приличный участок для сада, – вот почему дачи в Новом Кунцеве почти не пустуют.
Для сравнения приведем характеристику Сокольников из обзора, написанного в 1913 году: «Теперь Сокольники – очаровательный уголок. Широкие аллеи с прекрасными дорогами, электричество, безупречные подъездные пути сделали то, что москвич, особенно занятой, которому нельзя далеко уезжать из города, тянется сюда со своим летним скарбом, наполняя дачи в конце апреля. […]
Дачи тут дороги и, конечно, разбираются загодя. Впрочем, на окраинах можно получить и недорогую дачку, но там Сокольники носят характер скорее города и могут удовлетворить лишь очень невзыскательных людей.
Представление о дачном поселке «на окраинах» Сокольников, селе Богородском, можно почерпнуть из воспоминаний Н. М. Щапова: «К моему времени оно было густо, беспорядочно застроено мелкими дешевыми дачами, разделенными узкими, грязными, никогда не просыхавшими проездами. По одному из них с трудом пробирался рельсовый путь конки. Дачники были бедные, среди них было много многодетных евреев с грязными ребятишками. Богородское часто выгорало целыми районами»[99].
Видимо, такого рода поселки имел в виду М. Любимов, когда в 1914 году на страницах «Голоса Москвы» иронизировал по поводу неистребимой тяги москвичей летом устремляться на дачи:
«На даче так хорошо: пахнет луком и капустой из кухни соседа, видно, что стирает соседская прачка, как дерутся дети почтенного визави, и слышно, как ругается с кухаркой Анна Петровна.
А после обеда можно лечь в гамак, – за отсутствием деревьев привязанный к двум столбам, – и вдыхать придорожную пыль, наслаждаясь музыкальными криками:
– А-агурчи-ки-и зе-ле-ны-ы! Цветна-а капуста-а-а!..
Над головой хрипит чей-то граммофон, справа ругаются, слева просто кричат.
Как безумно весело!
И как близко к природе!»
Некоторые прилегавшие к Москве дачные местности при определенных условиях превращались в своеобразные фешенебельные пригороды. Примером может служить Петровский парк.
«Давно ли, кажется, он представлял из себя настоящую деревню с запущенным лесом, служившим надежным пристанищем всевозможным рыцарям легкой наживы, – писал „Голос Москвы“. – Дачи, если можно было назвать собачьи конуры дачами, занимались туго и, за исключением собственных, обслуживали среднюю буржуазию. Колоссальный рост бегов и скачек все изменил; трамвай, связавший город с парком, давал возможность служащему человеку жить в парке без ущерба для себя, и жизнь вдруг закипела ключом.
Парк пообчистился, появились изящные особняки, и московский Булонский лес, как стали называть парк, стал самым популярным местом».
В Петровском парке, например, располагалась знаменитая вилла «Черный лебедь», выстроенная по заказу Н. П. Рябушинского. «Вся Москва» с завистью говорила о собранной там коллекции художественных произведений. Так, в 1910 году газета «Раннее утро» писала о Рябушинском: «При первых известиях о революции в Португалии отправился туда, приобрел там массу предметов из имущества, конфискованного в католических монастырях, и теперь комнаты „Черного лебедя“ заполнены статуэтками Мадонны, разными распятиями и другими священными предметами католического культа редкой художественной работы».
Со временем развитие дачных мест приводило к тому, что они превращались в «поселения-спутники» Москвы, где жизнь не замирала и зимой. В них возникали особые комитеты – «общества благоустройства», которые целенаправленно занимались улучшением быта. Об успехах одного из таких обществ, Лосиноостровского, в 1910 году сообщала газета «Раннее утро»:
«Благодаря близости от Москвы, удобству, дешевому сообщению – Лосиноостровский поселок развивается с каждым годом. Жителей в зимнее время здесь около 3000 человек, которые живут по правой и левой сторонам железной дороги.
На правой стороне – поселок Общества торговых служащих. На левой стороне имеется общество благоустройства, благодаря работе которого местность принимает все более и более благоустроенный вид.
Этой осенью открыты образцовая гимназия и детский сад для детей обоего пола. Гимназия помещается в центре поселка, в парке Удельного ведомства, в собственном здании.
Организуется вольно-пожарная дружина. Поселок освещается круглый год. Вся левая сторона поселка освещается керосино-калильными фонарями. Имеются, кроме частных, две потребительские лавки, два аптекарских магазина, парикмахерская и пр. В январе предполагается открыть почтовое отделение.
Общество благоустройства заботится о возможных увеселениях «поселян». В здании гимназии в течение зимнего сезона предполагается устраивать периодические литературно-вокально-танцевальные вечера и спектакли. На площадке о-ва будет устроен каток и гора и будут организовываться прогулки на лыжах.
Благодаря наплыву желающих зимовать в поселке, поднялись цены на зимние дачи и спешно строятся новые дома, приспособленные для зимнего жилья.
Много сетований слышится со стороны жителей по адресу железной дороги: благодаря тому, что на правую сторону нет перехода, приходится пролезать через вагоны или обходить чуть ли не за версту. Понятно, что это возбуждает справедливое негодование среди посельчан».
Обычно горожане перебирались на лоно природы с установлением настоящего тепла – как правило, когда в начале мая распускалась листва. Москвичей со сравнительно скромными доходами, которых дороговизна столичной жизни вынуждала откочевывать на дачи пораньше, называли «первыми ласточками». Местность, где им приходилось обитать, не отличалась особыми природными красотами:
«Большинство „осиновских“ дачников переезжают сюда в первых числах мая и живут до конца сентября, а то так и до начала октября, если осень удастся теплая. Самые же экономные и расчетливые дачники или же такие обыватели, скромный бюджет которых заставляет осторожно обходиться с каждой копейкой, переселяются на дачу в половине апреля, лишь только сойдет снег, лишь только представляется хотя бы маленькая возможность жить в сколоченных из барочного леса домиках и тем сохранить несколько десятков рублей из скромного бюджета.
Рублей за семьдесят в лето в Осиновке можно нанять дачу «со всеми удобствами». Что это за удобства – вопрос иной, но все же это дача, все же ребятишки не дышат московской пылью, не задыхаются от городских «воздухов», а родители их имеют возможность месяцев шесть или пять с половиною отдохнуть от непосильного бремени городских квартир, от алчности дровяников, ну да и приятно все-таки сказать знакомому, который остается в Москве, что мы-де живем на даче. Ведь очень много таких, которые не имеют возможности поехать и в эту самую Осиновку».
Отъезд из города «первых ласточек», их мучения, связанные с перевозом домашнего скарба, также не проходили мимо внимания юмористов. Сделанные ими «зарисовки с натуры» по заведенному порядку появлялись на страницах изданий вроде московского журнала «Искры»:
«Тише, черти! – кричит маленький, тощий человечек в чиновничьей фуражке, – этак ведь вы камня на камне не оставите!..
Дюжие ломовики перебрасывают, как перинку, ореховый шкап на широкую «платформу». Два воза, еще не нагруженные, стоят на дворе. Кругом весь квартирный скарб – столы, стулья, кровати.
– Будьте благонадежны, – говорит рыжий ломовик, – не впервой… Одиннадцатый год перевозим… С вашего двора вчерась полковницу одну свозили – все в аккурате.
– Да, в аккурате! – вмешивается дворник. – А комод-то? Вдребезги, ироды, комод разнесли…
– Комод!.. Так ведь это, братец, мебель какая? Старомодная, она век свой отжила… Комод, друг ты мой, завсегда расшибется, хошь ты его пальцем не тронь… Митюха! Заводи веревку-то, цепляй шкап-то под жабри-ну… Та-а-ак!.. Крепче тяни, небось…
– Да ведь трещит! – останавливает его чиновник.
– А это он от удовольствия, ваше благородие… потому приятно ему, затяжку чувствует, ровно бы барыня в корсете…
На лестнице раздается гул от падения чего-то твердого. Затем треск. Чиновник кидается, как угорелый.
– Разбили, анафемы!.. Вот народец-то!..
– Сглянь-ка, Митюк, – говорит рыжий ломовик, – чего это там Петруха ахнул…
– Да чего смотреть-то? Знамо дело – умывальник… Говорил ему, лешему, что беспременно опрокинет…
Чиновник суетится около разбитой мраморной доски и отскочившей дверцы. Сверху спускается его жена с двумя ребятишками.
– Карета приехала?
– Нет еще… а вот тут умывальник приехал, – вдребезги разнесли…
– Рази нарочно? – оправдывается ломовик, – лестница-то склизкая, нога не держит…»
По свидетельствам современников, к поломкам мебели при переездах обыватели относились без излишнего драматизма, поскольку в Москве было много столяров, и труд их стоил недорого.
Те из горожан, кто снимал дачи, уже обставленные мебелью, свой скарб на лето помещали для сохранности на специальные склады. Один из них, например, располагался на Болотной улице в «Кокоревском подворье».
В своих мемуарах Н. М. Щапов упоминает, что на даче, которую его отец, приказчик торгового дома, снимал в течение многих лет, стояло «много специальной дачной мебели». И тем не менее для переезда туда и обратно ежегодно их семейству требовалось пять возов: «с бельем, одеждой, книгами, посудой, игрушками, кухонной утварью, корытами, бочками, курами и т. д.… Рояль перевозится отдельно особой конторой». Интересно, что у опытных хозяев процесс сборов был отработан досконально, и это гарантировало от потерь в пути:
«Из сарая в комнаты приносится несколько сундуков. В один укладывается белье и одежда, в другие (в сено, чтоб не разбилась) – посуда, в третьи – съестные припасы: мука, крупа, масло, сахар – много сахара, ведь будет вариться варенье.
В день переезда ранним утром приходит пять подвод с пятью неуклюжими возчиками-мужиками. Зато папа из амбара присылает самого ловкого, расторопного артельщика – черноватого Василия Козлова. Последний является с запасом красиво сложенных, остро пахнущих рогожек и с пучком крепких, уже нарезанных на концы бечевок.
На дворе, на солнышке расстилаются две рогожки, на них складываются тюфяки, подушки, одеяла всей семьи. Внутрь запихиваются зеркала и зонты. Все это покрывается опять рогожами и по краям зашивается бечевками, продетыми в медную иголку. Это – тюки. Кухарка укладывает кухонную посуду в бочки.
Все перевозимое имущество вытаскивается возчиками на двор и по указаниям Козлова нагружается на подводы. Он заботится о том, чтобы возы были нагружены равномерно, а не так, чтобы все тяжелые сундуки попали на одну подводу, а легкая плетеная мебель – на другую. Надо, чтобы в дороге ничего не развалилось, не потерялось и не побилось и чтобы сопровождающим было удобно сидеть наверху вместе с самыми хрупкими грузами – курами и детским велосипедом.
Наверху усаживаются Козлов, дворник, кухарка и горничная. Уложив возы, возчики, дворник и сам Козлов собираются на кухне: им полагается водка и закуска. Потом обоз «с Богом» трогается. Ворота закрываются, наступает тишина.
Мы тоже закусываем, няня подметает пол, потом отправляется нанимать легковых извозчиков. Мама запирает шкафы, сундуки, окна и двери. Правда, наиболее ценные вещи (шубы, зимние платья, столовое серебро) уже свезены в фабричную кладовую и уложены там с камфарой и скипидаром (позже стали употреблять нафталин) в огромный, горбатый, обитый жестью сундук. Садимся попарно на извозчиков… В руках – самые нежные бьющиеся вещи: лампы, вазы, часы. По дороге обгоняем медленно плетущиеся возы, машем сопровождающим руками, бабы смеются, сидя наверху, мужики степенно шагают сбоку.
Пришли возы, суматоха. Все распределяется по своим местам. Чаю днем нет – некогда. Ужинаем поздно, когда кухарка Анна раз берется и успеет что-то состряпать на шестке, на тагане, на лучинках, ведь еще нет ни керосинок, ни тем более примусов»[100].
Пока дачники осваиваются на новом месте, вернемся ненадолго в опустевшую Москву, где в то время наступал сезон строительства. Москвичи покидали город, а им на смену приезжали строительные рабочие.
«В данное время в Москве замечается усиленный прилив рабочих из центральных губерний, – сообщал в репортаже „на злобу дня“ Влас Дорошевич, – …чуть не десяток московских вокзалов ежедневно выбрасывают массу „сермяжного люда“, вереницами расползающегося затем по обширной Москве… Открывается сезон строительных работ!
Плотники, каменщики, штукатуры – все это стекается теперь сюда в чаянии заработка…
Мне пришлось наблюдать вчера около одного из вокзалов не лишенную интереса в бытовом отношении сцену. Толпа мужиков, человек около ста, расположилась лагерем около ворот вокзала.
– Ждем со вчерашнего дня!
Оказывается, что столичный подрядчик, привезший этих людей, куда-то пропал, любезно предоставив мужикам ожидать его степенства более суток на дворе…»
Однако, как правило, встречи с подрядчиками проходили без проблем. Из-за постоянно возраставшего спроса на жилье строительство приносило большие выгоды, и рабочие были нарасхват.
Определившись на место, те строители, у которых не было инструмента, шли покупать необходимое на Хитров рынок. Там же, в ночлежных домах, они находили временное пристанище. Но чаще всего рабочие всей артелью жили прямо на стройке.
Писатель Яков Коробов, ездивший в юности на заработки в Москву, оставил описание быта строителей в начале XX века:
«Ели, пили и спали тут же, на стройке. Выбрав какой-нибудь угол или целую комнату, без полов, рам и без дверей, сколачивали столы и кое-какие скамьи. Садились тесно друг к другу, что было особенно неприятно летом в жару, и, соблюдая глубокое молчание, работали ложками.
Обеденный ритуал строго поддерживался десятником. Например: маленькие и подростки не могли садиться за стол, а стояли сзади рабочих и тянулись к чашке через них. Этот порядок выработался по тем соображениям, что из-за стола им бы приходилось то и дело вскакивать, то за подбавой, то за квасом тому или иному мастеру.
Так же строго соблюдался порядок в самом хлёбове. Все ложки одновременно должны были опускаться в огромную деревянную чашу и никоим образом впредь до особого сигнала не вылавливать плававших там кусочков мяса.
Выхлебав до половины щи или в редких случаях похлебку, десятник клал ложку на стол и, выждав маленькую паузу, деловито приказывал:
– Крестись!..
Все дружно начинали креститься. Десятник ударял ложкой по краю чаши и давал новую команду:
– По первому!..
Ложки дружно опускались и почти одновременно подносились ко рту с пойманными кусочками мяса. Десятник опять клал ложку и зорко наблюдал, все ли успели прожевать мясо.
– По второму…
И так до трех-четырех раз, а потом команда отменялась и ложки ныряли вразброд. По большей части и ловить было нечего, потому что мясо отпускалось в самом ограниченном количестве. Последний же кусок некоторые избегали ловить, потому что есть примета, кто поймал – тому жена изменит.
[…]
Спать ложились тут же после ужина и в этом же помещении, не смущаясь засохшими испражнениями, сгруженными по углам.
Утром, без четверти в четыре, наш десятник Матвей, прозванный артелью «волк», заводил обычную песню, такую ненавистную нам:
– Вставай, молодчики, вставай!..
Тимка Забалдуев должен был к этому времени вскипятить так называемую коробку для утреннего чая. И день начинался такой же, как вчера и какой будет завтра».
Отдых строителям полагался по воскресеньям да по большим праздникам. Часть рабочих, еще не порвавших окончательно с крестьянским трудом, на Петров день разъезжались по деревням на время сенокоса.
Множество строек, происходивших в Москве, создавали разного рода неудобства жителям, оставшимся в городе. По этому поводу в 1914 году поделился наболевшим с читателями «Голоса Москвы» обозреватель городской жизни М. Любимов:
«Строительный сезон начался, и на московских улицах уже воздвигаются заборы, за которыми идет постройка небоскребов. Ничего нельзя против этого иметь.
Но беда в том, что каждая новостройка делает прилегающий к ней район улицы непроходимым и непроездным.
На каждой стройке заняты десятки, иногда сотни пеших и конных рабочих, и все они считают, что улица находится в их исключительном пользовании. Они держат себя около построек, как гунны в завоеванной стране, решительно не желают считаться ни с чьими интересами.
К великому моему несчастью, мне ежедневно приходится проезжать мимо нескольких построек и ежедневно же испытывать всю прелесть столкновений с гуннами, именующимися в Москве строительными рабочими. Дошло до того, что я просто с ужасом выхожу из дома, потому что заранее знаю о предстоящем удовольствии выслушивать ругань между моим извозчиком и ломовыми, загромоздившими всю улицу и не дающими возможности проехать. О ежедневной потере нескольких минут времени я уже не говорю».
Обыватели, вынужденные оставаться в городе, стоически мирились с неудобствами, а счастливчики, обосновавшиеся на дачах, наслаждались подмосковной природой. Занятия дачников былых времен, как нам кажется, не требуют подробных описаний. Понятно, что это были прогулки по окрестностям, сбор ягод и грибов, купание, катание на лодках и велосипедах.
Журналисты-обозреватели дачных сезонов отмечали, что среди москвичей периодически возникали различные массовые увлечения под девизом «А чем мы хуже соседей!». Скажем, стоило кому-нибудь разбить перед своей дачей какую-нибудь особо пышную клумбу, как тут же возникала самая настоящая эпидемия устройства цветников. Тем более что сделать это было не сложно – по заказам публики садовники-профессионалы высаживали в клумбы готовую рассаду в горшках-летниках, стоивших копейки.
«Однообразное мелькание экипажей скоро надоедает и, оставив круг, вы пройдете к памятнику Екатерине, где продолжают резвиться дети. Изображение „Жены Великой“ перед дворцом красиво и оригинально. Минуя его, спуститесь по одной из дорожек к шоссе, оставив за собой полукруг Петровского дворца, и на вас сразу пахнет совершенно другою жизнью. Там, сзади, скучающая традиционная Москва, здесь – веселая молодежь, быстро мчащаяся по прямой, как стрела, велосипедной дорожке. Сотни, тысячи велосипедистов несутся из Москвы в парк, к Всехсвятскому.
Отдохнув немного около станции велосипедных обществ, велосипедисты пускаются в обратный путь. Конечною целью их являются ресторанчики, где, бросив своих стальных коней, они обсуждают вопросы велосипедного спорта. Кавалеры, дамы в широких шароварах сидят за столиками и весело болтают, спорят о преимуществах одной системы велосипеда перед другой, доказывают необходимость свободного колеса и тут же проектируют дальние экскурсии.
– Однако, господа, пора двигаться! – говорит кто-нибудь.
– И в самом деле! А то темно будет!
– А фонари на что?
Зажигают фонари, и по потемневшей дорожке мелькают светляки».
В 1913 году, как отмечалось в обзорах городской жизни, тон в Петровском парке задавали «спортсмены» уже иного толка – завсегдатаи располагавшегося поблизости ипподрома. Зато в Сокольниках спорт расцвел пышным цветом: «…футбол, лаун-теннис, все модные игры имеют верных адептов среди местной молодежи. Веселым роем проносятся легкие велосипеды по идеальным дорожкам, устраиваются импровизированные гонки и пыхтят мотоциклетки».
Остается добавить, что в дореволюционное время велосипед-тандем острословы называли «ловушкой для женихов»: мол, летней порой покатается девица с кавалером, а осенью, глядишь, свадьба.
Впрочем, «дачные» романы завязывались не только на велосипедных дорожках. Важным подспорьем в этом деле служил так называемый «круг» – место, где проходили увеселения. Там устраивались выступления музыкантов и время от времени проводились балы, на которых молодежь могла всласть потанцевать. Сокольнический «круг», где собирались «сливки» московского общества, для купчих, имевших дочек на выданье, был одним из самых привлекательных мест.
А вот Богородский «круг» запомнился Н. М. Щапову, как «голая, утоптанная ногами, огороженная забором площадка с эстрадой для оркестра, галереей от дождя и двумя-тремя торговыми палатками».
В некоторых дачных поселках давали спектакли «летние» театральные труппы.
В них не блистали артисты первой величины, но порой их игра вызывала высокие оценки. Описывая историю дачного театра в Богородском, В. А. Бессонов приводит оценку «летних» театров, сделанную А. А. Блоком: «Это тоже целый мир, в котором кипит своя разнообразная жизнь, и что здесь – среди жестоких нравов, диких понятий, волчьих отношений – можно встретить иногда такие драгоценные блестки дарований, такие искры искусства, за которые иной раз отдашь с радостью длинные „серьезные“ вечера, проведенные в образцовых и мертвых театрах столицы»[101].
Однако чаще всего отзывы о постановках на «дачных» сценах носили критический характер. Особенно доставалось любительским спектаклям, поставленным силами самих дачников и служившим скорее средством от скуки, чем образцами высокого искусства.
В том же ключе однажды выразился литератор А. С. Грузинский (Лазарев): «…в дачных местностях неспокойно, по слухам, свирепствуют шайки любителей драматического искусства и, нападая на мирных дачников, отнимают у них кошельки, выдавая взамен билеты для входа на любительские спектакли».
Для «дачной Мельпомены»
Открыт театров ряд,
И крошечные сцены
Спектаклями сулят…
И дачник наш московский
Там зрит «искусства пир»:
Калечится Островский,
Увечится Шекспир…
Кроме «дачных» романов и «дачных» театров, в литературе на темы летнего сезона обязательно фигурировали «дачные» мужья. Его типичный портрет обычно выглядел так: затурканный женой господин, который каждый вечер, обремененный огромным количеством свертков, едет на дачу. По дороге он лихорадочно сверяет покупки с длинным списком заказов от домочадцев. Рано утром ему приходится снова отправляться в Москву на службу.
На долю этих бедолаг выпадало самое большое испытание – постоянное курсирование между городом и деревней. И по большей части средством передвижения у них был поезд, опять же именовавшийся «дачным» и вызывавший у пассажиров массу нареканий. Например, в 1900 году прозвучали жалобы на то, что в ночное время на станции Химки касса постоянно закрыта, а кондукторы под разными предлогами отказывались продавать билеты севшим на поезд пассажирам. Из-за этого публике приходилось ехать «зайцами» и платить штрафы при появлении контролеров.
О прочих «прелестях» поездок за город по железной дороге говорится в стихотворении «Дачные поезда»:
Жестокие порядки
На дачных поездах.
Заполнены площадки,
Висят на буферах;
И, словно сельди в бочке
(К чему такой закон?..),
Отцы, мамаши, дочки
Напиханы в вагон…
И теснота, и душно…
Там – ругань, тут – укор…
Но мимо равнодушно
Проходит кондуктор…
«Вы подумайте: огромные вагоны с двумя выходами на концах, – писал В. А. Гиляровский. – Надо пройти весь коридор, застрять на узкой площадке, спускаться с ловкостью акробата вниз на три ступеньки, держась непременно обеими руками за ручки вагона, как по пожарной лестнице.
И в довершение всего, если на полустанке вагон не дошел до платформы, повиснуть надо над откосом полотна, иногда покрытым острым щебнем, иногда полуаршинной глубины грязью. Повиснуть над бездной, имея багаж, сложенный на площадке вагона в ожидании носильщика или доброго человека из пассажиров, который передаст вам багаж, когда вы очутитесь на земле.
А между прочим, для дачных поездов в прошлом году на некоторых железных дорогах были установлены полуминутные остановки, да именно на тех полустанках, где платформа длиной в три вагона, а пассажиры остальных вагонов обречены на сальто-мортале прямо на полотно. И строго, под угрозой штрафа, было предписано начальникам станций ровно 1/2 минуты и не больше держать поезд.
Пассажир только успел вынести на площадку корзину или кулек с провизией и начинает спускаться, чтобы через пять минут быть на своей даче и мирно обедать в кругу семьи… Он уже опустил ногу с нижней подножки вагона и ищет отдаленную землю… Но вдруг по мановению руки начальника станции поезд без звонка и свистка тихо двигается, и бедный пассажир взбирается опять на площадку, так как перед ним стоит задача рыцаря на распутье:
– Сам соскочишь – багаж остался… Домой попадешь – обеда не будет!
– Цап-царап! Пожалуйте доплату!..
И пойдет канитель со всеми последствиями… И вместо того чтобы пообедать дома, вы можете очутиться в жандармской следующей станции, откуда вас могут отправить под конвоем пешком за 15 верст в стан.
– Для удостоверения личности!
– Полминуты! Ни секунды больше! Иначе штраф, – помнит начальник станции и строго блюдет расписание.
А что делать пассажиру в полуминутную остановку? Как выйти из вагона?
Если еще при этом впереди вас стоит на площадке вагона почтенная старушка на костылях, или весь коридор впереди перед вами займет купчиха пудов на одиннадцать весом, да еще с двумя кульками и чемоданом? […]
При наших вагонах, при наших коротких платформах не то что наш благополучный россиянин, а ни один тренированный иностранец не выскочит из вагона в полуминутную остановку…»
Для измученных поездами «дачных» мужей самым большим праздником был, пожалуй, «день варенья» – время, когда начинались заготовки на зиму. Настоящие хозяйки не доверяли это ответственное дело кухаркам, а все делали сами. Мужья же получали приказание: «Не вертеться под ногами». Один из таких счастливчиков заявлял со страниц журнала «Искры» (раздел анекдотов): «В дни варки варенья я получаю разрешение обедать в ресторане… С 8 часов до 12 ночи обедаю, хе-хе-хе!»
Судя по свидетельству очевидца, Н. М. Щапова, процесс варки варенья был делом далеко не простым и действительно требовал полного сосредоточения:
«С утра мама и Мина садятся чистить ягоды, я помогаю; вытаскиваем веточки из ягод, кладем их в один ряд, шапочками вверх, на мелкую тарелку, плохие отбрасываем – пойдут на кисель. Из одной тарелки будет „варя“.
После обеда в прохладный уголок сада (там есть деревянный стол) выносятся две жаровни – круглые железные коробки на ножках с дырами и решетками внизу, корзины с углями и шишками, три-четыре медных тазика с деревянными ручками, мешок с сахарным песком, банка патоки, ведро воды, столовые ложки. В тазики отмериваются стаканами вода и сахар, в жаровнях зажигается уголь. Когда сироп разогреется, в него добавляется ложка патоки (чтобы варенье не засахаривалось). Когда сироп вскипит, в него осторожно ссыпается тарелка ягод. Затем «варя» варится до тех пор, пока ряд примет не покажет готовности варенья: пена пойдет особой формы – «гвоздями», кипение будет издавать особый звук, сироп тянется в особую нитку, капля его в холодной воде падает на дно.
Однако нельзя варить «варю» без перерыва. Немного покипев, тазик переносится на стол, заменяясь на жаровне другим. Первый немного остывает, его трясут кругообразно. От тряски пена сбивается в кучку и снимается ложкой, ягоды пропитываются соком и делаются сочными. Из малины, кроме того, выбиваются зернышки, их вылавливают дырявой ложкой. Готовые «вари» выливаются в миску. Там варенье стынет открытым. Вечером, еще теплое, оно раскладывается в стеклянные банки, завязывается бумагой, надписывается. Потом оно хранится в чулане почти при комнатной температуре. […]
Мое «дело» при варке (я, наверно, больше мешаю, чем помогаю) – подкладывать по маминой команде в жаровню уголь и шишки; шишки дешевле угля, набираются в роще, но на них варенье кипит слишком энергично, и ягоды развариваются. С пенками в тот же день пьем чай, они слишком быстро портятся.
Чистятся проще всего абрикосы, бергамоты (сливы), персики – вынимаются косточки; затем малина, клубника ананасная, виктория, русская – обрезаются стебельки и цвет, яблоки китайские – удаляются сердцевинки, простые – еще чистятся и режутся на куски. Труднее вынимать косточки из вишен, мирабели, кизила. Самая большая канитель – чистить от зернышек шпилькой красную смородину и булавкой – барбарис. […]
Варенья наваривалось несколько пудов. Женская прислуга варила его себе самостоятельно. Круглый год послеобеденный и вечерний чай пили не с сахаром, а с вареньем; оно же шло в пироги на третье. С сахаром пили чай: мужчины с лимоном и любители со сливками. Перевозились банки в Москву бережно, в особом сундуке с сеном.
Кроме варенья, готовились (больше осенью) на уксусе с сахаром маринады, которые почему-то назывались соленьями. На них шли красная и белая смородина, вишня, слива, крыжовник, виноград, клюква, китайские яблочки»[102].
К неприятным особенностям дачной жизни относились бесчинства бродяг. С наступлением теплых дней московские босяки, обитатели Хитрова рынка, тоже перебирались на лоно природы. Встречи с ними «под сенью тенистых рощ» грозили дачникам материальными потерями и моральным уроном. Н. М. Щапов упоминал, что из-за «бродяг-золоторотцев» в Сокольниках считались небезопасными районы первого и второго просеков.
В 1913 году в Кускове одна из дач превратилась в настоящий воровской притон. Ее арендовал скупщик краденого и заодно устроил там «мельницу» – тайный игорный дом. Дачники трепетали от соседства с бандитами, пока агенты сыскной полиции не устроили облаву, во время которой было арестовано около десятка преступников.
Поскольку силы сельской полиции были недостаточны, по распоряжению губернатора в каждом дачном поселке Подмосковья полагалось нанимать несколько сторожей. Видимо, эта мера была эффективна, пока стояли светлые ночи. Приближение осени и завершение дачного сезона в газетах характеризовалось так:
«С наступлением темных августовских ночей кражи учащаются, дачники спасаются бегством. Зимою – начинается форменный разгром дач. Имущество вывозят возами. В редких случаях находят виновных. Да и здесь мало утешения: приговор суда – тюрьма является для разбойника бесплатным приютом».
В рассказах о ночных страхах, которые переживали последние из дачников, обязательно фигурировала одна деталь: треск парусины, которую бродяги обрывали с веранд.
Отъезд с дачи также имел свои особенности. Например, опытные люди окончательный расчет с хозяином оставляли на последний день. Те, кто платили вперед сразу за весь сезон, могли столкнуться с тем, что к концу срока «дачный мужик» начисто забывал о взятых на себя обязательствах, а былая почтительность исчезала бесследно. В результате жизнь всего семейства превращалась в ад, и горожанам ничего не оставалось, как побыстрее покинуть вдруг ставший негостеприимным кров.
Завершающим аккордом были визиты всех, с кем дачнику хотя бы мало-мальски приходилось сталкиваться. Сторож, прачка, молочница, разносчик зелени и прочие из местных жителей считали обязательным потребовать у главы семейства прощального подарка «на чай». Расставание с деньгами под зубовный скрежет было для москвича последним актом дачного сезона.
Впереди была жизнь на зимней квартире.
<< Назад Вперёд>>
