Глава 11
На субботний вечер 25 июля 1914 года было назначено гала-представление императорского балета, которое состоялось в причудливом театре военного лагеря в Красном Селе. Со времен Петра Великого гвардейские полки русской аристократии проводили там лето; и в этот вечер состоялось последнее событие сезона, красивое здание театра было иллюминировано и украшено флагами, нашими и французскими, представлявшими собой дань нашим союзникам, недавно покинувшим нас после продолжительного визита. Теперь, когда Пуанкаре и блистательный Рене Вивиани[77] находились в Северном море на пути домой, на всех лицах отражалось удовлетворение прошлым и надежда на будущее, мы могли вздохнуть с облегчением, покончив со всеми торжественными приемами. Мы надеялись, что этот вечер доставит нам ничем не омраченное неофициальное удовольствие.
В нашем стоявшем около лагеря доме обедало несколько друзей, в том числе и дипломатов, приехавших из города. Они привезли неожиданные новости, которые можно было назвать «сенсационными и преувеличенными» – о волнениях на фондовой бирже, о тревоге в Министерстве иностранных дел, о сложных взаимоотношениях с Веной и возможном кризисе, который может привести к войне. Все это наталкивало нас на размышления, хотя мы испытывали к этой теме скорее пассивный интерес. Затруднения в отношениях с Веной носили хронический характер, и мы уже дюжину раз были на грани войны. До сих пор мы ощущали унижение при воспоминании о том, как несколько лет назад мы были вынуждены проглотить оскорбление, когда Австрия аннексировала Боснию и Герцеговину[78], а мы никак на это не прореагировали. После обеда мой муж, который уже собирался отправиться в поездку по делам в свои имения, отказался от своего плана и от отпуска и присоединился к нашей компании, направившейся в театр. Впервые видела, чтобы мой муж с такой серьезностью отнесся к застольной беседе, хотя даже теперь он объяснил нашим гостям, что откладывает свою поездку только из любопытства.
Подойдя к театру, мы в первую очередь обратили внимание на смех и красивую одежду, увидели привычные группы веселых офицеров, придворных чиновников и женщин, стоящих на широких верандах, только лица сегодня казались более взволнованными, чем обычно, а разговоры – более оживленными. Все разговоры сводились к одной и той же теме, которая занимала наши мысли с обеда. Здесь тоже присутствовали люди, приехавшие из города и привезшие с собой разнообразные слухи.
Прозвеневший звонок прервал разговоры, и мы вошли в зал, нашли свои места и встали рядом с ними в ожидании императора; наконец он вошел в сопровождении придворных и дежурных по лагерю во главе с великим князем Николаем Николаевичем, командующим императорской гвардией и лагерем. Среди большого шума, вызванного звоном шпор и сабель, император сел, а слева от него – великий князь, за ними последовал весь театр. В присутствии монарха оркестр играл наилучшим образом, занавес поднялся, и стали исполнять один из любимых сказочных балетов. Император выглядел довольным, казалось, он отдыхал и наслаждался разыгрывавшейся перед ним сценой. Ему нравилось избавляться от формальностей или церемоний; и этим вечером в простом окружении нашего военного лагеря он мог дать волю застенчивости и отдохнуть от своих обязанностей.
Очевидно, политические новости, которые мы слышали, еще не достигли слуха монарха или же не произвели на него большого впечатления, ибо на его челе не отразилось и следа озабоченности – только интерес к хорошеньким балеринам, танцевавшим и позировавшим, чтобы вызвать его одобрение. В свете последующих событий я склонна думать, что этот акт балета стал последним часом беспечного удовольствия, которое испытал наш император. Впоследствии я узнала, что поездка Кантакузина отменилась в результате телефонного разговора с великим князем, который весь день следил за международными новостями, остро осознавая их значение.
К концу первого акта легкое движение отметило прибытие министра иностранных дел Сазонова[79], который тихо присоединился к своим коллегам, сидевшим в первых рядах публики. Это было настолько необычно, чтобы член кабинета опаздывал, когда на празднике присутствовал монарх, что мы тотчас же принялись перешептываться, и это придало особый оттенок сообщениям раннего вечера, особенно потому, что министр выглядел усталым и явно советовался о чем-то со своими соседями с обеих сторон. Все трое, казалось, забыли и о декорациях, и о танце. Акт закончился, все встали, а император, здороваясь то с одним, то с другим, покинул зал, который тотчас же опустел, и все вышли на веранды.
Толпа, казалось, в большей мере, чем обычно, испытывала любопытство; затем после разговора с Сазоновым, длившегося несколько минут, император приказал подать ему машину. Кабинет в полном составе последовал за его величеством в маленький дворец, который он занимал в лагере. Все присутствовавшие дипломаты ощутили желание вернуться в город и послать зашифрованные послания в свои столицы; а военные стремились покинуть наше легкомысленное общество и провести ночь в казармах, чтобы иметь возможность получать или отдавать приказы. Так что мы покинули здание, где, увы, нам уже никогда не довелось проводить подобные вечера.
Новости, сообщенные Сазоновым императору, носили настолько серьезный характер, что немедленно пришлось созвать Совет министров, на котором председательствовал сам монарх. Совет продлился до поздней ночи и имел огромное историческое значение. Он оставил после себя ощущение доверия между монархом и теми, кто сформировал его правительство. Двое министров рассказывали мне, как потрясен был император и какой глубокий патриотизм звучал в его словах. Сазонов почерпнул мужество из обещания предоставить поддержку, хотя и получил приказ по возможности избежать катастрофы.
В ту ночь мало кто спал в домах, казармах и палатках, разбросанных по холмам Красносельского лагеря. Охваченные тревогой, мы сидели или лежали без сна в ожидании телефонного звонка, и на сердце было тяжело. На рассвете пришел приказ всем полкам вернуться на зимние квартиры в столицу или пригороды, так как в ближайшие дни могла начаться мобилизация. Наша часть, «кавалергарды ее величества императрицы-матери» должны были покинуть лагерь первыми в то же утро в девять часов, поскольку занимали первое место среди полков. Сразу же вслед за ними должны были последовать другие кавалерийские полки, пехота и артиллерийские батареи, так что целый оживленный лагерь в невероятно короткое время превратится в пустыню. Я задержалась на несколько дней и ночей в нашем доме и постоянно слышала монотонный топот копыт и звук шагов у садовых ворот. Войска двигались непрерывным потоком по дороге, ведущей в Петербург, и эта зловещая процессия хранила молчание, соблюдая дисциплину. Здесь был весь цвет нашей империи, около 50 тысяч человек, которыми придется пожертвовать, если объявят войну! Меня охватила непреодолимая депрессия, и я с глубоким сожалением покинула дом и сад, которые многие годы были для меня летним прибежищем. По-иному чувствовали себя мужчины. Они были готовы лезть в драку и надеялись, что на этот раз мы не уступим самонадеянным немцам.
Два-три дня существовала некоторая неопределенность. Сохранялась возможность мирного решения. Мобилизации пока не было. Однако в среду Сазонов, по-видимому потеряв надежду на мирный исход, отдал приказ о мобилизации.
Никогда не забуду напряжения и стресса тех дней с 26 по 29 июля. Опасались беспорядков и забастовок в столице и предсказывали их, там арестовали немецких агентов, обнаружили и конфисковали деньги немцев среди фабричных рабочих! Однако посольство Германии еще оставалось здесь, пытаясь вести переговоры, выгадывая время и обвиняя нас в мобилизации. Весь Петербург жил в состоянии неописуемого нервного напряжения, ходили слухи, будто определенные придворные круги, настроенные против войны, оказывают на его величество столь сильное давление, что, вполне возможно, им удастся убедить его отказаться от нашей прославянской политики и не поддержать Сербию.
Для нас, семей военных, неделя с 25 июля по 1 августа была временем, полным перемен и волнений, работы и тревог. Муж при первых же разговорах о войне по совету великого князя отказался от отпуска. Затем в первые же сутки он встретился со своим начальником, и у них состоялся разговор по душам, во время которого он умолял начальника освободить его от обязанностей адъютанта его императорского высочества и позволить ему отправиться на место боевых действий со своим прежним Кавалергардским полком. Шеф выслушал его со своим обычным доброжелательным интересом. Семь лет этот адъютант постоянно находился рядом с ним как дома, так и за границей. В тяжелые революционные дни 1905 года, когда великий князь принял на себя командование войсками Санкт-Петербурга, утихомирил волнения и внес порядок в хаос, угрожавший императорскому трону, мой муж служил у него. В последующие блистательные дни, когда император с удовольствием оказывал почести своему родственнику и великий князь занял уникальное положение в России, он всегда демонстрировал по отношению к моему мужу понимание и доверие, по-родственному принимал его у себя дома, обращался к нему на «ты» и несколько фамильярно называл его «Мишкой». Он рассчитывал на Кантакузина при выполнении поручений, носивших щекотливый характер, часто давал ему трудные задания и с благодарностью принимал искреннюю преданность и верную службу моего мужа.
Мы опасались, что его желание покинуть теперь двор великого князя может быть неверно истолковано, но Михаил тотчас же успокоился, поскольку его начальник был чрезвычайно растроган и доволен решением «Мишки» и ответил, что не только всецело симпатизирует моему мужу и согласен выполнить его желание, но, будь он на его месте, поступил бы так же. Он заявил, что завидует тем возможностям, которые открываются его адъютанту, пожелал ему успеха, сказал, что с удовольствием и интересом будет следить за его карьерой, и выразил готовность в любое время помочь ему.
По возвращении домой Михаил просто сиял от радости из-за отношения, проявленного к нему во время этого разговора. Это было единственное затруднение, которое ему предстояло преодолеть, ибо полк, в котором он прежде служил, с радостью воспринял идею старого товарища вернуться к ним подполковником, но его сочли немного сумасшедшим, поскольку он покидал легкое, безопасное, блестящее место при дворе, меняя его на тяжелую жизнь на фронте.
После этого Михаил тотчас же перебрался в казармы полка в городе, а поскольку он беспокоился о нас, оставшихся в одиночестве в опустевшем лагере, я собрала вещи и переехала вместе с детьми в дом Орловых в Стрельне, куда они любезно пригласили меня в первый же момент волнений. Подобный переезд имел для меня двойное преимущество: он позволял оставить детей за городом, что было полезно для их здоровья, и в то же время значительно приблизиться к столице.
Поскольку мне больше не нужно было заботиться о доме и детях, все свое внимание и время я посвятила долгим экспедициям по магазинам, необходимым для того, чтобы превратить мундир для маневров в экипировку для серьезной войны. Деловые переговоры и приготовления тоже занимали немало нашего времени в городе.
Прекрасные и блистательные дни, исполненные мужества, пролетали слишком быстро, хотя жить становилось тяжело. Город был украшен флагами, на улицах и в магазинах люди собирались группами, которые вскоре распадались. Это было время мягких сумерек, долгих разговоров и нежной музыки в исполнении цыган; и все мы, русские, засиживались далеко за полночь.
В субботу утром 1 августа я проснулась и прочла в газете, что жребий брошен. Война объявлена! Мой муж уедет через несколько дней, а вслед за ним протянулись до самого горизонта лица всех тех друзей, которых я приобрела здесь за двадцать лет, и все они следовали в том же направлении.
Когда я присутствовала на каком-нибудь большом собрании в России, то каждый раз заново поражалась царившему там порядку. Здесь всегда было много места и времени, не говоря уже о вошедшем в поговорку добродушии; все эти качества придавали русской церемонии свое особое обаяние и отличие от всех прочих. День, назначенный для молебна в Зимнем дворце, не стал исключением. Когда я приехала, десять или пятнадцать больших гостиных были заполнены людьми, поддерживавшими тихий разговор. Здесь были старики в придворных мундирах и молодые люди в военной форме защитного цвета, женщины в легких платьях и хорошеньких летних шляпках. Все они казались невероятно возбужденными и в то же время оживленными, словно собирая все силы, чтобы предоставить их своему правителю. Должно быть, монарху было приятно видеть все это огромное количество русских, пришедших поддержать его в час необходимости.
Религиозная церемония была недолгой, но отличалась особой глубиной; никогда еще произносимые нараспев слова священника и пение хора не звучали столь чудесно. Безусловно, молитва, возносившаяся к небесам, была абсолютно искренней. Когда она закончилась и мы встали с колен, монархи повернулись и несколько мгновений стояли, глядя на своих подданных, императрица взяла мужа за руку. Внезапно из пяти тысяч гортаней вырвались звуки национального гимна, который не казался менее прекрасным оттого, что их душило волнение. Затем один за другим стали раздаваться приветственные восклицания, пока стены не зазвенели от их эха!
Наверное, император впервые встретил такой прием. Он был бледнее, чем обычно, и казался немного удивленным, но довольным. Император двинулся вперед, держа под руку императрицу, а толпа, продолжая издавать приветственные крики, расступилась перед ними, образовав проход от алтаря до огромных двойных дверей напротив. Старики и молодежь раскраснелись и охрипли от напряжения, но продолжали приветствовать монархов. Мужчины и женщины низко кланялись или бросались на колени, когда правители проходили мимо; его величество шел в полном молчании, казалось никого не узнавая и не выделяя кого-либо из толпы. Наша прекрасная императрица, похожая на скорбящую Богоматерь со слезами на щеках, протягивала руку, проходя мимо того или иного человека, и грациозно склонялась, чтобы обнять кого-то из женщин, целовавших ей руку. Ее величество, казалось, в тот день олицетворяла всю глубину обрушившейся на нас трагедии и страданий, глубоко ощущая их, и благодарила людей за проявленную ими преданность. На ее лице отражались необыкновенная нежность и печаль, и ее красота обрела такие качества, которых я никогда прежде не видела на этом гордом классическом лице. Проходя мимо меня, она протянула руку, и, когда я коснулась ее губами, она, склонившись надо мной, поцеловала меня и спросила:
– И ваш муж тоже?.. – и, получив от меня утвердительный ответ, продолжала: – Тогда вы должны помочь мне с той работой, которую нам, женщинам, предстоит проделать.
Мне не забыть прекрасную и трогательную Мадонну, представшую перед нами в тот день, склонявшуюся над своими подданными, чтобы утешить и приободрить их, когда ее собственные печали тонули в слезах сочувствия своим подданным! До этого в течение пятнадцати лет я видела только величавый и строгий вид, с которым она возглавляла пиры и торжественные церемонии с почти нечеловечески суровым выражением лица, а эта ситуация позволила выйти наружу подавляемой нежности.
Великий князь Николай Николаевич оказался в центре внимания. Этим утром ему сообщили, что он назначается Верховным главнокомандующим всеми русскими армиями! Он никогда не стремился к такой высокой чести, и все его существо переполнялось благодарностью и волнением. Он полностью овладел вниманием окружающей толпы. Всем казалось, что он может стать идеальным лидером в критической ситуации. Мы все обратились к нему с благодарностью, понимая, что руководство армиями в надежных руках, он понял наши чувства, и в ответ на них глаза его заблестели, а на губах промелькнула прекрасная, редкая для него улыбка.
Из достоверных источников мне известно, что, прежде чем отправиться на фронт, он просил у своего родственника-императора о двух одолжениях: во-первых, уехать на фронт тихо, без официальных проводов, без той шумихи, которая сопровождала отъезд генерала Куропаткина в Маньчжурию десять лет назад. Эта просьба была выполнена; вторую же просьбу – самому сформировать свой штаб – отклонили. Ему сказали, что генерал Янушкевич уже назначен на должность начальника штаба, а генерал Данилов займет должность генерал-квартирмейстера. Они оба были, по-видимому, друзьями Сухомлинова[80], и в штаб-квартире начальнику позволялось подобрать только свой личный штат. Подобные действия поразили всех (за исключением самого генералиссимуса) как ужасно несправедливые, поскольку он должен был работать с этими людьми и отвечать за их действия. Все те, кто был предан великому князю, почувствовали, что его скрытые враги сделали первый ход.
В то же самое время Вильгельм в Берлине произносил речи с балкона дворца перед огромной толпой, пытаясь разжечь своим красноречием патриотизм в сердцах людей. А Николай стоял перед своими подданными, не произнося ни слова, не делая ни жеста, и они опускались на колени в преклонении перед «белым царем»[81], даруя ему величайший час в его жизни!
В нашем стоявшем около лагеря доме обедало несколько друзей, в том числе и дипломатов, приехавших из города. Они привезли неожиданные новости, которые можно было назвать «сенсационными и преувеличенными» – о волнениях на фондовой бирже, о тревоге в Министерстве иностранных дел, о сложных взаимоотношениях с Веной и возможном кризисе, который может привести к войне. Все это наталкивало нас на размышления, хотя мы испытывали к этой теме скорее пассивный интерес. Затруднения в отношениях с Веной носили хронический характер, и мы уже дюжину раз были на грани войны. До сих пор мы ощущали унижение при воспоминании о том, как несколько лет назад мы были вынуждены проглотить оскорбление, когда Австрия аннексировала Боснию и Герцеговину[78], а мы никак на это не прореагировали. После обеда мой муж, который уже собирался отправиться в поездку по делам в свои имения, отказался от своего плана и от отпуска и присоединился к нашей компании, направившейся в театр. Впервые видела, чтобы мой муж с такой серьезностью отнесся к застольной беседе, хотя даже теперь он объяснил нашим гостям, что откладывает свою поездку только из любопытства.
Подойдя к театру, мы в первую очередь обратили внимание на смех и красивую одежду, увидели привычные группы веселых офицеров, придворных чиновников и женщин, стоящих на широких верандах, только лица сегодня казались более взволнованными, чем обычно, а разговоры – более оживленными. Все разговоры сводились к одной и той же теме, которая занимала наши мысли с обеда. Здесь тоже присутствовали люди, приехавшие из города и привезшие с собой разнообразные слухи.
Прозвеневший звонок прервал разговоры, и мы вошли в зал, нашли свои места и встали рядом с ними в ожидании императора; наконец он вошел в сопровождении придворных и дежурных по лагерю во главе с великим князем Николаем Николаевичем, командующим императорской гвардией и лагерем. Среди большого шума, вызванного звоном шпор и сабель, император сел, а слева от него – великий князь, за ними последовал весь театр. В присутствии монарха оркестр играл наилучшим образом, занавес поднялся, и стали исполнять один из любимых сказочных балетов. Император выглядел довольным, казалось, он отдыхал и наслаждался разыгрывавшейся перед ним сценой. Ему нравилось избавляться от формальностей или церемоний; и этим вечером в простом окружении нашего военного лагеря он мог дать волю застенчивости и отдохнуть от своих обязанностей.
Очевидно, политические новости, которые мы слышали, еще не достигли слуха монарха или же не произвели на него большого впечатления, ибо на его челе не отразилось и следа озабоченности – только интерес к хорошеньким балеринам, танцевавшим и позировавшим, чтобы вызвать его одобрение. В свете последующих событий я склонна думать, что этот акт балета стал последним часом беспечного удовольствия, которое испытал наш император. Впоследствии я узнала, что поездка Кантакузина отменилась в результате телефонного разговора с великим князем, который весь день следил за международными новостями, остро осознавая их значение.
К концу первого акта легкое движение отметило прибытие министра иностранных дел Сазонова[79], который тихо присоединился к своим коллегам, сидевшим в первых рядах публики. Это было настолько необычно, чтобы член кабинета опаздывал, когда на празднике присутствовал монарх, что мы тотчас же принялись перешептываться, и это придало особый оттенок сообщениям раннего вечера, особенно потому, что министр выглядел усталым и явно советовался о чем-то со своими соседями с обеих сторон. Все трое, казалось, забыли и о декорациях, и о танце. Акт закончился, все встали, а император, здороваясь то с одним, то с другим, покинул зал, который тотчас же опустел, и все вышли на веранды.
Толпа, казалось, в большей мере, чем обычно, испытывала любопытство; затем после разговора с Сазоновым, длившегося несколько минут, император приказал подать ему машину. Кабинет в полном составе последовал за его величеством в маленький дворец, который он занимал в лагере. Все присутствовавшие дипломаты ощутили желание вернуться в город и послать зашифрованные послания в свои столицы; а военные стремились покинуть наше легкомысленное общество и провести ночь в казармах, чтобы иметь возможность получать или отдавать приказы. Так что мы покинули здание, где, увы, нам уже никогда не довелось проводить подобные вечера.
Новости, сообщенные Сазоновым императору, носили настолько серьезный характер, что немедленно пришлось созвать Совет министров, на котором председательствовал сам монарх. Совет продлился до поздней ночи и имел огромное историческое значение. Он оставил после себя ощущение доверия между монархом и теми, кто сформировал его правительство. Двое министров рассказывали мне, как потрясен был император и какой глубокий патриотизм звучал в его словах. Сазонов почерпнул мужество из обещания предоставить поддержку, хотя и получил приказ по возможности избежать катастрофы.
В ту ночь мало кто спал в домах, казармах и палатках, разбросанных по холмам Красносельского лагеря. Охваченные тревогой, мы сидели или лежали без сна в ожидании телефонного звонка, и на сердце было тяжело. На рассвете пришел приказ всем полкам вернуться на зимние квартиры в столицу или пригороды, так как в ближайшие дни могла начаться мобилизация. Наша часть, «кавалергарды ее величества императрицы-матери» должны были покинуть лагерь первыми в то же утро в девять часов, поскольку занимали первое место среди полков. Сразу же вслед за ними должны были последовать другие кавалерийские полки, пехота и артиллерийские батареи, так что целый оживленный лагерь в невероятно короткое время превратится в пустыню. Я задержалась на несколько дней и ночей в нашем доме и постоянно слышала монотонный топот копыт и звук шагов у садовых ворот. Войска двигались непрерывным потоком по дороге, ведущей в Петербург, и эта зловещая процессия хранила молчание, соблюдая дисциплину. Здесь был весь цвет нашей империи, около 50 тысяч человек, которыми придется пожертвовать, если объявят войну! Меня охватила непреодолимая депрессия, и я с глубоким сожалением покинула дом и сад, которые многие годы были для меня летним прибежищем. По-иному чувствовали себя мужчины. Они были готовы лезть в драку и надеялись, что на этот раз мы не уступим самонадеянным немцам.
Два-три дня существовала некоторая неопределенность. Сохранялась возможность мирного решения. Мобилизации пока не было. Однако в среду Сазонов, по-видимому потеряв надежду на мирный исход, отдал приказ о мобилизации.
Никогда не забуду напряжения и стресса тех дней с 26 по 29 июля. Опасались беспорядков и забастовок в столице и предсказывали их, там арестовали немецких агентов, обнаружили и конфисковали деньги немцев среди фабричных рабочих! Однако посольство Германии еще оставалось здесь, пытаясь вести переговоры, выгадывая время и обвиняя нас в мобилизации. Весь Петербург жил в состоянии неописуемого нервного напряжения, ходили слухи, будто определенные придворные круги, настроенные против войны, оказывают на его величество столь сильное давление, что, вполне возможно, им удастся убедить его отказаться от нашей прославянской политики и не поддержать Сербию.
Для нас, семей военных, неделя с 25 июля по 1 августа была временем, полным перемен и волнений, работы и тревог. Муж при первых же разговорах о войне по совету великого князя отказался от отпуска. Затем в первые же сутки он встретился со своим начальником, и у них состоялся разговор по душам, во время которого он умолял начальника освободить его от обязанностей адъютанта его императорского высочества и позволить ему отправиться на место боевых действий со своим прежним Кавалергардским полком. Шеф выслушал его со своим обычным доброжелательным интересом. Семь лет этот адъютант постоянно находился рядом с ним как дома, так и за границей. В тяжелые революционные дни 1905 года, когда великий князь принял на себя командование войсками Санкт-Петербурга, утихомирил волнения и внес порядок в хаос, угрожавший императорскому трону, мой муж служил у него. В последующие блистательные дни, когда император с удовольствием оказывал почести своему родственнику и великий князь занял уникальное положение в России, он всегда демонстрировал по отношению к моему мужу понимание и доверие, по-родственному принимал его у себя дома, обращался к нему на «ты» и несколько фамильярно называл его «Мишкой». Он рассчитывал на Кантакузина при выполнении поручений, носивших щекотливый характер, часто давал ему трудные задания и с благодарностью принимал искреннюю преданность и верную службу моего мужа.
Мы опасались, что его желание покинуть теперь двор великого князя может быть неверно истолковано, но Михаил тотчас же успокоился, поскольку его начальник был чрезвычайно растроган и доволен решением «Мишки» и ответил, что не только всецело симпатизирует моему мужу и согласен выполнить его желание, но, будь он на его месте, поступил бы так же. Он заявил, что завидует тем возможностям, которые открываются его адъютанту, пожелал ему успеха, сказал, что с удовольствием и интересом будет следить за его карьерой, и выразил готовность в любое время помочь ему.
По возвращении домой Михаил просто сиял от радости из-за отношения, проявленного к нему во время этого разговора. Это было единственное затруднение, которое ему предстояло преодолеть, ибо полк, в котором он прежде служил, с радостью воспринял идею старого товарища вернуться к ним подполковником, но его сочли немного сумасшедшим, поскольку он покидал легкое, безопасное, блестящее место при дворе, меняя его на тяжелую жизнь на фронте.
После этого Михаил тотчас же перебрался в казармы полка в городе, а поскольку он беспокоился о нас, оставшихся в одиночестве в опустевшем лагере, я собрала вещи и переехала вместе с детьми в дом Орловых в Стрельне, куда они любезно пригласили меня в первый же момент волнений. Подобный переезд имел для меня двойное преимущество: он позволял оставить детей за городом, что было полезно для их здоровья, и в то же время значительно приблизиться к столице.
Поскольку мне больше не нужно было заботиться о доме и детях, все свое внимание и время я посвятила долгим экспедициям по магазинам, необходимым для того, чтобы превратить мундир для маневров в экипировку для серьезной войны. Деловые переговоры и приготовления тоже занимали немало нашего времени в городе.
Прекрасные и блистательные дни, исполненные мужества, пролетали слишком быстро, хотя жить становилось тяжело. Город был украшен флагами, на улицах и в магазинах люди собирались группами, которые вскоре распадались. Это было время мягких сумерек, долгих разговоров и нежной музыки в исполнении цыган; и все мы, русские, засиживались далеко за полночь.
В субботу утром 1 августа я проснулась и прочла в газете, что жребий брошен. Война объявлена! Мой муж уедет через несколько дней, а вслед за ним протянулись до самого горизонта лица всех тех друзей, которых я приобрела здесь за двадцать лет, и все они следовали в том же направлении.
Когда я присутствовала на каком-нибудь большом собрании в России, то каждый раз заново поражалась царившему там порядку. Здесь всегда было много места и времени, не говоря уже о вошедшем в поговорку добродушии; все эти качества придавали русской церемонии свое особое обаяние и отличие от всех прочих. День, назначенный для молебна в Зимнем дворце, не стал исключением. Когда я приехала, десять или пятнадцать больших гостиных были заполнены людьми, поддерживавшими тихий разговор. Здесь были старики в придворных мундирах и молодые люди в военной форме защитного цвета, женщины в легких платьях и хорошеньких летних шляпках. Все они казались невероятно возбужденными и в то же время оживленными, словно собирая все силы, чтобы предоставить их своему правителю. Должно быть, монарху было приятно видеть все это огромное количество русских, пришедших поддержать его в час необходимости.
Религиозная церемония была недолгой, но отличалась особой глубиной; никогда еще произносимые нараспев слова священника и пение хора не звучали столь чудесно. Безусловно, молитва, возносившаяся к небесам, была абсолютно искренней. Когда она закончилась и мы встали с колен, монархи повернулись и несколько мгновений стояли, глядя на своих подданных, императрица взяла мужа за руку. Внезапно из пяти тысяч гортаней вырвались звуки национального гимна, который не казался менее прекрасным оттого, что их душило волнение. Затем один за другим стали раздаваться приветственные восклицания, пока стены не зазвенели от их эха!
Наверное, император впервые встретил такой прием. Он был бледнее, чем обычно, и казался немного удивленным, но довольным. Император двинулся вперед, держа под руку императрицу, а толпа, продолжая издавать приветственные крики, расступилась перед ними, образовав проход от алтаря до огромных двойных дверей напротив. Старики и молодежь раскраснелись и охрипли от напряжения, но продолжали приветствовать монархов. Мужчины и женщины низко кланялись или бросались на колени, когда правители проходили мимо; его величество шел в полном молчании, казалось никого не узнавая и не выделяя кого-либо из толпы. Наша прекрасная императрица, похожая на скорбящую Богоматерь со слезами на щеках, протягивала руку, проходя мимо того или иного человека, и грациозно склонялась, чтобы обнять кого-то из женщин, целовавших ей руку. Ее величество, казалось, в тот день олицетворяла всю глубину обрушившейся на нас трагедии и страданий, глубоко ощущая их, и благодарила людей за проявленную ими преданность. На ее лице отражались необыкновенная нежность и печаль, и ее красота обрела такие качества, которых я никогда прежде не видела на этом гордом классическом лице. Проходя мимо меня, она протянула руку, и, когда я коснулась ее губами, она, склонившись надо мной, поцеловала меня и спросила:
– И ваш муж тоже?.. – и, получив от меня утвердительный ответ, продолжала: – Тогда вы должны помочь мне с той работой, которую нам, женщинам, предстоит проделать.
Мне не забыть прекрасную и трогательную Мадонну, представшую перед нами в тот день, склонявшуюся над своими подданными, чтобы утешить и приободрить их, когда ее собственные печали тонули в слезах сочувствия своим подданным! До этого в течение пятнадцати лет я видела только величавый и строгий вид, с которым она возглавляла пиры и торжественные церемонии с почти нечеловечески суровым выражением лица, а эта ситуация позволила выйти наружу подавляемой нежности.
Великий князь Николай Николаевич оказался в центре внимания. Этим утром ему сообщили, что он назначается Верховным главнокомандующим всеми русскими армиями! Он никогда не стремился к такой высокой чести, и все его существо переполнялось благодарностью и волнением. Он полностью овладел вниманием окружающей толпы. Всем казалось, что он может стать идеальным лидером в критической ситуации. Мы все обратились к нему с благодарностью, понимая, что руководство армиями в надежных руках, он понял наши чувства, и в ответ на них глаза его заблестели, а на губах промелькнула прекрасная, редкая для него улыбка.
Из достоверных источников мне известно, что, прежде чем отправиться на фронт, он просил у своего родственника-императора о двух одолжениях: во-первых, уехать на фронт тихо, без официальных проводов, без той шумихи, которая сопровождала отъезд генерала Куропаткина в Маньчжурию десять лет назад. Эта просьба была выполнена; вторую же просьбу – самому сформировать свой штаб – отклонили. Ему сказали, что генерал Янушкевич уже назначен на должность начальника штаба, а генерал Данилов займет должность генерал-квартирмейстера. Они оба были, по-видимому, друзьями Сухомлинова[80], и в штаб-квартире начальнику позволялось подобрать только свой личный штат. Подобные действия поразили всех (за исключением самого генералиссимуса) как ужасно несправедливые, поскольку он должен был работать с этими людьми и отвечать за их действия. Все те, кто был предан великому князю, почувствовали, что его скрытые враги сделали первый ход.
В то же самое время Вильгельм в Берлине произносил речи с балкона дворца перед огромной толпой, пытаясь разжечь своим красноречием патриотизм в сердцах людей. А Николай стоял перед своими подданными, не произнося ни слова, не делая ни жеста, и они опускались на колени в преклонении перед «белым царем»[81], даруя ему величайший час в его жизни!
<< Назад Вперёд>>
