Мобилизационное планирование и поиск экономических стимулов: реформаторский марафон Хрущева
Эти и другие перемены остро поставили вопрос о мотивациях составления и выполнения планов, о всем механизме плановой системы.
Поскольку негативная мотивация (страх наказания) резко ослабла, необходимо было прежде всего столь же резко усилить позитивную мотивацию — материальные и моральные стимулы. Премьер Маленков предлагал обеспечить условия для этого в первую очередь путем перераспределения капиталовложений, ускоренного развития легкой, пищевой промышленности и внедрения хозяйственного расчета; его конкурент в борьбе за высшую власть Хрущев — за счет реорганизаций, подъема сельского хозяйства и всего продовольственного комплекса.
Стиль общества, победивший вместе с Хрущевым, можно охарактеризовать как мобилизационный: за счет интенсификации коммунистической пропаганды, демократизации многомиллионной компартии и почти непрерывных реорганизаций, использования достижений Запада добиться быстрого роста производства и уровня потребления.
В принципиально новых общественных условиях по-новому встал вопрос и о самой сущности планирования. Является ли план нормой, принудительно навязываемой государством исполнителям, или он представляет собой скоординированные обязательства, принимаемые исполнителями добровольно, потому что они им выгодны? В первом случае план составляется независимо от желаний исполнителей, хотя затем может (но не для всех) подкрепляться в большей или меньшей степени фондами материального стимулирования. Во втором случае должен действовать противоположный принцип: то, что выгодно государству, должно быть выгодно каждому исполнителю. А невыгодное исполнителям не должно им навязываться.
Здесь уместно кратко остановиться на общем хозяйственном мышлении Хрущева и его окружения. Его побежденный соперник Маленков, по его собственному признанию, был сторонник технократического, т.е. отраслевого подхода к управлению и планированию, при нем укрепились и получили развитие «суперминистерства» — структуры, включавшие несколько родственных отраслей, возглавляемые крупными деятелями, стоявшими «вровень» с руководством Госплана. Хрущев же был природный популист; на экономику он смотрел сквозь призму сельского хозяйства, будучи убежден, что без решения продовольственной проблемы невозможно продвинуться в реализации своих амбициозных планов ни внутри страны, ни на международной арене. Хрущев был своеобразным коммунистом, для которого коммунизм был тождествен всеобщей сытости. Недаром его любимой поговоркой было: «Идеология — это гуляш» (Приложение 2).
В колхозах и совхозах успех зависел прежде всего от двух факторов: введения поощрительных заготовительных цен и предоставления некоторой свободы в использовании ресурсов. Постепенно сходный подход был перенесен и на промышленность.
На этом вопросе необходимо остановиться подробнее. Хрущевским преобразованиям в сельском хозяйстве посвящена богатая литература, однако их значение часто рассматривается односторонне и поэтому недооценивается. На наш взгляд, главный результат этих преобразований для экономической истории СССР состоял в том, что они сломали сложившийся хозяйственный менталитет у правящей элиты, прежде всего у членов ЦК КПСС.
Без аграрных реформ 1950-х гг. не было бы косыгинских реформ второй половины 1960-х, а последние заложили те корни, которые проросли горбачевско-рыжковской перестройкой 1980-х и переходом к рынку в 1990-х гг.
Правящую элиту СССР составляли прежде всего три-четыре сотни членов и кандидатов в члены ЦК КПСС, среди которых бесспорно доминирующую и по значению, и по численности группу составляли секретари областных и республиканских комитетов партии. Главной повседневной заботой и головной болью этих секретарей — причем как в индустриальных, так и в аграрных регионах — был вопрос: как накормить население своих быстро растущих городов и рабочих поселков, как обеспечить предписанные поставки продовольствия в общегосударственный фонд? Систематически повторявшиеся неурожаи обостряли ситуацию до критического состояния.
Именно благодаря тому, что Хрущев в обстановке очередного неурожая в сентябре 1953 г. на Пленуме ЦК КПСС смело выдвинул сельскохозяйственную проблему в центр экономической политики и предложил пути ее решения, он заручился поддержкой региональных секретарей и смог затем победить в борьбе за высшую власть Г. Маленкова, опиравшегося на министерско-технократическую, прежде всего промышленную, фракцию элиты и явно недооценившего остроту продовольственной проблемы.
В методах руководства экономикой СССР в послевоенные десятилетия невозможно разобраться, если не учесть прочно сложившийся в условиях централизованного планирования хозяйственный менталитет правящей элиты и его трудную трансформацию. Этот менталитет полностью исключал саму возможность хозяйственной самостоятельности предприятий (т.е. рынка); он не признавал даже необходимости таких цен, которые обеспечивали бы рентабельность каждого запланированного вида продукции (т.е. экономических стимулов для предприятий в рамках самого плана); он допускал лишь самое ограниченное материальное стимулирование отдельных работников по результатам их труда (в пределах 20—30% отклонения от запланированной средней зарплаты; этому вполне соответствовала тарифная реформа 1956 г. в промышленности, резко повысившая роль основной зарплаты и снизившая роль премий в заработке рабочих). Такой менталитет питался не только партийной идеологией коллективизма, но и логикой жесткого всеохватывающего плана.
Хрущев пробил брешь в этом менталитете, использовав сложившуюся тупиковую ситуацию: вопреки острой потребности в стабилизации и увеличении сельскохозяйственного производства высшая бюрократия тяжелой промышленности и ВПК в период фактически начавшегося двоевластия (осень 1953 г.) не допустила бы значительного перераспределения ресурсов за свой счет. В качестве решения Хрущев выдвинул парадоксальную для сложившегося планового менталитета формулу — поддерживать ускоренное развитие тяжелой промышленности (и ВПК, хотя об этом не говорилось открыто), а подъем сельского хозяйства обеспечить за счет введения там материальных стимулов и реорганизации управления (16, т. 1, с. 62—64; 17, с. 21—24).
Начавшаяся при этом по команде из ЦК КПСС травля в прессе и на партсобраниях «горе-экономистов», осмелившихся вслед за Маленковым усомниться в непрерывности императива «преимущественного роста 1 подразделения», призвана была продемонстрировать серьезность намерений Хрущева, его догматическую верность сталинской военно-индустриальной гвардии и изолировать ее от «оппортуниста» Маленкова (7, с. 308). Последний, таким образом, был умело загнан в угол и вынужден был в итоге капитулировать (в январе 1955 г.).
Еще за год до получения всей полноты власти Хрущев начал готовить почву для грандиозной целинной эпопеи. В записке, которую он направил в Президиум ЦК КПСС в январе 1954-го, содержалась скрытая критика известного тезиса Маленкова о «решенной» зерновой проблемы, и предлагалось распахать 13 млн. гектаров целины (16, т. 1, с. 97). Но став единоличным лидером, Хрущев постепенно расширил распашку целины до 41,8 млн. гектаров к 1960 г. Таким образом, ставка в решении продовольственной проблемы делалась все же прежде всего на перераспределение ресурсов, на традиционное госплановское решение любых проблем за счет новых вложений в особо дефицитные отрасли с целью их экстенсивного расширения.
Означало ли это, что, решительно выступив в сентябре 1953 г. за материальные стимулы и расширение хозяйственной самостоятельности для колхозов и совхозов, Хрущев вскоре от этого отказался? Напротив. О Хрущеве, перефразируя поэта, можно сказать: «Никита, парадоксов друг». Создавая своими маневрами тупиковые ситуации в политике и экономике, он выдвигал в качестве выхода парадоксальные — для господствовавшего менталитета — решения. Так, сконцентрировав все доступные ресурсы для освоения целины на востоке, Хрущев тем самым только обострил необходимость переориентации обескровленного сельского хозяйства европейской части СССР на экономические стимулы.
Именно потому, что конкретные меры по внедрению материальных стимулов и расширению хозяйственной самостоятельности колхозов и совхозов следовали хотя и хаотичными, противоречивыми волнами, но в одном направлении на протяжении десятилетия, мы вправе говорить о них как о первой послевоенной экономической реформе (тогда реформа 1960-х гг. будет второй, а реформа 1980-х — третьей). И как мы увидим из дальнейшего, ее принципиальные уроки для понимания конфликта плана и рынка не менее важны, чем уроки второй и третьей реформ. Неспособность извлечь эти уроки уже на первой ступени предопределила неудачу реформ на второй и третьей.
Итак, задачи сельского хозяйства в 1953 г. сформулировать было несложно: при данных ресурсах увеличить общий объем производства и привести его структуру в соответствие с потребностями страны. Последнее означало увеличить удельный вес продовольственного зерна, продукции животноводства, технических культур и т.п.
Для решения этих задач в 1953 г. было решено повысить заготовительные цены на продукцию животноводства, зерновые и технические культуры, снизить погектарные нормы поставок зерна, ввести твердые ставки натуроплаты за работы МТС, значительно уменьшить нормы обязательных поставок государству продуктов животноводства, повысить заинтересованность колхозников, рабочих и служащих в обзаведении личным скотом (8, с. 89).
Таким образом, практика произвольного (сходного с продразверсткой) изъятия у колхозов и совхозов продукции по заниженным ценам была ограничена, появилась материальная заинтересованность в производстве (которая до этого фактически отсутствовала). Был несколько расширен простор для личного подсобного хозяйства.
В 1956 г. были приняты два противоречащих друг другу постановления ЦК КПСС. Согласно первому колхозникам вводили ежемесячные выплаты денежных авансов, на что должно было идти не менее 25% общих денежных доходов колхоза, включая 50% поступлений по поставкам, закупкам и контрактации (17, с. 603—605). Тем самым впервые устанавливалась регулярная, хотя и колеблющаяся, денежная оплата труда колхозников, которая приближала их к положению рабочих совхозов. Однако второе постановление (17, с. 605—611) наносило удар по личному подсобному хозяйству. Приусадебные участки урезались, допустимое количество скота в личном пользовании сокращалось, зато обязательный минимум трудодней в колхозе и нормы выработки увеличивались.
Формально эти два постановления должны были дополнять друг друга, как пряник и кнут: повысив стимулы труда в колхозе, одновременно заставить его членов работать больше в общественном и меньше в личном хозяйстве. Однако при этом была нарушена давно сложившаяся важная неформальная связь между колхозом и личным хозяйством. Колхозник традиционно рассматривал право пользования достаточным приусадебным участком и возможность держать скот на общественном пастбище, поддерживая его также полускрытно уносимыми из колхоза кормами, как необходимую, зачастую главную часть оплаты своего труда в общественном хозяйстве. Сюда же относилась возможность практически бесплатно использовать колхозную технику, транспорт для личных нужд.
Второе постановление затрудняло эту связь, резко понижая заинтересованность в колхозном труде. Во многом аналогичным было и положение в совхозах. Отток рабочей силы из деревни в города на западе страны усилился, при этом снабжение продовольствием городов, особенно небольших, живших за счет рынков, резко ухудшилось.
В 1958 г. последовала новая серия мер, призванных расширить самостоятельность колхозов и укрепить стимулы. Были ликвидированы МТС, их сельхозтехника была продана колхозам. Не менее важным шагом было упразднение наследия продразверстки — четырехзвенной системы заготовок и четырех уровней цен на одну и ту же продукцию. (До 1958 г. существовали явно убыточные для колхозов цены по обязательным поставкам, цены, приближающиеся к уровню издержек по закупаемой продукции, низкорентабельные цены по контрактации и натуроплата за услуги МТС, расценки на которые были всегда завышены.)
Новая система заготовок предусматривала продажу колхозами продукции государству по единым ценам, дифференцированным по зонам. При этом объем и структура заготовок для каждого колхоза по-прежнему планировалась централизованно на основе погектарных норм (16, т. 3, с. 224, 231).
При всех названных мерах по расширению материального стимулирования, как и в последующем, над колхозами сохранялся жесткий контроль «сверху». При этом Хрущев и руководство ЦК постоянно провозглашали необходимость расширить самостоятельность и инициативу колхозов, вполне понимая, что их отсутствие препятствует эффективному развитию.
В чем корень такого противоречия? Исследователи указывают на различные причины, по которым колхозам и совхозам так и не дали реальной хозяйственной самостоятельности. В их числе идеологические предрассудки, боязнь социального расслоения, непонимание природы планирования и др.
Нам представляется, что причины более просты и прозаичны. Всякий, кто хорошо знал советские колхозы и совхозы, без труда ответил бы, что произошло бы при отмене планово — административного контроля и предоставлении им полной самостоятельности: в большинстве из них объем производства резко бы упал.
Чтобы предотвратить такое падение, пришлось бы цены на сельхозпродукцию поднять в несколько раз, допустить банкротство убыточных хозяйств и безработицу. Но и в этом случае перспективы увеличения производства были бы весьма сомнительными. Советский колхоз — весьма специфическое социально-экономическое образование, аналогов которому нет в мировой истории. В нем переплелись черты деревенской общины, кооперации, помещичьего хозяйства, идеологизированной коммуны. При этом за формальными рамками унифицированного «колхозного устава» скрывалось бесконечное разнообразие неформальных отношений, делавших даже соседние колхозы экономическими антиподами. Примерно то же самое можно сказать и о совхозах в «старых» аграрных регионах, тем более что большинство из них были созданы в послевоенный период на базе объединения отсталых колхозов.
Ко всему этому следует добавить такие социальные факторы, как повальный алкоголизм, старение состава деревенских жителей, уход молодых мужчин (после демобилизации из армии) в город и преобладание женского труда, явно иждивенческое поведение значительной части колхозников, наклонность к незаконному присвоению среди администрации колхозов и др.
В целом даже при условии достаточных материальных стимулов большинство колхозов не были по внутренней природе своей ориентированы на то, чтобы путем подъема эффективности максимизировать свои доходы, а тем более прибыль. Повышение заготовительных цен, денежное авансирование и соответственно увеличение своих доходов многие колхозники восприняли как повод к уменьшению собственного трудового вклада и только явное меньшинство — как стимул к его увеличению.
Мы не ставим здесь вопрос о том, можно ли было так перестроить внутреннюю природу советских колхозов и совхозов, чтобы они превратились в рациональные хозяйства, адекватно реагирующие на экономические стимулы в условиях рыночной свободы. Даже если бы это было теоретически возможно, такая процедура потребовала бы многих лет усилий и огромных средств при длительном сокращении (в лучшем случае — стагнации) объемов производства.
Вот почему Хрущев, последовательно расширяя материальные стимулы для колхозов и совхозов, не ослаблял планово-административный контроль над ними, а лихорадочно искал и примерял все новые и новые формы такого контроля, стремился превратить его из репрессивно-бюрократического в профессионально-демократический. Практика показала, что эта задача похожа на квадратуру круга. И поэтому Хрущев остался непонятым реформатором.
В существующей литературе нередко дается поверхностная характеристика реорганизаций Хрущева как необдуманных, скоропалительных, противоречивых экспериментов, лишенных единого замысла. Внешне все так и выглядело. И поэтому правдобо-добно звучит и вывод о том, что Хрущев пал потому, что бюрократия устала от его хаотической активности (Приложение 2).
Но в действительности у Хрущева имелась стратегия преобразования репрессивной модели госсоциализма в иную, более цивилизованную форму последнего; эту стратегию он упорно реализовал и в принципе преуспел. Госсоциализм финальной хрущевской модели 1964 г. кардинально отличался от сталинского госсоциализма 1952 г., причем по всем параметрам в лучшую сторону. Однако эффективная в среднесрочном плане, стратегия Хрущева оказалась в конечном счете тупиковой, поскольку госсоциализм «наотрез отказался» усваивать достижения НТР и перерастать в коммунизм.
Чтобы понять эту стратегию, надо учесть структуру власти в той системе, которую унаследовал Хрущев. Еще с 1930-х гг. в результате массовых «чисток» кадров партии она перестала быть правящей и превратилась по преимуществу в идеологический и организационный придаток личной диктатуры вождя, опиравшегося на репрессивный аппарат и хозяйственную бюрократию.
Чтобы покончить с бюрократическим окостенением и поставить общество на рельсы динамичного развития (в понимании Хрущева — «коммунистического строительства»), необходима была принципиальная смена правящей силы. После установления контроля над КГБ свою важнейшую стратегическую задачу Хрущев видел в том, чтобы вырвать реальную власть у могущественной и разветвленной министерской бюрократии и передать ее партии.
Однако за годы сталинской диктатуры партия сама обюрократилась, в ней образовались две разнородные структуры: замкнутый и сплоченный привилегированный партаппарат (бюрократическая карикатура на подпольную большевистскую «организацию профессиональных революционеров») и сотни тысяч разобщенных, бесправных «первичных организаций», секретари которых фактически отбирались и назначались партаппаратом.
Таким образом, следующая стратегическая задача Хрущева заключалась в том, чтобы преобразовать, демократизировать саму партию. По сути, это были два разных аспекта одной стратегической задачи.
Метод, которым Хрущев стремился одновременно достичь обеих целей, состоял в том, чтобы заставить партию на всех уровнях непосредственно заниматься хозяйством и нести за его состояние всю полноту ответственности. Этот метод заслуживал бы специального патента, если бы он не был известен в СССР еще с 1920-х гг.
Хрущев рассчитывал, что, организуя живую хозяйственную работу, партаппарат не только потеснит и подчинит себе хозбюрократию, но и преобразуется сам, изменит свой кадровый состав, сольется с первичными организациями партии, использует их энергию для подъема производства.
Конечно, Хрущев исходил не только из прагматических соображений. Нельзя забывать, что он был уверен в возможности и необходимости перехода от социализма к коммунизму за два-три десятилетия, что и было включено в новую Программу КПСС, принятую в 1961 г. А марксистское учение, как известно, исходит из того, что государство — это аппарат принуждения, и с переходом к коммунизму этот аппарат должен отмирать (по крайней мере, в его внутренних функциях). Партия и была призвана сохранить централизованное управление обществом, заменив при этом орудие принуждения на убеждение.
Из сказанного следует, что понять общую логику хрущевских реформ, их достижения и провалы можно лишь в том случае, если рассматривать их политические, идеологические и экономические аспекты во взаимосвязи, а не раздельно, как это чаще всего делается специалистами.
Забегая вперед, скажем: Хрущев добился своеобразного политического переворота; партия, ранее бывшая лишь одним из рычагов тоталитарного режима, приобрела всю полноту власти. Однако метод Хрущева оказался палкой о двух концах. Вовлечение партаппарата в непосредственную хозяйственную деятельность хотя и способствовало его частичной дебюрократизации, но одновременно вело и к деидеологизации, что имело для Хрущева и всей системы в конечном счете роковые последствия.
Обратимся к наиболее важным конкретным мерам, принятым для реализации рассматриваемой стратегии. Первоначально они охватили сельское хозяйство.
Сначала на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1953 г., а затем в постановлениях и решениях 1954—1955 гг. управление колхозным производством было фактически передано в руки МТС, но сами МТС были непосредственно подчинены райкомам партии. По каждой зоне МТС выделялся специальный секретарь райкома, которому подчинялся директор МТС и группа инструкторов, закрепленных за каждым колхозом. Формально колхозы, а по существу райисполкомы, которые были в полном подчинении у райкомов, получили доступ к планированию сельскохозяйственного производства.
Этими мерами было положено начало лишению некогда могущественного Министерства сельского хозяйства функций управления. Они были продолжены реформами 1958—1962 гг., когда были упразднены МТС, а главные функции Минсельхоза были рассредоточены между Госпланом, Госснабом, Минфином (8, с. 97—98). На обкомы КПСС было возложено формирование колхозно-совхозных управлений, каждое из которых охватывало несколько районов и должно было «курировать» конкретными колхозами и совхозами посредством прикрепленных инструкторов (16, т. 6, с. 456). Как отмечает бывший первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии, дело шло к полной ликвидации райкомов партии, превращении их в отделы при названных управлениях (Приложение 2). Эту серию преобразований «увенчали» решения ноябрьского Пленума ЦК 1962 г., реорганизовавшего всю структуру партии по производственному принципу (16, т. 7, с. 323). Это был сильнейший удар по «окопавшейся» региональной партбюрократии, равноценный по силе «совнархозовскому» удару по центральной хозбюрократии.
Решение, разделившее обкомы партии на промышленные и сельскохозяйственные, позднее оценивалось как сумбурное прожектерство. Но в свете изложенной выше общей стратегии и учитывая начавшийся с 1957 г. процесс перехода от министерской к совнархозовской форме управления промышленностью, перестройка партии по производственному принципу была вполне логичной. Хрущев по-медвежьи продолжал ломать хребет могущественной бюрократии.
Хрущевская перестройка управления промышленностью началась несколько позже сельского хозяйства, примерно через год после отстранения от власти Маленкова. Первым важным шагом в рамках данной стратегии можно считать решения майского (1956 г.) Пленума ЦК о передаче под юрисдикцию республик (т.е. фактически под контроль местного партаппарата) ряда отраслей промышленности. Всего было передано примерно 11 тысяч предприятий.
В феврале 1957 г. началась коренная ломка министерской системы управления промышленностью и замена ее системой региональных совнархозов. Хотя большинство совнархозов объединяли промышленность 2—3 областей, они во всех отношениях находились в зависимости от обкомов партии, а образование в ноябре 1962 г. специальных промышленных обкомов еще больше усилило эту зависимость. Можно предположить, что, если бы Хрущев не был свергнут в 1964 г., его следующим шагом было бы слияние промышленных обкомов в границах совнархозов и подчинение последних региональному партаппарату, как это произошло с самого начала в большинстве республик.
Весьма симптоматично, что первая серьезная попытка свергнуть Хрущева была предпринята не в 1956 г., после XX съезда КПСС, а в июне 1957 г., через четыре месяца после решения о замене министерств совнархозами (Приложение 2). Почти трое суток продолжалась полемика между Хрущевым и его противниками на Президиуме ЦК КПСС, где «хрущевцы» были в меньшинстве, и она завершилась на Пленуме ЦК, где Хрущев победил, опираясь на маршала Жукова и генералитет.
Вот как излагает суть этой полемики бывший член Президиума ЦК КПСС и секретарь ЦК Н.А. Мухитдинов, сторонник Хрущева: «Прежде всего члены группы Молотова требовали ограничить реализацию решений XX съезда, так как их фамилии в качестве виновников репрессий уже начали мелькать в печати и по радио... Второе их требование заключалось в том, чтобы ограничить роль партии и ее ЦК. Этот орган, считали они, должен заниматься внутрипартийными делами, идеологией и культурным строительством, а руководство всеми отраслями жизни и деятельности страны должно было быть передано правительству. Не случайно в составе этой группы не было ни одного партийного работника, все ее члены работали в Совмине и его органах. Третий вопрос частично вытекал из второго. Хрущева подвергали критике за то, что он якобы все «раздает республикам», тем самым ограничивая возможности Центра. И наконец, четвертый вопрос касался поведения самого Хрущева. Его упрекали в том, что он иногда ведет себя не так, как подобает главе партии и страны...» («Аргументы и факты», 4—10 ноября 1989 г., беседа с Д.Макаровым).
Таким образом, в указанной полемике требование сохранения всевластия министерской системы было увязано с вопросами о прекращении критики сталинизма и восстановлении союзной централизации. Это была попытка реанимировать тоталитарную модель, и позднее Молотов в ряде бесед с писателем Феликсом Чуевым постарался дать ей теоретическое обоснование (Приложение 1).
Что касается экономических результатов замены министерств совнархозами, то их оценки до сих пор весьма противоречивы. Одни участники этой реформы считают ее весьма успешной (ЧАСТЬ 2-1, 4), другие же полагают, что из-за нее «экономика шла к развалу» (18, с. 97). Истина, скорее всего, состояла в том, что ситуация в разных регионах, отраслях и сферах деятельности складывалась неоднозначно, имели место как потери, так и выигрыши. Каков будет итоговый баланс, могло показать только будущее. Несомненно, однако, что переход к совнархозам означал серьезный кризис централизованного планирования (ЧАСТЬ 2-2).
Установление контроля регионального партаппарата над сельским хозяйством, а затем и промышленностью было одной стороной процесса; одновременно Хрущев старался перестроить и подчинить аппарату ЦК КПСС деятельность остававшихся в центре функциональных (т.е. неотраслевых) госкомитетов, и прежде всего Госплана. При этом вначале, пока еще сохранялось мощное влияние центральной «технократии», Хрущеву приходилось продвигаться не напрямую, а зигзагами, что опять-таки создавало обманчивое впечатление противоречивости и бессистемности его действий.
В 1955 г. Госплан был фактически разделен, за ним было оставлено лишь перспективное планирование, а функции текущего планирования (годовые, квартальные планы) были переданы вновь созданной Госэкономкомиссии, которая с декабря 1956 г. была поставлена над министерствами как орган хозяйственного управления.
Казалось бы, дело идет к дальнейшей централизации управления и его соединению с текущим планированием в одном мощном органе. Однако уже через два месяца на февральском (1957 г.) Пленуме ЦК принимаются решения об упразднении министерств и Госэкономкомиссии, создании совнархозов и возвращении Госплану функции текущего планирования. При этом в Госплане образуются мощные отраслевые отделы с заведующими в ранге министров. Поскольку за столь короткий срок крутые повороты в хозяйственной политике не готовятся, можно предположить, что резкое усиление роли Госэкономкомиссии (а возможно, и само ее создание) имело тактическую задачу ограничить «сверху» и тем самым ослабить укоренившуюся власть отраслевых министерств и «суперминистерств», прежде чем их совсем ликвидировать.
Таким образом, резкое усиление роли Госэкономкомиссии, предусмотренное решениями Пленума ЦК в декабре 1956 г., было двойным ударом: против министерств и против Госплана. Причем, дело было не только в ограничении функций последнего перспективным планированием (что было, как мы видели, лишь кратковременным маневром). Вопрос был поставлен гораздо глубже и шире — об изменении самого содержания и методов планирования.
Госплан был мощным носителем инерции сталинской модели хозяйствования, против которой объективно были направлены решения прошедшего в феврале 1956 г. XX съезда КПСС. Парадокс этого съезда заключался в том, что, политически разорвав со сталинизмом, он одновременно «по-сталински» сформулировал основную задачу шестого пятилетнего плана на 1956—1960 гг.: «на основе преимущественного развития тяжелой промышленности, непрерывного технического прогресса и повышения производительности труда обеспечить дальнейший рост народного хозяйства, особенно прогрессивных отраслей промышленности, подъем сельского хозяйства и на этой основе значительно повысить материальное благосостояние народа». Приоритеты ясны — тяжелая промышленность, технический прогресс, темпы роста, а потребление на последнем месте.
Важная особенность реформаторской деятельности Хрущева заключалась в том, что институциональные преобразования он, как правило, тесно связывал с постановкой перед реформируемыми органами вполне конкретных практических задач. Начиная с состоявшегося в декабре 1956 г. Пленума ЦК шестой пятилетний план стал объектом все более острой критики и требований корректировки, а затем пересмотра. Вскоре его фактически отменили, а вместо него стали составлять новый перспективный (семилетний) план. Весьма характерно, что это долго не удавалось, и только в феврале 1959 г. внеочередной XXI съезд партии смог утвердить Контрольные цифры развития народного хозяйства СССР на 1959—1965 гг.
Приведем формулировку главной задачи этого (семилетнего) плана: «всестороннее развитие производительных сил, всех отраслей экономики, значительное усиление экономического потенциала страны, обеспечение непрерывного повышения жизненного уровня народа». Здесь на первом месте цель — сбалансировать народное хозяйство («всестороннее», «всех отраслей»). Жизненный уровень народа должен повышаться непрерывно, а не в конечном счете. Различие с приоритетами шестой пятилетки принципиальное.
По поводу отмененного плана позднее высказывались разные мнения, вплоть до такого: этот план был хорошо составлен, а отказ от него — результат хрущевского произвола. Однако суть проблемы состояла не в том, хорош он или плох по сравнению с предыдущими, а в том, что содержание и методы планирования пришли в острое противоречие с новой обстановкой в обществе.
В этом смысле семилетний план — и по своим целям, и по методам составления — означал разрыв с прошлым (насколько это было возможно в общих рамках госсоциализма).
Во-первых, в нем была поставлена задача отказаться от чрезмерно напряженных и поэтому вызывающих диспропорции заданий и перейти на рельсы сбалансированного роста.
Во-вторых, в семилетием плане не провозглашался приоритет одних отраслей перед другими, а преследовалась цель оптимизировать экономическое развитие с общей ориентацией на повышение жизненного уровня населения.
В-третьих, при составлении семилетки Госплан принудили отказаться от инерционного метода перенесения сложившихся пропорций хозяйства на планируемый прирост производства и распределение капиталовложений, заставили искать альтернативные структурные решения.
В-четвертых, в связи с образованием совнархозов центр тяжести в работе по составлению плана был перенесен в регионы (17, с. 670-672).
Составление семилетнего плана сопровождалось критикой Госплана «сверху» за косность, бюрократизм, отрыв от экономики регионов, некомпетентность и связанную со всем этим необоснованность планов (16, т. 7, с. 359, 366—367).
Разумеется, отмеченных выше целей и преодоления названных изъянов при составлении семилетнего плана удалось добиться лишь частично. Но «лед тронулся», и грузный корабль Госплана все же двинулся с места.
Итак, мы кратко рассмотрели отношение хрущевского руководства к решению триады проблем госсоциалистического хозяйства — управления, планирования и материального стимулирования. Но последнюю проблему — только в сельском хозяйстве. А каково было отношение к материальным стимулам в промышленности?
Ответ на этот вопрос важен для того, чтобы можно было ответить и на последующие вопросы, которые ставят историки: следует ли рассматривать реформу Косыгина 1965 г. как продолжение, развитие или как отрицание политики Хрущева?
Выше на примере сельского хозяйства мы видели, что Хрущев был решительно настроен в пользу усиления материальных стимулов в колхозах и совхозах, но столь же решительно — за сохранение централизованного управления и планирования, правда, в дебюрократизированных формах. Он неоднократно высказывался в пользу материальной заинтересованности и развития хозрасчета в промышленности; при нем были начаты эксперименты и дискуссия по проблемам промышленной реформы.
Вместе с тем можно с основанием предположить, что он не поддержал бы предоставления предприятиям реальной самостоятельности — даже частичной, точно так же, как он в течение десяти лет реформ не предоставил ее колхозам и совхозам.
Ниже мы покажем, что по своему замыслу реформа Косыгина 1965 г., опираясь на почву, подготовленную политикой Хрущева, переступала тот принципиальный рубеж, который сам он переступить, скорее всего, не решился бы, — она фактически предоставляла предприятиям существенную долю реальной самостоятельности. Другое дело, что на практике косыгинская реформа вынуждена была вскоре отступить и остаться в рамках централизованного планирования и управления. Причем в его высокобю-рократизированных формах, восстановленных Брежневым и его окружением.
Независимо от того, что думали и говорили ее авторы, программа реформы Косыгина задавала не только промышленности, но и всему обществу такое направление развития, которое означало разрыв с целями и методами политики Хрущева. Она означала де-факто отказ от попыток «коммунистического строительства», перенос акцента с организационно-идеологических рычагов на материальные стимулы, установку на эффективность и дифференцированное благосостояние.
Иными словами, появление программы реформы Косыгина свидетельствовало о неадекватности «мобилизационной» политики Хрущева той совокупности условий и проблем, которая стала складываться в СССР и за его пределами уже в начале 1960-х гг.
До сих пор идут дискуссии о том, почему и какими силами был свергнут Хрущев, что сыграло решающую роль: заговор «молодых волков», его собственная чрезмерная самоуверенность, исчерпание потенциала как лидера, «культ личности», допущенные ошибки во внутренней и внешней политике, усталость общества от реорганизаций? (См. Приложение 2.).
Нам представляется, что непосредственной причиной явился конфликт Хрущева с партбюрократией. Этот конфликт назревал со времени принятия программы ускоренного строительства коммунизма в 1961 г., и особенно обострился в связи с перестройкой партаппарата по производственному принципу (1962 г.). Этот конфликт был неизбежен, он вытекал из логики развития мобилизационного режима, объявившего войну бюрократии. И столь же фатально неизбежным было конечное поражение этого режима, поскольку бюрократия — главный устой госсоциализма, а Хрущев не пытался выйти за рамки последнего.
Пока Хрущев боролся со «сталинской гвардией» за освобождение партаппарата от контроля со стороны «карающего меча партии» (так не без мрачного юмора именовался НКВД-КГБ со всеми его придатками в виде прокуратуры и т.п.), пока он посредством реорганизаций фактически ставил все хозяйственные, советские органы и армию под власть этого партаппарата, он пользовался поддержкой последнего, несмотря на все большую рабочую нагрузку и ответственность, которая на партаппарат ложилась.
Но, осознав себя всевластной хозяйкой в стране, партбюрократия захотела иметь такую политику, которая бы соответствовала ее новому положению: максимум власти, минимум работы и ответственности. Она не желала строить коммунизм за двадцать лет, она не желала заниматься хозяйством и отвечать за все это под угрозой кадровых перетрясок, обещанных ей в связи с лозунгом «дальнейшей демократизации партии».
По прошествии четверти века и активные, и пассивные участники антихрущевского «путча» (а это все члены Политбюро и ЦК ) стремятся оправдать свои действия, открывшие путь Брежневу и в конечном счете эпохе застоя. Они ссылаются на «перерождение Хрущева» после 1961 г., на свое личное стремление к прогрессивным переменам — в отличие от скрытых тогда устремлений консервативного властолюбца Брежнева, интригана Суслова и некоторых других (Приложение 2). Но невольно выдают свой главный общий страх, когда в один голос обвиняют Хрущева в «разрушении партии». В этом и зарыта была собака.
Хрущев действительно изменил свое поведение в отношении «товарищей по партии», открыто противопоставил себя им как «вождь мирового пролетариата» и «отец нации», во время поездок по стране предпочитал общаться не с секретарями обкомов, а с руководством местных Советов. Не потому ли, что готовил почву для разгрома партбюрократии?
Большинство рядовых членов двенадцатимиллионной (тогда) партии и активного населения относилось к Хрущеву и его политике хотя и с критической иронией, но в целом с симпатией и сочувствием: дескать, усердствует человек на общее благо, хотя и не всегда удачно. Однако свержение Хрущева партбюрократией в октябре 1964 г. воспринято было относительно спокойно, поскольку, несмотря на официальную пропаганду, разрыв между обещаниями и ожиданиями, с одной стороны, и реальными достижениями в области народного благосостояния ощущался все острее. Хрущевское понимание «коммунистического строительства» можно сжато представить в виде формулы «партийное управление хозяйством плюс материальные стимулы». Эта формула менее чем за десятилетие исчерпала свой ресурс.
<< Назад Вперёд>>
