Глава 15
14 ноября 1916 года открылись заседания Думы. До последнего момента в Петрограде царила неуверенность, откроется ли она вообще. Говорили, будто группу Штюрмера – Протопопова пугает мысль оказаться лицом к лицу с представителями народа, и они надеются помешать парламенту собраться. И еще я слышала, что либерально настроенные члены правительства, так же как и светское общество, провинция и армия, – все надеются, что критика Думы, наконец, откроет монарху глаза на общественное мнение и убедит его раз и навсегда отбросить оказываемое на него дурное влияние.
Я собиралась на открытие этой Думы с большим интересом, чем на прошлое открытие, состоявшееся год и четыре месяца назад. Но как же они отличались! Мои друзья из министерства казались такими озабоченными, а какие распространялись отвратительные слухи о нечестности как в политической, так и в финансовой области, о неверности и предательстве; казалось, почти не оставалось надежды, что правительство сохранится в прежнем составе. Вечером накануне торжественного открытия внезапно последовало официальное объявление, что премьер-министр и члены кабинета не станут произносить обычных речей, а после выступления Родзянко они должны будут покинуть низшую палату и отправиться на открытие Государственного совета (или высшей палаты). Две церемонии, которые обычно назначались с интервалом в несколько часов, на этот раз были назначены на три часа в Думе и на четыре в Государственном совете; а расстояние между Таврическим и Мариинским дворцами почти в полчаса езды. Хуже всего то, что послов пригласили на обе церемонии и в специальном послании премьер-министра их просили не пропустить второе заседание. Все понимали, что Штюрмер и компания знают, чего заслуживают, и опасаются получить по заслугам. Им не хватило мужества смело встретить нападки депутатов, так что они бежали, чтобы не отвечать за действия, которые были на их совести. Я так беспокоилась по поводу предстоящих событий, что решила совсем не идти.
На следующий день до шести часов за моим столом никто не появлялся. Затем пришли один или два дипломата, которые едва ли осознавали важность того, что видели и слышали в Думе. Позже появился один из министров, и, хотя никогда прежде я не замечала у него признаков нервозности, на этот раз я видела, что спокойная улыбка стоит ему немало усилий. Он был очень молчалив, но заметил, что дневное заседание «оставило дурное впечатление о правительстве». Меня нисколько не удивило, когда я впоследствии узнала, что, когда Штюрмер встал, желая уйти, его освистывали, и вдогонку ему неслись крики: «Долой!», «Вон!», «Предатель!». Жесточайшему и совершенно неприкрытому нападению Штюрмер как Глава императорского правительства подвергся со стороны наиболее способного представителя кадетской правой партии Милюкова[101]. Он напрямую обвинил Штюрмера в переписке с Германией и попытках заключить сепаратный мир, цитировались выдержки из известной немецкой газеты, в которой редакция открыто говорила о российском премьер-министре как о «своем человеке» и о Deutschgemeinte Kaiserin (прогермански настроенной императрице), которая привела Штюрмера к власти для того, чтобы помочь своей родине.
В тот вечер все, хотя и разными словами, выражали одно и то же мнение. Оно сводилось к тому, что после сегодняшних заседаний перед императором открывалось только два пути: он должен либо закрыть Думу, либо расследовать обвинения и, если сочтет их обоснованными, запереть жену в монастырь как преступницу или отослать на какую-нибудь удаленную виллу как безумную; бросить мошенников, которым она покровительствовала, в тюрьму; с помощью парламента очистить администрацию и реорганизовать страну, чтобы иметь возможность продолжать вести войну энергичными мерами.
Я так никогда и не смогла понять почему, но ни одно из этих пророчеств не исполнилось. Я даже не знаю, предоставили ли императору правдивый отчет. От него многое утаивали, он слышал только то, что окружающие хотели ему сообщить. Дума продолжала работу, Штюрмер еще около недели оставался на должности премьер-министра, а все заговорщики на своих местах.
Императрица и мадам Вырубова управляли своими ставленниками более открыто, чем всегда, а император оставался в Ставке и проявлял такую нерешительность и инертность, что поползли ужасные слухи о его неспособности действовать. Говорили, будто персидский врач, которому покровительствовала мадам Вырубова, с согласия императрицы дает его величеству наркотики, доводя до состояния слабоумия с тем, чтобы та в конце концов смогла объявить о его неспособности управлять государством, возвести на трон сына, а самой стать регентшей при нем. К тому же говорили, будто она знала о пристрастии императора к вину и поощряла его, и Воейкову отдали распоряжение усиленно потчевать его величество вином, чтобы императрица спокойно могла устраивать свои дела по крайней мере до тех пор, пока не будет заключен сепаратный мир! Тысячи подобных историй распространялись повсюду, а сдержанность верных придворных и некоторых министров, все еще сохранявших преданность, считалась молчаливым подтверждением.
Императорскую семью часто беспокоили; различные министры и великие князья постоянно ездили в Ставку в надежде заставить монарха осознать в полной мере всю серьезность положения. Николай Михайлович[102], Кирилл Владимирович и даже императрица-мать; министры Трепов, Барк и с большим шумом Игнатьев приезжали, объясняли, умоляли и пророчествовали. Всех их доброжелательно принимали, любезно выслушивали, и каждый из них возвращался домой с уверенностью, что выполнил свою миссию, и запутанный политический узел будет тотчас же распутан. Но время шло, и все оставалось как прежде.
Я много слышала об этих поездках из первых рук от некоторых из просителей или же от родственников других.
19 ноября я сидела рядом с великим князем Кириллом на званом завтраке у его матери, и он сказал мне, что всего лишь час назад приехал в столицу из штаба. В ответ на мои опасения, что он привез грустные впечатления, великий князь жизнерадостным тоном возразил: «Слава Богу, нет! В скором времени все исправится».
Великий князь Николай Михайлович, всегда считавшийся в императорской семье «революционером», написал императрице-матери с просьбой употребить все свое влияние, чтобы спасти корону, пока еще есть время. Он также встречался с некоторыми из министров и с либералами из Думы, обсуждал с ними ситуацию, поощряя сделать все, что в их силах. Штюрмер получил, наконец, отставку, и мы рассчитывали, что некоторые обещания будут выполнены, но, как только новость об отставке Штюрмера и назначении на его место Трепова достигла столицы, императрица приказала подать ее личный поезд и тотчас же отправилась в Ставку, разумеется, в сопровождении мадам Вырубовой.
Мы узнали потом, что ее беседа с императором была долгой и носила драматический характер. По возвращении ее величество сказала великой княгине Виктории, что всего на полчаса опоздала, чтобы спасти «бедного Штюрмера от отставки, поскольку император уже подписал рескрипт об его отставке и назначении на его место Трепова; но, к счастью, остановила все прочие готовившиеся изменения и нарушила планы хлопотунов, которые из зависти и от безделья хотят разорвать на части всю структуру самодержавия в России и отдать власть трона множеству воющих вероломных либералов».
Великая княгиня запротестовала, утверждая, что либералы в данное время стремятся совсем не к этому, а, напротив, беспокоятся о благоденствии их величеств и страны в целом, и все общество и дворянство очень обеспокоено. Она, Виктория, знает об этом от многих друзей, которым можно доверять. Тогда императрица разгневалась и сказала: «Если прислушиваться к словам глупых женщин, сплетничающих в обществе, то неизбежно услышишь только глупости» – и заявила, что получает более достоверную информацию от своих друзей.
Вскоре все население Петрограда заволновалось. Офицеры говорили, что среди рекрутов и резервистов, поступающих в казармы, тайно ведется настойчивая революционная пропаганда, а они, офицеры, не могут обнаружить агентов или предотвратить их действия.
Перед отъездом в Крым я обратилась к императрице с просьбой об аудиенции, и, к моему изумлению, мне назначили прийти в определенный день к пяти часам с мужем. Старая мадам Нарышкина незадолго перед этим сказала мне, что ее величество никого не принимает, разве что по делу, а моя просьба была вызвана всего лишь желанием из вежливости продемонстрировать свою преданность.
Мы с мужем вместе вошли в императорскую гостиную в Царском Селе, там находилась одна фрейлина в коротком прогулочном костюме, она тотчас же без обычных церемоний провела нас в комнату императрицы. Ее величество стояла, одетая в костюм сестры милосердия: все черное с белым воротником и платком. За те шесть месяцев, что я не видела ее, она очень похудела; но ее худоба и простота костюма подчеркивали ее красоту. Но она выглядела усталой, грустной и строгой, за исключением тех моментов, когда улыбалась. Тогда ее лицо на короткое время озарялось. Она была любезной, сердечной и очаровательной, с жаром говорила о страданиях стран-союзниц – Бельгии, Франции, Сербии – и наших собственных, особенно Польской провинции, а также о необходимости продолжать войну и выиграть ее.
Она принимала нас около часа, при встрече и прощании обняла меня, хотя и знала, что я не являюсь другом мадам Вырубовой. Наверное, ее величество хотела нас заставить почувствовать, что она не за мир и не за Германию. С трогательной заботой она говорила о бедняках России, о том, какую щедрость они проявляют в благотворительности на военные нужды. Она никого не критиковала, все ее слова и жесты были исполнены сдержанности и мягкости. Находясь рядом с ней, я почувствовала уверенность, что во всех обращенных против нее обвинениях в недобрых намерениях и прогерманской деятельности нет ни слова правды. Несмотря на свой светлый ум, превосходные природные качества и сильную волю, она из-за своей болезни стала жертвой собравшихся вокруг нее заговорщиков, постепенно изолировавших ее от нормальных благотворных влияний. Они убедили ее, будто только она одна может спасти Россию, и сделать это можно только таким способом, который советуют они. Им удалось скрыть свою нечистоплотность и очернить в ее глазах тех, кто не принадлежал к их партии. Она вообще никого не видела, кто не принадлежал бы к этой группировке. Ее неврологические боли и болезни, плохое состояние здоровья сына, трудности в первый период ее замужней жизни в понимании русского общества, наших взглядов и мнений, ее мистицизм, так же как и мистицизм императора – все это использовала мадам Вырубова, чтобы отравить ее разум и настроить ее против тех людей, которым следовало находиться рядом с ней. Эта интриганка, сыграв на лучших чувствах ее величества и на ее гордости, заставила ее почувствовать себя покинутой всеми, кроме заговорщиков. Теперь они настолько осмелели, что открыто приносили вред и, охваченные жаждой власти, губили свою покровительницу. Разумеется, невозможно принять политику, проводимую императрицей, или в полной мере выразить презрение к людям, которыми она себя окружила, но я уверена, что она руководствовалась наилучшими намерениями. Она всегда казалась мне трагической и печальной фигурой на фоне преступников.
В день своих именин, 19 декабря, император приехал домой в Царское Село. Все надеялись и ждали, что его величество по этому случаю выполнит все свои обещания и должным образом реформирует правительство.
Напротив, стало известно, что Трепов и ряд его коллег покинут кабинет; очевидно, те из них, у которых чувства чести, преданности и патриотизма подверглись оскорблению и которые не согласны были дольше оставаться в дурной компании. Великая княгиня Елизавета, старшая сестра императрицы и вдова великого князя Сергея (занимавшего пост генерал-губернатора Москвы и убитого во время революции 1905 года), приехала из Москвы утром 18 декабря, чтобы провести два-три дня в Царском Селе. Ее слуги принялись распаковывать багаж и были чрезвычайно изумлены, получив распоряжение как можно скорее все снова запаковать, поскольку их хозяйка той же ночью возвращалась в Москву. Произошел бурный разговор, во время которого она (великая княгиня) бросилась на колени перед императрицей, обличая намерения и религиозные взгляды мадам Вырубовой и Распутина, а также их политическую программу, которую приняла ее величество. В конце концов императрица велела великой княгине покинуть дворец и ни при каких обстоятельствах не возвращаться, и последняя уехала.
Девятнадцатое число миновало, как всегда, ничего не произошло, и все отказались от надежд на какое-либо улучшение ситуации. Стало ясно, что, какие бы обещания его величество ни давал, они не могут быть осуществлены. Думу закрыли, объявив, что она снова откроется в январе, но этому никто не верил.
Когда я приехала в Крым, спокойная провинциальная жизнь сначала показалась мне восхитительной по сравнению с психологической атмосферой столицы. Вскоре я обнаружила, что все письма с севера подвергаются суровой цензуре, а газетам позволяется печатать мало материала, касающегося политических проблем.
Дядя императора Павел Александрович и его брат Михаил вскоре после нашего прибытия отправились из Крыма обратно в Петроград, чтобы находиться ближе к центру событий, а бедная великая княгиня Ксения, родная сестра императора, планировала поехать в родной город на праздники.
Я часто видела ее в эти мрачные недели, и она вызывала у меня чувство большой симпатии тем, как храбро несла на своих плечах тяжкое бремя забот и как беспокоилась за безопасность своего брата и его семьи. Она в полной мере осознавала нависшую над ними опасность, но не могла ничего поделать, чтобы спасти тех, кого любила. Ее зять молодой князь Юсупов[103] фактически открыл драматические революционные действия, собственноручно убив Распутина за ужином, специально устроенным с этой целью в его дворце в Петрограде. Это ужасное дело, хладнокровно спланированное и осуществленное, произвело в стране настоящую сенсацию, которую невозможно описать. Все вздохнули с облегчением, когда Распутина не стало. Некоторые откровенно надеялись, что теперь произойдет серия убийств, включая мадам Вырубову, Протопопова и даже их августейшую покровительницу, поскольку эти преступления, как они полагали, в конце концов избавят нацию от тирании и спасут нас от кровавой революции, которая иначе окажется неизбежной.
Кое-кто из оптимистов полагал, что, раз их «пророка» не стало, клан преступников распадется, и у императрицы наконец откроются глаза на их грехи. Но произошло обратное. Распутин никогда не был мозгом своей «партии», а всего лишь маской, за которой прятались настоящие конспираторы, и его внезапная смерть превратила его в глазах ее величества в мученика и святого. Его останки с большими почестями перенесли в часовню в Царском Селе, где над ними день и ночь молились его бывшие «последовательницы». Затем его похоронили в императорском парке, и к этому месту ежедневно приходила императрица.
Тем временем Протопопов (весьма находчиво) заявил, будто на него снизошел дух Распутина. Беседуя с ее величеством, он стал постоянно внезапно восклицать, будто видит, как ее ведет Распутин, и видит стоящего за ее спиной и благословляющего ее Христа, потому что она дружески относилась, покровительствовала и почитала святого апостола, каковым был Распутин! Такие слухи постоянно циркулировали и, похоже, были основаны на истине, поскольку я получила их от нескольких придворных дам. А впоследствии они подтвердились из совершенно иного источника информации – одним из коллег Протопопова. Сын великого князя Павла великий князь Дмитрий и великий князь Николай Михайлович были замешаны в заговор Юсупова: первый непосредственно принимал участие в убийстве и избавлении от тела, последний выступал в качестве советчика и подстрекателя. Обоих немедленно изгнали из столицы: Николая – в свое имение в провинции, а Дмитрия – на Персидский фронт без сопровождения кого-либо из домочадцев.
Оба тотчас же уехали, и великий князь Николай подал императору прошение об отставке, покинул свиту его величества и раз и навсегда снял форму и аксельбанты. Этот талантливый и блистательный человек появился в Петрограде только два месяца спустя, когда истек срок его наказания, накануне революции. В это опасное время он часто протягивал руку помощи многим членам семьи и спасал им жизни, используя свое влияние на революционеров.
Я собиралась на открытие этой Думы с большим интересом, чем на прошлое открытие, состоявшееся год и четыре месяца назад. Но как же они отличались! Мои друзья из министерства казались такими озабоченными, а какие распространялись отвратительные слухи о нечестности как в политической, так и в финансовой области, о неверности и предательстве; казалось, почти не оставалось надежды, что правительство сохранится в прежнем составе. Вечером накануне торжественного открытия внезапно последовало официальное объявление, что премьер-министр и члены кабинета не станут произносить обычных речей, а после выступления Родзянко они должны будут покинуть низшую палату и отправиться на открытие Государственного совета (или высшей палаты). Две церемонии, которые обычно назначались с интервалом в несколько часов, на этот раз были назначены на три часа в Думе и на четыре в Государственном совете; а расстояние между Таврическим и Мариинским дворцами почти в полчаса езды. Хуже всего то, что послов пригласили на обе церемонии и в специальном послании премьер-министра их просили не пропустить второе заседание. Все понимали, что Штюрмер и компания знают, чего заслуживают, и опасаются получить по заслугам. Им не хватило мужества смело встретить нападки депутатов, так что они бежали, чтобы не отвечать за действия, которые были на их совести. Я так беспокоилась по поводу предстоящих событий, что решила совсем не идти.
На следующий день до шести часов за моим столом никто не появлялся. Затем пришли один или два дипломата, которые едва ли осознавали важность того, что видели и слышали в Думе. Позже появился один из министров, и, хотя никогда прежде я не замечала у него признаков нервозности, на этот раз я видела, что спокойная улыбка стоит ему немало усилий. Он был очень молчалив, но заметил, что дневное заседание «оставило дурное впечатление о правительстве». Меня нисколько не удивило, когда я впоследствии узнала, что, когда Штюрмер встал, желая уйти, его освистывали, и вдогонку ему неслись крики: «Долой!», «Вон!», «Предатель!». Жесточайшему и совершенно неприкрытому нападению Штюрмер как Глава императорского правительства подвергся со стороны наиболее способного представителя кадетской правой партии Милюкова[101]. Он напрямую обвинил Штюрмера в переписке с Германией и попытках заключить сепаратный мир, цитировались выдержки из известной немецкой газеты, в которой редакция открыто говорила о российском премьер-министре как о «своем человеке» и о Deutschgemeinte Kaiserin (прогермански настроенной императрице), которая привела Штюрмера к власти для того, чтобы помочь своей родине.
В тот вечер все, хотя и разными словами, выражали одно и то же мнение. Оно сводилось к тому, что после сегодняшних заседаний перед императором открывалось только два пути: он должен либо закрыть Думу, либо расследовать обвинения и, если сочтет их обоснованными, запереть жену в монастырь как преступницу или отослать на какую-нибудь удаленную виллу как безумную; бросить мошенников, которым она покровительствовала, в тюрьму; с помощью парламента очистить администрацию и реорганизовать страну, чтобы иметь возможность продолжать вести войну энергичными мерами.
Я так никогда и не смогла понять почему, но ни одно из этих пророчеств не исполнилось. Я даже не знаю, предоставили ли императору правдивый отчет. От него многое утаивали, он слышал только то, что окружающие хотели ему сообщить. Дума продолжала работу, Штюрмер еще около недели оставался на должности премьер-министра, а все заговорщики на своих местах.
Императрица и мадам Вырубова управляли своими ставленниками более открыто, чем всегда, а император оставался в Ставке и проявлял такую нерешительность и инертность, что поползли ужасные слухи о его неспособности действовать. Говорили, будто персидский врач, которому покровительствовала мадам Вырубова, с согласия императрицы дает его величеству наркотики, доводя до состояния слабоумия с тем, чтобы та в конце концов смогла объявить о его неспособности управлять государством, возвести на трон сына, а самой стать регентшей при нем. К тому же говорили, будто она знала о пристрастии императора к вину и поощряла его, и Воейкову отдали распоряжение усиленно потчевать его величество вином, чтобы императрица спокойно могла устраивать свои дела по крайней мере до тех пор, пока не будет заключен сепаратный мир! Тысячи подобных историй распространялись повсюду, а сдержанность верных придворных и некоторых министров, все еще сохранявших преданность, считалась молчаливым подтверждением.
Императорскую семью часто беспокоили; различные министры и великие князья постоянно ездили в Ставку в надежде заставить монарха осознать в полной мере всю серьезность положения. Николай Михайлович[102], Кирилл Владимирович и даже императрица-мать; министры Трепов, Барк и с большим шумом Игнатьев приезжали, объясняли, умоляли и пророчествовали. Всех их доброжелательно принимали, любезно выслушивали, и каждый из них возвращался домой с уверенностью, что выполнил свою миссию, и запутанный политический узел будет тотчас же распутан. Но время шло, и все оставалось как прежде.
Я много слышала об этих поездках из первых рук от некоторых из просителей или же от родственников других.
19 ноября я сидела рядом с великим князем Кириллом на званом завтраке у его матери, и он сказал мне, что всего лишь час назад приехал в столицу из штаба. В ответ на мои опасения, что он привез грустные впечатления, великий князь жизнерадостным тоном возразил: «Слава Богу, нет! В скором времени все исправится».
Великий князь Николай Михайлович, всегда считавшийся в императорской семье «революционером», написал императрице-матери с просьбой употребить все свое влияние, чтобы спасти корону, пока еще есть время. Он также встречался с некоторыми из министров и с либералами из Думы, обсуждал с ними ситуацию, поощряя сделать все, что в их силах. Штюрмер получил, наконец, отставку, и мы рассчитывали, что некоторые обещания будут выполнены, но, как только новость об отставке Штюрмера и назначении на его место Трепова достигла столицы, императрица приказала подать ее личный поезд и тотчас же отправилась в Ставку, разумеется, в сопровождении мадам Вырубовой.
Мы узнали потом, что ее беседа с императором была долгой и носила драматический характер. По возвращении ее величество сказала великой княгине Виктории, что всего на полчаса опоздала, чтобы спасти «бедного Штюрмера от отставки, поскольку император уже подписал рескрипт об его отставке и назначении на его место Трепова; но, к счастью, остановила все прочие готовившиеся изменения и нарушила планы хлопотунов, которые из зависти и от безделья хотят разорвать на части всю структуру самодержавия в России и отдать власть трона множеству воющих вероломных либералов».
Великая княгиня запротестовала, утверждая, что либералы в данное время стремятся совсем не к этому, а, напротив, беспокоятся о благоденствии их величеств и страны в целом, и все общество и дворянство очень обеспокоено. Она, Виктория, знает об этом от многих друзей, которым можно доверять. Тогда императрица разгневалась и сказала: «Если прислушиваться к словам глупых женщин, сплетничающих в обществе, то неизбежно услышишь только глупости» – и заявила, что получает более достоверную информацию от своих друзей.
Вскоре все население Петрограда заволновалось. Офицеры говорили, что среди рекрутов и резервистов, поступающих в казармы, тайно ведется настойчивая революционная пропаганда, а они, офицеры, не могут обнаружить агентов или предотвратить их действия.
Перед отъездом в Крым я обратилась к императрице с просьбой об аудиенции, и, к моему изумлению, мне назначили прийти в определенный день к пяти часам с мужем. Старая мадам Нарышкина незадолго перед этим сказала мне, что ее величество никого не принимает, разве что по делу, а моя просьба была вызвана всего лишь желанием из вежливости продемонстрировать свою преданность.
Мы с мужем вместе вошли в императорскую гостиную в Царском Селе, там находилась одна фрейлина в коротком прогулочном костюме, она тотчас же без обычных церемоний провела нас в комнату императрицы. Ее величество стояла, одетая в костюм сестры милосердия: все черное с белым воротником и платком. За те шесть месяцев, что я не видела ее, она очень похудела; но ее худоба и простота костюма подчеркивали ее красоту. Но она выглядела усталой, грустной и строгой, за исключением тех моментов, когда улыбалась. Тогда ее лицо на короткое время озарялось. Она была любезной, сердечной и очаровательной, с жаром говорила о страданиях стран-союзниц – Бельгии, Франции, Сербии – и наших собственных, особенно Польской провинции, а также о необходимости продолжать войну и выиграть ее.
Она принимала нас около часа, при встрече и прощании обняла меня, хотя и знала, что я не являюсь другом мадам Вырубовой. Наверное, ее величество хотела нас заставить почувствовать, что она не за мир и не за Германию. С трогательной заботой она говорила о бедняках России, о том, какую щедрость они проявляют в благотворительности на военные нужды. Она никого не критиковала, все ее слова и жесты были исполнены сдержанности и мягкости. Находясь рядом с ней, я почувствовала уверенность, что во всех обращенных против нее обвинениях в недобрых намерениях и прогерманской деятельности нет ни слова правды. Несмотря на свой светлый ум, превосходные природные качества и сильную волю, она из-за своей болезни стала жертвой собравшихся вокруг нее заговорщиков, постепенно изолировавших ее от нормальных благотворных влияний. Они убедили ее, будто только она одна может спасти Россию, и сделать это можно только таким способом, который советуют они. Им удалось скрыть свою нечистоплотность и очернить в ее глазах тех, кто не принадлежал к их партии. Она вообще никого не видела, кто не принадлежал бы к этой группировке. Ее неврологические боли и болезни, плохое состояние здоровья сына, трудности в первый период ее замужней жизни в понимании русского общества, наших взглядов и мнений, ее мистицизм, так же как и мистицизм императора – все это использовала мадам Вырубова, чтобы отравить ее разум и настроить ее против тех людей, которым следовало находиться рядом с ней. Эта интриганка, сыграв на лучших чувствах ее величества и на ее гордости, заставила ее почувствовать себя покинутой всеми, кроме заговорщиков. Теперь они настолько осмелели, что открыто приносили вред и, охваченные жаждой власти, губили свою покровительницу. Разумеется, невозможно принять политику, проводимую императрицей, или в полной мере выразить презрение к людям, которыми она себя окружила, но я уверена, что она руководствовалась наилучшими намерениями. Она всегда казалась мне трагической и печальной фигурой на фоне преступников.
В день своих именин, 19 декабря, император приехал домой в Царское Село. Все надеялись и ждали, что его величество по этому случаю выполнит все свои обещания и должным образом реформирует правительство.
Напротив, стало известно, что Трепов и ряд его коллег покинут кабинет; очевидно, те из них, у которых чувства чести, преданности и патриотизма подверглись оскорблению и которые не согласны были дольше оставаться в дурной компании. Великая княгиня Елизавета, старшая сестра императрицы и вдова великого князя Сергея (занимавшего пост генерал-губернатора Москвы и убитого во время революции 1905 года), приехала из Москвы утром 18 декабря, чтобы провести два-три дня в Царском Селе. Ее слуги принялись распаковывать багаж и были чрезвычайно изумлены, получив распоряжение как можно скорее все снова запаковать, поскольку их хозяйка той же ночью возвращалась в Москву. Произошел бурный разговор, во время которого она (великая княгиня) бросилась на колени перед императрицей, обличая намерения и религиозные взгляды мадам Вырубовой и Распутина, а также их политическую программу, которую приняла ее величество. В конце концов императрица велела великой княгине покинуть дворец и ни при каких обстоятельствах не возвращаться, и последняя уехала.
Девятнадцатое число миновало, как всегда, ничего не произошло, и все отказались от надежд на какое-либо улучшение ситуации. Стало ясно, что, какие бы обещания его величество ни давал, они не могут быть осуществлены. Думу закрыли, объявив, что она снова откроется в январе, но этому никто не верил.
Когда я приехала в Крым, спокойная провинциальная жизнь сначала показалась мне восхитительной по сравнению с психологической атмосферой столицы. Вскоре я обнаружила, что все письма с севера подвергаются суровой цензуре, а газетам позволяется печатать мало материала, касающегося политических проблем.
Дядя императора Павел Александрович и его брат Михаил вскоре после нашего прибытия отправились из Крыма обратно в Петроград, чтобы находиться ближе к центру событий, а бедная великая княгиня Ксения, родная сестра императора, планировала поехать в родной город на праздники.
Я часто видела ее в эти мрачные недели, и она вызывала у меня чувство большой симпатии тем, как храбро несла на своих плечах тяжкое бремя забот и как беспокоилась за безопасность своего брата и его семьи. Она в полной мере осознавала нависшую над ними опасность, но не могла ничего поделать, чтобы спасти тех, кого любила. Ее зять молодой князь Юсупов[103] фактически открыл драматические революционные действия, собственноручно убив Распутина за ужином, специально устроенным с этой целью в его дворце в Петрограде. Это ужасное дело, хладнокровно спланированное и осуществленное, произвело в стране настоящую сенсацию, которую невозможно описать. Все вздохнули с облегчением, когда Распутина не стало. Некоторые откровенно надеялись, что теперь произойдет серия убийств, включая мадам Вырубову, Протопопова и даже их августейшую покровительницу, поскольку эти преступления, как они полагали, в конце концов избавят нацию от тирании и спасут нас от кровавой революции, которая иначе окажется неизбежной.
Кое-кто из оптимистов полагал, что, раз их «пророка» не стало, клан преступников распадется, и у императрицы наконец откроются глаза на их грехи. Но произошло обратное. Распутин никогда не был мозгом своей «партии», а всего лишь маской, за которой прятались настоящие конспираторы, и его внезапная смерть превратила его в глазах ее величества в мученика и святого. Его останки с большими почестями перенесли в часовню в Царском Селе, где над ними день и ночь молились его бывшие «последовательницы». Затем его похоронили в императорском парке, и к этому месту ежедневно приходила императрица.
Тем временем Протопопов (весьма находчиво) заявил, будто на него снизошел дух Распутина. Беседуя с ее величеством, он стал постоянно внезапно восклицать, будто видит, как ее ведет Распутин, и видит стоящего за ее спиной и благословляющего ее Христа, потому что она дружески относилась, покровительствовала и почитала святого апостола, каковым был Распутин! Такие слухи постоянно циркулировали и, похоже, были основаны на истине, поскольку я получила их от нескольких придворных дам. А впоследствии они подтвердились из совершенно иного источника информации – одним из коллег Протопопова. Сын великого князя Павла великий князь Дмитрий и великий князь Николай Михайлович были замешаны в заговор Юсупова: первый непосредственно принимал участие в убийстве и избавлении от тела, последний выступал в качестве советчика и подстрекателя. Обоих немедленно изгнали из столицы: Николая – в свое имение в провинции, а Дмитрия – на Персидский фронт без сопровождения кого-либо из домочадцев.
Оба тотчас же уехали, и великий князь Николай подал императору прошение об отставке, покинул свиту его величества и раз и навсегда снял форму и аксельбанты. Этот талантливый и блистательный человек появился в Петрограде только два месяца спустя, когда истек срок его наказания, накануне революции. В это опасное время он часто протягивал руку помощи многим членам семьи и спасал им жизни, используя свое влияние на революционеров.
<< Назад Вперёд>>
