Глава 28
После этого мы оставались в Петрограде еще около двух недель, пока не выполнили все формальности, связанные с оформлением паспортов. А это оказалось чрезвычайно трудным делом. Обладая разрешением Смольного, мы потребовали предоставить нам простые паспорта в муниципальной полицейской части. Затем Генеральный штаб, не признававший Смольный, выдал нам военные паспорта. Поскольку Америка также не признавала большевистское правительство, было необходимо получить в американском посольстве еще один комплект документов для въезда в Соединенные Штаты. Кроме того, нам нужно было получить визы в шведском, датском и британском дипломатических представительствах и «контрольных управлениях». Наконец со всем этим было покончено, и мы смогли заняться приобретением билетов. Нам снова повезло, как тогда в Крыму, – кто-то уступил нам свои давно зарезервированные места!
Все эти приготовления продвигались крайне медленно, нам часто приходилось менять свои планы. Каждый раз в таком случае нас охватывала паника, мы опасались, как бы все не провалилось или, если мы задержимся слишком долго, как бы нас не остановила забастовка на железной дороге, которой ежедневно угрожали. Состояние здоровья мужа значительно ухудшилось из-за холода, к тому же он был на грани нервного срыва. Я тоже очень устала от борьбы, но с каждым днем во мне крепла уверенность, что мы каким-то образом выберемся, и, когда нам сопутствовал первый успех в приобретении паспортов, я стала меньше беспокоиться.
Мы отказались от своего первоначального плана проехать через Сибирь и Японию из-за холода и беспорядков на железной дороге в тех краях. Мы также слышали о безобразиях, творившихся в больших городах Востока, протянувшихся вдоль железной дороги. Трехнедельная поездка в таких условиях казалась совершенно невозможной при ухудшившемся состоянии здоровья мужа. Когда мы, наконец, решились ехать через Швецию, я испытала огромное облегчение. В последний момент передо мной встала серьезная проблема, что делать с моими драгоценностями, и я чуть не возненавидела хорошенькие вещицы, которые еще недавно носила с таким удовольствием.
Кантакузин предоставил мне самой размещать и прятать свои драгоценности. Я зашила их в меха и более тяжелую одежду, разместив последнюю по разным сундукам, вознося безмолвную молитву, чтобы оказалось так, что я выбрала правильные места и чтобы грубые руки солдат не ощутили лишний вес и не нащупали твердые поверхности. Я также зашила в жесткие воротники (платьев и пальто) старые 500-рублевые банкноты. Свои самые ценные камни (жемчуга и бриллианты) прикрепила к внутренней стороне дорожной муфты и боа, между густым плотным мехом и хлопчатобумажной набивкой подкладки, где их было невозможно заметить, разве что вещи стали немного тяжелее. Мелкие вещицы я поместила за ленты шляпки.
Спрятав таким образом свои драгоценности, я могла при необходимости раздеться, не привлекая внимания к ценностям, с таким видом, будто мне было нечего скрывать. Михаил взял только ту сумму, которую позволялось иметь при себе, а также все наши бумаги, положив их в свой портфель, я тоже положила немного денег в свою сумочку, чтобы не вызвать подозрений, притворяясь слишком бедными. Елена тоже везла деньги и некоторые из моих драгоценностей, рассеянные по ее маленькому сундучку. Кантакузину пришла блестящая идея позвать гостиничного маляра, который за день до отъезда под нашим руководством закрасил короны и монограммы на наших сундуках и чемоданах грубыми мазками черной и белой краски, заставив наши пожитки выглядеть, насколько возможно, жалкими и грязными.
В поездку мы решили надеть ту одежду, которая прежде служила нам для охоты, зимних видов спорта за городом и выглядела простой, бесформенной и удобной. Мы решили, что не привлечем в ней внимания в толпе пассажиров, и надеялись на лучшее.
При входе на Финляндский вокзал наши паспорта случайно попали в руки офицера, знавшего Кантакузина по армии, он повел себя по отношению к нам вежливо и не причинил никаких хлопот. Некоторых других пассажиров остановили и вернули с вокзала в Петроград, невзирая на их протесты. Ночь и следующий день мы провели в поезде спокойно. Услышав, что опаздываем на восемь часов, мы размышляли, как это отразится на настроении солдат, ждавших нас на таможне. Приблизившись к границе, мы обратили внимание на всеобщее возбуждение. Муж испытывал лихорадочное волнение, я же почувствовала озноб. Мы видели, как пассажиры уничтожали письма и бумаги, и сделали то же самое, оставив только самые необходимые документы.
Прибыв на вокзал в Торнео, мы оценили, насколько теплым и удобным оказался наш поезд, поскольку снаружи была темная ночь и термометр показывал тридцать три градуса ниже нуля, так что было почти невозможно дышать. Войдя в здание вокзала, мы увидели солдат, сидевших за низкой стойкой, на которую нужно было ставить багаж для досмотра. Они выглядели усталыми, сонными и вяло перебрасывались репликами друг с другом. Мы шли впереди толпы. Среди солдат мое внимание сразу же привлекло одно сонное, добродушное лицо. Я сказала Кантакузину: «Пойдем к этому», и мы тотчас же подхватили свой багаж и положили на стойку перед ним. Он открыл сундучок Елены и, не найдя там ничего интересного, отставил. Думаю, он счел нас бедными и, по-видимому, решил, что у нас нет ничего достойного конфискации. Мы сами имели такой жалкий вид. Тем не менее он открыл один из моих чемоданов и небрежно пощупал голубой саржевый костюм. Глядя на него с равнодушием, он не догадывался, что под его руками в высоком жестком воротничке спрятаны 5 тысяч рублей. Остальные чемоданы оказались для него еще менее интересными, хотя он и вытащил из чемодана Кантакузина расписание движения поездов по России, сказав, что если он желает взять его с собой за границу, то должен пойти с ним к цензору. Мы предложили ему взять расписание себе в подарок, поскольку нам оно больше не было нужно. Мы объяснили, что покидаем Россию.
В одном из моих чемоданов солдат обнаружил несколько конвертов с листами белой писчей бумаги, он открывал каждый из них, смотрел на свет, чтобы проверить, не написано ли что-нибудь на них. Затем он схватил лист черной папиросной бумаги, которым Елена прикрыла мой халат. Его он тоже с большим интересом рассматривал на свет, но, когда я предложила ему оставить его себе, он, хмыкнув, положил его назад. Мы сохраняли абсолютное терпение и нахваливали его, говоря, как хорошо он все тщательно осматривает. Мы с готовностью продолжали открывать свои чемоданы и разворачивать свертки пледов до тех пор, пока парень не сказал «достаточно». Тогда со своей самой доброжелательной улыбкой, показав на наши сундуки, я спросила, когда должна буду их открыть. «В этом нет необходимости, – довольно дружелюбно ответил он. – У вас явно нет ничего важного или запрещенного. Вас трое, и у вас всего лишь четыре сундука». Но я-то знала, что лежит в моих сундуках (а там были драгоценности, меха, кружева, одежда, а также деньги и пять старинных ценных картин, написанных маслом, наше наследство, которые я рискнула прихватить с собой, скатав их в рулоны и положив на дно сундука), и это тяжким грузом лежало у меня на сердце, к тому же примешивался ужас перед этими головорезами и страх, что они могут арестовать Кантакузина. Теперь, когда мы благополучно прошли испытания таможней, я вздохнула немного свободнее.
Как раз в этот момент кто-то заговорил с нами сзади самым сердечным тоном, обращаясь к мужу с титулом, что было немного рискованно при подобных обстоятельствах.
– О, князь, это действительно вы. Чем могу помочь? Ваши паспорта попали ко мне в руки, и я чрезвычайно рад этому. Не представите ли меня своей супруге?
Мы обернулись, и Кантакузин узнал молодого офицера, которого знал по фронту. Под огнем у них сложились теплые отношения, и теперь муж был рад увидеть снова этого славного молодого человека. Он представил его мне, и вскоре мы непринужденно болтали, словно в прежние времена, мы сообщили ему новости о Петрограде, а он сказал нам, что уже просмотрел и проштамповал наши паспорта, и добавил: «Теперь, если вы закончили с этими товарищами, можете заполнить денежные декларации, а затем пройти в ресторан и поужинать, пока допрашивают остальных путешественников». Он проводил нас, и мы предъявили разрешенные деньги и написали в декларации, что не имеем золотых монет, ни русских, ни иностранных. Затем мы прошли в столовую и заказали горячий ужин.
Я ощущала волчий аппетит после долгой поездки в поезде и крайнего напряжения последних часов. Офицер, которого мы пригласили к нам присоединиться, вскоре пришел и привел с собой коллегу, который также был знаком с Кантакузиным на фронте, и вскоре мы весело ели и болтали. Я заметила, что сидевшая за соседним столиком группа из пяти моряков прислушивается к нашему разговору с чрезвычайным вниманием и зловещим выражением на лицах. Один из них развернулся и сидел, почти касаясь стула Кантакузина, чтобы лучше слышать, что тот говорит о политическом положении и условиях на юге. Я подала знак, муж тотчас же понял и изменил тему разговора, и интерес слушателя угас.
Я испытывала торжество по поводу нашего успешного прохождения таможни. Я всегда гордилась тем, что никогда ни через одну границу не провозила никакой контрабанды, но теперь перед лицом большевистского правительства делала это без малейших угрызений совести. Я понесла достаточно большой ущерб за последние годы, чтобы уравновесить сегодняшние долги. К тому же мы не взяли с собой ничего из наследства Кантакузина, оно было конфисковано, сожжено – в общем, полностью потеряно.
Поужинав, мы собрали свои пожитки и надели тяжелые пальто. Отправив багаж вперед на одних больших санях, мы последовали за ним на других. Они были невысокими, но глубокими, с мягкой соломенной подстилкой, на которой мы и расположились, в то время как нас укрыли большими теплыми коврами. Мы подняли повыше свои меховые воротники, прикрыв ими рты, чтобы вдыхать через них холодный воздух. Один из молодых офицеров доехал с нами до паспортного контроля у заставы, где стояло караульное помещение, нам сказали, что здесь мы должны в последний раз предъявить удостоверения личности, прежде чем проехать в Швецию.
Когда сани замедлили свой бег, готовясь остановиться, офицер сказал:
– Вам нет необходимости выходить. Вот ваши паспорта, князь. Они в порядке. Я уже отделил их от других на вокзале. Возьмите их и поезжайте прямо через шлагбаум. Я отвечу за вас.
Он соскочил с саней и отдал честь, кучер хлестнул коней своей тройки, и мы устремились вперед по мягкому снегу, мимо шлагбаума, вниз к берегу реки, по льду, а затем быстро въехали на другой берег. Впереди горели огни Хапаранды.
Мы были в Швеции, и я оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на родину, которую мы покидали. Три-четыре часа назад, когда мы сошли с поезда в Торнео, небо казалось темным и угрожающим. Теперь все переменилось: на нем сияли миллионы звезд, а на горизонте высоко до небес поднимался великолепный ореол северного сияния. Возможно, это было обещание будущего для нашей несчастной страны.
Как всегда таинственно, Россия простерла вперед к свету свои огромные равнины, и это единственное, что мы могли увидеть.
Затем я снова повернулась вперед и увидела веселые огни вокзала Хапаранды, к которому мы приближались, и поняла, что мы свободны и вне опасности, хотя мы и беженцы в чужом королевстве.
Все эти приготовления продвигались крайне медленно, нам часто приходилось менять свои планы. Каждый раз в таком случае нас охватывала паника, мы опасались, как бы все не провалилось или, если мы задержимся слишком долго, как бы нас не остановила забастовка на железной дороге, которой ежедневно угрожали. Состояние здоровья мужа значительно ухудшилось из-за холода, к тому же он был на грани нервного срыва. Я тоже очень устала от борьбы, но с каждым днем во мне крепла уверенность, что мы каким-то образом выберемся, и, когда нам сопутствовал первый успех в приобретении паспортов, я стала меньше беспокоиться.
Мы отказались от своего первоначального плана проехать через Сибирь и Японию из-за холода и беспорядков на железной дороге в тех краях. Мы также слышали о безобразиях, творившихся в больших городах Востока, протянувшихся вдоль железной дороги. Трехнедельная поездка в таких условиях казалась совершенно невозможной при ухудшившемся состоянии здоровья мужа. Когда мы, наконец, решились ехать через Швецию, я испытала огромное облегчение. В последний момент передо мной встала серьезная проблема, что делать с моими драгоценностями, и я чуть не возненавидела хорошенькие вещицы, которые еще недавно носила с таким удовольствием.
Кантакузин предоставил мне самой размещать и прятать свои драгоценности. Я зашила их в меха и более тяжелую одежду, разместив последнюю по разным сундукам, вознося безмолвную молитву, чтобы оказалось так, что я выбрала правильные места и чтобы грубые руки солдат не ощутили лишний вес и не нащупали твердые поверхности. Я также зашила в жесткие воротники (платьев и пальто) старые 500-рублевые банкноты. Свои самые ценные камни (жемчуга и бриллианты) прикрепила к внутренней стороне дорожной муфты и боа, между густым плотным мехом и хлопчатобумажной набивкой подкладки, где их было невозможно заметить, разве что вещи стали немного тяжелее. Мелкие вещицы я поместила за ленты шляпки.
Спрятав таким образом свои драгоценности, я могла при необходимости раздеться, не привлекая внимания к ценностям, с таким видом, будто мне было нечего скрывать. Михаил взял только ту сумму, которую позволялось иметь при себе, а также все наши бумаги, положив их в свой портфель, я тоже положила немного денег в свою сумочку, чтобы не вызвать подозрений, притворяясь слишком бедными. Елена тоже везла деньги и некоторые из моих драгоценностей, рассеянные по ее маленькому сундучку. Кантакузину пришла блестящая идея позвать гостиничного маляра, который за день до отъезда под нашим руководством закрасил короны и монограммы на наших сундуках и чемоданах грубыми мазками черной и белой краски, заставив наши пожитки выглядеть, насколько возможно, жалкими и грязными.
В поездку мы решили надеть ту одежду, которая прежде служила нам для охоты, зимних видов спорта за городом и выглядела простой, бесформенной и удобной. Мы решили, что не привлечем в ней внимания в толпе пассажиров, и надеялись на лучшее.
При входе на Финляндский вокзал наши паспорта случайно попали в руки офицера, знавшего Кантакузина по армии, он повел себя по отношению к нам вежливо и не причинил никаких хлопот. Некоторых других пассажиров остановили и вернули с вокзала в Петроград, невзирая на их протесты. Ночь и следующий день мы провели в поезде спокойно. Услышав, что опаздываем на восемь часов, мы размышляли, как это отразится на настроении солдат, ждавших нас на таможне. Приблизившись к границе, мы обратили внимание на всеобщее возбуждение. Муж испытывал лихорадочное волнение, я же почувствовала озноб. Мы видели, как пассажиры уничтожали письма и бумаги, и сделали то же самое, оставив только самые необходимые документы.
Прибыв на вокзал в Торнео, мы оценили, насколько теплым и удобным оказался наш поезд, поскольку снаружи была темная ночь и термометр показывал тридцать три градуса ниже нуля, так что было почти невозможно дышать. Войдя в здание вокзала, мы увидели солдат, сидевших за низкой стойкой, на которую нужно было ставить багаж для досмотра. Они выглядели усталыми, сонными и вяло перебрасывались репликами друг с другом. Мы шли впереди толпы. Среди солдат мое внимание сразу же привлекло одно сонное, добродушное лицо. Я сказала Кантакузину: «Пойдем к этому», и мы тотчас же подхватили свой багаж и положили на стойку перед ним. Он открыл сундучок Елены и, не найдя там ничего интересного, отставил. Думаю, он счел нас бедными и, по-видимому, решил, что у нас нет ничего достойного конфискации. Мы сами имели такой жалкий вид. Тем не менее он открыл один из моих чемоданов и небрежно пощупал голубой саржевый костюм. Глядя на него с равнодушием, он не догадывался, что под его руками в высоком жестком воротничке спрятаны 5 тысяч рублей. Остальные чемоданы оказались для него еще менее интересными, хотя он и вытащил из чемодана Кантакузина расписание движения поездов по России, сказав, что если он желает взять его с собой за границу, то должен пойти с ним к цензору. Мы предложили ему взять расписание себе в подарок, поскольку нам оно больше не было нужно. Мы объяснили, что покидаем Россию.
В одном из моих чемоданов солдат обнаружил несколько конвертов с листами белой писчей бумаги, он открывал каждый из них, смотрел на свет, чтобы проверить, не написано ли что-нибудь на них. Затем он схватил лист черной папиросной бумаги, которым Елена прикрыла мой халат. Его он тоже с большим интересом рассматривал на свет, но, когда я предложила ему оставить его себе, он, хмыкнув, положил его назад. Мы сохраняли абсолютное терпение и нахваливали его, говоря, как хорошо он все тщательно осматривает. Мы с готовностью продолжали открывать свои чемоданы и разворачивать свертки пледов до тех пор, пока парень не сказал «достаточно». Тогда со своей самой доброжелательной улыбкой, показав на наши сундуки, я спросила, когда должна буду их открыть. «В этом нет необходимости, – довольно дружелюбно ответил он. – У вас явно нет ничего важного или запрещенного. Вас трое, и у вас всего лишь четыре сундука». Но я-то знала, что лежит в моих сундуках (а там были драгоценности, меха, кружева, одежда, а также деньги и пять старинных ценных картин, написанных маслом, наше наследство, которые я рискнула прихватить с собой, скатав их в рулоны и положив на дно сундука), и это тяжким грузом лежало у меня на сердце, к тому же примешивался ужас перед этими головорезами и страх, что они могут арестовать Кантакузина. Теперь, когда мы благополучно прошли испытания таможней, я вздохнула немного свободнее.
Как раз в этот момент кто-то заговорил с нами сзади самым сердечным тоном, обращаясь к мужу с титулом, что было немного рискованно при подобных обстоятельствах.
– О, князь, это действительно вы. Чем могу помочь? Ваши паспорта попали ко мне в руки, и я чрезвычайно рад этому. Не представите ли меня своей супруге?
Мы обернулись, и Кантакузин узнал молодого офицера, которого знал по фронту. Под огнем у них сложились теплые отношения, и теперь муж был рад увидеть снова этого славного молодого человека. Он представил его мне, и вскоре мы непринужденно болтали, словно в прежние времена, мы сообщили ему новости о Петрограде, а он сказал нам, что уже просмотрел и проштамповал наши паспорта, и добавил: «Теперь, если вы закончили с этими товарищами, можете заполнить денежные декларации, а затем пройти в ресторан и поужинать, пока допрашивают остальных путешественников». Он проводил нас, и мы предъявили разрешенные деньги и написали в декларации, что не имеем золотых монет, ни русских, ни иностранных. Затем мы прошли в столовую и заказали горячий ужин.
Я ощущала волчий аппетит после долгой поездки в поезде и крайнего напряжения последних часов. Офицер, которого мы пригласили к нам присоединиться, вскоре пришел и привел с собой коллегу, который также был знаком с Кантакузиным на фронте, и вскоре мы весело ели и болтали. Я заметила, что сидевшая за соседним столиком группа из пяти моряков прислушивается к нашему разговору с чрезвычайным вниманием и зловещим выражением на лицах. Один из них развернулся и сидел, почти касаясь стула Кантакузина, чтобы лучше слышать, что тот говорит о политическом положении и условиях на юге. Я подала знак, муж тотчас же понял и изменил тему разговора, и интерес слушателя угас.
Я испытывала торжество по поводу нашего успешного прохождения таможни. Я всегда гордилась тем, что никогда ни через одну границу не провозила никакой контрабанды, но теперь перед лицом большевистского правительства делала это без малейших угрызений совести. Я понесла достаточно большой ущерб за последние годы, чтобы уравновесить сегодняшние долги. К тому же мы не взяли с собой ничего из наследства Кантакузина, оно было конфисковано, сожжено – в общем, полностью потеряно.
Поужинав, мы собрали свои пожитки и надели тяжелые пальто. Отправив багаж вперед на одних больших санях, мы последовали за ним на других. Они были невысокими, но глубокими, с мягкой соломенной подстилкой, на которой мы и расположились, в то время как нас укрыли большими теплыми коврами. Мы подняли повыше свои меховые воротники, прикрыв ими рты, чтобы вдыхать через них холодный воздух. Один из молодых офицеров доехал с нами до паспортного контроля у заставы, где стояло караульное помещение, нам сказали, что здесь мы должны в последний раз предъявить удостоверения личности, прежде чем проехать в Швецию.
Когда сани замедлили свой бег, готовясь остановиться, офицер сказал:
– Вам нет необходимости выходить. Вот ваши паспорта, князь. Они в порядке. Я уже отделил их от других на вокзале. Возьмите их и поезжайте прямо через шлагбаум. Я отвечу за вас.
Он соскочил с саней и отдал честь, кучер хлестнул коней своей тройки, и мы устремились вперед по мягкому снегу, мимо шлагбаума, вниз к берегу реки, по льду, а затем быстро въехали на другой берег. Впереди горели огни Хапаранды.
Мы были в Швеции, и я оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на родину, которую мы покидали. Три-четыре часа назад, когда мы сошли с поезда в Торнео, небо казалось темным и угрожающим. Теперь все переменилось: на нем сияли миллионы звезд, а на горизонте высоко до небес поднимался великолепный ореол северного сияния. Возможно, это было обещание будущего для нашей несчастной страны.
Как всегда таинственно, Россия простерла вперед к свету свои огромные равнины, и это единственное, что мы могли увидеть.
Затем я снова повернулась вперед и увидела веселые огни вокзала Хапаранды, к которому мы приближались, и поняла, что мы свободны и вне опасности, хотя мы и беженцы в чужом королевстве.
<< Назад Вперёд>>
