Б. А. Старостин. Биологические знания
Рассматривая вопрос о соотношениях древнерусской биологии с мировым (в первую очередь с европейским) уровнем знания в данной области, мы должны исходить из того, что культура Новгорода вечевых времен или Киевской земли при Ярославе Мудром была частью европейской культуры в той же мере (или даже несколько больше благодаря контактам со скандинавскими народами), в какой это можно сказать, например, о Византии. Достижения в различных отраслях знания и «искусства», так или иначе связанных с биологическими представлениями, в этот период на Руси не ниже, чем в западноевропейских странах (разработка в XI—XII вв. рецептов для растительных красок и олиф, для варки бастра, квасов, меда, оловины и хмелины; ирригация, широкое развитие народной медицины1.
Включение Руси в орбиту византийской культуры породило ощущение преемственности с трудами (имеем в виду труды, связанные с биологической тематикой) Аристотеля, Тесфраста и вообще древнегреческих авторов, не говоря уже о восприятии достижений собственно византийской медицины, агрономии и биологии. На Западе то же ощущение преемственности обострилось лишь в эпоху Возрождения. Проникали через Византию на Русь и восточные влияния. Можно принять, что совокупное знание представляло собой в Древней Руси на определенных этапах более открытую систему в смысле обмена информацией, нежели где-либо еще в Европе. К этому надо прибавить удовлетворительную языковую ситуацию (книжнославянский язык вплоть до XVII и даже отчасти XVIII в. не противостоял славянским в той мере, в какой латынь противостояла новым языкам), здоровую экономику и (что было важно для накопления именно биологических знаний) большой опыт ведения сельского хозяйства в сложных климатических условиях.
Таким образом, по отношению к накоплению биологических знаний (в рамках возможностей и мировоззрения эпохи) Русь стояла в благоприятных условиях. Однако необходимо учитывать специфику этого мировоззрения, для которого светское знание, особенно знание научного типа, не могло существовать в самостоятельных формах. Относительно свободно могли накапливаться сведения по прикладным наукам (медицина, агрономия). Что касается собственно биологии, в особенности ее «натурфилософских» обоснований, здесь трудно было сказать что-либо (в особенности новое) без опоры на непререкаемый авторитет, т. е. на Библию или патристику; но оба эти источника давали биологии еще меньше, чем астрономии или физике. В этом отношении Запад, где искомый авторитет был представлен в виде трудов Аристотеля, широко интересовавшегося в свое время биологией, был в более благоприятном положении.
Благодаря многочисленным трудам советских археологов и историков науки мы в состоянии сейчас достаточно полно представить себе практическую базу биологического знания на Древней Руси. В течение X—XVII вв. сформировались многие из современных пород скота («мещерские» коровы, ряд пород мелкого рогатого скота, лошадей, свиней); для подсчета приплода скота производились довольно сложные математические выкладки2. Важным источником зоологических познаний являлась охота, в качестве объектов которой «только одни русские летописи... перечисляют голубей, барсов, зайцев, волков, медведей, ястребов, орлов... лебедей, лисиц, лосей, выдр, бобров, гусей, журавлей, кречетов, вепрей, оленей», а в других источниках встречаются еще «туры, зубры, дикие кони, сайгаки... рыси, барсуки, кабаны... косули, дикие козы, серны, соболи, куницы, горностаи... еноты, песцы, хорьки, нории, росомахи, сурки, белки... утки, гоголи (гаги), рябчики, тетерева, глухари»3. Данные древних рукописей и археологических раскопок позволяют считать известными на Древней Руси щуку, сазана, судака, сома, окуня, красноперку, плотву, карпа, карася, стерлядь, севрюгу, осетра, сига, ерша, семгу, лосося, сельдь, треску, палтуса, язя и многих других рыб4. Из области энтомологии многочисленны упоминания (помимо пчел и саранчи) о муравьях, комарах, поденке, шелкопряде. Возделывали как в Киевской, так и в Московской Руси злаковые (рожь, ячмень, пшеница, полба, просо, овес), бобовые (горох, чечевица, бобы, >кормовая вика), лен5, коноплю, мак, хмель. С XV—XVI вв. появилась гречиха. Из овощных культур источники упоминают капусту, огурцы, свеклу, редьку, особенно часто репу. В садах были яблони, груши, вишни, сливы, малина, смородина, вообще почти все современные культуры (конечно, не сорта), что можно заключить из сообщений иностранцев о Московии XV в. (И. Барбаро, А. Контарини), XVI в. (С. Герберштейн, П. Иовий, А. Поссевин, Дж. Флетчер, Р. Ченслор) и XVII в. (С. Коллинс, А. Лисек, Ж. Маржерет, А. Олеарий). Сады чаще всего принадлежали монастырям. В Москве .монастырские сады впервые разбиты в XVI в.6, хотя частных садов было немало уже в XV в., а в конце XV в. был посажен первый кремлевский сад (у дворца Ивана III). К этой дате восходит и начало декоративного садоводства. Чаще всего сажали ноготки, гвоздики, незабудки, васильки и другие цветы, из кустарников — шиповник («своробаринник»), поскольку настоящие декоративные розы в московских садах появились не ранее начала XVII в. (на юге, видимо, ранее). Позднее появились сады и в предместьях Москвы (например, Покровский сад в селе Рубцове, разбитый при царе Михаиле Федоровиче Иваном Ковериным и другими русскими садовниками и перепланированный затем царским иноземным доктором Виндилинусом Сибилистом). Ассортимент растений в царских садах был, естественно, более разнообразен, чем в других; помимо яблонь, груш, слив, вишен, малины, смородины, крыжовника, орешника, расходные книги Оружейной палаты и другие источники говорят также о барбарисе, винограде, Грецких орехах, цареградских рожках. Для посадки новых садов организовывались планомерный сбор и пересылка черенков; в садах выращивалось много лекарственных растений, в том числе розмарин, майоран, пиретрум, пестролистный молочай7.
Таким образом, известные травники, представлявшие собой первые образцы специально-научной (и переводной, и оригинальной) литературы на Руси, основывались не только на книжных указаниях, но и на активном наблюдении природы. Растения в травниках обрисованы очень живописно и часто легко отождествляются. Например, наша мать-и-мачеха в одном травнике, переписанном в начале XVIII в., описывается так: «Трава Мачиха, ростет лапушинками, одна сторона бела, а листочки что копытцы, а корень по земле тянется, цвет желт, а у иной цвету нет. Корень вельми добр. Аще у кого утроба болит, корень парь да хлебай — поможет»8. Шире, чем у травников, был тематический охват «вертоградов», включавших нередко и зоологический материал в его народно-медицинском преломлении9, равно как указания о биологических свойствах магнита и других минеральных тел. Этот раздел содержит обычно немало фантастического; например, о гранате говорится, что «кто его при себе носит, и того человека к людям прилюбляет»; об аметисте: «сила того камени есть: пьянство отгоняти, мысли лихие отдаляти, добрый разум делает и во всяких делах помочь дает»10. Однако и для таких указаний, как и для заговоров и тому подобных средств от лихорадок («трясавиц», «ворогуш») и зубной боли11, нельзя отрицать известное психотерапевтическое воздействие, если в них верили. Начало развития медицины в Древней Руси восходит к XI в. (врачи-монахи Агапит, Алимпий и др. в Киево-Печерской лавре), и к столь же или еще более раннему периоду относится распространение многих гигиенических процедур (баня, травяные ванны, употребление тонизирующих растений) и хирургических операций12. Древнерусские летописи изобилуют описаниями эпидемий, столь свойственных эпохе, которая и в данном отношении была «средними веками»: городская жизнь и торговля уже успели чрезвычайно усилить общение и скученность населения, но еще не развились санитарные средства нейтрализации последствий этих явлений.. Описания «мора», клинической картины, а иногда и гигиенических факторов заболевания бывают весьма точны. Так, в посвященном осаде Троицкой лавры «Сказании» Авраамия Палицына (1620) дается описание болезни, «юже нарекоша врачеве цынга. Тесноты бо ради и недостатков сиа случаются, наипаче же от вод скверных, не имущих теплых зелий и корений... распухневаху от ног даже и до главы; и зубы тем исторгахуся и смрад зловонен изо устну исхождаше; руце же и нозе корчахуся, жилам сводимым внутрь... И не бе познавати тех в вид зрака»13. В еще более опасных условиях собирали свои наблюдения летописатели чумных годов.
То, что мы сейчас извлекаем из древнерусской литературы множество фактов о живой природе и ее восприятии в отдаленную эпоху, не означает, что эта эпоха и сама воспринимала эти факты как элементы «биологии». В древнерусской, как и вообще в средневековой, системе знания то, что мы сейчас называем «биологическим фактом», само по себе существовать не могло: были либо факты истории (например, описания слона или обезьян в «Хожении» Афанасия Никитина — часть истории путешествия, а возвращение голубей от Ольги в их голубятни — часть истории войн с древлянами), либо надвременные эмблемы (например, повиновение львов и медведей святым в житиях символически воспроизводит повиновение зверей Адаму в раю). Отсюда «псевдоморфность» средневековой биологии как системы знания-верования, которая не могла выступать в форме науки даже на уровне чистой эмпирии. Положение биологии в этом отношении сравнительно с другими дисциплинами было особое, потому что географические или астрономические знания теснее вплетались в систему «Христианской топографии», если употребить здесь в расширительном смысле название сочинения Козьмы Индикоплова (VI в.), распространившегося по Руси еще в домонгольский период. Именно топография, т. е. география и астрономия, могла стать «христианской», т. е. птолемеевски-библейской, между тем как подробностям описания слона или верблюда не придавалось догматического значения. В «становлении биологического факта» постепенно наблюдался определенный прогресс, который на материале переводной литературы хорошо иллюстрируется сопоставлением древних «Физиологов» (сборников символических притч о зверях) с поздними «Луцидариусами», содержащими описания явлений живого мира, погоды и т. д. с попытками их механического истолкования. Из оригинальной же литературы можно указать в этом отношении хотя бы на самое раннее в ней описание южных стран — «Хоженье» игумена Даниила. Конечно, здесь в картинах природы просвечивает их сакральный смысл: об острове Хиосе сказано, что «ту лежит святый мученик Исидор, и в том острове ражается мастика (маслина) и вино доброе и овощ всякий»14. Однако в других местах даже более прямая сакрализация природы непосредственно переходит в живое восприятие ее облика, в нечто, что мы сегодня могли бы воспринять как описание биологического (скажем, фитогеотрафического) факта: «жита добра ражаються около Иерусалима в камении том без дождя, но тако Божиим повелением и благоволением родится пшеница и ячмень изрядно: едину бо кадь высеявше и паки взяти 90 кадей, а другоици 100 кадей по единой кади: то есть ли то благословение Божие на земли; той святой. Суть винограда мнози около Иерусалима и овощнаа древеса многоплодоиита; смоквы и ягодичия,и масличие, и рожци, и яблонь, и иная всякая различная древеса без числа по всей земли той суть»15. Или об окрестностях горы Хеврон: «и ныне поистине земля та благословена есть от Бога всем добром: пшеницею, и вином, и маслом, и всяким, овощем обильна есть зело, и скотом умножена есть; и овцы бо и скоты дважды ражаются летом; и пчел много по горам тем красным; суть же и виногради мнози по пригорием тем, и древеса много овощная, масличие, смоквы, и рожци, и яблони, и черешни, грождие и всякий овощ лучше и болий всех овощей, сущих на земли»16. Встречаем здесь и указания на экологическую причинность (например, объяснение отсутствия жизни в Мертвом море на основе свойств его оводы и наличия на его дне «смолы чермной», т. е. минерального рассола) на том же уровне, какой свойствен и позднейшим сочинениям, вплоть до первой половины XVII в.17
Понятно, что и в тех случаях, когда биологические сообщения или факты излагаются без примеси аллегоризма, они нередко могут выглядеть странными для современного читателя. Так, псковская летопись за 1492 г. рассказывает, как «изыдоша коркодили лютии звери из реки и путь затвориша, людей много поядоша... и паки спряташася, а иных избиша»18. Но все же содержащаяся здесь недостоверность есть именно недостоверность фактического порядка, а это уже сдвиг в сторону науки с ее упором на фактическую сторону дела. Некритичность не была изжита еще очень долго, а в полной мере и поныне, если вспомнить «известия» о летающих тарелках, и бытует где-то в маргинальней полосе науки и по сей день; взяв же журналы XVIII в., этого периода Просвещения, гораздо более «научного», чем псковские летописи, найдем там множество сообщений о фантастических (но якобы виденных) чудовищах, семиголовых гидрах, русалках, о смазывании заячьим мозгом десен, чтобы зубы скорее прорезывались, и т. п.19 В то же время во многих случаях сведения, сообщаемые древними источниками, представляются нам более ошибочными, чем они есть на самом деле, потому что мы вкладываем в них иное содержание. Если в «Шестодневах» летучие мыши и крылатые насекомые объединялись с собственно птицами в один «образ», т. е. группу птиц, то это означает прежде всего, что за самим термином «птица» стояло иное содержание, нежели теперь. Аналогичным образом если в памятнике XII—XIII вв. находим, что «не зверь в зверях еж, не рыба в рыбах рак, не потка (птица) в потках нетопырь»20, то и здесь группировка явно несовременна. Какова же она? На этот вопрос не так просто ответить, как кажется. Например, из приведенной фразы Даниила как будто следует, что рак относится к рыбам приблизительно так, как еж к «зверям» (по-современному: млекопитающим). Однако на самом деле ежа объединяет со зверями вся морфология, а его причудливый вид есть лишь родовой признак, в то время как рака с рыбами или птицу с нетопырем — только обитание в водной (воздушной) среде. Значит, во втором случае мы имеем экологическую группировку, а в первом — таксономическую, и если это учесть, то и высказывание в целом не лишено предметного смысла.
Таким образом, для суждения об уровне развития биологического знания надо обращать внимание не только на количество и верность приводимых фактов, но и на характер системы знания в целом: представляет ли она собой науку в современном смысле регулярного исследования или нечто спорадически вкрапленное в систему иного плана (как сельскохозяйственные приметы вписывались в систему языческого и затем церковного календаря), или же невычлененный аспект способа восприятия мира, данной цивилизацией. В древнерусской биологии (по крайней мере до XVI в. включительно) осуществлена, по-видимому, последняя из перечисленных возможностей. Если рассмотреть под этим углом зрения какой-либо крупный источник, сохранивший в неприкосновенности восприятие мира в домонгольской Руси, например, «Повесть временных лет», то удивительно, насколько она вся проникнута своеобразным «биологизмом», которого мы не найдем в близких по времени и тематике западноевропейских источниках типа «Деяний саксов» Видукинда или «Хроники Франции» Фруассара. Открывая «Повесть временных лет» почти на любой странице, обнаруживаем самое живое и острое восприятие летописцем всего, что наиболее непосредственно вводит в сферу явлений жизни, будь то описание в библейском стиле размножения племен со времен «Сима, Хама и Яфета», бани21, наличия и характера лесов, полей, угодий, разведения скота и птицы, пищи славянских и других племен, особенностей возраста и пола, эпидемий, эпизоотий22 и мн. др. Это именно не разрозненные проявления интереса, но нечто общее, сплошное, подпочвенный пласт, цементирующий воедино всю летопись. Близость человека к природе иллюстрируется и бесчисленными, нередко весьма реалистичными, изображениями животных и растений в книжной миниатюре, на иконах, в резных каменных орнаментах. К древнерусскому периоду восходит множество сохранившихся до наших дней биологических терминов, таких, как «завязь», «зрачок», «мыщелок», «прививка», «селезенка», «черенок», «черешок» и т. п., которые делают русскую ботаническую, зоологическую и физиологическую терминологию столь близкой к основному словарному фонду языка (по сравнению с большинством европейских языков, в которых основная масса терминов, как в английском или в романских языках, взяты из латыни или греческого). В сохранении и умножении богатства русской народной биологической терминологии и номенклатуры, в превращении ее в тезаурус научных обозначений, которым мы и сейчас пользуемся, велика заслуга Н. И. Анненкова, П. Ф. Горянинова, М. А. Максимовича, М. Я. Мудрова, И. О. Шиховского и других биологов первой половины и середины XIX в. — периода, когда резко усилилось внимание к достижениям древнерусской культуры, в частности в области медицинской23 и вообще естественнонаучной.
Благодаря упомянутому «биологизму» восприятия мира в древнерусских источниках, благодаря близости древнерусского человека к природе (как индивидуально, так и через крестьянскую общину — субъект земледелия) совокупность биологического знания в домонгольской Руси носила сравнительно целостный характер: в летописях и вообще в литературе находим те же сведения и представления, которые бытовали и в народе. В XIII— XV вв. положение изменилось под воздействием ряда факторов, вызвавших деструкцию всего комплекса знаний (преднауки) и готовившегося восточноевропейского Ренессанса. В числе этих факторов надо отметить и сузившуюся в условиях татарского ига базу книжной образованности, и снижение уровня производительных сил, в частности некогда перворазрядного славянского судоходства, и разгром зачатков цеховой организации24, и временное усиление церковного влияния, в условиях той эпохи неизбежно сопровождавшееся усиленной аллегоризацией в «естественнонаучной» литературе, и ослабление связей с природой как последствие массового отхода населения на северные, более защищенные от набегов земли, с их новыми условиями, флорой и т. д. В «хожениях» этого периода, например в описаниях путешествий по святым местам Игнатия Смолянина (1389—1405), Епифания мниха (1415—1417), инока Зосимы (1419—1422), священноинока Варсонофия (1456—1462), мы уже напрасно будем искать такие красочные описания и перечисления объектов живой природы, как в памятниках XII в. — в упомянутом ранее «Хоженьи» игумена Даниила, в «Поучении» Владимира Мономаха или в «Словах» (проповедях) Кирилла Туровского. Некоторый перелом вновь наблюдается лишь после знаменитого «Хожения за три моря» Афанасия Никитина (1466—1472), содержащего множество упоминаний о флоре (пальмы, финики, имбирь, кокос, перец, корица) и фауне (змеи, кабарга, слоны, верблюды, обезьяны) Индии, нередко сопровождаемых меткими собственными наблюдениями. Сходны с ним в отношении наблюдательности «Хожения» Василия Позднякова (1558—1561) и Василия Гагары (1634—1637)25, что вряд ли связано с какими-либо влияниями, но скорее всего с общностью сословного положения (все трое были купцами).
Нарушение целостности и в то же время усложнение биологического знания в Древней Руси сказалось в том, что не позднее XV—XVI вв. выявились и обособились два комплекса представлений о живой природе, две системы биологического знания. Хотя обе они содержали в себе немало элементов фантастического, в других отношениях опять-таки обе в какой-то мере могут рассматриваться в качестве предшественниц современной биологии.
Первая система — книжное знание о животных и растениях, заключенное в славянских переводах «Шестодневов», «Физиологов», «Бестиариев» и других подобных сборников. Его недостатком была оторванность от окружающей «повседневной» природы, экзотичность, которая была непременным условием для признания «учености» произведения. Вторая система, развившаяся и функционировавшая параллельно с первой, состояла из накапливаемых в опыте охоты и сельского хозяйства народных представлений о растениях, животных, о сезонных и тому подобных явлениях в природе. Здесь также было немало элементов фантастики, хотя иного рода, чем в первой системе; было много и глубоких, наблюдений (приметы26, наставления по разведению животных), но отсутствовали зародыши систематизации, представленные в первой системе.
К первой системе может быть отнесена и «биогеография» далеких от действительности описаний стран и народов, наподобие разошедшегося по Руси во многих списках начиная с XIV в. «Сказания об Индийском царстве» (или «Царстве пресвитера Иоанна») с рассказами о богатствах южной природы, как о фантастических (фениксы, саламандры), так и о реальных (слоны, верблюды, тутовые шелкопряды). Взаимодействие между обеими выделенными нами системами биологического знания по самой их природе было весьма затруднено; можно отметить разве что такой элемент влияния первой системы на вторую, как проникновение в народные представления учения о всеобщей целесообразности (это выразилось в поверье, что всякая трава обязательно от чего-нибудь лечит). Бобр был хорошо известен на Руси; тем не менее на иллюстрации «Зверь, зовомый бобр» к упомянутой рукописи Козьмы Индикоплова он похож на собаку или медведя, но не на бобра27, и это никого не смущало, потому что «бобр» в первой системе знания — это нечто совершенно иного плана, нежели «бобр» во второй системе.
Однако в XVI и особенно в XVTI в. начинается преодоление разрыва между обеими системами, своего рода Ренессанс в биологии, который, как и всякое научное Возрождение, выразился в создании массива литературы (сначала переводной, прежде всего античной и вообще классической, затем и оригинальной), приближенной к нуждам практики и к конкретным условиям действительности. Уже в начале XVI в. представители новгородских и московских «ересей» познакомили русских с биолого-медицинскими сочинениями Абу-Бекра Рази (Разеса) и Маймонида. В этот же период на Русь проникает и учение Гиппократа, в частности его мнения об эмбриологическом развитии. Известен список комментариев Галена, относящийся к началу XVI в. В XVI в. впервые появилась классификация почв по урожаям ржи. Вводится количественный элемент в рецептуру (медицинскую, приготовления чернил из чернильных орешков и т. д.). Все больше разрастается огромная и в значительной мере дошедшая до нас литература народных травников, лечебников и т. д., свидетельствующая о быстром развитии и литературном оформлении второй системы биологических знаний. В XVII в. в России был уже известен микроскоп, были переведены «Естествознание» М. Скотта, «Проблемы» Псевдо-Аристотеля (с польского; рассматриваются вопросы гигиены питания, строения тела человека и т. д.), «Книга таинств женских» Псевдо-Альберта и многие другие биолого-естественнонаучные трактаты. В 1641 г. была перепечатана «Анатомия» Везалия (1547 г.; переведена на русский язык в 1658 г.).
Создаются первые школы и «академии»; конечно, биологические вопросы были на периферии их внимания, но все же затрагивались (Киево-Могилянская коллегия, 1631 г.; Славяно-греко-латинская академия, 1687 г.). Таким образом, для XVII в. можно говорить о зачатках институционализации науки. В этом плане за последнее время большое внимание привлекает деятельность правительственных приказов, из которых отношение к прогрессу биологического знания имели Аптекарский, Конюшенный, Ловчий, Посольский (центр переводческой деятельности), Разрядный и Сокольничий. Отметим, что ко времени царя Алексея Михайловича относится созданный, видимо, при его личном участии «Урядник сокольничьего пути», содержащий сведения о поведении птиц и промысловых зверей, советы по воспитанию охотничьих соколов. Деятельность приказов в такой же мере, как и литература, отражала развитие второй системы биологического знания.
Как и в других странах, попытки создания институциональной науки с самого начала сопровождались определенной профессионализацией. Первой из областей биологического знания (и едва ли не из науки вообще), которая стала самостоятельной профессией, была медицина. Можно спорить о том, насколько к ранним этапам становления медицины мы можем прилагать термин «наука»; во всяком случае, в организации медицины с самого начала вставали проблемы и трудности (например, в деле подготовки кадров) и проявились те же недостатки, которые оказались потом свойственны организации и других наук. Например, историк медицины Я. А. Чистович рассказывает о том, как сложно было в XVII в. наладить оптимальные соотношения численности между квалифицированным и неквалифицировацным персоналом в системе Аптекарского приказа, «тем более что многие лекаря получали от царя годовое жалованье, не быв совершенно заняты»28. Первая аптека была учреждена в Москве еще Иваном Грозным (в 1581 г.; для этого был выписан английский аптекарь Дж. Френшам), а в 1620 г. был создан Аптекарский приказ, начальник которого в списках придворных должностей значился очень высоко — на втором месте после конюшего боярина; в течение первого полувека своего существования Аптекарский приказ обслуживал только царский двор. Лишь в 1670 г. приказу было разрешено отпускать лекарства больным боярам и стрельцам и предписано «прилагать старание о всеобщем здравии сограждан и о воспрепятствовании распространению прилипчивых болезней»29. В XVII в. усилилась также профессионализация в животноводстве (появление руководств типа «Наука о конском заводе», «Учение, како объезжать лошадей»), в садоводстве, успехи которого отмечены английским ботаником Дж. Традескантом, посетившим Московию в 1618 г., и т. д. Все более подробными и наглядными становились описания трав и нозологических единиц в травниках и лечебниках, что также свидетельствует о появлении некоторого массива лиц, специализировавшихся на производстве знаний. Постепенно в травники начинает проникать даже латинская номенклатура30, но здесь мы выходим за пределы древнерусского периода в истории нашей биологии.
Закономерно также, что начало оформления науки как самостоятельной области хронологически совпало с первыми открытиями, сделанными русской биологией на пороге ее становления. Упомянем, например, сведения о наличии семи пород красной рыбы на Камчатке и об особенностях их нереста (В. В. Атласов), о существовании тюленя (нерпы) на Байкале (Н. Спафарий); ценные и для современных исследователей ботанические, зоологические, антропологические наблюдения содержатся в «Книге большому чертежу» (1627), в «Описании о сибирских народах» С. У. Ремезова (1697) и в других трудах географического характера. Русские экспедиции на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток и т. д. являются неотъемлемой частью эпохи великих географических открытий, обогативших и биологическое знание. В целом же надо отметить, что в развитии биологических знаний на поздних этапах древнерусюкой науки намечалась известная диспропорция между стремительным ростом образованности и недостатками в социальном статусе науки и технических средствах биологических и других исследований. Эта диспропорция была радикально преодолена только петровскими реформами.
1 См.: История естествознания в России, т. I, ч. 1. М., Изд-во АН СССР, 1957.
2 Правда русская, т. I. М.—Л, 1940, с. 377—380.
3 Кузаков В. К. Очерки развития, естественнонаучных и технических представлений на Руси в X—XVII вв. М., «Наука», 1976, с. 261.
4 Там же, с. 263.
5 «Обработка льна, известная нам по древним обрядовым песням, ничем не отличалась от позднейшей. Лен дергали, мочили, сушили, трепали и готовили из него кудель» (Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. М., 1948, с. 185).
6 Собчаков В. И. Краткий очерк садоводства в Москве до Петра I. — «Журнал садоводства», 1864; т. 4, с. 70.
7 См.: Базилевская Н. А. Из истории декоративного садоводства в России. — «Труды ИИЕиТ», 1958, т. 24, с. 107—150.
8 Флоринский В. М. Русские простонародные травники и лечебники. Казань, 1879, с. 6.
9 Так, в «Книге, глаголемой прохладный вертоград», (XVII в.) имеются разделы: «О баранах», «О быке», «О воле», «О молоке коровьем», «О борове», «О козе», «О козе дворовой», «О козе дикой», «О олене», «О зайце», «О лисице», «О волке», «О медведе», «О коне», «О коте», «О собаке», «О паве», «О гусе», «О утке», «О петухе», «О яйцах куречьих» и т. д. В последнем видно понимание антисептических свойств белка: «белок яичный кладут в лекарство... на болячки и на всякие раны подкожные. Такоже пособляет белок на опрелину, в горячей воде волне обмачиваючи прикладывати» (с. 60).
10 Там же, с. 155—156.
11 «Есть трава ужак, ростет по камням, по орешникам, и невидать, что яичный желток. Добра от зубной болезни, у кого зубы болят, держи при себе» (там же, с. 7).
12 См.: Рихтер В. М. История медицины в России, ч. 1. М., 1814, с. 75-135.
13 Сказание Авраамия Палицына. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1955, С. 167,
14 Житье и хожепье Даниила Русския земли игумена 1106— 1108 гг. — В кн.: Православный палестинский сборник, т. I, вып. 3. СПб., 1883, с. 6.
15 Там же, с. 40—41.
16 Там же, с. 72—73.
17 «А во Египте никакова овощу пе родится, опричь сахару и фиников, и садов никаких нет, потому что жар немерный» (Гагаъа В. Я. Житие и хождение... — Там же, т. XI, вып. 3, СПб., 1891, с. 16).
18 Псковские летописи, т. 2. М., 1955, с. 263—264.
19 Красоткина Т. А. К истории научно-просветительных начинаний Петербургской академии наук в XVIII в. — «Труды ИИЕиТ АН СССР», 1960, т. 31, с. 364-389.
20 Слово Даниила Заточника. — В кн.: Изборник. М., 1969, с. 232.
21 «Видех бани древены, и пережгут е рамяно, и совлокуться, и будут нази, и облеются квасом уснияным, и возьмут на ся прутье младое, и бьются сами, и того ся добьют, едва слезут се живи, и облеются водою студеною, и тако ожиуть» (Повесть временных лет, ч. I. М.—Л., 1950, с. 12).
22 «И помроша кони у вой Володимерь, яко и еще дышющим конем сдираху хзы с них: толик бо бе мор в коних» (там же, с. 103).
23 Реман И. И. Наблюдения о врачебной силе некоторых средств, простым народом в России употребляемых. - «Всеобщий журнал врачебных наук», 1811, № 4, с. 58—69.
24 О роли, сыгранной в становлении науки сочетанием двух последних факторов (т. е. мореплавания и цеховой структуры), мы говорили ранее (см.: Старостин Б. А. Византийская паука в контексте средневековой культуры. — В кн.: Античность и Византия. М., 1975, с. 386—398). Из всех элементов социальной структуры Древпей Руси ремесленные объединения подверглись наиболее тяжелому удару со стороны татаро-монголов и были разгромлены как потенциальные конкуренты среднеазиатских и поволжских ремесленных центров или же просто в порядке осуществления традиционной политики вывоза «умельцев» в собственные столицы. Упадок цехов означал ликвидацию единственной секулярной формы организации преемственного прогресса в знании и умении, косвенным образом означал и торможение прогресса биологического знания. Надо учитывать, что были и цехи (точнее, корпорации) и профессии (врачи, садовники, древолазцы-бортники), прямо опиравшиеся на знания о живой природе, и вывоз в Орду представителей таких профессий тоже препятствовал созданию биологии. Однако подробности организации этих «предбиологических» профессий неясны; садовники часто упоминаются в новгородских писцовых книгах XIII—XV вв. среди других ремесел под названием «огородники», но трудно установить, когда этот термин означает действительно садовников или огородников (в современном смысле), а когда — «строителей оград» (см.: Рыбаков Б. А. Указ. соч., с. 658—564).
25 Гагара обращает немало внимания на дикую и культурную фауну Кавказа и Ближнего Востока, описывает поведение зайцев, лошадей и т. д.; вот его наблюдение о производстве сахара: «Да в том же Египте родится камыш, а из него делают сахар. А камыш копают близ моря, а садят его коренем, с пядочку вышиною, и подсыпают под него голубиный назем, и коренье обливают патокою, и, посадя, поливают сытою, если приметца и пустит плод; и как поспеет камыш, и ясти его, как есть сотовой мед» {Гагара В. Я. Указ. соч., с. 29). Или описание крокодила: «Да в том Египте в реки Ниле есть водяной зверь, имя тому зверю коркодил. А голова, что у лягушки, а глаза человечьи, ноги 4, длиною немного болши пяди... позвонки по спине, как есть у человека, а хвост, как сомовий. А рювится на сухом берегу с самочкою, а как завидит человека, за ним далеко гонитца и, настиг человека, пожирает; а имают его арапы великою мудростию ж привозят временем во град к паше» (там же, с. 30). Говорится также о лесах, оазисах, сельскохозяйственных культурах и их урожайности в Египте и других странах.
26 Среди имеющих рациональный смысл примет, восходящих к древнерусскому периоду, упомянем знания о растениях-барометрах (перед дождем многие цветки сильнее пахнут, одуванчики сжимаются, происходит гуттация у клена или конского каштана и т. д.), о связи морозных зим с жарким летом (и, наоборот, теплых зим с прохладным летом); предсказания мягкой зимы, по появлению комаров поздней осенью или засухи по предшествующему массовому лёту майских жуков и т. д.
27 См. воспроизведение иллюстрации в работе: Соболь С. Л. Биология. — В кн.: История естествознания в России, т. I, ч. 1, с: 158.
28 Чистович Я. А. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883, с. 4.
29 Там же, с. 2.
30 Подробнее об этом см.: Старостин В. А. Системы растений в России в XVIII—начале XIX в. — «Вопросы истории естествознания и техники», 1965, вып. 19, с. 135—136.
<< Назад Вперёд>>
