Глава 9
Летом 1903 года я отправилась в Лондон на свадьбу моего старшего кузена Палмера, затем провела лето с сыном на побережье в Нормандии, а осенью присоединилась к своей дорогой тетушке для путешествия на автомобиле по Северной Италии и Южной Франции с посещением замков Луары. Мужу удалось присоединиться к нам во время поездки. В Париже мы сильно поволновались по поводу серьезного заболевания брюшным тифом, свалившего тетушку по возвращении из странствий. Я оставалась с больной до праздников и приехала в Петербург только в начале зимы, за несколько дней до начала войны.
За год до этого мы тоже предприняли автомобильное путешествие по восхитительным краям Северной Франции, а также в Бельгию, и я с радостью обнаружила, как хорошо мои муж и тетя понимают друг друга. Дядюшка Палмер умер, мы очень любили его и с большим сочувствием относились к горю тети.
Лето 1904 года я провела в Петербурге и Буромке, деля свое время между работой на благо фронта и семейными заботами. Крестьян мобилизовывали в армию, а их отношение к войне было чрезвычайно странным. Они не понимали, что происходило, да особенно этим и не интересовались. Слово «Япония» было для них пустым звуком, да и Сибирь была так далеко, что сражаться там не означало для них защищать свою землю. И в то же время они проявляли абсолютную покорность. Царь-батюшка нуждался в них; их позвали, и они безропотно пошли, не задавая лишних вопросов. Я стояла на крыльце нашей деревенской управы и слушала, как зачитывали воззвание группе державшихся с достоинством серьезных мужчин, вымывшихся, надевших праздничную одежду и готовых к отъезду. Их окружали женщины в пестрых платках и вышитых национальных костюмах, а курчавые ребятишки держали за руки своих защитников, которых им вскоре предстояло лишиться.
Молчаливые и почтительные, они выслушивали приказы императора, затем голос священника, произносившего слова молитвы и благословения, в то время как женщины плакали, а испуганные дети прятали головы в их юбки. Мы пришли из своего особняка, чтобы пожелать жителям нашей деревни «счастливого пути» и вручить каждому солдату медальку с изображением святого Георгия, чтобы она защищала его во время битвы. Впервые я почувствовала не только симпатию, но и восхищение по отношению к нашим крестьянам!
Война оказала превосходное воздействие на наших людей. Они научились решать вопросы снабжения продовольствием чужих женщин и детей, проявляя при этом ловкость и здравый смысл. Солдаты, объехавшие всю империю, стали видеть все в новом свете, поняли, как велики просторы России; их покорило величие Дальнего Востока, в итоге это привело к миграции многих превосходных людей на сибирские равнины. Военная пора и неудачное управление страной вызвало новые настроения всех социальных слоев русских людей. Либералы – и я видела в этой группе большинство дворян – ощущали, что пришло время навести в стране порядок и подтолкнуть ее вперед, дать людям образование и провести земельную реформу. Армейские офицеры жаждали увидеть более разумную политику, проводимую правительством, в надежде, что монарх добровольно пойдет на реформы. Сейчас их можно было даровать, в ближайшее же время они превратятся в уступки, которые у него вырвут.
Не думаю, что молодая императрица имела в то время особое политическое влияние или амбиции, но ее личное влияние на царя было чрезвычайно велико, ибо он глубоко ее любил. Руководствуясь своим личным вкусом или из-за того, что начинала ощущать свою непопулярность, она все больше и больше воздействовала на него, вовлекая в мистическую, религиозную, замкнутую жизнь, и постепенно под тем или иным предлогом избавлялась от тех, кто считал, что император обязан чаще показываться на людях и принимать более активное участие в жизни народа.
Их окружение уменьшилось до чрезвычайно малого количества приближенных, среди которых в последнее время постоянно стала появляться мадемуазель Танеева, в замужестве мадам Вырубова. Слабое здоровье императрицы служило хорошим предлогом, чтобы никого не принимать; это, наряду с болезнью и юным возрастом хрупкого наследника, служило предлогом их длительного проживания в Царском Селе или в Петергофе. Постоянные интриги мадам Вырубовой против той или иной из своих коллег, которых со временем изгоняли, очень нас возмущали.
Одно событие стремительно сменялось другим. Ты едва успевал перевести дыхание от новых тревог и волнений зимы 1905 года, как начались беспорядки в фабричных районах Польши. В Москве и некоторых других городах произошла настоящая революция. Убийство нескольких министров и великого князя Сергея[63], а также попытки покушения на жизнь многих выдающихся людей добавили кровопролития.
Наконец, однажды январским воскресеньем[64] толпа с окраин столицы пришла к Зимнему дворцу, чтобы обратиться к императору с просьбой о хлебе. Его отъезд в Царское, говорят против его воли, и приказ стрелять по толпе стали плохими знаками. Все гвардейские полки были призваны успокаивать и патрулировать город, и мне известно, что состоялось собрание офицеров (по крайней мере, одного полка), которые задавались вопросом, следует ли выполнять эти приказы. Однако они подчинились военной дисциплине и встали в строй. Но многие испытывали сильное искушение восстать, поскольку понимали, что все было сделано для того, чтобы обострить ситуацию, и что нация давно страдала под гнетом слепой бюрократической машины, которая, возможно, первоначально и следовала добрым намерениям, но теперь ужасно устарела. Каждый здравомыслящий человек чувствовал, что пришло время реформ.
Несколько месяцев маятник раскачивался взад и вперед. Император по мере сил сопротивлялся, но произошли военные бедствия, был подписан мир, все пострадали, и ситуация в столице, наконец, стала критической. Почта и железная дорога прекратили работу, встал вопрос о подаче воды и электричества, и никто не осмеливался предсказывать, что может принести грядущий день. В период Кровавого воскресенья в начале 1905 года мой муж и его товарищи осуществляли дежурство на улицах. Его вызвали в казармы полка в субботу вечером, и он сказал, что если сможет, то свяжется со мной по телефону, мне же запретил пытаться разыскивать его. В воскресенье жена одного из офицеров, жившая в квартире при казарме, позвонила мне и сообщила, что командующий генерал попросил ее довести до сведения всех женщин, что войскам приказано выйти против бунтовщиков. Она не знала, куда они направляются. Но обещала дать нам знать, если появятся еще какие-либо новости.
В воскресенье вечером состоялся неофициальный обед у Орловых, живших в двадцати минутах езды от нас. Чтобы добраться туда, мне предстояло проехать по набережной, пересечь Дворцовую площадь и повернуть на Большую Морскую. Я позвонила княгине Орловой, которая сказала мне, что не знает, кто придет, но сообщила, что поблизости все спокойно и что она одна и очень хочет, чтобы я составила ей компанию. Ее муж дежурит при монархе уже сорок восемь часов, накануне вечером он сопровождал императорскую семью в Царское Село, и конечно же она не имела от него никаких известий. Не приду ли я пообедать с ней, если даже мы окажемся только вдвоем? Я сказала, что сижу дома с детьми и отрезана от всех слухов в течение двадцати четырех часов, но улицы в моем квартале выглядят вполне спокойно, и я готова предпринять попытку добраться до нее, но поверну назад, если столкнусь с какими-то препятствиями.
Я приказала подать небольшие открытые сани с одним быстрым рысаком и позвала верного и сильного Дементия, моего любимого кучера, полагая, что такое скромное средство передвижения не привлечет большого внимания, а крупный мужчина и быстрая лошадь будут способствовать безопасности. Когда мы выехали, на набережной не было никаких признаков жизни. По мере продвижения вперед мы увидели маленькие огоньки, кавалерийские лошади стояли неподалеку от костров, в то время как всадники сидели вокруг них на земле и грелись. Часовые маршировали взад и вперед на жгучем морозе, и кое-где в привратницких некоторых дворцов или в министерских зданиях замерзшим офицерам подавали горячий кофе или суп. Солдаты оказались в лучших условиях, так как для них все было организовано, как на маневрах, и работали походные кухни. Офицеры никаким провиантом не обеспечивались. Некоторые посылали домой, так сделал и мой муж, попросив прислать ему шубу, бутерброды и бутылку вина, в то время как другие пользовались по очереди гостеприимством хозяев ближайших домов, чтобы урывками вздремнуть. Часы бодрствования они проводили сидя на бордюрных камнях у бивачных костров. Температура упала много ниже нуля, воздух был словно хрусталь, и река, и город окутаны мертвым молчанием. Золотые купола и шпили церквей мерцали, а дворцы выглядели так же великолепно и величаво, как в обычное время, хотя завеса страха и угрозы ощущалась в воздухе, и я почувствовала себя ужасно одинокой. Я благополучно добралась до цели, меня только пару раз останавливали, когда проезжала кордон войск, въезжая в охраняемую зону дворца и покидая ее. За обедом мы сидели вдвоем с княгиней Орловой и получили одно сообщение за другим. Говорили, будто мятеж произошел на другом конце Большой Морской, на толпу направили огонь пулеметов, затем сообщили, что толпа отправилась в Царское Село, чтобы напасть на императорскую семью, укрывшуюся в своем убежище. До нас доходили и другие нелепые слухи, которые перепуганные слуги приносили с собой из ближайших чайных, или же звонили по телефону друзья, сидящие в одиночестве взаперти и охваченные паникой так же, как и мы.
Три раза за вечер мы получили достоверные новости. Один раз позвонил мой муж, главным образом для того, чтобы упрекнуть меня в безумии за то, что я покинула дом, но между прочим сообщил, что в том квартале, где он разместился со своим эскадроном, сохранялось спокойствие, и в течение тех двенадцати часов, что они провели у Мраморного дворца, они ни разу не слышали выстрела и не видели мятежников. Он просил меня не беспокоиться, хотя и сообщил, что им приказано провести там ночь. Он прислал домой ординарца за меховой полостью и шубой и таким образом узнал о моей выходке. Я сказала ему, что надела простую одежду, взяла маленькие сани и добралась легко, и заверила его в мудрости своего предприятия, а также поделилась с ним достигшими моего слуха сенсационными сплетнями.
Впоследствии я узнала, что мои родители всерьез озабочены происходящим в России, поскольку все нью-йоркские газеты писали о Кровавом воскресенье крупными буквами, сообщалось, будто около 50 тысяч человек было убито и Нева покраснела от крови! По правде говоря, я никогда не слыхала, чтобы в эти дни беспорядков было убито больше 285 человек.[65]
Когда в начале лета мы приехали в Буромку, там все выглядело как обычно. Мы чрезвычайно наслаждались своим пребыванием там. Я услышала от одного из слуг о том, как крестьяне были вовлечены в революционные события: в пропагандистских листовках говорилось, будто его величество схвачен и брошен в тюрьму чиновниками и землевладельцами и призывает крестьян прийти к нему на помощь. Это, похоже, самая красноречивая дань верности простых крестьян своему правителю!
Позже летом я поехала за границу повидать свою тетю. Я радовалась отдыху и переменам, последовавшим после этого полного волнений года. Кантакузин, получив осенний отпуск после маневров, присоединился к нам. Мы путешествовали по Англии, когда ему вручили телеграмму с приказом тотчас же вернуться в свой полк в Санкт-Петербург. Из Оксфорда, где застала нас телеграмма, он уже через час выехал прямым поездом в Дувр, чтобы отправиться оттуда пароходом, а я должна была последовать за ним, как только соберу детей, багаж и закажу билеты на Северный экспресс. Неделю спустя я с двумя детьми и старой няней переехала из Дувра в Остенде. Мы обосновались в своем удобном купе в вагоне люкс, я полагала, что нам нечего опасаться каких-либо беспокойств до пересадки на русской границе, мы распаковали вещи, пообедали и уложили малышей (которым было четыре с половиной и полтора года) на их полки.
Когда мы проехали Льеж и я уже стала раздеваться, по вагону прошел проводник; он остановился перед дверью нашего купе и постучал. Я открыла дверь.
– Вы та самая дама, которая направляется в Петербург, чьи билеты я недавно проверял?
– Да.
– Мы только что получили новости из Льежа: Международная компания не может перевозить пассажиров за российскую границу, так как все поезда останавливаются там из-за забастовки. Пришла телеграмма из Кёнигсберга с требованием предупреждать всех пассажиров. Мадам может доехать до Кёнигсберга и ждать там или сойти в Берлине. Не сомневаюсь, что, как только станет возможно, движение возобновится.
Подобные перспективы ошеломили меня. Такие новости предвещали опасность в Петербурге и, безусловно, различные лишения; наверное, прекратились поставки свежего молока. Маленький Майк и крохотная Берта слишком малы, чтобы вынести все это. И все же мне хотелось как можно скорее добраться до дома, казалось, что в этом заключалась сейчас моя главная задача. Если я отвезу детей в Берлин или Кёнигсберг, то окажусь из-за них привязанной к иностранному городу до тех пор, пока жизнь дома не нормализуется, но мне не хотелось ни задерживаться в Германии, ни оставить их где-то по дороге и продолжить путь одной.
Внезапно меня осенила блестящая идея: мы вернемся в Лондон, я отправлю детей в Америку с моей тетей и тогда, освободившись, вернусь на границу с Россией, а там посмотрю, что можно будет предпринять, чтобы всей семье вернуться в столицу. Я спросила проводника, не смогу ли сойти в Экс-ля-Шапель и получить свой багаж из багажного вагона.
– Мы прибудем туда через полчаса, мадам; но я не знаю… такого никогда не бывало прежде: сойти с Северного экспресса посреди ночи, вознамериться открыть багажный вагон, который запечатан, и забрать багаж, предназначенный для отправки в Петербург?..
Тогда я спросила, не сможет ли он отправить эти чемоданы по назначению.
– Нет, мадам, но скоро будет Экс.
Я постаралась убедить его, что Экс ничуть не хуже, чем Берлин, для того чтобы забрать свои чемоданы, и поскольку полная остановка поезда на российской границе представляет собой чрезвычайное обстоятельство, еще одно исключение из правила – всего лишь деталь.
Он отправился на поиски начальника поезда, чтобы обсудить с ним мою ситуацию и безрассудные идеи. А я тем временем разбудила няню и усталых детей и снова одела их. Я была убеждена, что правильно поступаю, возвращаясь в Лондон. Начальника поезда или главного кондуктора оказалось нетрудно убедить, и вскоре мы брели темной ночью, покинув теплое, уютное купе и оставив свои чемоданы и сумки, а Северный экспресс скрылся вдали.
Немного погодя мне стало казаться, что я совершила серьезную ошибку. Вокзал был темным и пустынным, ночь – холодной, и я не спланировала свои последующие шаги. Я нашла человека, который помог отнести нашу ручную кладь, и спросила его, где находится ближайший отель. Он показал мне отель, стоявший через дорогу, сказав, что он не очень хороший, но заметил, что я смогу получить там две-три комнаты. Я отправила его, детей, няню и наш небольшой багаж туда, а сама пошла к начальнику станции, который предоставил мне билеты, сообщив, что поезд отправляется на следующий день рано утром, и переадресовал мои багажные квитанции с тем, чтобы наши вещи вернулись в Лондон вместе с нами. А также я послала телеграмму тете. Таким образом подготовив все для завтрашнего путешествия, я поспешила вернуться к своим.
Мне не понравились служащие отеля и еще больше не понравились комнаты, но дети слишком устали после столь долгого дня и поездки из Лондона. Я поместила их во внутреннюю комнату вместе с няней, уверявшей меня, что простыни на кроватях уже были в употреблении, а умывальник грязный. Но я не стала прислушиваться к ее словам и заметила, что, поскольку уже за полночь, а мы должны встать в пять часов, пусть она уложит детей на покрывала, прикрыв их своими дорожными платками, и даст их маленькие подушечки. Они могут не умываться до тех пор, пока следующим утром мы не сядем в Лондонский экспресс.
Они слишком устали, чтобы долго переживать по поводу неудобств, так что последовали моему совету и вскоре устроились во временной детской, я же заняла гостиную. Вид этого места и раздающийся шум пугали меня. В комнате было много позолоты, дрянная мебель и зеркала, повсюду грязь; дверь, хотя и закрывалась на замок, выглядела такой непрочной, что, казалось, распахнется от первого же толчка. Все в комнате оказалось поломано или расколото, словно драки здесь были вполне естественным завершением дневных развлечений. Откуда-то из глубины дома доносились крики, ругательства и шарканье ног, все это выглядело пугающе.
К рассвету все успокоилось, и хотя некоторые из посетителей, выйдя на улицу, принялись там петь, в то время как другие, спотыкаясь, поднимались наверх и, проходя мимо моей двери, ударялись об нее, никакого вреда нам не причинили. Я провела большую часть ночи без сна, лежа на софе, положив на столик рядом с собой револьвер. Это единственная вещь, которую я распаковала.
Когда наступил час отъезда, город еще спал, но мы отыскали тележку, погрузили на нее свои чемоданы и отвезли на станцию. Начальник станции проявил к нам большое внимание, помог сесть в поезд и погрузить багаж, по-видимому, из сострадания к нашему несчастному положению.
Когда мы приехали в Лондон, все сложилось наилучшим образом. Тетя встретила нас ласково, как в прежние дни, сказала, что рада нашему возвращению, и обещала доставить детей в Америку к моим родителям в целости и сохранности. Родители телеграфировали, что с радостью примут детей. Муж одобрил предложенный мною план. Так что однажды утром я простилась со своими малышами. Тетя с детьми направилась на пароход, отходящий из Саутгемптона, а я на судно, курсирующее между Дувром и Остенде, чтобы предпринять еще одну попытку добраться до дому. На этот раз я ехала одна и вещей взяла с собой немного, упаковав их все в один небольшой дорожный сундук, с тем чтобы можно было переехать из Германии в Петербург на санях, запряженных тройкой, если поезда в России еще не ходят.
В Льеже мне снова сказали, что поезда не ходят; в Берлине ничего не изменилось, но тем не менее я немного приободрилась, поскольку американский посол Джордж Метер и его секретарь мистер Майлз, направлявшиеся в Петербург, сели в мой вагон. Теперь, что бы ни случилось, я могла рассчитывать на защиту и компанию. По мере приближения к российской границе поезд быстро пустел. Наконец, кажется, не осталось никого из пассажиров, кроме группы мистера Метера, меня, симпатичного молодого человека, которого я время от времени встречала на светских приемах в Петербурге, и еще одного незнакомца. На границе посла встретил служащий посольства в форме. Муж попросил привезти новые револьверы для него, а также для его друга; кроме того, у меня был свой. Я погрузилась в глубокие раздумья, как провезти мои приобретения в страну, где недавно запретили оружие и боеприпасы. Мистер Метер решил проблему.
– Что у вас в этом несессере? – спросил он.
Я ответила, что там у меня драгоценности.
– Может, вы доверите свои украшения мне? Поскольку они не подлежат обложению таможенной пошлиной, я с чистой совестью могу пронести их через таможню. Если же вы надумаете положить туда патроны, перед тем как отдать его, думаю, никто не может вам помешать.
Я воспользовалась его намеком, и, когда мы вышли, чтобы пересесть на другой поезд, мистер Майлз любезно вызвался помочь мне нести драгоценности, выбрав именно тот несессер, так что опасный груз попал в Россию в других руках.
Мы пересекли границу, и дальнейшее продвижение вперед определялось случаем. Поезд, выехавший до нашего приезда, беспрепятственно доехал до Гатчины, откуда пассажиры добрались до Петербурга на санях. На каждой станции мы ожидали, что нас могут остановить, и нам тоже придется воспользоваться санями до заключительной части пути, так что держали пледы и сумки наготове. Однако на каждой станции по поезду проходил какой-нибудь служащий и объявлял, что, поскольку пока с нами все в порядке, мы можем продолжать путь в следующий город.
Триумфально мы въехали на большой вокзал столицы, ощущая себя первопроходцами, открывшими движение по всей длине пути. Муж пришел меня встречать, он был рад, что дети в безопасности и что я вернулась на зиму домой, несмотря на треволнения, все еще заставлявшие обитателей столицы держаться настороже. Недели две-три продолжалась всеобщая забастовка. Корреспонденцию сортировали и разносили добровольцы, какое-то время даже не действовал телеграф. Теперь стало поспокойнее, но все еще ощущалась нестабильность.
Когда беспорядки в Петербурге и других местах немного утихли и железная дисциплина, установленная Треповым[66] в качестве диктатора, ослабла, создалось новое правительство. Оно привнесло значительные изменения в поместья землевладельцев и крестьянские дома; во всяком случае, так было в нашей провинции к югу от Киева, где я наблюдала за развитием событий. На великого князя Николая Николаевича было возложено командование войсками в Петербурге и округе; и, хотя он выступал за дисциплину и поддерживал ее в городе, он, русский среди русских, был справедлив и великодушен и осознавал свою ответственность и обязанности. Он жил достойно и выполнял свои обязанности с тем же спокойствием и знанием дела, какое проявил позже в качестве главнокомандующего во время мировой войны. Он выражал уверенность и всегда ее демонстрировал.
Еще одним человеком, приобретавшим все большую популярность в Петербурге в то время, стал Столыпин. Он был назначен председателем Совета министров, и ему было позволено сформировать кабинет из либералов.
Самой значительной фигурой в его группе после него самого стал Кривошеин[67]. Вновь назначенный министром земледелия, он являлся обладателем высокого интеллекта и сильного характера, в совершенстве знал свои обязанности, а также психологию крестьянства. Хотя он не говорил ни на одном языке, кроме русского, даже в обществе, этот суровый и резкий человек пользовался большой популярностью и вскоре стал наиболее часто приглашаемым гостем, которому повсеместно оказывали высокие почести. На многих парадных обедах, во время серьезных разговоров он умело поддерживал беседу, когда же разговор принимал легкомысленный характер, он смотрел, слушал и безмолвно изучал причудливые манеры нашего общества. Кривошеин был, бесспорно, чрезвычайно сильной личностью, обладавшей природным умом, но низкой культурой. Этот обязанный всем самому себе, надежный, преданный и патриотичный человек быстро завоевал всеобщее доверие. У него отсутствовала аффектация Витте, и, мне кажется, он пользовался большей любовью.
Столыпин тоже обладал впечатляющей натурой и внешностью: высокий и породистый, он, однако, не выглядел космополитом. По моему мнению, он немного странно смотрелся в парадной форме, но никогда не казался неуклюжим, лишенным чувства собственного достоинства или робким. Он был благородного происхождения и обладал высокой культурой и разносторонними интересами, особенно интересовался всем, что касалось России, и, если кому-то доводилось сидеть и спокойно беседовать с ним за обеденным столом или где-либо еще, он непременно ощущал обаяние и магнетизм Столыпина. Я не знаю никого в Думе или правительстве, кто обладал бы репутацией столь же красноречивого человека.
При содействии Кривошеина Столыпин продумал и внес на рассмотрение земельную реформу, которую предстояло опробовать в ряде провинций Малороссии, и, если она окажется удовлетворительной, ее следовало распространить на всю Российскую империю. Каждый крестьянин должен был индивидуально владеть своим участком земли, мог сделать с ним все, что угодно, и извлекать прибыль от вложенного в него труда и заботы. При старой системе земля принадлежала крестьянской общине, и участки из года в год передавались для обработки в разные руки, что расхолаживало, порождало лень и приводило к падению урожая, поскольку лентяй делал как можно меньше, в то время как усердный работник, который глубоко вспахивал и хорошо удобрял свой участок, видел, как обработанную и улучшенную им землю отдавали в другие руки. Его хорошее зерно продавали, смешивая с плохим зерном другого, и он не получал никакого иного результата, кроме усталости. Чувство собственности привело к появлению энергии, честолюбия и гордости; а это, в свою очередь, способствовало тому, что уже через несколько лет нашим крестьянам-фермерам принадлежало более трехсот акров земли, приобретенной у других крестьян и у нас. Вскоре они сумели обзавестись хорошим сельскохозяйственным оборудованием и животными. Они выращивали зерно такого же добротного качества, как наше, и продавали по тем же ценам.
Столыпин никогда не пользовался дружеским расположением императора. Думаю, его величеству докладывали, что многое из того, что делалось, хотя и проводилось в рамках порядка и закона и способствовало процветанию государства, но не соответствовало прежним самодержавным идеалам. Поэтому монарху подсказывали, что ему не следует слишком поощрять энтузиазм этого человека. Однако Столыпин спокойно воспринимал подобные затруднения. Точно так же он относился к разнообразным нападкам, которым время от времени подвергался в парламенте, порой даже со стороны своих союзников. Опасность подстерегала его за каждым поворотом. Сипягин[68], Плеве и великий князь Сергей были убиты, неудачные попытки убийства были предприняты против ряда других. Дом Столыпина был взорван, и одна из его дочерей тяжело ранена. Вторая попытка никому не принесла вреда, и его служба императору и стране не претерпела изменений.
Наконец в Киеве он встретил свою смерть от револьверного выстрела, нацеленного ему в живот молодым выродком, которому заплатили за эту работу[69]. Столыпин сохранял спокойствие и мужество в последние долгие дни агонии, когда никакой надежды на выздоровление не осталось. Он послал за своей семьей и спокойно подготовился к смерти. Поведение монархов в этой ситуации вызывало удивление, поскольку помимо первого формального послания с выражением сочувствия и принесением соболезнования больше никаких признаков внимания к его смерти с их стороны не последовало. Говорили, будто императрица боялась, чтобы ее супруг посетил Столыпина после покушения или присутствовал на похоронах великого человека; другие утверждали, что император избегал всего этого по требованию тайной полиции. Никто не знал истинной причины, но повсеместно сложилось впечатление слабости или неблагодарности государя.
С политической точки зрения через приливы и отливы общественного мнения мы ощущали, что Россия движется вперед и что в ближайшие годы император предоставит народу конституцию, поскольку этого от него потребуют самые здоровые элементы нации. Они благоразумно ждали, работали во имя прогресса и не были ни дегенератами, ни опрометчивыми мечтателями. Во 2-й и 3-й Думе формировались и постепенно учились управлять своей деятельностью различные, по сути, партии. Россия быстро продвигалась вперед. Случайный шаг назад или в сторону встречался с негодованием, хотя немало таких шагов происходило, поскольку сильная группа реакционеров всегда была готова препятствовать потоку. Все считали, что этой партии покровительствовала императрица, и ее влияние на императора всегда использовалось в этом направлении. Старик Горемыкин являлся ее протеже, были и другие, использовавшие престиж ее величества для прикрытия своих махинаций, полагаю, главным образом, без ее ведома. К несчастью, она выбирала себе друзей среди худших людей из своего окружения и постепенно, по совету Вырубовой, стала избавляться от порядочных и верных людей, обладающих чувством собственного достоинства, окружавших ее поначалу. Император постепенно все более замыкался в семейном кругу, общаясь еще с двумя-тремя представителями свиты, с которыми любила побеседовать императрица. Нападкам подвергались даже его адъютанты, секретарь и князь Орлов, который многие годы был его другом, товарищем и доверенным лицом. Борьба при дворе с каждым месяцем все более разрасталась. Во взаимоотношениях процветали критика, соперничество и горечь, даже те, от кого я этого никогда бы не ожидала, часто говорили об эволюции или даже революции («дворцовой революции»). Мы жили в совершенно новой атмосфере.
За год до этого мы тоже предприняли автомобильное путешествие по восхитительным краям Северной Франции, а также в Бельгию, и я с радостью обнаружила, как хорошо мои муж и тетя понимают друг друга. Дядюшка Палмер умер, мы очень любили его и с большим сочувствием относились к горю тети.
Лето 1904 года я провела в Петербурге и Буромке, деля свое время между работой на благо фронта и семейными заботами. Крестьян мобилизовывали в армию, а их отношение к войне было чрезвычайно странным. Они не понимали, что происходило, да особенно этим и не интересовались. Слово «Япония» было для них пустым звуком, да и Сибирь была так далеко, что сражаться там не означало для них защищать свою землю. И в то же время они проявляли абсолютную покорность. Царь-батюшка нуждался в них; их позвали, и они безропотно пошли, не задавая лишних вопросов. Я стояла на крыльце нашей деревенской управы и слушала, как зачитывали воззвание группе державшихся с достоинством серьезных мужчин, вымывшихся, надевших праздничную одежду и готовых к отъезду. Их окружали женщины в пестрых платках и вышитых национальных костюмах, а курчавые ребятишки держали за руки своих защитников, которых им вскоре предстояло лишиться.
Молчаливые и почтительные, они выслушивали приказы императора, затем голос священника, произносившего слова молитвы и благословения, в то время как женщины плакали, а испуганные дети прятали головы в их юбки. Мы пришли из своего особняка, чтобы пожелать жителям нашей деревни «счастливого пути» и вручить каждому солдату медальку с изображением святого Георгия, чтобы она защищала его во время битвы. Впервые я почувствовала не только симпатию, но и восхищение по отношению к нашим крестьянам!
Война оказала превосходное воздействие на наших людей. Они научились решать вопросы снабжения продовольствием чужих женщин и детей, проявляя при этом ловкость и здравый смысл. Солдаты, объехавшие всю империю, стали видеть все в новом свете, поняли, как велики просторы России; их покорило величие Дальнего Востока, в итоге это привело к миграции многих превосходных людей на сибирские равнины. Военная пора и неудачное управление страной вызвало новые настроения всех социальных слоев русских людей. Либералы – и я видела в этой группе большинство дворян – ощущали, что пришло время навести в стране порядок и подтолкнуть ее вперед, дать людям образование и провести земельную реформу. Армейские офицеры жаждали увидеть более разумную политику, проводимую правительством, в надежде, что монарх добровольно пойдет на реформы. Сейчас их можно было даровать, в ближайшее же время они превратятся в уступки, которые у него вырвут.
Не думаю, что молодая императрица имела в то время особое политическое влияние или амбиции, но ее личное влияние на царя было чрезвычайно велико, ибо он глубоко ее любил. Руководствуясь своим личным вкусом или из-за того, что начинала ощущать свою непопулярность, она все больше и больше воздействовала на него, вовлекая в мистическую, религиозную, замкнутую жизнь, и постепенно под тем или иным предлогом избавлялась от тех, кто считал, что император обязан чаще показываться на людях и принимать более активное участие в жизни народа.
Их окружение уменьшилось до чрезвычайно малого количества приближенных, среди которых в последнее время постоянно стала появляться мадемуазель Танеева, в замужестве мадам Вырубова. Слабое здоровье императрицы служило хорошим предлогом, чтобы никого не принимать; это, наряду с болезнью и юным возрастом хрупкого наследника, служило предлогом их длительного проживания в Царском Селе или в Петергофе. Постоянные интриги мадам Вырубовой против той или иной из своих коллег, которых со временем изгоняли, очень нас возмущали.
Одно событие стремительно сменялось другим. Ты едва успевал перевести дыхание от новых тревог и волнений зимы 1905 года, как начались беспорядки в фабричных районах Польши. В Москве и некоторых других городах произошла настоящая революция. Убийство нескольких министров и великого князя Сергея[63], а также попытки покушения на жизнь многих выдающихся людей добавили кровопролития.
Наконец, однажды январским воскресеньем[64] толпа с окраин столицы пришла к Зимнему дворцу, чтобы обратиться к императору с просьбой о хлебе. Его отъезд в Царское, говорят против его воли, и приказ стрелять по толпе стали плохими знаками. Все гвардейские полки были призваны успокаивать и патрулировать город, и мне известно, что состоялось собрание офицеров (по крайней мере, одного полка), которые задавались вопросом, следует ли выполнять эти приказы. Однако они подчинились военной дисциплине и встали в строй. Но многие испытывали сильное искушение восстать, поскольку понимали, что все было сделано для того, чтобы обострить ситуацию, и что нация давно страдала под гнетом слепой бюрократической машины, которая, возможно, первоначально и следовала добрым намерениям, но теперь ужасно устарела. Каждый здравомыслящий человек чувствовал, что пришло время реформ.
Несколько месяцев маятник раскачивался взад и вперед. Император по мере сил сопротивлялся, но произошли военные бедствия, был подписан мир, все пострадали, и ситуация в столице, наконец, стала критической. Почта и железная дорога прекратили работу, встал вопрос о подаче воды и электричества, и никто не осмеливался предсказывать, что может принести грядущий день. В период Кровавого воскресенья в начале 1905 года мой муж и его товарищи осуществляли дежурство на улицах. Его вызвали в казармы полка в субботу вечером, и он сказал, что если сможет, то свяжется со мной по телефону, мне же запретил пытаться разыскивать его. В воскресенье жена одного из офицеров, жившая в квартире при казарме, позвонила мне и сообщила, что командующий генерал попросил ее довести до сведения всех женщин, что войскам приказано выйти против бунтовщиков. Она не знала, куда они направляются. Но обещала дать нам знать, если появятся еще какие-либо новости.
В воскресенье вечером состоялся неофициальный обед у Орловых, живших в двадцати минутах езды от нас. Чтобы добраться туда, мне предстояло проехать по набережной, пересечь Дворцовую площадь и повернуть на Большую Морскую. Я позвонила княгине Орловой, которая сказала мне, что не знает, кто придет, но сообщила, что поблизости все спокойно и что она одна и очень хочет, чтобы я составила ей компанию. Ее муж дежурит при монархе уже сорок восемь часов, накануне вечером он сопровождал императорскую семью в Царское Село, и конечно же она не имела от него никаких известий. Не приду ли я пообедать с ней, если даже мы окажемся только вдвоем? Я сказала, что сижу дома с детьми и отрезана от всех слухов в течение двадцати четырех часов, но улицы в моем квартале выглядят вполне спокойно, и я готова предпринять попытку добраться до нее, но поверну назад, если столкнусь с какими-то препятствиями.
Я приказала подать небольшие открытые сани с одним быстрым рысаком и позвала верного и сильного Дементия, моего любимого кучера, полагая, что такое скромное средство передвижения не привлечет большого внимания, а крупный мужчина и быстрая лошадь будут способствовать безопасности. Когда мы выехали, на набережной не было никаких признаков жизни. По мере продвижения вперед мы увидели маленькие огоньки, кавалерийские лошади стояли неподалеку от костров, в то время как всадники сидели вокруг них на земле и грелись. Часовые маршировали взад и вперед на жгучем морозе, и кое-где в привратницких некоторых дворцов или в министерских зданиях замерзшим офицерам подавали горячий кофе или суп. Солдаты оказались в лучших условиях, так как для них все было организовано, как на маневрах, и работали походные кухни. Офицеры никаким провиантом не обеспечивались. Некоторые посылали домой, так сделал и мой муж, попросив прислать ему шубу, бутерброды и бутылку вина, в то время как другие пользовались по очереди гостеприимством хозяев ближайших домов, чтобы урывками вздремнуть. Часы бодрствования они проводили сидя на бордюрных камнях у бивачных костров. Температура упала много ниже нуля, воздух был словно хрусталь, и река, и город окутаны мертвым молчанием. Золотые купола и шпили церквей мерцали, а дворцы выглядели так же великолепно и величаво, как в обычное время, хотя завеса страха и угрозы ощущалась в воздухе, и я почувствовала себя ужасно одинокой. Я благополучно добралась до цели, меня только пару раз останавливали, когда проезжала кордон войск, въезжая в охраняемую зону дворца и покидая ее. За обедом мы сидели вдвоем с княгиней Орловой и получили одно сообщение за другим. Говорили, будто мятеж произошел на другом конце Большой Морской, на толпу направили огонь пулеметов, затем сообщили, что толпа отправилась в Царское Село, чтобы напасть на императорскую семью, укрывшуюся в своем убежище. До нас доходили и другие нелепые слухи, которые перепуганные слуги приносили с собой из ближайших чайных, или же звонили по телефону друзья, сидящие в одиночестве взаперти и охваченные паникой так же, как и мы.
Три раза за вечер мы получили достоверные новости. Один раз позвонил мой муж, главным образом для того, чтобы упрекнуть меня в безумии за то, что я покинула дом, но между прочим сообщил, что в том квартале, где он разместился со своим эскадроном, сохранялось спокойствие, и в течение тех двенадцати часов, что они провели у Мраморного дворца, они ни разу не слышали выстрела и не видели мятежников. Он просил меня не беспокоиться, хотя и сообщил, что им приказано провести там ночь. Он прислал домой ординарца за меховой полостью и шубой и таким образом узнал о моей выходке. Я сказала ему, что надела простую одежду, взяла маленькие сани и добралась легко, и заверила его в мудрости своего предприятия, а также поделилась с ним достигшими моего слуха сенсационными сплетнями.
Впоследствии я узнала, что мои родители всерьез озабочены происходящим в России, поскольку все нью-йоркские газеты писали о Кровавом воскресенье крупными буквами, сообщалось, будто около 50 тысяч человек было убито и Нева покраснела от крови! По правде говоря, я никогда не слыхала, чтобы в эти дни беспорядков было убито больше 285 человек.[65]
Когда в начале лета мы приехали в Буромку, там все выглядело как обычно. Мы чрезвычайно наслаждались своим пребыванием там. Я услышала от одного из слуг о том, как крестьяне были вовлечены в революционные события: в пропагандистских листовках говорилось, будто его величество схвачен и брошен в тюрьму чиновниками и землевладельцами и призывает крестьян прийти к нему на помощь. Это, похоже, самая красноречивая дань верности простых крестьян своему правителю!
Позже летом я поехала за границу повидать свою тетю. Я радовалась отдыху и переменам, последовавшим после этого полного волнений года. Кантакузин, получив осенний отпуск после маневров, присоединился к нам. Мы путешествовали по Англии, когда ему вручили телеграмму с приказом тотчас же вернуться в свой полк в Санкт-Петербург. Из Оксфорда, где застала нас телеграмма, он уже через час выехал прямым поездом в Дувр, чтобы отправиться оттуда пароходом, а я должна была последовать за ним, как только соберу детей, багаж и закажу билеты на Северный экспресс. Неделю спустя я с двумя детьми и старой няней переехала из Дувра в Остенде. Мы обосновались в своем удобном купе в вагоне люкс, я полагала, что нам нечего опасаться каких-либо беспокойств до пересадки на русской границе, мы распаковали вещи, пообедали и уложили малышей (которым было четыре с половиной и полтора года) на их полки.
Когда мы проехали Льеж и я уже стала раздеваться, по вагону прошел проводник; он остановился перед дверью нашего купе и постучал. Я открыла дверь.
– Вы та самая дама, которая направляется в Петербург, чьи билеты я недавно проверял?
– Да.
– Мы только что получили новости из Льежа: Международная компания не может перевозить пассажиров за российскую границу, так как все поезда останавливаются там из-за забастовки. Пришла телеграмма из Кёнигсберга с требованием предупреждать всех пассажиров. Мадам может доехать до Кёнигсберга и ждать там или сойти в Берлине. Не сомневаюсь, что, как только станет возможно, движение возобновится.
Подобные перспективы ошеломили меня. Такие новости предвещали опасность в Петербурге и, безусловно, различные лишения; наверное, прекратились поставки свежего молока. Маленький Майк и крохотная Берта слишком малы, чтобы вынести все это. И все же мне хотелось как можно скорее добраться до дома, казалось, что в этом заключалась сейчас моя главная задача. Если я отвезу детей в Берлин или Кёнигсберг, то окажусь из-за них привязанной к иностранному городу до тех пор, пока жизнь дома не нормализуется, но мне не хотелось ни задерживаться в Германии, ни оставить их где-то по дороге и продолжить путь одной.
Внезапно меня осенила блестящая идея: мы вернемся в Лондон, я отправлю детей в Америку с моей тетей и тогда, освободившись, вернусь на границу с Россией, а там посмотрю, что можно будет предпринять, чтобы всей семье вернуться в столицу. Я спросила проводника, не смогу ли сойти в Экс-ля-Шапель и получить свой багаж из багажного вагона.
– Мы прибудем туда через полчаса, мадам; но я не знаю… такого никогда не бывало прежде: сойти с Северного экспресса посреди ночи, вознамериться открыть багажный вагон, который запечатан, и забрать багаж, предназначенный для отправки в Петербург?..
Тогда я спросила, не сможет ли он отправить эти чемоданы по назначению.
– Нет, мадам, но скоро будет Экс.
Я постаралась убедить его, что Экс ничуть не хуже, чем Берлин, для того чтобы забрать свои чемоданы, и поскольку полная остановка поезда на российской границе представляет собой чрезвычайное обстоятельство, еще одно исключение из правила – всего лишь деталь.
Он отправился на поиски начальника поезда, чтобы обсудить с ним мою ситуацию и безрассудные идеи. А я тем временем разбудила няню и усталых детей и снова одела их. Я была убеждена, что правильно поступаю, возвращаясь в Лондон. Начальника поезда или главного кондуктора оказалось нетрудно убедить, и вскоре мы брели темной ночью, покинув теплое, уютное купе и оставив свои чемоданы и сумки, а Северный экспресс скрылся вдали.
Немного погодя мне стало казаться, что я совершила серьезную ошибку. Вокзал был темным и пустынным, ночь – холодной, и я не спланировала свои последующие шаги. Я нашла человека, который помог отнести нашу ручную кладь, и спросила его, где находится ближайший отель. Он показал мне отель, стоявший через дорогу, сказав, что он не очень хороший, но заметил, что я смогу получить там две-три комнаты. Я отправила его, детей, няню и наш небольшой багаж туда, а сама пошла к начальнику станции, который предоставил мне билеты, сообщив, что поезд отправляется на следующий день рано утром, и переадресовал мои багажные квитанции с тем, чтобы наши вещи вернулись в Лондон вместе с нами. А также я послала телеграмму тете. Таким образом подготовив все для завтрашнего путешествия, я поспешила вернуться к своим.
Мне не понравились служащие отеля и еще больше не понравились комнаты, но дети слишком устали после столь долгого дня и поездки из Лондона. Я поместила их во внутреннюю комнату вместе с няней, уверявшей меня, что простыни на кроватях уже были в употреблении, а умывальник грязный. Но я не стала прислушиваться к ее словам и заметила, что, поскольку уже за полночь, а мы должны встать в пять часов, пусть она уложит детей на покрывала, прикрыв их своими дорожными платками, и даст их маленькие подушечки. Они могут не умываться до тех пор, пока следующим утром мы не сядем в Лондонский экспресс.
Они слишком устали, чтобы долго переживать по поводу неудобств, так что последовали моему совету и вскоре устроились во временной детской, я же заняла гостиную. Вид этого места и раздающийся шум пугали меня. В комнате было много позолоты, дрянная мебель и зеркала, повсюду грязь; дверь, хотя и закрывалась на замок, выглядела такой непрочной, что, казалось, распахнется от первого же толчка. Все в комнате оказалось поломано или расколото, словно драки здесь были вполне естественным завершением дневных развлечений. Откуда-то из глубины дома доносились крики, ругательства и шарканье ног, все это выглядело пугающе.
К рассвету все успокоилось, и хотя некоторые из посетителей, выйдя на улицу, принялись там петь, в то время как другие, спотыкаясь, поднимались наверх и, проходя мимо моей двери, ударялись об нее, никакого вреда нам не причинили. Я провела большую часть ночи без сна, лежа на софе, положив на столик рядом с собой револьвер. Это единственная вещь, которую я распаковала.
Когда наступил час отъезда, город еще спал, но мы отыскали тележку, погрузили на нее свои чемоданы и отвезли на станцию. Начальник станции проявил к нам большое внимание, помог сесть в поезд и погрузить багаж, по-видимому, из сострадания к нашему несчастному положению.
Когда мы приехали в Лондон, все сложилось наилучшим образом. Тетя встретила нас ласково, как в прежние дни, сказала, что рада нашему возвращению, и обещала доставить детей в Америку к моим родителям в целости и сохранности. Родители телеграфировали, что с радостью примут детей. Муж одобрил предложенный мною план. Так что однажды утром я простилась со своими малышами. Тетя с детьми направилась на пароход, отходящий из Саутгемптона, а я на судно, курсирующее между Дувром и Остенде, чтобы предпринять еще одну попытку добраться до дому. На этот раз я ехала одна и вещей взяла с собой немного, упаковав их все в один небольшой дорожный сундук, с тем чтобы можно было переехать из Германии в Петербург на санях, запряженных тройкой, если поезда в России еще не ходят.
В Льеже мне снова сказали, что поезда не ходят; в Берлине ничего не изменилось, но тем не менее я немного приободрилась, поскольку американский посол Джордж Метер и его секретарь мистер Майлз, направлявшиеся в Петербург, сели в мой вагон. Теперь, что бы ни случилось, я могла рассчитывать на защиту и компанию. По мере приближения к российской границе поезд быстро пустел. Наконец, кажется, не осталось никого из пассажиров, кроме группы мистера Метера, меня, симпатичного молодого человека, которого я время от времени встречала на светских приемах в Петербурге, и еще одного незнакомца. На границе посла встретил служащий посольства в форме. Муж попросил привезти новые револьверы для него, а также для его друга; кроме того, у меня был свой. Я погрузилась в глубокие раздумья, как провезти мои приобретения в страну, где недавно запретили оружие и боеприпасы. Мистер Метер решил проблему.
– Что у вас в этом несессере? – спросил он.
Я ответила, что там у меня драгоценности.
– Может, вы доверите свои украшения мне? Поскольку они не подлежат обложению таможенной пошлиной, я с чистой совестью могу пронести их через таможню. Если же вы надумаете положить туда патроны, перед тем как отдать его, думаю, никто не может вам помешать.
Я воспользовалась его намеком, и, когда мы вышли, чтобы пересесть на другой поезд, мистер Майлз любезно вызвался помочь мне нести драгоценности, выбрав именно тот несессер, так что опасный груз попал в Россию в других руках.
Мы пересекли границу, и дальнейшее продвижение вперед определялось случаем. Поезд, выехавший до нашего приезда, беспрепятственно доехал до Гатчины, откуда пассажиры добрались до Петербурга на санях. На каждой станции мы ожидали, что нас могут остановить, и нам тоже придется воспользоваться санями до заключительной части пути, так что держали пледы и сумки наготове. Однако на каждой станции по поезду проходил какой-нибудь служащий и объявлял, что, поскольку пока с нами все в порядке, мы можем продолжать путь в следующий город.
Триумфально мы въехали на большой вокзал столицы, ощущая себя первопроходцами, открывшими движение по всей длине пути. Муж пришел меня встречать, он был рад, что дети в безопасности и что я вернулась на зиму домой, несмотря на треволнения, все еще заставлявшие обитателей столицы держаться настороже. Недели две-три продолжалась всеобщая забастовка. Корреспонденцию сортировали и разносили добровольцы, какое-то время даже не действовал телеграф. Теперь стало поспокойнее, но все еще ощущалась нестабильность.
Когда беспорядки в Петербурге и других местах немного утихли и железная дисциплина, установленная Треповым[66] в качестве диктатора, ослабла, создалось новое правительство. Оно привнесло значительные изменения в поместья землевладельцев и крестьянские дома; во всяком случае, так было в нашей провинции к югу от Киева, где я наблюдала за развитием событий. На великого князя Николая Николаевича было возложено командование войсками в Петербурге и округе; и, хотя он выступал за дисциплину и поддерживал ее в городе, он, русский среди русских, был справедлив и великодушен и осознавал свою ответственность и обязанности. Он жил достойно и выполнял свои обязанности с тем же спокойствием и знанием дела, какое проявил позже в качестве главнокомандующего во время мировой войны. Он выражал уверенность и всегда ее демонстрировал.
Еще одним человеком, приобретавшим все большую популярность в Петербурге в то время, стал Столыпин. Он был назначен председателем Совета министров, и ему было позволено сформировать кабинет из либералов.
Самой значительной фигурой в его группе после него самого стал Кривошеин[67]. Вновь назначенный министром земледелия, он являлся обладателем высокого интеллекта и сильного характера, в совершенстве знал свои обязанности, а также психологию крестьянства. Хотя он не говорил ни на одном языке, кроме русского, даже в обществе, этот суровый и резкий человек пользовался большой популярностью и вскоре стал наиболее часто приглашаемым гостем, которому повсеместно оказывали высокие почести. На многих парадных обедах, во время серьезных разговоров он умело поддерживал беседу, когда же разговор принимал легкомысленный характер, он смотрел, слушал и безмолвно изучал причудливые манеры нашего общества. Кривошеин был, бесспорно, чрезвычайно сильной личностью, обладавшей природным умом, но низкой культурой. Этот обязанный всем самому себе, надежный, преданный и патриотичный человек быстро завоевал всеобщее доверие. У него отсутствовала аффектация Витте, и, мне кажется, он пользовался большей любовью.
Столыпин тоже обладал впечатляющей натурой и внешностью: высокий и породистый, он, однако, не выглядел космополитом. По моему мнению, он немного странно смотрелся в парадной форме, но никогда не казался неуклюжим, лишенным чувства собственного достоинства или робким. Он был благородного происхождения и обладал высокой культурой и разносторонними интересами, особенно интересовался всем, что касалось России, и, если кому-то доводилось сидеть и спокойно беседовать с ним за обеденным столом или где-либо еще, он непременно ощущал обаяние и магнетизм Столыпина. Я не знаю никого в Думе или правительстве, кто обладал бы репутацией столь же красноречивого человека.
При содействии Кривошеина Столыпин продумал и внес на рассмотрение земельную реформу, которую предстояло опробовать в ряде провинций Малороссии, и, если она окажется удовлетворительной, ее следовало распространить на всю Российскую империю. Каждый крестьянин должен был индивидуально владеть своим участком земли, мог сделать с ним все, что угодно, и извлекать прибыль от вложенного в него труда и заботы. При старой системе земля принадлежала крестьянской общине, и участки из года в год передавались для обработки в разные руки, что расхолаживало, порождало лень и приводило к падению урожая, поскольку лентяй делал как можно меньше, в то время как усердный работник, который глубоко вспахивал и хорошо удобрял свой участок, видел, как обработанную и улучшенную им землю отдавали в другие руки. Его хорошее зерно продавали, смешивая с плохим зерном другого, и он не получал никакого иного результата, кроме усталости. Чувство собственности привело к появлению энергии, честолюбия и гордости; а это, в свою очередь, способствовало тому, что уже через несколько лет нашим крестьянам-фермерам принадлежало более трехсот акров земли, приобретенной у других крестьян и у нас. Вскоре они сумели обзавестись хорошим сельскохозяйственным оборудованием и животными. Они выращивали зерно такого же добротного качества, как наше, и продавали по тем же ценам.
Столыпин никогда не пользовался дружеским расположением императора. Думаю, его величеству докладывали, что многое из того, что делалось, хотя и проводилось в рамках порядка и закона и способствовало процветанию государства, но не соответствовало прежним самодержавным идеалам. Поэтому монарху подсказывали, что ему не следует слишком поощрять энтузиазм этого человека. Однако Столыпин спокойно воспринимал подобные затруднения. Точно так же он относился к разнообразным нападкам, которым время от времени подвергался в парламенте, порой даже со стороны своих союзников. Опасность подстерегала его за каждым поворотом. Сипягин[68], Плеве и великий князь Сергей были убиты, неудачные попытки убийства были предприняты против ряда других. Дом Столыпина был взорван, и одна из его дочерей тяжело ранена. Вторая попытка никому не принесла вреда, и его служба императору и стране не претерпела изменений.
Наконец в Киеве он встретил свою смерть от револьверного выстрела, нацеленного ему в живот молодым выродком, которому заплатили за эту работу[69]. Столыпин сохранял спокойствие и мужество в последние долгие дни агонии, когда никакой надежды на выздоровление не осталось. Он послал за своей семьей и спокойно подготовился к смерти. Поведение монархов в этой ситуации вызывало удивление, поскольку помимо первого формального послания с выражением сочувствия и принесением соболезнования больше никаких признаков внимания к его смерти с их стороны не последовало. Говорили, будто императрица боялась, чтобы ее супруг посетил Столыпина после покушения или присутствовал на похоронах великого человека; другие утверждали, что император избегал всего этого по требованию тайной полиции. Никто не знал истинной причины, но повсеместно сложилось впечатление слабости или неблагодарности государя.
С политической точки зрения через приливы и отливы общественного мнения мы ощущали, что Россия движется вперед и что в ближайшие годы император предоставит народу конституцию, поскольку этого от него потребуют самые здоровые элементы нации. Они благоразумно ждали, работали во имя прогресса и не были ни дегенератами, ни опрометчивыми мечтателями. Во 2-й и 3-й Думе формировались и постепенно учились управлять своей деятельностью различные, по сути, партии. Россия быстро продвигалась вперед. Случайный шаг назад или в сторону встречался с негодованием, хотя немало таких шагов происходило, поскольку сильная группа реакционеров всегда была готова препятствовать потоку. Все считали, что этой партии покровительствовала императрица, и ее влияние на императора всегда использовалось в этом направлении. Старик Горемыкин являлся ее протеже, были и другие, использовавшие престиж ее величества для прикрытия своих махинаций, полагаю, главным образом, без ее ведома. К несчастью, она выбирала себе друзей среди худших людей из своего окружения и постепенно, по совету Вырубовой, стала избавляться от порядочных и верных людей, обладающих чувством собственного достоинства, окружавших ее поначалу. Император постепенно все более замыкался в семейном кругу, общаясь еще с двумя-тремя представителями свиты, с которыми любила побеседовать императрица. Нападкам подвергались даже его адъютанты, секретарь и князь Орлов, который многие годы был его другом, товарищем и доверенным лицом. Борьба при дворе с каждым месяцем все более разрасталась. Во взаимоотношениях процветали критика, соперничество и горечь, даже те, от кого я этого никогда бы не ожидала, часто говорили об эволюции или даже революции («дворцовой революции»). Мы жили в совершенно новой атмосфере.
<< Назад Вперёд>>
