Плановая система и репрессивный режим
За послевоенные 40 лет в СССР сменилось три варианта советского общества, которые можно охарактеризовать как репрессивный, мобилизационный и рутинный. Каждая из этих трех родственных моделей претерпела свой генезис, который каждый раз оканчивался специфическим кризисом.
Временные рамки этих трех моделей можно обозначить следующим образом. Репрессивная модель действовала до середины 1953 г., а затем начался ее постепенный демонтаж с одновременной заменой мобилизационной моделью. Перелом здесь наступил в 1956 г., когда состоялся XX съезд КПСС. Эта модель действовала до осени 1964 г., а затем наступили годы реформы Косыгина, послужившие объективно, вопреки воле этого реформатора, переходным мостом от мобилизационной модели к рутинной. Переломным здесь можно считать 1968 г., когда из двух реально возможных путей — планового и рыночного — был решительно выбран первый. Рутинная модель просуществовала до 1984 г., когда ее снова начали постепенно заменять на квазирыночную. Начиная с 1988 г. эта замена стала приобретать фактически все более неуправляемый характер, и перелом произошел в конце 1989 г., когда была — с большим запозданием — открыто признана неизбежность перехода к рынку. В этот период интересы предприятий (а не государства) и прямые связи между ними уже преобладали, управление из центра было утрачено, быстро развивался рынок, но в полунатуральной, криминально-бюрократической, деструктивной форме.
Существует точка зрения, согласно которой советская экономическая система с самого момента своего рождения в 1917 г. находилась в состоянии перманентного кризиса. Если под кризисом понимать наличие врожденных противоречий, нарастание которых ведет эту систему в конечном счете к гибели, то это утверждение правильно. Если же термин «кризис» обозначает нежизнеспособность, т.е. неспособность в течение довольно продолжительного периода функционировать и развиваться, то данная терминология препятствует пониманию реальной истории. С момента рождения живого организма биологический таймер внутри него уже отсчитывает срок, но нельзя понять эволюцию этого организма, если принимать во внимание только этот таймер.
Социально-экономическая логика репрессивной системы состояла в том, что при социализме продолжается «война» между коммунистическими началами, с одной стороны, и «буржуазными» — с другой. К последним относятся материальный интерес, товарно-денежные отношения, частнособственнические устремления и т.д. Чтобы открыть путь первым, надо развивать производительные силы, используя, но одновременно ограничивая и вытесняя вторые. Об этом не говорилось прямо, однако об этом свидетельствует вся послевоенная экономическая политика Сталина, направленная на подавление приусадебных хозяйств колхозников, обескровливание колхозов, жесткое нормирование денежных доходов в городах, подавление налогами любых форм индивидуальной хозяйственной деятельности (см. Приложение 1). Эта внутренняя политика была тесно связана с внешней. Сталин заранее предвидел угрозу для режима от соединения влияния западной демократии с «буржуазными» тенденциями внутри страны и еще в годы войны начал готовить почву для перехода к изоляционизму и агрессивному национализму. (Официальный антисемитизм, законодательное запрещение браков с иностранцами — одни из характерных проявлений этой политики.) Еще в 1946 г. Сталин торжественно провозгласил, что коммунисты должны поднять знамя национализма, брошенное буржуазией.
Планирование рассматривалось как важнейший инструмент политики. Первые два послевоенных пятилетних плана можно рассматривать как характерное проявление сталинской «воли к труду». Эта «воля» базировалась на весьма сильной мотивации. Под силой мотивации мы разумеем разность между наказанием при негативном результате (невыполнение плана) и поощрением при позитивном результате (перевыполнение плана). Негативный результат мог означать вполне реальную угрозу суда и заключения, позитивный — ордена и карьеру. В конечном счете государство рассматривало рабочую силу как «общественную», т.е. свою, собственность, которую оно вправе формировать, передвигать и' использовать по своему усмотрению.
В рамках «репрессивной» плановой системы «прессинг» на рабочих осуществляла прежде всего администрация — Госплан, министерства, директора и другие «начальники», при опоре на репрессивный аппарат. Партия, конечно, тоже не стояла в стороне, но ее активность носила подчиненный, «обслуживающий» характер, поскольку партия ни в центре, ни на местах в тот период не участвовала ни в составлении, ни в изменении планов, законов, правил, норм, а только помогала администрации их реализовать. У партии как исполнителя воли администрации были «помощники» — профсоюзы, комсомол и другие общественные организации.
Но одновременно партия обязана была следить за поведением хозяйственной администрации и за выполнением ею плановых заданий и нормативов, за экономической ситуацией на предприятиях и в регионах. Информация из парторганизаций регулярно шла через райкомы и обкомы в аппарат ЦК партии, что помогало Политбюро и Совмину сохранять кадровый контроль над директорами и министрами.
Отсутствие экономической обратной связи в плановой системе — ее коренной порок. Непонятно, как при таком пороке система вообще может действовать. Но если принять во внимание наличие мощного информационного потока снизу вверх через парторганизации, через многочисленных информаторов КГБ, через скрупулезный статистический и финансовый учет, тогда становится ясно, что автономная от администрации обратная связь в этой системе существовала, хотя и недостаточно эффективная, подверженная искажениям. Эта обратная связь являлась дополнительным прессингом для администрации.
В этих условиях главное требование к плану выражалось формулой: «план должен быть напряженным», т.е. таким, выполнить который можно только при самом полном использовании всех сил и ресурсов, на пределе возможного. Для составления такого плана, явно опасного для исполнителей, процесс планирования должен быть отделен от последних и основан на некой независимой базе.
Такой базой призвана была служить всеохватывающая система нормативов — «гостов» на практически все виды продукции и связанных с ними удельных затрат труда, материалов, энергии, износа машин и оборудования, предельных нагрузок и т.д. Осторожные экономисты выступали за то, чтобы эти плановые нормы определялись на основе опыта и среднестатистических данных; против этих «консерваторов» еще до войны выступили максималисты, требовавшие учета в нормативах достижений «стахановского движения», и одержали победу. (Видимо, не без помощи НКВД: как прозрачно намекнул Сталин, консерваторам «дали по зубам» и «выпроводили из Госплана».)
Однако «прогрессивные» нормативы для хозяйства в целом были явно нереальными: на практике они вели к падению качества, срыву планов и даже авариям. Поэтому после войны была проделана огромная работа по подготовке «научной» базы нормирования, в основу которой был положен компромиссный «среднепрогрессивный» подход.
Норматив — это не частный аспект, а «клеточка» планового строя в его чистом виде. В ней сконцентрированы взаимосвязанные проблемы народнохозяйственного плана: соотношение настоящего и будущего, технический прогресс, ленинская «мера труда и потребления» и др. Если бы удалось получить нормативы, разрешающие указанные проблемы, тогда на их основе мог бы действовать саморазвивающийся плановый организм с заложенной внутри него системой стимулов и критериев. (Только в 1979 г. впервые была предпринята циклопическая — включившая десятки тысяч позиций — попытка ввести в действие всеохватывающую «единую систему прогрессивных научно обоснованных норм и нормативов», да и то всего лишь ее первую очередь (2, с. 57—68).)
Однако ясно, что проблема «научного» и в то же время реалистичного планового норматива, оторванного от рыночных цен, в принципе неразрешима. Это обусловлено неопределенностью и неравномерностью научно-технического прогресса, динамики затрат и потребностей, бесконечным разнообразием меняющихся условий в отдельных регионах, отраслях, на предприятиях. Директивно вводимый норматив как основа составления и реализации плана облегчал плановикам увязку хозяйственных пропорций, однако при этом искусственно затормаживал и деформировал естественное развитие. О «самореализации» плана не могло быть и речи: планы составлялись и реализовались под жестким прессингом государственного и партийного аппарата и «активистов», неусыпным контролем карательных органов надо вся и всем — сверху донизу.
Этому способствовала обстановка «холодной войны» во вне и продолжающихся репрессий внутри; последние обосновывались «обострением классовой борьбы по мере успехов строительства социализма».
Поскольку планирование опиралось на систему технических нормативов и тесно связанную с нею систему материальных балансов, оно оставалось в своей основе натуральным. Стоимостные балансы (баланс денежных доходов и расходов населения, внешней торговли) были лишь отдельными дополнениями. Очевидно, что натуральное планирование должно было вступить и вступило в конфликт с процессом усложнения народного хозяйства, который шел в геометрической прогрессии. Назревал коллапс планирования.
Однако для перехода к планированию на базе стоимостных балансов подавляющее большинство экономистов готовы не бы-^ ли. В 1920-е гг. СССР выступил как пионер в разработке стоимостного планового баланса, но затем эти работы были заброшены.
В 1930—1940-е гг. вся подготовка экономистов и экономическая пропаганда строились на отрицании самой категории стоимости в «плановом социалистическом хозяйстве».
Великий вождь и тут не проспал. Подводя итоги известной экономической дискуссии 1951 г., он признал очевидное — невероятное: в социалистическом хозяйстве действует закон стоимости! (Впервые он заявил об этом в 1940 г., однако тогда из-за близкой войны это эпохальное открытие не получило широкого резонанса.) Оказывается, план не может обойтись без стоимости! Марксистам впору было кричать «караул!» — ведь «общенародная» собственность отрицает стоимость. Чтобы замаскировать столь очевидный прокол марксистской теории, Сталин дипломатично объяснил живучесть стоимости наличием колхозов-собственников; как выяснилось в дальнейшем, ему мало кто поверил. Большинству было ясно, что суть — в противоречиях самой плановой системы и самой государственной собственности.
Выведение Сталиным закона стоимости на авансцену хозяйственной жизни, конечно, не было плодом голого теоретизирования. В послевоенный период он уделял большое внимание укреплению рубля, о чем свидетельствует успешная денежная реформа 1947 г. и последующие неоднократные снижения розничных цен в государственной торговле. К коммунизму великий вождь собирался идти «на двух ногах» (пользуясь китайским выражением); ими были репрессии и твердый рубль.
Начавшаяся с широким использованием стоимостных показателей, перестройка планирования сразу же натолкнулась на барьеры. В течение предыдущих двух десятилетий были созданы тысячи предприятий и целые отрасли индустрии, десятки тысяч колхозов и совхозов — без всякой ориентации на стоимостные критерии — издержки, капиталоемкость, прибыль, рентабельность. Естественно, что при расчетах по усредненным показателям одна часть из них оказывалась прибыльной, а другая — убыточной, причем разрыв был велик и практически непреодолим. В таких условиях стоимостные показатели заключали в себе немного смысла и мало помогали планированию. Положение усугублялось тем, что ценовая политика вела к сознательному резкому завышению цен на одни группы товаров (предметы потребления) и занижению на другие (товары производственного назначения, вооружение, детская одежда, культтовары).
И это предусмотрел товарищ Сталин, недаром его девизом было: руководить — значит предвидеть. В том же заключении 1951 г. он предупредил экономистов, чтобы не переоценивали значения показателя рентабельности предприятий, ибо существует «высшая рентабельность» — рентабельность с позиций всего народного хозяйства. Иными словами, фактически убыточное предприятие с точки зрения «высшей рентабельности» может считаться высокодоходным и наоборот. То же относится и к различным видам продукции.
Чем же руководствоваться плановикам, в каких критериях воплощена эта таинственная «высшая рентабельность»? При обилии новых теоретических толкований практический вывод оставался старым: знание высшей тайны доступно лишь ЦК КПСС и его Политбюро, утверждающему пространные и противоречивые плановые Директивы. Таким образом, использование стоимостных показателей расширило инструментарий планирования, однако внесло в него дополнительный разнобой и не прояснило вопроса о его целевой функции. (Ниже мы еще вернемся к этому вопросу в связи с народнохозяйственным критерием оптимальности.)
В целом же подход к обществу как к арене перманентной классовой и националистической войны, с миллионами узников и насильственно перемещенных, не мог не привести к всестороннему кризису репрессивной системы. Засуха 1946 г. поставила страну на грань голода. Участились мятежи в концлагерях. Начались жестокие репрессии против фронтовых выдвиженцев в руководстве, против интеллигенции — всех, кто был настроен в пользу значительных перемен (7, с. 284—292). Экономика к началу 1950-х гг. хоть и была восстановлена из военных руин, но была явно перенапряжена и находилась на грани коллапса; в 1953 г. вновь возникла угроза голода.
Коллапс репрессивной системы означал кризис мотиваций, на которые опиралось планирование, и приоритетов, которым оно было подчинено (в частности, создание ракетно-ядерного потенциала). Но сама плановая система развивалась, о чем свидетельствует в этот период возникновение таких органов межотраслевого. управления, как Госснаб, Гостехника, и преобразование самого Госплана из Государственной плановой комиссии в Государственный плановый комитет.
<< Назад Вперёд>>
