В.К. Кузаков. Особенности науки и техники средневековой Руси
В тот период, когда русская наука, как таковая, не занимала еще значительного места в жизни русского общества и путь, пройденный ею, был незначителен, вопросы истории научного знания поднимались лишь в трудах по русской истории и по истории культуры (см., например, «Очерки по истории русской культуры» П. Милюкова, «Лекции» В. О. Ключевского и мн. др.).
С развитием русской науки, с появлением отдельных отраслей естественных наук, именно тогда, когда они уже прошли известный путь своего развития, и возникла необходимость окинуть взглядом этот путь с самых его истоков. Появляются труды по истории этих отраслей. Поэтому вполне естественно, что в первую очередь была освещена история таких старейших дисциплин, как астрономия, медицина, математика, техника. Действительно, среди самых ранних работ по времени — работа по истории астрономии (автор — П. И. Мельников-Печерский). Характерно, что именно писатель, а не специалист-ученый обратился к этой тематике. Большая детализация, специализация науки привела соответственно и к известной специализации среди историков науки и техники.
Так появились работы по истории стеклоделия, кирпичного производства, подъемного транспорта, замков, истории гельминтологии, истории календаря и пр.
Как ни парадоксально, но этот объективный процесс развития наук и появления историко-научных исследований привел к негативному результату: мы не можем сейчас назвать ни одного историка науки, который бы создал обобщающий труд по истории русской науки (охватывая все ее отрасли) до XIX столетия. Мы не знаем и такого примера, чтобы историк математики занимался историей биологии, а историк физики исследовал проблемы истории медицины и т. п. Со стороны некоторых историков науки, занимающихся узкими специальными темами, может возникнуть вопрос: целесообразно ли специалисту одной области науки вторгаться в историю другой? Ответ, безусловно, положителен. Специфика периода (X—XVIII вв.) заключается именно в том, что историк в известной степени может быть специалистом, «полиглотом», поскольку особых специальных знаний, труднодоступных для понимания, здесь не так много. Трудности, почти непреодолимые, могут быть встречены при изучении науки уже XIX—XX столетий. Так или иначе, но сложилось положение, когда историки науки в силу целого ряда причин пока не в состоянии создать обобщающие труды по основным разделам естественных и технических наук. Если мы употребляем термин «историк науки», техники, то подразумеваем не историка вообще (да их и нет, как ни странно), а историка весьма конкретной специальности: математики, химии, физики, горного дела, транспорта и т. п. Более общими вопросами истории науки в последнее время занимается ряд философов (по образованию), но в силу специфики они создают в основном модели, строят общие теории.
Поэтому можно ожидать создания обобщающих работ по истории русской науки и техники в первую очередь от «нейтралов» — историков гражданских. Так, подобного рода работа («Наука в России в XI—XVII вв.») написана Т. И. Райновым, не историком науки. В настоящее время попытка написания аналогичной же работы предпринята автором настоящей статьи, тоже историком по образованию. Разумеется, эти работы не могут быть свободны от известных недостатков, но создание их необходимо.
Далее, сложилось весьма любопытное положение, когда работы, посвященные истории ранних периодов таких компонентов культуры, как архитектура, живопись, литература (и научное знание), более уязвимы: историки даже очень узких специальностей современной науки (и даже ученые-неисторики) считают себя компетентными в данных специальностях, хотя одновременно они же отстаивают неприкосновенность своей тематики от историков и историков науки. Известным камнем преткновения для историков науки и техники (к последним это относится в первую очередь) является и то, что в подавляющем большинстве своем они не обладают знанием моментов гражданской истории, экономики, политики, истории церкви, искусства, архитектуры. Между тем для объяснения этапов становления русской науки это крайне необходимо: развитие всех компонентов культуры протекает не только в тесной взаимосвязи друг с другом, но и зависит в известной мере от экономики, политики...
Необходимо также решить ряд важных методологических проблем, имеющих кардинальное значение для объективного, всеобъемлющего освещения развития научного знания в России. И здесь опять-таки необходимо знание гражданской истории.
В настоящей небольшой статье сделана попытка лишь наметить круг этих проблем и возможные пути их решения.
Одной из таких проблем, которая стоит на повестке дня истории науки, является проблема так называемого «порубежья». Археологам давно известны своеобразные «порубежья», находившиеся на стыке, границе культурных зон (например, лес и степь; различная культура обработки металла и др.). Именно здесь прежде всего устанавливались контакты представителей племен этих зон, именно здесь была область взаимопроникновения в эти среды новых технических методов, приемов обработки материалов и здесь же, очевидно, контактировала и «наука» — передавались сведения о природе, географии своих, земель.
Подобные «порубежья», «пропускники», «контактные зоны» не суть принадлежность только дописьменной эпохи. Они характерны для всех стран, народов и времен, причем наиболее ярко свойства этих «порубежий» проявляются в более ранние периоды истории. Русское средневековье также имело подобную «контактную зону» (вспомним, что и для более позднего времени новопостроенный Петербург являлся «окном в Европу», некоей точкой контакта). По существу, контактная зона русского средневековья — это почти все периферийные зоны, так или иначе контактировавшие с мирами других культур — Западом и Востоком. На линиях этих зон выделяются точки контактов: Киев, некоторые города и монастыри Западной Украины, Новгород Великий. Обширная зона контактов Руси с Европой — Западная Русь, Польша. При изучении культуры этих областей становится сразу заметно, что роль этого «порубежья», где потенциальные возможности восприятия и создания нового широки, изменяется со временем. Действительно, в новое время эти «порубежья» свою роль до известной степени теряют: развитие средств информации позволяет миновать эти зоны (как проезжают их, не задерживаясь, ученые и дипломаты, в багаже которых — груз знаний и научная литература) и доставить «науку» непосредственно из «центра» в «центр». Разумеется, и в средневековой Руси эти зоны также пересекались носителями культуры, учеными, дипломатами, специалистами разнообразных профессий. Однако вся история России тех времен свидетельствует
о том, что «порубежья» играли еще очень значительную роль в истории страны. В. О. Ключевский отмечал роль Восточной Европы в истории научного знания. Он считал, что Русь успешно и «счастливо» вышла из положения «не черпать непосредствепно» «из месторождения» западноевропейской учености (дабы не усвоить чуждые понятия), когда выбрала в качестве посредника Польшу. Будучи католиками по вероисповеданию, славянское население ее хорошо знало и латынь (язык средневековой науки) и немецкий. Поэтому «западноевропейская цивилизация в XVII в. приходила в Москву прежде всего в польской обработке»1. Итак, «западнорусский православный монах, выученный в школе латинской или русской, устроенной по ее образцу, и был первым проводником западной науки, призванным в Москву»2. Конечно, подобные влияния никогда не были односторонними, однобокими. Русь, в свою очередь, влияла и на сопредельные области. В странах Скандинавии, например, исследователи отмечают керамику истинно русских форм, в Чехословакии бытовали русские конструкции навесных замков, а историки литературы зафиксировали влияние русской литературы на литературу балканских славян. В быту племен Поволжья в средние века на границе с русскими поселениями употреблялись русские формы орудий труда, украшения.
Однако наиболее деятельным «порубежьем» была Западная Русь. Известно, что именно отсюда вышли (отчасти из Киевской академии и Печерского монастыря) такие проповедники-переводчики-составители, как Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий, Иоанникий Галятовский, Лаврентий Зизания Тустановский, Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев и др. Ими были переведены на русский язык трактаты по географии, «лексиконы», сборники по зоологии, минералогии, медицине, «космографии». Епифанию Славинецкому принадлежит перевод «Космографии» Иоганна Блеу, где говорилось об учении Коперника. На этом он не остановился. Историки (А. И. Рогов) не без основания считают, что в Крутицком подворье в Москве Славинецкий занимался пропагандой коперникианства и проводил даже астрономические наблюдения, пользуясь, как и Коперник, астрономическим прибором (триквестром). Еще ранее (в XV в.) именно здесь, в Западной Руси, был сделан перевод «Космографии» и «Шестокрыла»3, которые попали в Новгород Великий в конце XV столетия.
Этнографы, лингвисты, историки архитектуры отмечают своеобразие форм костюмов, языка, архитектурных композиций Западной Руси, в которых переплелись элементы чисто славянского (русского) и западного. Исследование же роли этого «порубежья» в истории русской науки стоит на очереди.
В известной степени точкой контакта Руси и Запада был Новгород Великий — «окно в Европу». Здесь находились торговое подворье ганзейцев, католические часовни, а «круглая скульптура развилась под воздействием тех импульсов, которые она получила с Запада»4. «Прочные экономические и культурные связи Новгорода с городами Прибалтики и севера Европы легко объясняют заимствования новгородскими зодчими отдельных элементов из опыта романских мастеров»5. В 1433 г. в Новгороде «мастерами из заморья» строится «грановитая палата». «С другой стороны, не подлежит сомнению, что новгородское зодчество оказывало и обратное воздействие на архитектуру прибалтийских стран»6. Мы знаем, что в Новгороде жил и работал астроном и математик русского средневековья Кирик (XII в.), здесь по прямому назначению (предсказание затмений). употребляли новгородские еретики в XV столетии таблицы «Шестокрыла». Так что этот город сыграл значительную роль в истории русской науки, которая, как и техника той эпохи, еще ждет специальных исследований (работы Б. А. Рыбакова, А. В. Арциховского, Б. А. Колчина, А. Ф. Медведева и многих других археологов посвящены в основном ремеслу и ювелирному делу).7
На противоположном (географически) конце, на юге, в Афоне (тоже своеобразная точка контакта) трудился большой штат переводчиков, в том числе и русских. Переводы эти попадали на Русь. Так, в XVII столетии много книг оттуда привез Арсений Суханов. Среди них были труды по философии, медицине7.
Таким образом, проблема «порубежья», «контактной зоны» — весьма существенна для истории русской науки (мы имеем в виду ранний период русской истории — до XVIII столетия). В это же время центры (города Москва, Владимир и др.) дают нам немало примеров использования иностранного опыта: строительство башен Кремля, соборов в Кремле, литье пушек, строительство соборов Владимира, сооружение здесь саркофагов чисто западных форм, изготовление церковной утвари по типу лиможской и т. п. Свидетельств же использования этого опыта и мастеров «из заморья» вне центров, исключительно мало. Это происходило в результате того, что центры непосредственно, минуя «контактные зоны», общались друг с другом. Мастера посылались из «центра» в «центр», не оседая на периферии, во второстепенных княжествах. Однако роль «порубежья» от этого отнюдь не уменьшалась.
С проблемой «порубежья» связана определенным образом и проблема переводной литературы на Руси. Очень часто историки и историки науки считают правомерным говорить о влиянии того или иного направления, метода, учения (платоники, неоплатоники, аристотелизм, коперникианство) на Руси в средние века. Действительно, в переводной литературе того времени разбираются учения Платона, Аристотеля, Демокрита (атомистическая теория). Однако необходимо учитывать, что литература типа «Шестодневов», «Бесед на шестоднев», «Диалектики» и др., в которых читатель знакомился с теориями «еллинов», была составлена непререкаемыми по тем временам авторитетами — «отцами церкви». Труды эти неоднократно редактировались, а научные теории подгонялись под букву священного писания, снабжались соответствующими критическими рассуждениями, а подчас и бранными выражениями по адресу их авторов (особенно греков). Над русскими переводчиками, как рядовыми писцами, так и монахами, также тяготел этот авторитет «святых отцов», и переводы делались ими слово в слово. Поэтому речь может идти лишь о том, что уже было дано в переводе, заранее апробировано, освобождено от «ереси». Так вместе с обработанными теориями Русь получала и уже готовую критику их. Творческому поиску отличий одной теории от другой это отнюдь не способствовало. Над христианином-переводчиком и христианином-читателем стояли слова Василия Великого (лозунг, достойный церкви!): «Мы научены писанием не давать себе свободы представлять умом что-либо, кроме дозволенного»8. Дозволенное — это священное писание.
Сплошь и рядом тематика перевода определялась самим заказчиком: церковью, духовенством, князьями, боярами. Правительство заказывает естественнонаучную литературу уже в XVI—XVII столетиях: переводятся трактаты по географии, медицине, биологии, сельскому хозяйству. Часто подобные переводы могли делаться по советам иностранцев, знакомых с ней или же привозивших ее и подвизавшихся при дворе московских государей. Однако нельзя исключать и элемент случайности, простого любопытства. Много переводов, как отмечалось выше, было сделано или в Западной Руси, или выходцами оттуда, служившими в приказах.
Мы не беремся говорить о влиянии Востока и Запада во всех областях культуры. Это тема особая, отчасти уже разработанная. Нас интересует лишь «научное» влияние. В. О. Ключевский считал возможным говорить о влиянии науки и техники Запада на Руси лишь с XVII столетия. Причем писал, что о влиянии можно говорить лишь тогда, когда общество понимает превосходство того, кто влияет9. Разумеется, подобного рода влияния могли быть и неосознанными, и случайными, и вообще об обществе в том смысле, который вкладываем мы сейчас, в применении к X—XVII вв. говорить не приходится.
Далее, как нам кажется, основным критерием значимости, важности переводных трактатов должна быть их последующая судьба. Мы имеем в виду отражение тематики их в оригинальной русской литературе, освещение их сюжетов в массовых сборниках последующих времен, их «читабельность». Для выяснения этой судьбы необходимо проделать огромную работу по изучению колоссального количества статей различных сборников XVII— XVIII вв. и выявлению записей, восходящих к указанным трактатам.
Пересказы же содержания переводных трактатов, будучи любопытными сами по себе, ничего не дадут исследователю, занимающемуся развитием науки на Руси, если он не соотнесет их с последующими произведениями. Таким образом, роль переводных трактатов в становлении научного знания в России еще предстоит выяснить. В свое время подобного рода работу начал М. А. Шангин10, правда лишь в отношении астрологических кодексов (на греческом языке). Автор справедливо отмечал, что в славянских (и русских) источниках (рукописях, сборниках) находятся тексты многих утерянных греческих трактатов.
Действительно, многие статьи естественнонаучного содержания русских сборников XVII—XVIII вв. не находят себе аналогий в западноевропейской литературе и могут восходить к источникам греческим. Поиски рукописей и статей естественнонаучного содержания на греческом в русских собраниях и их соотношение с русскими оригинальными произведениями и статьями — тоже очередная задача историков и историков науки.
В 1903 г. А. И. Соболевским был издан своеобразный каталог переводной литературы Московской Руси XIV—XVII вв. — замечательное подспорье в работе историка. Однако многочисленные трактаты и статьи, которые там упоминаются, изучены историками науки и техники еще далеко не полностью.
Известно, что в конце XVII в. на русский язык были переведены «Анатомия» А. Везалия, «Селенография» Я. Гевелия и что была составлена по переводам «Воинская книга» (Онисим Михайлов). О дальнейшей судьбе первых двух переводов на Руси ничего не известно. Повлияли ли они на развитие русской астрономии и медицины? А «Воинская книга», содержавшая громадное количество разнообразнейших наставлений, рецептов, описаний, была издана лишь во второй половине XVIII столетия, не получив распространения в свое время. Эти факты истории русской науки тоже должны быть объяснены должным образом. Опередили ли эти труды свое время? И было ли на Руси достаточное количество специалистов, которые могли пользоваться этими трудами? Или все, что было изложено в «Воинской книге», русские знали и ранее? Необходимо удовлетворительное объяснение того, почему одни трактаты («Луцидариус», «Великая и предивная наука» Раймунда Люлля, «Христианская топография» Козьмы Индикоплова и др.) выдержали столько «изданий» и были любимым чтением не одно столетие. Списков этих работ, хранившихся в собраниях монастырей и отдельных лиц, было множество. А другие известны в нескольких списках. Особенности русской истории, русского быта, культуры, позиция русской церкви тех времен могут здесь объяснить многое.
Может быть, популярность книг («Христианская топография», «Физиолог», «Стих о книге голубиной» и др.) заключалась именно в том, что в них давались сведения о природе и животном мире, мироздании, описывались фантастические люди и животные, поражавшие воображение. А также и потому, что эта,, литература постепенно переходит в разряд сказочной. Сказка же — любимое и постоянное чтение всех слоев населения во все времена.
Весьма любопытно выяснить, в каком соотношении находились на Руси трактаты на греческом и переведенные с европейских языков, какие были больше в ходу и почему. Почему на Руси не знали переводов непосредственно с арабского? Не сыграла ли здесь роль разница в религии и языке? Кто был заказчик переводов, кто переводил эти трактаты, для чего они были нужны, сколько их было, случайно ли то, что попало к переводчику, что было в них изменено при переписке, что вошло в фонд (последующего научного знания? Эти и другие вопросы надо решать при изучении всех переводных трактатов и статей.
Распространение как переводов, так и оригинальных произведений стоит в прямой зависимости от уровня грамотности различных слоев населения Руси в разные периоды ее истории. Разумеется, русское общество никогда не было однородно по классовому составу, а это предопределяло и различные возможности по приобретению литературы, знакомству с ней и ее чтению.
На раннем этапе становления христианства на Руси распространение грамотности и знания было адекватно распространению вглубь и вширь новой веры. Знание, грамотность (чтение богослужебной литературы) были как бы противовесом русскому язычеству, опорой в борьбе с ним. Однако все те трактаты, которые приходили на Русь до XVI—XVII столетий, в силу своей специфики (оторванность от живой практики крестьянина и ремесленника, богословская направленность, философичность) ничего не смогли бы дать основной массе населения — производителям материальных благ, если бы они и могли с ней знакомиться. При существовании института ученичества почти во всех ремесленных специальностях и при практике изустной передачи опыта и секретов мастерства письменные рецепты были не нужны. Это отнюдь не способствовало распространению грамотности в среде ремесленников: «не приходится удивляться, что торговля в грамотах отразилась, а ремесло, еще более важное, не отразилось»11. Речь идет о новгородских берестяных грамотах. В еще большей степени сказанное относится к крестьянству.
Новгородские берестяные грамоты, найденные в сотнях экземпляров, разумеется, свидетельство грамотности новгородцев. Однако такие находки пока еще больше ставят вопросов, чем снимают их. Существовали ли «площадные дьяки» (как много позже), писавшие письма за «мзду», почему этот эпистолярный жанр сразу же начался с фразы «поклон от...» и не свидетельство ли это существования промежуточного звена между отправителем и адресатом? Насколько необходимо было писать письма и в каком случае, если то, что в нем содержалось, можно было передать на словах? Почему на бересте, обнаруженной археологами, тексты лишь писем? Если новгородские попы имели свое хозяйство, свой двор, были ростовщиками, то, очевидно, среди найденных грамот есть и их «послания»? Как точно определить, где заколка, а где инструмент для письма? Лопаточка на конце «писала» еще не свидетельство, что этот предмет был ручкой тех времен (исследователи считают, что лопаточкой стирали ученики написанное на воске, но ведь взрослые, писавшие грамоты, тоже носили эти «писала» с лопаточкой, теперь им уже ненужной, и т. д.). Почему подавляющее большинство грамот обнаружено в богатых домах (инвентарь их — стеклянная посуда, шахматы, печати посадников и т. п. — говорит о том, что дома принадлежали зажиточным новгородцам и знати) ? Вопросов много, и отчасти на некоторые из них можно будет ответить со временем, когда будет разработана палеография новгородской бересты и установлено, что быт грамотных новгородцев чем-то отличался от быта неграмотных.
Другое свидетельство грамотности — надписанные предметы, находимые преимущественно на древнерусских городищах. Их не так уж и много. И они тоже ставят ряд вопросов. Для кого надписывались эти предметы — для себя или окружающих? Одна буква или инициалы — свидетельство грамотности или, наоборот, неграмотности (как позже) ? Нам известны надписи на могильных плитах, колоколах, пушках, иконах, фресках, монетах, печатях, ювелирных изделиях. Кто делал эти надписи? Сами ли мастера этих привилегированных профессий или они копировали уже готовое?
Грамотность — достояние культуры народа, и она соответствует определенной ступени развития государства. Необходима грамотность тогда была в первую очередь духовенству для отправления службы, «чиновникам» государственного аппарата: дьякам, подьячим, переписчикам, послам, переводчикам, тиунам, сборщикам налогов, отчасти торговцам. И потому естественно, что большинство новгородских берестяных грамот — хозяйственного содержания, а большинство книг на Руси — богослужебного характера.
Число грамотных на Руси в средние века подсчитать практически невозможно. Крепостное право, столь отрицательно отразившееся на развитии русской культуры, не способствовало и распространению грамотности. Число грамотных даже сокращалось. Трудно подсчитать и число книг, находившихся на Руси в те времена. Ленинградский историк Б. В. Сапунов попытался произвести подобный подсчет, исходя из количества церквей в домонгольской Руси и считая, что в каждой церкви находился определенный минимум богослужебных книг. И вот его вывод: в домонгольской Руси было 200 000 книг. И это, как он считает, говорит о широкой грамотности населения Руси. Однако все это вряд ли так просто. «Тиражи» богослужебных книг на Руси едва ли зависели лишь от количества церквей: не все они в равной мере были обеспечены подобной литературой. Затем, если вспомним, даже в Новгороде Великом далеко не всякий священник умел читать, на что в свое время жаловалось новгородское высшее духовенство (архиепископы). И потому вряд ли все 200 000 книг домонгольской Руси (если их было столько!) имели своих читателей. Для определения степени грамотности надо учитывать слишком много различных обстоятельств: уровень развития культуры по областям и по векам, город это или деревня, наличие необходимости быть грамотным, развитость государственного аппарата (грамотеи там необходимы), число монастырей и многое-многое другое.
Даже такие свидетельства, как записи на древнерусских книгах, могут быть истолкованы по-разному. Так, во время экспедиции 1959—1967 гг., организованной Пушкинским домом АН СССР в Беломорье и Каргополье Архангельской области, была приобретена 31 книга (их число сейчас возросло), на полях которых имеются записи о вкладах: их покупали всем миром и отдельные лица. М. М. Богословский считает, что в 12 поморских уездах в XVII столетии было около 350 сельских приходов и куплено крестьянами около 10 000 книг12. Кстати, сравнивать уровень грамотности районов центра и Поморья нельзя, ибо в силу ряда обстоятельств именно в Поморье долгое время грамотность была распространена особенно широко и здесь сохранялась высокая культура переписки книг.
Мы уже говорили о правомерности подобного рода подсчетов. Разумеется, факт приобретения книг и бережного отношения к ним — свидетельство осознания важности и ценности книги. Но в каком плане — моральном, историческом, практическом? Во всяком случае покупка книги в XVI—XVII вв. одним лицом вряд ли была распространена в силу ее большой дороговизны. Так, рукописное Евангелие XVI в. стоило 94 пуда ржи; в 30-х годах XVII столетия Минея общая 1609 г. стоила 4 коровы, Каноник 1635 г. и Апостол 1648 г. — 5, а Маргарит 1609 г. — 12 коров!13 Вряд ли эти цены способствовали тяге к грамотности и ее распространению. Далее, как нам кажется, бережное отношение к богослужебной книге было сходно с отношением к иконе, ибо в книгах было запечатлено «святое» слово «святых отцов» церкви.
В силу специфики грамотности тех времен, когда она вовсе не являлась необходимостью для крестьянина и ремесленника, так как ничего дать им практически не могла, вряд ли стоит искать ее следы повсюду (и в отдельных буквах) и делать обобщающие выводы. Например, к середине XII столетия относится Вознесенский собор Владимира на Клязьме, и отсюда же происходит пластинка красной меди с посвятительной надписью Андрею Боголюбскому. Однако вряд ли эта «находка свидетельствует, в частности, о «распространении грамотности» и что «молитва была рассчитана на чтение ее рядовым посетителем собора — горожанином или крестьянином»14. Вряд ли потому, что подобное обращение к богу, зафиксированное в надписи, не нуждалось в каждодневном прочтении. Само по себе существование его уже было обращением к богу и помимо чтения его. Известно, например, что в Тибете (и Монголии) для молитв приспособлены специальные медные вращающиеся барабаны, на которые нанесен текст молитв, и читать ее вовсе не обязательно. Достаточно просто поворачивать барабан. При неграмотности большинства населения способ весьма удобный, и именно он свидетельствует о массе неграмотных. Не исключено, что сам по себе взгляд, брошенный посетителем на пластинку с посвящением Андрею Боголюбскому, был уже молитвой.
И еще. Мы знаем массу граффити — надписей, сделанных разнообразными предметами на внутренних стенах соборов и церквей. Здесь рисунки, шуточные записи («яко кошькина образина»), молитвы, чертежи, заклинания, эпиграммы, летописные записи и др. Причем многие из них сделаны прямо поверх фресок — вещи, кажется, в те времена не менее святой, чем икона. «На фресках часто встречаются граффити: процарапанные рисунки человечков, орнаменты, молитвенные формулы, имена»15.
Это действительно свидетельство грамотности горожан — посетителей церкви. Но пока еще свода этих надписей не существует (тоже задача для историков), не определена и сословная принадлежность писавших. И вообще, если церковь тех времен была до известной степени общественным зданием (особенно в Новгороде Великом), то, очевидно, должны были существовать и нормы поведения в ней. Как относились к подобным надписям служители (надписи ведь до нас дошли, стерты не были)? Или, может быть, подобное писание на стенах не было зафиксированным «грехом», или же грамотеев, расписывавших стены соборов, было не так уж и много, чтобы специально это запрещать?
Это писание и царапание на стенах соборов и поверх фресок вообще кажется сейчас не совсем понятным. Вспомним летописный рассказ о времени перед крещением Руси. Тогда «в Греци» были отправлены «мужи добры и смыслены» и сообщили: «и приидохо же в Греки, и ведоша ны, идеже служат богу своему (т. е. в церковь), и не свемы, на небе ли есмы были, ли на земли: несть бо на земли такаго вида, ли красоты такоя, и недоумеем бо сказати»16. Речь идег о внутреннем убранстве христианского храма с его блеском и мерцанием позолоты в свете свечей, благовониями, иконами, хором. На послов язычников-русов это, разумеется, не могло не произвести впечатления. Многочисленные же храмы древней и средневековой Руси, построенные но образцу (как снаружи, так и внутри) Византии, не могли не производить сильное впечатление на рядовых прихожан — горожан и крестьян. Соборы и церкви тогда являли собой своеобразные внушительные монументы пропаганды христианства. И может быть, надписи поверх фресок здесь — свидетельство равнодушия к новому богу, скуки, проявление своих проязыческих взглядов, своеобразное, неосознанное фрондерство? И вообще любопытно определить палеографически: к какому периоду относятся эти надписи (одному столетию или многим)?
Итак, еще одна проблема — проблема широты, степени грамотности в разные периоды истории Руси — тоже весьма важна для историков науки (и, разумеется, историков вообще). Ибо от решения ее зависит и возможная широта знакомства с естественнонаучной литературой, идеями переводных трактатов и оригинальных произведений.
При всех новых свидетельствах грамотности различных слоев населения Руси древней и средневековой все же не вызывает сомнения тот факт, что абсолютное большинство грамотеев было среди служителей культа. Да и значительное большинство книг того времени переписывалось и переводилось в стенах монастырей. По крайней мере до образования приказов. Монастыри же и отдельные представители духовенства были в то время и основными хранителями громадного количества рукописных книг разнообразного содержания. Свидетельства тому — масса описаний рукописных сборников, собраний рукописей русских монастырей, сделанных в XIX—начале XX в. Здесь же, разумеется, хранились и рукописи на греческом (при постоянных сношениях русской церкви с Грецией, Византией, Балканами это отнюдь не удивительно). Как уже отмечалось, именно в них так много вопросов естественнонаучного плана.
Будучи крупнейшей земельной собственницей древней и средневековой Руси, церковь была и основным идеологом господствующего класса и потому держала под своим контролем долгое время как образование, так и переводческую деятельность (рекомендуя, что переводить) и тем самым являлась законодательницей в вопросах не только веры. Максим Грек, например,, писал: «Латыни... много прельстилися внешними учительстви, и не подобает вам внимати их учением, ниже преводити их на русский язык»17. Постоянно издаваемые церковью так называемые индексы (списки запрещенной литературы и сюжетов), статьи церковных соборов регламентировали распространение определенной литературы, в которой сплошь и рядом находились статьи естественнонаучного плана, и подгоняли все под тексты священного писания.
Русская история периода феодализма знает церковную реакцию, начавшуюся в XIV—XV вв., когда церковь стала тормозом развития русской культуры. Поэтому проблема всепроникающего, вседовлеющего влияния церкви, церковной идеологии, отражение этого давления в многочисленной литературе тех времен постоянно стоит перед историками. И должна стоять перед историками науки и техники. С историей русской церкви связано проникновение на Русь многочисленных трактатов таких авторов, как Иоанн Дамаскин, Василий Великий, Иоанн экзарх Болгарский, Георгий Писидийский и др. Тексты их произведений содержали и теории и учения «проклятых еллинов», разделы по медицине, астрономии. В собраниях русских монастырей хранились «Географии», «Космографии», «Луцидариус», а также «Философские главы» «Богословия» Иоанна Дамаскина. Однако отрицательного воздействия церкви на русскую культуру это отнюдь не ослабляло.
Историку науки и техники, занимающемуся древней и средневековой Русью, необходимо иметь в виду, что естественнонаучные представления, научные знания — один из компонентов культуры. Может быть, даже ее главная составляющая часть. Все эти компоненты тесно связаны друг с другом, полнокровно развиваться один без другого не могут, зависят один от другого. Действительно, например, история механики тесно связана с историей архитектуры: не зная строительной механики, не употребляя разнообразнейших подъемных механизмов (блоки, вороты, полиспасты), не умея распределять большие массы, строить многочисленные соборы и церкви было невозможно. История механики, далее, теснейшим образом связана с историей техники: всевозможные толчейные устройства, расточные и токарные станки, мельницы, стенобитные орудия (пускичи, пороки, стрикусы), самострелы, часы, гончарный круг и многое другое базируется на знании основ механики. И потому историк техники должен знать историю механики, а также и историю архитектуры, и наоборот.
Мы отмечали, что с историей церкви связано и появление на Руси многочисленных трактатов (и с естественнонаучной тематикой) и что церковь на разных этапах русской истории влияла на развитие грамотности, знаний, научных идей; поэтому ясно, что историки науки и техники должны знать и историю церкви. Знание истории древнерусской литературы тоже необходимо. Развитие математической культуры было тесно связано с торговлей, землемерием, нумизматикой, податной системой и т. д. — историк математики должен в известной мере быть сведущим и здесь. Благодатное поле для исследования — народное творчество (былины, поэмы, легенды, сказки, пословицы, поговорки, песни, загадки), в котором под покровом сказочности, поэтических образов скрывается зафиксированный опыт общения с природой. Историку науки и техники знать этот материал просто необходимо.
Чрезвычайно существенно то обстоятельство, что все эти компоненты развиваются по своим, присущим им законам. Слишком много разнообразных факторов, как внешних, так и внутренних, влияло на их формирование и развитие. Некоторые из них относительно консервативны: они складывались тысячелетиями. К ним, например, можно отнести часть естественнонаучных представлений. Действительно, представления о грозах не могли коренным образом меняться даже при эпохальных событиях в экономике и даже при сменах общественных формаций. И было это вызвано как вечным, неизменяющимся объектом наблюдений — явлением природы, так я рациональностью мышления земледельцев и скотоводов, ремесленников многих поколений. В то же время и составляющие этих компонентов также развиваются по определенным законам науки: математика, физика, химия, медицина в известной степени зависят от изменений в экономике; на Руси это — образование Киевского древнерусского и Московского государства. Более быстро откликаются на события такого значения литература, живопись, архитектура, развивающиеся по своим законам. Так, «развитие архитектуры подчинено своим законам», из-за которых исследователям трудно обнаружить в ней предвозрождение18.
Таковы специфические особенности науки и техники в средневековой Руси, обусловленные тесной взаимосвязью как всех компонентов культуры — науки, техники, архитектуры, литературы, искусства и др., так и составляющими этих компонентов (входящими в экономику, политику, сельское хозяйство), развивающимися по своим законам.
Разумеется, мы перечислили далеко не полностью проблемы, возникающие и могущие возникнуть перед историками науки и техники. Необходим, например, классовый подход к явлениям культуры: на Руси существовали класс феодалов и класс производителей, имевшие различные возможности для ознакомления с литературой, и их взгляды, представления до известной степени были различны.
Можно поставить и проблему взаимоотношения умения и знания и определить, что же вкладывалось тогда в эти понятия, и чем тогда было знание, а потому правомерно ли употребление этого термина.
Во всяком случае, как нам кажется, даже перечисленные далеко не полностью проблемы, стоящие перед историками науки и техники, требуют своего решения.
1 Ключевский В. О. Сочинения, т. 3. М., 1957, с. 275.
2 Там же.
3 Соболевский А. П. Переводная литература Московской Руси XIV—XVII вв. М., 1903; Святский Д. О. Астрономическая книга «Шестокрыл» на Руси XV в. — «Мироведение», 1927, № 2; Кулаков В. К. О восприятии в XV в. на Руси астрономического трактата «Шестокрыл». — «Историко-астрономические исследования», вып.. XII. М., 1975.
4 Лазарев В. Н. Искусство Новгорода. М.—Л, 1947, с. 131.
5 Каргер М. К. Новгород Великий. М.—Л, 1961, с. 32.
6 Там же, с. 33.
7 См.: Белокуров С. Арсений Суханов, ч. 1. М., 1891, с. 420—421.
8 Василий Великий. Творения, т. 5, ч. 1, М., 1853, с. 47—48.
9 Ключевский В. О. Сочинения, т. 3, с. 256.
10 Шангин М. А. О роли греческих астрологических рукописей в истории знания. — «Известия АН СССР. Отделение гуманитарных наук», 1930; Codices Rossicos descripsit М. Sangiri.— В издании: «Catalogue codicumi astrologorum graecorum», Bruxelles, 1936, v. VIII.
11 Арциховский Л. В. Археологическое изучение Новгорода. — «Материалы и исследования по археологии СССР», 1956, т. 55, № 1, с. 28.
12 Копанев А. И. Новые записи на древнерусских книгах.— «Труды отдела древнерусской литературы Пушкинского дома АН СССР» (ТОДРЛ), 1969, т. 24, с. 388.
13 Там же, с. 390,
14 Воронин Я. Н. Археологические заметки. — «Краткие сообщения Института истории материальной культуры АН СССР», 1956, вып. 62, с. 22.
15 Монгайт Л. А. Раскопки Старой Рязани. — В кн.: По следам древних культур. Древняя Русь. М., 1953, с. 311,
16 Приселков М. Д. Троицкая летопись (реконструкция текста). М.-Л., 1950, с. 108.
17 Максим Грек. Сочинения, ч. II Казань, 1860, с. 232. 26
18 Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.—Л., 1962, с. 139.
<< Назад Вперёд>>
