Российская Империя от истоков до начала XIX века. Очерки социально-политической и экономической истории

К концу XVIII столетия практически завершился процесс формирования пространства Российской империи, четко прорисовались контуры ее границ. Были решены важнейшие проблемы, веками стоящие перед страной на юго- восточном (турецком, крымском, кавказском), северном (шведском) и западном (польском) направлениях. При этом шло не просто аморфное растекание территории, занимающей лакуны, где ослабевало сопротивление соседей и влияние конкурирующих европейских держав. Набирающая силу империя настойчиво обеспечивала себе геополитические условия дальнейшего экономического развития и укрепления государственности.

Отсутствие выхода к незамерзающим портам на определенном этапе стало препятствием, практически блокирующим развитие хозяйства страны. Запасы мягкой рухляди к концу XVII в. были в значительной мере исчерпаны. Такая земледельческая держава, как Россия, рано или поздно должна была развернуть крупномасштабную внешнюю торговлю продуктами земледелия, т. е. крупногабаритным товаром, требующим оптовой торговли. А транспортировать такие товары можно было только водными путями¹. Таким образом, борьба за сохранение российской государственности и условия экономического роста объективно оборачивались борьбой за новые жизненно важные территории.

Кроме того, «крайне экстенсивный характер земледельческого производства и объективная невозможность его интенсификации привели к тому, что основная историческая территория Русского государства не выдерживала увеличения плотности населения. Отсюда постоянная, существовавшая веками, необходимость оттока населения на новые территории»². Без стабильной хорошо защищенной границы был затруднен приток людей на неосвоенные, но обильные плодородные земли со значительно более продолжительным и теплым сельскохозяйственным сезоном, чем в перенаселенном нечерноземном центре. России предстояло, наконец, обеспечить себе свободное плавание по Черному морю, установить контроль над проливами и иметь доступ в Средиземноморье. Для этого было «необходимо нужно с Крымской стороны обширную границу в надлежащее оборонительное состояние учредить» и «продвинуть свои южные рубежи как можно ближе к рубежам Оттоманской Порты»³. Прежде чем оснащать гавани и строить черноморский торговый флот следовало отвоевать береговую линию. Жесткая политика по отношению к Турции гарантировала бы и сохранение постоянных связей с Востоком, поскольку Порта успешно вела борьбу с Персией и грозила перерезать юго-восточные торговые пути России. Еще одной внешнеполитической проблемой было установление безопасной границы с Польшей и возвращение считающихся исконно русскими земель Литвы и Белоруссии, а также сохранение прочных позиций на Балтийском море⁴.

Мощный прорыв России, открывающий для нее выход к Балтике и южным морям и связанный с аннексией обширных территорий, требовал концентрации внутренних ресурсов, тонкой дипломатии и мобилизующей силы верховной власти. Доктрина, стимулирующая патриотические чувства подданных и обеспечивающая идеологическое единство поликонфессиональной империи, была востребована самой логикой экономического и геополитического развития страны.


Непререкаемый авторитет монархической власти

Петровское царствование стало кульминационным этапом формирования государственной доктрины, которая с этого времени может считаться собственно имперской идеологией. Державная концепция усиливающейся России была неразрывно связана со всем ее предшествующим развитием, на протяжении которого всегда чрезвычайно остро стоял вопрос о суверенитете и самоопределении страны. Идеология петровского правления вобрала в себя важнейшие ценности русской исторической традиции, осмысленные и переосмысленные в категориях европейского политического сознания XVIII в. С изменением внутренних обстоятельств и внешнеполитической обстановки некоторые символы отмирали, некоторые наполнялись новым смыслом, становилось более гибким воздействие самодержавия на сознание подданных и усложнялось понимание имперской доктрины в обществе, особенно в наиболее политически активной и образованной его части. Но именно в петровское царствование сложились главные приоритеты государственного мышления, сохраняющие актуальность на протяжении всего так называемого «петербургского периода» российской истории.
Возникшая в первой четверти XVIII в. державная доктрина не была прихотью или очередным взрывающим традиционные устои нововведением царя-реформатора. Государственная идея петровской России мало походила и на утопическую философскую концепцию, рождающуюся в теософских дискуссиях автора «Правды воли монаршей» Феофана Прокоповича и местоблюстителя патриаршего престола рязанского митрополита Стефана Яворского. Имперское сознание спонтанно формировалось как идеология поднимающейся нации, ценой чрезвычайного напряжения совершившей мощный рывок в своем развитии и готовящейся к последующим. Лишь прагматичная жизнеспособная идеология могла обеспечить укрепление российской государственности в жесточайших условиях внешнеполитической конкуренции и дефицита внутренних ресурсов.
Имперская доктрина была своеобразным манифестом страны, триумфальные победы и глубокие преобразования которой давали основание заявить о себе, как о европейской державе. Внешнеполитические амбиции Петербурга были обращены к европейским дворам, искусной дипломатии XVIII в. и международному общественному мнению, влияние которого становилось все более ощутимым. России предстояло еще выстроить свой диалог с Европой, подкрепив его не только силой оружия, остающегося, впрочем, главным аргументом.

Державная идея, способная мобилизовать силы нации и направить их на решение важнейших стратегических задач, нужна была Петру не меньше, чем флот и регулярные поступления в казну Самодержавие не могло ограничиться лишь провозглашением своей доктрины. Приоритеты, сложившиеся под давлением обстоятельств затяжной и изматывающей войны и вобравшие в себя энергию ярких побед, должны были из броской фразеологии превратиться в ведущий мотив действий каждой личности. Механизм внедрения государственной идеи в сознание подданных при Петре еще только формировался и был сходен с методами создания регулярной армии и строительства новой столицы. Однако подчинение внутренних устремлений человека потребностям империи оказалось делом более длительным и сложным, чем возведение европейского города на болотах. Процесс формирования имперского сознания, получивший мощный импульс во время петровского правления, завершится лишь ко второй половине XVIII в. и будет иметь результаты, как водится, непредсказуемые и бесконечно далекие от предполагаемых.

Итак, с петровского правления начинается развитие российской имперской доктрины, определяются ее основные приоритеты, адресаты и механизмы функционирования. Это была амбивалентная идеология, обращенная как европейскому миру, так и к поликонфессиональному населению огромной державы. Внешнеполитическая манифестация и по содержанию, и по тональности отличалась от сформулированной для подданных доктрины самодержавия. Однако несмотря на существование нескольких уровней государственной идеологии, можно условно выделить основные приоритеты, вокруг которых выстраивалось имперское сознание:
- могущество и слава расширяющей свои границы России;
- определенный уровень образованности, цивилизованности, приобщенности к европейской культуре, который во времена Петра именовался «регулярностью», а при Екатерине - «просвещенностью»;
- культ непререкаемой ценности службы монарху.
Форсированное развитие экономики и тяжелейшая затяжная война поглощали громадные человеческие и материальные ресурсы, неумолимо востребуя новые силы. После разгрома под Нарвой последовали годы формирования колоссальной по численности регулярной армии. Лишь за первые пятнадцать лет XVIII в. Петр поставил под ружье 330 тысяч даточных людей и рекрутов, в прошлом, как правило, наиболее крепких энергичных крестьян. Выход к балтийским портам оказался невозможным без создания системы каналов и соединения с водными артериями центральной России воздвигнутой в болотистом устье Невы новой столицы. Десятки тысяч насильно мобилизованных монархией крепостных в течение многих лет рыли каналы, мостили дороги, строили верфи, шлюзы, плотины. На те же самые «ревизские души» было возложено и увеличивающееся бремя пополнения государственной казны. Обширная страна со слабо развитыми коммуникациями, долгими суровыми зимами, неэффективным хозяйством и объективной невозможностью его интенсификации с трудом выдерживала внутреннее и внешнее давление. Прорыв России на Запад обеспечивался неизбежным в сложившейся ситуации резким ужесточением крепостничества и появлением промышленного труда «вечно отданных» заводам крестьян.

Трагедия России состояла в том, что режим крепостничества и самодержавия обеспечивал решение важнейших стратегических задач, стоящих перед страной, и более того - являлся единственным средством сохранения российской государственности. Крепостное право было своего рода «компенсационным механизмом выживания», объективно способствующим «поддержанию земледельческого производства там, где условия для него были неблагоприятны, но результаты земледелия всегда были общественно-необходимым продуктом». В начале XVIII в. отсутствовали какие-либо экономические предпосылки не только для отмены крепостничества, но даже для ослабления его гнета. Спустя полвека после реформ Петра, «М.М. Щербатов, вполне понимая, что большая часть тогдашней России лежит в зоне неблагоприятного климата, считал, что внезапная отмена крепостного права ... приведет к массовому оттоку крестьян, ибо они оставят неплодородные земли и уйдут в земли плодородные». «Центр империи, место пребывания государей, вместилище торговли, станут лишены людей, доставляющих пропитание, и сохранят в себе лишь ремесленников». Таким образом, усилия Петра, направленные на создание «пространственно-географических условий экономического развития страны» оказались бы тщетными «без принудительного труда сотен тысяч государственных и помещичьих крестьян, без особого государственного сектора экономики»⁵.

Энергией нарастающего нервного напряжения тех лет заряжены и спешные, отрывистые, рассчитанные на немедленное исполнение приказы монарха, месяцами находящегося в военных походах и за границей. Порой создается впечатление, что издалека Россия представлялась ему собственной вотчиной, которая могла поставлять и поставлять средства для борьбы со Шведской короной.

Петр постоянно властно требовал от Сената для «будущей кампании» «провианту», «амуниции», «рекрут в дополнку», «ребят умных, здоровых и молодых». «А ежели не таких пришлете, то взыскано будет на вас»⁶. Он особенно не церемонился с сенаторами, обращаясь к ним, как к собственным дворовым: «Господа Сенат... ни единого главного дела не вершили, но все проманеваете время, забывая Бога и души свои, того ради сие последнее пишу к вам... и ежели инако в том поступите, то вам сие будет»⁷.

Ужесточению крепостнического режима сопутствовало нарастающее «внутреннее подавление сословий»⁸. Монархия неумолима была и в отношении дворянства, именуемого в указах «шляхетством» и призванного нести обязательную службу. Петр так же, как провиант и рекрутов, мог потребовать от Сената «нефти довольное число, а именно чтоб ведер десять... и малого, который бы умел гораздо по-голландски и по-русски и чтоб не очень глуп был»⁹. Дворяне, «которые на службу в сроки не явились», подвергались жестоким наказаниям: «...Таких людей, кто их знает, на Москве имать и приводить в Канцелярию Правительствующего Сената, а в городах к Комендантам, и держать их в тюрьме...»¹⁰. И.А.Желябужский, еще при Алексее Михайловиче находившийся на дипломатической службе, а после свержения Софьи вышедший в отставку, в записках о царствовании Петра бесстрастно перечисляет непрерывно идущие от монарха и Сената повестки, росписи, повеления «явиться». «А которые в деревнях - и тех бы посылали свойственники их, чтоб были они из деревень не мешка?., не дожидаясь о том впредь иного указу»¹¹.

Очевидно, что население страны противилось поголовной мобилизации и экстремальным мерам правительства. Уже само перечисление уголовных дел, наиболее часто возбуждаемых в царствование Петра, свидетельствует, что монарх вынужден был преодолевать сопротивление своих подданных. Крестьянство бежало на плодородный юг России, а дворяне уклонялись от службы и, пытаясь сохранить рабочие руки в имениях, шли на «утайку душ» и «прием беглых солдат»¹². Самодержавие в ответ применяло наиболее быстродействующие и, на первый взгляд, эффективные меры - активизировало карательные действия. В 1700 г. «всех тех, которые писались в роспись за болезнью и старостью¹³, указал великий Государь послать в ссылку в Азов, а поместья, и вотчины, и дворы велено им продавать»¹⁴. Спустя 20 лет, не явившийся на смотры 1721-1722 гг. дворянин объявлялся «ослушником высочайшей воли» и ему угрожало уже не «лишение имущества», а «шельмование» и «виселица в барабанным боем»¹⁵. Наказание за утайку беглого крестьянина самодержавие ужесточило от штрафа до ссылки на галеры¹⁶.

Прием беглых, стремление укрыться от государственной службы, уход крестьян от помещиков и неизменное расхищение казны сливались в общую атмосферу глухого сопротивления жесткой политике самодержавия. Крайне упрощенная система центрального и местного административного управления не справлялась с возложенными на нее принудительными функциями и трудоемким учетом людских ресурсов. В этих условиях задачи сыска частично перешли к институту фискалов или «смотрителей за каждым чином, так ли всякой должностию истинною служит и в прочих делах, врученных ему, поступает»¹⁷. Донос становился одним из важнейших методов контроля и путем подкупа, угроз и наказаний превращался в добродетель, которую власть хотела видеть в числе достоинств каждого подданного. Так, по именному указу от 26 сентября 1714 г. было «<...> велено всем дворянам, дабы <„> явились на смотр в Санкт-Петербург <...> а кто не явится, и на таких всем извещать вольно, кто б какова звания ни был, которым доносителем все их пожитки и деревни будут отданы безо всякого препятствия»¹⁸. В соответствии же с ключевыми положениями Морского устава полагалось «доносить, что [кто] неправо будет делать <...> под такими же штрафами, чему те виноватые достойны, о которых он не донесет»¹⁹.

По государеву указу нарушена была даже тайна исповеди. Духовные отцы и священники теперь неукоснительно должны были сообщать «куда надлежит» о нераскаявшемся злодее, замышляющем «воровство», «наипаче же измену или бунт на Государя, или на Государство»²⁰. Не случайно в дни великого поста 1712 г. в Успенском соборе Москвы прозвучала гневная проповедь рязанского митрополита Стефана Яворского. Сторонник сохранения патриаршего престола громил «нехранение» заповедей господних, за что Бог не дает России долгожданного мира, и порицал поставленных над судами надзирателей, клевещущих в доносах на ближних²¹.

Между тем, несмотря на изнурительную работу карательных и сыскных органов, становилось все более очевидно, что легче и результативней поднять престиж государственной службы, чем приставить к каждому дворянину фискала или направлять во все концы страны нарочных курьеров. Самодержавие встало перед необходимостью убедить подданных в жизненной важности для России войны за балтийское побережье и властно насаждаемых преобразований, которые внедрялись в самые основы каждодневного уклада. Разумеется, главным адресатом Петра стали не «ревизские души», режим жесткого принуждения по отношению к которым только усиливался. Идеологическое воздействие самодержавия было направлено прежде всего на сознание политической элиты, обеспечивающей функционирование всей государственной машины, которая не могла держаться лишь на угрозе «виселицы с барабанным боем» и страхе «фискальских вседушных доношений».

С введением 24 января 1722 г. «Табели о рангах» чин, в качестве главного показателя успешной службы и благорасположения монарха, приобретал чрезвычайную значимость в жизни дворянина. Этот закон создавал своеобразную иерархию разрядов и систему продвижения государственных чиновников, военных и придворных. Принцип выслуги значительно потеснил родовитость, и без того традиционно определяемую не только древностью фамилии, но и древностью службы, временной порог которой постоянно приближался. Знатность, не подкрепленная «услугами монарху и отечеству», теряла отныне всякий вес и уступала место такой визитной карточке, как чин. «Сыновьям Российского государства князей.., хотя мы позволяем для знатной их породы или отцов знатных чинов в публичной ассамблеи, где двор находится, свободный доступ пред другими нижнего чина и охотно желаем видеть.., однако ж мы для того никому какого рангу не позволяем, пока они нам и отечеству никаких услуг не покажут и за оные характера не получат»²².

Чин давал шанс человеку «низкой породы» попасть не только на высокие торжества, но и в привилегированную корпорацию российского шляхетства. 10 января 1722 г. вышел собственноручный указ Петра «о причислении к дворянству лиц не дворянского происхождения, дослужившихся в военной службе до обер-офицерского чина, и их детей, родившихся по получении означенного чина родителями»²³.

Петр поставил статус дворянина в прямую зависимость от государственной службы и собственной воли. «Не имеет никто ранг взять по характеру, который он в чужих службах получил, пока мы ему оного характера не подтвердили»²⁴. Более того, состав дворянства так и не стал прерогативой высшего сословия и определялся государевым решением. «И понеже то никому, как нам, <.„> принадлежит кого в дворянское достоинство гербом и печатью пожаловать, <...> при том никто не возможет чрез то себя узаконить, что целое дворянство какой провинции кого в братство их приняли»²⁵.
В соответствии с учрежденной иерархией выстраивались все чиновники, их жены и дочери, почтительно пропуская вперед тех, кто выше рангом и кто раньше получил свой вожделенный статус. В нарядах, «каких чин и характер его требуют», они усаживались в экипажи, «сходственные со значимостью и достоинством чина», и разъезжались на «дворовые церемонии», «торжественные столы», «чиновные съезды», занимая там места и получая почести «по своему рангу»²⁶. Превращение чина в своеобразный фетиш началось сразу же после выхода «Табели о рангах». В законе была оговорена необходимость строгого ранжирования лишь в служебной и официальной сфере, а «осмотрение каждого ранга» не требовалось в «таких оказиях, когда некоторые яко добрые друзья и соседи съедутся»²⁷. Тем не менее чин стремительно завладеет и областью человеческих отношений, и внутренним миром личности, приобретя поистине магическую власть над людьми. Индивидуальность дворянина сольется с социальной маской статуса, а честь шляхетства будет отождествлена с почестями, воздаваемыми обладателю конкретного статуса. Соответственно, лишение чина станет позором и бесчестием. «Те, которые за тяжкие преступления отставлены <...> оные лишены от имевшего титла <„.>, разве они от нас за какие выслуги паки за собственною нашею рукою и печатью в совершенную их честь восстановлены»²⁸.
Авторитет чина насаждался присущими петровской эпохе форсированными методами, отвечавшими не терпящей отлагательства потребности в штате всецело преданных и «радетельно» служащих дворян. К «Табели о рангах» прилагались пункты, «каким образом со оными рангами каждому поступать, и за преступление чем наказаны будут»²⁹. Внушение подданным уважения к субординации не обходилось без доносов и вездесущего надзора фискалов, которым «надлежало прилежно смотреть, дабы тем охоту подать к службе и оным честь, а не нахалам и тунеядцам получать»³⁰. «Кто выше своего ранга будет почести требовать, или сам место возьмет выше данного ему ранга, тому за каждый случай платить штрафу 2 месяца жалованья. <...> Из штрафовых денег имеет объявитель того третью долю получать»³¹. Тем не менее, для того чтобы «охоту подать к службе и честь», чин должен был стать не просто дающим «авантажи» рангом, а исполненным высокого смысла символом.
Обязательную повинность государственной службы предстояло связать с важнейшими ценностями русского исторического сознания, из которых центральной был образ «природного и истинного Царя Государя». В многочисленных законах, указах, распоряжениях того времени безраздельно превалирует следующая формулировка: «Его Царского (а с 22 октября 1721 г. - Его
Императорского, Величества) яко самовластного монарха, служба». Начальник любого уровня, от генерал-фельдмаршала до земского дьяка, лишь «презентовал персону своего монарха»³². Ему и «намерение от Государя было вручено»³³, и «похвалял» он подчиненных «милостивым словом государевым»³⁴, а «где Его Царское Величество Своею высокою Особою присутственен, то всех начальников власть и сила отнята есть, кроме тех, которым от Его Величества нарочно управить повелено будет»³⁵. «Настоящий интерес Царя и Самодержца всероссийского», часто называемый в именных указах «Наш интерес», о котором следует каждому подданному иметь «всемерное поручение», выступал как главный смысл, стимул и критерий службы дворянина.

Иногда в уже устоявшихся клише «служба Государя» и «польза Его Величества» появлялся еще один компонент - «интересы государственные», «государственная нужда», «государственная прибыль» и т. п. В исходящих от трона документах эти понятия практически никогда не противопоставляются и являют собой тождество, в котором, однако, подчиненная позиция отводится «государству». В отличие от титула монарха термины «государство», «империя», «держава» пишутся с маленькой буквы, имеют более приземленное значение или вообще опускаются, утрируя классическую формулировку и адаптируя ее к реалиям российского самовластия. Смысл петровских указов часто заключался в прямолиненйном тождестве - «Я - это мое государство». «По именному своему великого Государя указу в державе своего государства <...> для пополнения своей великого Государя казны» «велено чинить государеву прибыль» и, «исполняя службу своего Государя и отечества», «всем должно хранить интерес Государев и государственный»³⁶. Разумеется, в России XVIII в. существовали частновладельческие, монастырские, государственные, дворцовые угодья, сложилась своя иерархия в отношениях земельной собственности. Однако это не мешало самодержцу личной властью отбирать у феодалов их владения и всю страну воспринимать как собственную вотчину
Контексты официальных документов, в которых понятие «государственный интерес» употребляется как самостоятельное и не является лишь смысловым усилением ведущей ценности «государева интереса», связаны в подавляющем большинстве случаев с извечно больным вопросом расхищения казны. Глава первая Морского устава «о Генерал Адмирале и всяком Аншефе командующем» гласила: «Понеже корень всему злу есть сребролюбие, того для всяк командующий Аншеф должен блюсти себя от лихоимства, и не точию блюсти, но и других от оного жестоко унимать и довольствовать определенным. Ибо многие интересы Государственные чрез сие зло потеряны бывают»³⁷. В донесении уже упоминаемого московского обер-фискала А.Я. Нестерова также речь шла о необходимости «учинить» для предотвращения «утайки много денежной казны» должность «казначея всем губернским приходам и расходам», «в чем есть самая наиглавнейшая государственная нужда»³⁸. Указ от 24 апреля 1713 г. «о ландратах и наказаниях за преступления против интересов государства», а также от 25 августа 1713 г. о хищениях при «сборах и отпусках рекрутных <...> провиантских, денежных, таможенных <...> при найме подвод, окладных сборах» и т.п. «изъясняли именно интересы государственные для вразумления людям»³⁹.

Термины «государственная нужда», «государственный прибыток», «государственный интерес», видимо, были непривычны и редко фигурировали в языке повседневной жизни. Тем не менее современники Петра имели явный стимул раз и навсегда усвоить смысл, который вкладывало правительство, в эти понятия. Указ Сенату «о ландратах и наказаниях за преступления против интересов государства» недвусмысленно повелевал: «Сказать во всем государстве (дабы неведением никто не отговаривался), что все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу, кроме простоты какой, таких без всякой пощады казнить смертью, деревни и животы брать. А ежели кто пощадит, тот сам тою казнью казнен будет»⁴⁰.

Таким образом, актуализированное европейским Просвещением понятие «государственного интереса» приобретало чисто утилитарный смысл наполненной казны и укомплектованной армии, без остатка поглощалось величием «государева интереса» и вводилось в лексику подданных одновременно с угрозой смертной казни за любое сознательное «повреждение». Понятно, что изредка мелькающий в документах термин «общее благо» был лишь усеченной формой понятия «общее благо» империи⁴¹.

В историографии неоднократно высказывалось мнение, что с петровского царствования служба отечеству становится высшей мировоззренческой ценностью, перед которой имел свои обязательства даже самовластный монарх⁴². Часто в подтверждение тезиса о непосредственно провозглашенном приоритете служения отечеству, перед которым померк даже долг преданности государю, приводятся могучие в своей экспрессии слова Петра, обращенные к войскам, выстроенным для решающей Полтавской баталии. «Не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за отечество. <...> А о Петре ведайте, что ему жизнь его недорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего!»⁴³

Редкий случай для официальных заявлений начала XVIII в. не отождествления, а заведомого противопоставления усердия персоне монарха и беззаветного служения государству не был, однако, зафиксирован высочайшим манифестом, отпечатанным в главной типографии страны. Порыв поистине царского великодушия, переадресовавшего любимому отечеству монархические восторги подданных, прозвучал в словах человека, воодушевленного торжественностью момента и возвышающей реальностью близкой смерти за «блаженство и славу России», уравнявшей царя и солдата, которым предстояло через несколько мгновений идти в атаку⁴⁴. Вдохновение Петра было направлено к сотням, поняли глубинный смысл его обращения десятки, а оценили его колоссальное значение лишь единицы. Конечно, блистательные слова монарха не ушли как вода сквозь песок, они были услышаны, правда, более отчетливо потомками, а может быть именно им, в конечном счете, и предназначались. Современники великого императора должны были как вечернюю молитву заучить тексты, проникнутые несколько иным пафосом.
Всем верноподданным «каждого чина», «военного и гражданского», «высокого и низкого без изъятья, так и духовным лицам и солдатам при определении на службу» было «повелено Нам, яко государю своему, чинить присягу»⁴⁵. Учрежденные первоначально для армии в 1716 г. и вошедшие в артикулы «Военного устава» присяги с 20-х гг. XVIII в. стали всеобщим ритуалом. Обойдено было только низшее сословие, с точки зрения правительства по определению «крепкое» земле, душевладельцу и государству. Однако поставленные под ружье бывшие крестьяне должны были дать обет верности, «понеже воинских людей Бог в такое состояние определил (в котором несравнительно чаще других смертным страхам себя подвергать должность имеют, неотложно), исполняя службу своего Государя и отечества»⁴⁶. С выходом Табели о рангах присягали уже не люди, а носители определенного статуса, которым при получении каждого нового чина следовало повторять с небольшими вариациями магические слова государевой клятвы⁴⁷.

Составленные по единому образцу несложные и достаточно короткие тексты присяг должны были очень прочно укорениться в сознании подданных, став ведущей составляющей всех побуждений и главным фактором поведения. Высокие идеалы службы буквально вдалбливались через зубрежку и многократное повторение. Во время совершения обряда этой своеобразной «государственной инициации» приносящий присягу должен был положить левую руку на Евангелие, а правую руку поднять вверх с простертыми двумя большими перстами⁴⁸. После произнесения заветных слов члены Духовной Академии, к примеру, торжественно объявляли, что официально диктуемые идеалы действительно глубоко проникли в их сознание и навечно слились с самыми заветными стремлениями. «Клянуся и еще Всевидящим Богом, что вся сия, мною ныне обещеваемая, не инако толкую в уме моем, яко провещеваю устами моими, но в той силе и разуме, яковую силу и разум написанные зде слова чтущим и слышащим являют»⁴⁹. Для твердой памяти «Наших Генерал, Штаб, Обер и унтер-офицеров и солдат, в службе Нашей пребывающих, дабы неведением никто не отговаривался», полагалось воинский артикул, включающий текст присяги, «на смотрах, а особливо при всяком полку, по единожды прочитать в неделю»⁵⁰. А земским дьякам и секретарям, приступая к «исправлению должности» следовало «учинить присягу как письменно, так и словесно»⁵¹.

Содержание присяг и для Духовной Академии, и для флота, и для Земской Канцелярии было практически идентично. Основной пафос клятвы, публично приносимой «Всемогущим Богом пред святым Евангелием», сводился к обещанию «верно служить природному Царю и Государю Всепресветлейшему и Державнейшему Петру Первому, Всероссийскому Самодержцу по крайней силе своей не щадя живота и имения»⁵². Тексты присяг и сопровождающие их небольшие преамбулы в виде «наказов» и «манифестов» позволяют воспроизвести содержание этой столь настойчиво внедряемой самодержавной доктрины. «Государев подданный», он же «верный правдивый слуга», обязан был «по крайней мере стараться споспешествовать все, что к Его Царского Величества и Его государства пользе касаться может», «ниже трудов не жалеть толь долго, пока Бог всякому живот продолжит». От «приходящего в Государеву службу» требовалось, уподобясь «доброму послушному рабу», исправно исполнять все «уставы, сочиненные или впредь сочиняемые», и «пребывать покорным по своей должности». Понятно, что следовало «всем врагам Его Царского Величества и земель Его» «возможный вред приключать», а о злодеях объявлять и сыскивать их.

Присяга на верность приносилась монарху, рядом с титулом которого понятия «государство» и «государственный интерес», а также «благополучие людей», возникали лишь спорадически и тут же сливались с понятием «Его Царского Величества прибыток». Зато по мере углубления конфликта Петра и царевича Алексея все четче за спиной монарха вырисовывались фигуры других наследников. А после печальной гибели старшего царского сына и публикации «Правды воли монаршей» в «ревности и послушании» клялись уже не только государю, но и «по Нем Его Царского Величества Высоким законным Наследникам, которые, по изволению и Самодержавной Его Царского Величества власти, определены и впредь определяемы, и к восприятию Престола удостоены будут, и Ее Величеству, Государыне Императрице Екатерине Алексеевне»⁵³

Неукоснительное следование тексту присяги гарантировалось не только фактами жестоких наказаний. Вместе с напоминанием о реальности казни «отсечением головы» предпринимались спонтанные попытки активизации внутренних регуляторов поведения подданных. Стимуляция «наивящего и единого намерения к службе Его Императорского Величества» должна была пробуждать не только страх, но и совесть, стыд, честолюбие и тщеславие.
В артикулах, уставах и наказах появлялись специальные реестры «радетельных трудов» и соответствующих им пожалований, «дабы всякий служащий ведал и был благонадежен, чем за какую службу награжден будет»⁵⁴.

Приносящий клятву заверял, что не только «должен», но и стремится с «доброю охотою» «своему истинному Царю» «честным рабом и подданным быть» «по лучшей совести» «без обмана и лукавства». Однако методы воспитания «идеального подданного» были еще слабо отработаны. Моральные увещевания тонули в непрерывных угрозах «лишения живота», «смерть за сребролюбие и лакомство» сравнивалась с «бесчестным житьем», а стыд, страх, позор, «радение» о чине и личная доблесть считались равноценными по значимости стимулами «приохочивания» к службе. «Всяк [должен] своего стыда, наказания и бесчестия удаляться и бегать, против того же о благодеянии, храбрости и повышении прилежание иметь»⁵⁵.

Мобилизуя население на государеву службу и за страх, и за совесть, присяга сливала в едином порыве религиозные и монархические чувства подданных. Император обширной державы, едва находящий «свободное время для управления»⁵⁶ между кампаниями, не мог с пристрастием следить за ходом дел в стране. Полагаясь на фискалов и усиленно насаждаемое всеобщее пристрастие к доносам, он в то же время рассчитывал на клятву, данную «пред Богом и Его Царским Величеством», не преминув напомнить о страшном суде, с неотвратимостью возмездия которого мог сравниться только гнев государев. «Господа Сенат, - писал Петр в 1717 г., - мне за такою дальностью, а в своем государстве будучи за сею тяжкою войною усмотреть не возможно <...> но от Бога не без гневу <...> понеже иного дела не имеете, точию одно правление, которое ежели несмотрительно будете делать, то пред Богом, а потом и здешнего суда не избежите»⁵⁷.
Используя сакральные образы в присяге на верность монарху и нагнетая страх Божий в душе человека за «нерадетельно» исполненную службу, самодержавие вступало с церковью в борьбу за монопольное влияние на сознание подданных⁵⁸.

Во время петровского правления церковь жила в том же режиме жесточайшей централизации власти, как и вся страна. Было ликвидировано патриаршество, запрещено монахам переходить из одного монастыря в другой, пострижение было возможно только с разрешения царя. Перед Нарвой «Новгород и Псков делали: рвы копали и церкви ломали <...> И в то время у приходских церквей, кроме соборной церкви, служеб не было»⁵⁹. Приглашая немецкого математика Христиана Вольфа в задуманную Петром Академию наук, лейб-медик царя Блюментрост писал ученому, озабоченному «строгим преследованием со стороны церкви еретиков в Петербурге»: «В России сам император есть supremus pontifex и он управляет не так, как угодно духовенству, которое обязано повиноваться ему»⁶⁰.
«По долгу Богоданной Нам власти, попечении об исправлении народа Нашего»⁶¹, Петр стремился понизить авторитет церкви в глазах подданных. В Регламенте Духовной Коллегии апологет и идеолог политики монарха Феофан Прокопович писал: «<...> ибо простой народ не ведает, како разнствует духовная власть от самодержавной, но великою высочайшего пастыря честию и славою удивляемы, помышляет, что таковой правитель есть то второй государь, самодержавцу равносильный или и больше его <...> Тако простые сердца мнением сим развращаются, что не так на самодержца своего, яко на верховного пастыря, в коем-либо деле смотрят»⁶². Надо заметить, что самодержавие не стремилось усложнить свой диалог с «простыми сердцами» подданных. Довольно примитивные, с точки зрения идеологического обоснования, тексты присяг и артикулов имели совершенно элементарное «толкование», направленное не к разуму, а к почти слепому чувству беззаветной преданности монарху. «Ибо Его Величество есть Самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен, но силу и власть имеет Свои Государства и земли, яко Христианский Государь, по Своей воле и благомнению управлять»⁶³.
Петр видел в народе лишь детей неученых, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают. Однако насильственная манипуляция сознанием подданных, могла дать власти только армию «послушливых» строителей Ладожского канала, открытое неповиновение наиболее дерзких, множество молчаливо недовольных и отсутствие деятельных людей, «ревнующих по государе и по отечестве» «не за страх токмо, яко раби, но и искреннею любовию, яко сыны»⁶⁴. Россия, поднимающаяся «от гнушения в похвалу, от презрения в страх, от немощи в силу»⁶⁵, востребовала смело мыслящую, способную взять на себя ответственность личность. Самодержавие оказалось зажатым между объективной необходимостью жесточайшей принудительной мобилизации всех ресурсов страны и невозможностью ее осуществления без объединяющего чувства «доброго куражу», о котором писал Прокопович. «Еще нужда есть <...>, дабы сердца <...> были нетрепещущая, но упования и великих надежд полная. И сия нужда, моим мнением, есть паче всех нужд нужнейшая; без добраго бо куражу, без сердца уповательного советы не помнятся, искусство правителей помрачается, учение воинское забывается и самое терпеливодушие робеет и не действует»⁶⁶. Такой безусловный аргумент, как отсечение головы за «презрение к действу и намерению государя», необходимо было подкрепить обстоятельным рассуждением о смысле этого «намерения», не ограничиваясь только тавтологическими «краткими толкованиями», сводящимися к «власти самовластного монарха по своей воле управлять»⁶⁷.
Воецело «единодушный» идеолог Петра немедленно дал стратегический план имперской «пропаганды». «...Долг великий лежит на всех, как духовных пастырях, так и мирских начальниках и прочих, кто либо... яснейше сказати может... беседами, разговорами, проповедьми, пении и всяким сказания образом толковать и изъяснять в слух народа»⁶⁸. Разумеется, «безбожные мятежники», «нераскаянные лестцы и злодеи», «непослушливые рабы» должны были «испразниться» безо всяких «бесед и разговоров»⁶⁹. Слово монарха и его сподвижников обращалось прежде всего к «негодующим», а вернее, «скучающим» «для незнания»⁷⁰, иначе говоря, к «легкодушникам»⁷¹, служащим верно и усердно, но по своему недоумию без особого вдохновения. Уклоняющиеся «тунеядцы» считались «ответа недостойными» - «им же святый апостол и ясти воспрещает и яко корень всем злым праздность есть»⁷². «Того ради, не умножая ко оным рассуждения», власть обращалась только к несведущим, «иже доброй совести суть»⁷³. Между тем развернутые тексты, без детальных артикулов, без угроз четвертования и страшного суда, приобретали некую универсальность и, следовательно, более широкую аудиторию. Разнообразная, диалогично заостренная публицистика времен петровского излома была адресована, главным образом, немногочисленной, но искушенной и образованной элите, европейскому общественному мнению, имеющему реальное влияние и достаточно предвзятому в оценках России, и, конечно же, потомкам, суд которых весьма волновал царя-реформатора.

Подобно любой идеологической концепции, формирующаяся доктрина Российской империи стремилась завладеть сознанием как можно большего числа людей и искала для этого самые эффективные каналы. Официальная политика трактовалась в государевых манифестах, подобных «Правде воли монаршей» или «Уставу о наследии престола», в историко-публицистических произведениях, посвященных в первую очередь войне со Шведской короной, а именно, в «Истории Свейской войны» самого Петра и «Рассуждении, какие законные причины Его Царское Величество <...> к начатию войны против короля Карла 12 имел» Петра Шафирова, предисловие и заключение к труду которого были написаны также императором. Формировать взгляды и настроения подданных призвана была также первая российская газета «Ведомости». По замыслу власти прямое воздействие на просвещающиеся умы могли оказать переводы философов, например, «Введение в европейскую историю Самуила Пуффендорфа» и его же сочинение «О должностях человека и гражданина». Наставить на истинный путь, облагородить и смягчить нравы молодого поколения русских европейцев должен был сборник образцов писем «Приклады, како пишутся комплименты разные», а также знаменитый учебник хорошего тона «Юности честное зерцало, или показание к житейскому обхождению». В школьном театре Славяно-греко-латинской духовной академии перед публикой разыгрывалась пьеса «Свобождение Ливонии и Ингерманландии».

Однако в условиях дефицита книг и неграмотности значительной части населения самодержавие не собиралось ограничиваться выстраиванием диалога лишь с образованным читающим меньшинством. Самым прямым и коротким путем государственной доктрины к сознанию подданных православной России оставались произносимые при большом стечении народа и затем публикуемые проповеди. Страстные речи или «слова» главного оратора петровского самодержавия архиепископа псковского и нарвского, преосвященного Феофана зазвучали с амвонов крупнейших соборов «царствующего града Москвы и царствующего Санкт-Питербурха». Эти проповеди более походили на яркие политические памфлеты, подобно тому, как в некоторых указах порывистого Петра появлялись исторические экскурсы и исповедальные признания царственной персоны. «<...> посмотря на Духовный чин, и видя в нем много нестроения, не суетный на совести Нашей возымели мы страх, - сказано в манифесте к Регламенту или Уставу Духовной Коллегии, - да не явимся неблагодарны Вышнему <...> [если] пренебрежем исправление чина Духовного <...>»⁷⁴.

«Обновляющий и паче отрождающий Россию» государь большое значение придавал примеру «правителя», на которого «глядя и подначальные люди» те же стремления усвоят⁷⁵. Визуальный аспект пропаганды восполнял известную незрелость доктрины молодой империи, завоевывающей свои позиции в Европе и не отработавшей еще методы воздействия на мотивы подданных. Каждая крупная военная победа сопровождалась триумфальным шествием, а количество пороху, истраченное Петром на невиданные доселе фейерверки, может сравниться с объемом боеприпасов, употребленных при взятии Нарвы.
Ведущие ценности документов, в которых власть, отказавшись от угроз, пыталась увещевать подданных или обращалась к потомкам, мало отличались от жестко внедряемых в сознание приоритетов присяг. Такие понятия, как «всенародная польза, образование, облегчение», «умаление народных тяжестей», защита «государственного интереса», иначе говоря, «казны от расхищения и злодейственных взятков», меркли перед идеей величия царской власти⁷⁶. Усложненное воздействие на личность подданного, в конечном счете, сводилось к объявлению Петра «министром Всевышнего», через «державнейшее» посредничество которого получает народ милость Божию⁷⁷. А поскольку «противляться» даже «властям строптивым» означает «противиться Богу самому», то какое же посвятить «слово» монарху, равного которому не было «от начала государства Всероссийского», - вопрошал Прокопович⁷⁸. Благодарным подданным оставалось только воздавать славу своему императору, «дабы «е выросла в мире притча сия о нас: достоин государь толикаго государства, да не достоин народ таковаго государя»⁷⁹. Ревностный провозвестник петровской реформы, а вслед за ним и другие приверженные государю священники, в частности, рязанский епископ Гавриил Бужинский, оправдывали абсолютную власть монарха и превозносили его заслуги перед отечеством⁸⁰.

Главным событием петровского царствования единодушно признавалась Свейская война, «через которую было даровано толикое изобилие и благолепие»⁸¹. Россия вернула себе «некие отнятые страны», научилась воевать с европейскими народами и «разуметь их намерения, притеснения, хитрости», «отворила себе Северное море к честной с лучшым светом коммуникации и к безопаснейшему пределов своих охранению»⁸². «Восшествие» страны в «таковую высокую степень» стало возможным лишь благодаря «премудрым и неусыпным трудам государя», «учредившего и обучившего в России регулярное на земли войско, какова прежде не бывало, и устроившаго карабельной и галерной флот, о котором кроме имени от веку в России и неслыхано»⁸³.

Однако победа над могущественным и «регулярным» шведским государством стоила огромных усилий. Даже у самых безропотных иссякало терпение и слабла воля «трудолюбно искати доброго и безопасного конца сея войны»⁸⁴. Европа же, в свою очередь, с возрастающей тревогой следила за иступленной настойчивостью Петербурга любой ценой удовлетворить свои возрастающие внешнеполитические амбиции. Эти обстоятельства побудили Петра поручить Шафирову написать «Рассуждение о причинах войны» и самому сесть «с сотоварищи» за «Гисторию Свейской войны». Может быть, в этих трудах и прозвучали самые проникновенные слова монархии к своим подданным и самые непреклонные заявления в адрес «злобных европейских народов, зрящих отечество наше возвышаемое Богом»⁸⁵. Самодержец, безапелляционно требующий тысячу рекрутов «в дополнку», обнаружил понимание, что «всякая война не может сладости приносить, но тягость», и попытался объяснить причины столь затяжной кампании, начав с сердечного обращения «того ради рассуди и помысли»⁸⁶.

В «Рассуждении» и «Гистории» говорилось о «всегдашней ненависти на российский народ» шведов и других соседей, которые «если бы узрели нас в прежнюю грубость и невежество отпадших, не токмо исправитесь не допустят, но и свободно жити не дадут». Поэтому никак нельзя бросить начатое и «беспечально пребывати», пока не будет обеспечено обладание Балтийским побережьем. «Ибо так рассуждали иноземцы, что Россия самою большею Севера частию владеющая, если флот построит и при Нарве гавен и магазин оружейный сделает, то не токмо в Ливонию, но и во всю Германию с войсками своими пройдет». Шведы давно имели намерение против россиян, «еще Кароль единонадесятый, отец воевавшего с нами Кароля двенадесятого, готовил войну на Российское государство», «дабы с иностранными областями весьма купечество у России пресечь». Русские же и не помышляли вовсе о войне с шведами, и «на главного христиан гонителя, на разорителя восточныя церкве намеряемо было [наше] оружие», несмотря на то, что «провинции Карелия и Ингрия <...> издревле ко всероссийскому империю принадлежали»⁸⁷.

«Рассуждение», в своем окончательном варианте изданное в 1722 г. тиражом 20 тысяч по цене 10 алтын, расходилось очень туго: при жизни Петра было продано не более 50 книг, и в 1756 г. оставалось еще 16 тысяч непроданных экземпляров⁸⁸. «Гистория Свейской войны» дорабатывалась уже победившим императором в специально отведенные часы раз в неделю по субботам и стала достоянием читающей публики лишь при Екатерине II⁸⁹. Таким образом, изложенные причины тяжелейшей для России войны с противником, «которого, почитай, вся Европа опасается»⁹⁰, жизненная необходимость продолжения кампании и «благодеяния», принесенные победой над шведской короной, были растолкованы уже после заключения Ништадтского мира ничтожному числу подданных и, по всей видимости, предназначались скорее их потомкам. Однако именно в этих трудах, а также в похвальных словах и сочинениях Прокоповича, была сформулирована общая концепция имперской доктрины российского самодержавия первой четверти XVIII в.


Императорский титул Российского монарха

Триумфальное завершение Северной войны и преподнесение Петру I нового титула стало ключевым событием, давшим импульс дальнейшему развитию имперской идеи в России. Не случайно обстоятельства празднования Ништадтского мира неоднократно попадали в поле зрения исследователей. Достаточно лишь упомянуть существующие в литературе многочисленные ракурсы взгляда на торжество по случаю победы над Шведской короной.
Картины грандиозного триумфа в Петербурге присутствуют во всех обобщающих работах по истории петровского царствования⁹¹. Однако авторы монографий, охватывающих как минимум несколько десятилетий столь богатой событиями переломной эпохи, ограничивались, как правило, лишь описанием празднования Ништадтского мира. Между тем исполненное многозначительной символики действо, сопровождавшееся провозглашением монарха императором и российской державы империей, требует перехода от интуитивной иллюстративности к более тонкой интерпретации, позволяющей проникнуть в подтекст лежащих на поверхности реальных фактов. В данном случае наиболее плодотворными становятся работы, основанные на применении специальных исследовательских приемов, включающих методы семиотики, «интеллектуальной» и «понятийной» истории, а также сравнительного литературоведения.
Ученые тартуско-московской школы⁹² при анализе «внутренне конфликтной культуры» русского XVIII в. исследуют как ее «знаковые образования», так и «языковые системы». В работах Ю.М.Лотмана и Б.А.Успенского государственная идея рассматривается сквозь призму «семиотических проявлений» сакрализации царя в различные периоды русской истории. В восприятии образа Петра и саморепрезентации монарха исследователи усматривают сложное пересечение «римской языческой традиции» «власти и царства» и византийского наследства «благости и священства», возможное лишь в барочной культуре с ее «семантической многоплановостью». Несмотря на то что в центре внимания тартуско-московской семиотической школы находятся текст и «его генератор» язык, который, по мнению исследователей, служит «увеличительным стеклом, позволяющим увидеть всю неоднозначность и противоречивость генезиса русской культуры нового времени» и выяснить, в частности, в каких терминах «кодировался идеал государства»⁹³, ученые лишь спорадически выходят на столь знаковое событие, как изменение титула монарха и становление собственно имперского сознания в России первой четверти XVIII в.⁹⁴

Церемониалы петровской эпохи, триумфальные въезды, фейерверки, ассамблеи, многодневное празднование Ништадтского мира, коронация Екатерины I и, наконец, погребение первого русского императора представлены в работах американского историка Р. Уортмана как «мифологический театр» самодержавия или тщательно разработанные «сценарии власти»⁹⁵. «Ренессансный политический спектакль», перенесенный из Европы и по-новому поставленный в Петербурге, автор исследует на широком историческом фоне, проводя традиционные аналогии по хронологической вертикали от античного Рима к православной Византии и обрядам венчания на царство московских правителей, а также используя синхронные сопоставления с Пруссией Гогенцоллернов и Францией Людовика XIV. На основе проведенного всестороннего анализа эмблем и аллегорий «эпической драмы» первой четверти XVIII в. Петр предстает в мифологической роли «Героя и Бога», «победителя, приносящего России блага цивилизации и прогресса». Естественно, что в момент грандиозного празднования Ништадтского мира правитель державы, теснящей на Западе своих соседей и претендующей на особый политический статус, наделялся величественными чертами, которые апеллировали к европейской традиции. Однако в реальной действительности образ монарха не исчерпывался фигурой завоевателя, уподобленной римскому императору, как и церемонии петровского царствования являлись лишь одним, причем не центральным, фрагментом сложной мозаичной картины политической жизни русского общества первой четверти XVIII столетия. Некоторая абсолютизация символики придворных торжеств приводит к тому, что в работах Р. Уортмана факт провозглашения монарха императором теряется в череде триумфальных шествий, сопровождающих все победы русского оружия в многолетней Северной войне.
В этом отношении представляет большой интерес статья О.Г.Агеевой, посвященная обстоятельствам преподнесения Петру «наименований Император, Великий, Отец Отечества». Автор подробно рассматривает подготовку церемонии, сам ритуал вручения титула, внешнеполитическое значение официального возникновения новой империи на карте Европы, и, наконец, проводит этимологическое сравнение терминов «tsar», «czar», «кесарь», «гех», «царь», «император», «Augustus» и т. д. В работе затрагивается и вопрос о семантическом поле понятия «империя», на формирование которого, по мнению автора, повлияло «стремление осмыслить будущее страны» в контексте «новых историософских идей, терминов, концепций»⁹⁶. Однако автор не заостряет внимание на предыстории употребления понятия «империя» в русском языке, а также обходит стороной проблему влияния на восприятие образа царя его нового титула. Между тем эволюция словесного оформления обращения к монарху, ставшему императором, с одной стороны, выражала отношение подданных к верховной власти, а с другой - сама являлась фактором формирования образа самодержца.

Для понимания российской государственной доктрины важно не просто воссоздать набор конкретных символов и понятий, генерируемых и поддерживаемых властью. Следует провести функциональное ранжирование идеей, составляющих государственную концепцию, выявить слой носителей официальной доктрины, а также механизмы ее реализации и степень эффективности функционирования, так называемую «обратную связь», на которую рассчитана любая официальная идея. При анализе тактики использования властью определенных терминов и при оценке результатов идеологической политики государства следует учитывать, что формирующаяся в начале XVIII в. собственно имперская идеология предназначалась не для обслуживания древнеримской мифологии или барочной культуры, а была востребована обстоятельствами и направлена на решение стоящих перед страной задач.

В проповеди «о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире» главный идеолог петровского царствования архиепископ псковский Феофан Прокопович торжественно возвестил о том, что Россия добилась наконец «страха по всей Европе и славы во всем свете»⁹⁷. В это же времяла страницах «Рассуждения о причинах Свейской войны» канцлер П.П. Шафиров констатировал: «...Никого так не боятся, как нас, за что Господу сил да будет в выну хвала»⁹⁸. «Сила и слава» или могущество и признание - в этих словах звучали не только залпы раздавшегося над Невой победного салюта, за ними стояли порожденные реальными обстоятельствами основные принципы внешней политики празднующей свой триумф державы. В Европе XVIII столетия Россия не могла рассчитывать на стабильное «неутралство», никак не осложняемое посягательством других стран, преследующих свои интересы. Существовала только одна дилемма - либо сила победоносного оружия и опытной дипломатии, либо лишение «славы», «свободы» и, может быть, даже «веры», поскольку «ежели мы... не упредим, тамо усилятся и к руине и разорению» приведут⁹⁹. В ходе поражений и побед Северной войны приходило осознание, что Россия должна привести себя в «совершенную безопасность» «по в[сем] божественным светским и натуралным, такожде и по воинск[им] резон[ам]»¹⁰⁰.

Под влиянием этой доктрины шло осмысление политического идеала, которому, по мнению Петра и его сподвижников, должна была следовать страна и ее «самовластный правитель». Освященный веками образ единоверной Византии фигурировал в назидательном письме монарха сыну, как пример губительного для Греко-Римской империи отказа от наступательной стратегии. «Не от сего ли пропали, что оружие оставили, и единым миролюбием [своим] побеждены, и, желая жить в покое, всегда уступали неприятелю, который их покой в нескончаемую работу тиранам отдал». С другой стороны, прославлялся «собиратель» русских земель «блаженный и вечнодостойный памяти Великий Князь Иван Васильевич, и по истине Великий, не словом, но делом; ибо оный рассыпанное разделением детей Владимировых Наше Отечество собрал и утвердил <...> и усматривал достойного наследника, который бы собранное и утвержденное Наше Отечество паки в расточение не упустил»¹⁰¹.
Монарх объявлялся не только правителем, наделенным неограниченной властью, подкрепляемой беспрекословным повиновением подданных. На него возлагался тяжкий груз единоличной ответственности за «целость» и «распространение» государства. Император, выражаясь современным языком, становился «гарантом» обеспечения пространственно-географических условий экономического развития страны, что для России означало не просто сохранение целостности, а расширение границ и укрепление на Балтийском, а затем и Черноморском побережье.

Однако завоевывать право на существование нужно было не только силой оружия. России предстояло определить свое место в Европе именно как европейской державе и, не ограничиваясь нагнанным на соседей «страхом», добиться признания и «славы». Тем более, что «при растущем в науках свете» только «регулярный народ» мог рассчитывать на победу над «правильно расположенным государством»¹⁰².

Реформы первой четверти XVIII в., от форсированного строительства «железных заводов», создания боеспособной армии и учреждения коллегий до открытия Навигацкой школы, введения европейского платья, гражданского шрифта и обилия причудливых немецких терминов, имеют богатейшую историографию. Однако в контексте возникновения и усложнения имперской доктрины самодержавия особый интерес представляет не столько ход петровских реформ, сколько попытка их официальной интерпретации.

Многие преобразования первого российского императора были востребованы войной, носили спонтанный характер и отличались известной подражательностью. Спустя несколько десятилетий обнаружится, что стремительное и порой насильственное усвоение элементов государственного управления, культуры, повседневной жизни, сложившихся в цивилизации иного типа, породило неожиданные и трудно поддающиеся контролю метаморфозы в русском обществе. Тем не менее Петр и его сподвижники считали, что все их усилия направляются на создание новой России, максимально приближенной к идеалу «политизированного государства», четкой концепции которого они, кстати сказать, не имели. Лишь некоторые черты этой «регулярной» державы, какой должно стать «обученное и исправленное отечество», просматриваются в документах петровского времени.

Во-первых, «искусная в политических делах» Россия не могла обойтись без жесткой структуры власти, в которой каждое звено аппарата управления наделено строго определенными функциями и каждый подданный «знает свою должность». По всей видимости, Петр не оставил без внимания адресованное ему письмо немецкого ученого Лейбница о том, что внутреннее устройство государственной системы следует уподобить механизму часов, где колеса взаимно друг друга приводят в движение¹⁰³.

Роль же главной пружины и главного импульса монарх отводил собственным указам. «Глава же всему, дабы должность свою и Наши указы в памяти имели, и до завтра не откладывали; ибо как может Государство управлено быть, когда указы действительны не будут: понеже презрение указов ничем разнится с изменою»¹⁰⁴. Изданный в 1720 г. Генеральный регламент-наделил сверхъестественной властью не только именные приказы, но и любую бумагу, блуждающую по инстанциям коллегий и Сената, отменив все формы словесных распоряжений. Создается впечатление, что благополучие государства ставилось в прямую зависимость от четкости выполнения многочисленных инструкций, которые получили все должностные лица, «для вящей ревности» поставленные государственным жалованьем в прямую зависимость от монарха. Именной указ Петра «О должности Сената» рисовал зловещую картину краха государственности от неуважения к уставу: «...Мало по малу все разорится, и люди в непослушании останутся: чему ничто иное, токмо общая погибель следовать будет, как то о Греческой Монархии явной пример имеем»¹⁰⁵. Жесточайшая регламентация всех «государственных должностей», образа жизни и образа мыслей подданных превращалась в синоним «доброго порядка» и цивилизованности, «ибо беспорядочный варварский обычай смеху есть достойный, и никакого доброго из оного ожидать невозможно»¹⁰⁶.
Но для того, чтобы «исполнить нацию и великое государство в вящий цвет и славу привесть», одной жесткой унификации в век европейского Просвещения было явно недостаточно¹⁰⁷. Европеизация быта и образованность, по крайней мере, верхушки общества становятся еще одной важнейшей характеристикой создаваемой «регулярной» России. Ставится задача насадить «науки, искусства и добрые нравы», поскольку, как вещал Прокопович, «учение основательное есть всякой пользы отечества и корень и семя»¹⁰⁸. А немедленно воплощающаяся в осязаемых результатах «польза отечества» предполагала в стремительное и практичное время петровских преобразований «постижение воинских регул и пушечных художеств», «умножение математических искусств», «произыскиванье гисторией», «заведение общества ученых людей» и обучение юношества «в церковную службу и в гражданскую, воинствовать, знать строение и архитектуры и докторское врачебное искусство»¹⁰⁹. Всем этим премудростям не зазорно было поучиться у «регулярных государств», с тем чтобы воспитание нового поколения шло «не токмо в страхе Божием и в православной Нашей Христианской вере», но в «лучшем знании воинских и политических (или гражданских) дел и иностранных Государств состояния и обхождения и иных языков»¹¹⁰.

В начале XVIII в. Россия, претендующая на статус могущественной цивилизованной державы, приобретает иное качество и иную динамику контактов с Европой. Выход к Балтийскому морю и создание «преизрядного флота» чрезвычайно оживило внешнюю торговлю. При европейских дворах появляются постоянные русские представительства, в которых «многие могут равнятися с министры других европейских народов, и в негоциациях политичных с доброю славою должность свою отправляют». Молодые дворяне отправляются в Европу для получения образования. «Ныне видим и самого его величество немецким языком глаголющаго, и несколько тысяч подданных его российского народа, искусных разных европейских языков ... и такого притом обхождения, что непостыдно могут равнятися со всеми другими европейскими народами». Впервые православный русский царь посетил европейские государства «дабы <...> потом по прикладу оных свои пространные государства <...> учредить»¹¹¹. Русский человек, и прежде всего образованный человек, проходил свой мучительный путь от пресловутой теремной замкнутости столицы истинного христианства до стремления в Европу, интеллектуальных заимствований и формирования «периферийного сознания», непостижимым образом сочетающегося с имперскими амбициями и гордостью за свою великую державу.
«Обученная и регулярная» Россия не желала более оставаться «персидским народом», который с Европой «никаких сношений не имеет и в число европейских народов мало причисляется»¹¹². О русских в начале XVIII в., отмечал П.П. Пекарский, европейские журналисты и публицисты говорили с насмешками, когда дело шло об умственном состоянии страны, или с опасениями, похожими на страх римлян при слухах о варварах, когда получались известия о воинских успехах русского царя¹¹³. Петр предпринимает кажущуюся сейчас несколько наивной попытку завоевать общественное мнение Европы. Он нанимает некоего барона фон Гюйссена, в обязанности которого вменяется вербовать на русскую службу инженеров и офицеров, переводить и распространять указы царя, склонять крупных европейских ученых посвящать свои труды русскому монарху и писать памфлеты, прославляющие Россию. Главной же задачей Гюйссена было создание в Европе представления о России как о цивилизованном государстве. Подтверждением данной характеристики, с точки зрения Петра, могли служить, в частности, сведения о проводимых реформах, создание образа просвещенного русского полномочного министра, хвалебные отзывы о мощной регулярной армии, утвердившейся в Лифляндии, и красочные описания торжественных въездов царя в столицы¹¹⁴. Победы Петра предстали перед западной публикой в подробных отчетах, помещаемых с 1705 г. в первой русской газете «Ведомости»; виктории, баталии и фейерверки были запечатлены на работах граверов, не успевающих выполнять казенные заказы; наконец, все европейские дворы, вплоть до маленьких немецких княжеств, незамедлительно получали описание триумфов на русском языке и латыни¹¹⁵.

Выдавая в известной мере желаемое за действительное и торопя события, Феофан Прокопович уже в 1716 г. в «Слове похвальном в день рождества благороднейшего государя царевича и великого князя Петра Петровиче» возвестил о достойном месте обновленной России среди «политизированных европейских государств». «Те, что который нас гнушалися яко грубых, ищут усердно братерства нашего; которые безчестиди, славят; которые грозили, боятся и трепещут; которые презирали, служити нам не стыдятся; отменили прежнии свои о нас повести, инако и глаголати и писати начали. Поднесла главу Россия, светлая, красная, сильная, другом любимая, врагом страшная»¹¹⁶.

«Творцом российского народа» был назван современниками еще при жизни Петр¹¹⁷, по всей видимости, глубоко вошедший в эту приписываемую ему харизматическую роль. Не случайно великий монарх потребовал от переводчика «Введения в историю европейскую» Самуила Пуффендорфа точного воспроизведения слов немецкого правоведа о «россиянах», которые «не тако суть устроены и политичны, яко же прочие народы европейские, в письменах неискусны, зазорны, невоздержательны, свирепы»¹¹⁸. В заключении «Рассуждения о причинах Свейской войны» Петр напишет: «Прежние времена не суть равны нынешним, ибо шведы тогда о нас не так рассуждали и за слепых имели, как о том славный историк Пуффендорф пишет в книге «Введения в истории» (которая ныне переведена и напечатана на славенском языке) о русском народе»¹¹⁹.

«Венцом могущества царского величества»¹²⁰ стало грандиозное празднование Ништадтского мира. Победа над шведской короной оправдывала колоссальное напряжение, в котором Петр четверть века держал всю страну, и огромные жертвы, проложившие России путь к незамерзающим балтийским гаваням. Власть с упоением демонстрировала могучую волю к победе и качественно иной уровень притязаний новой морской державы. Право на достойное место в Европе закреплялось и терминологически. К феерическому действу в столице, отстроенной неподалеку от границ поверженного противника, было приурочено провозглашение Петра императором, т. е. равным по статусу высшему «потентату» Европы, императору Священной Римской империи. Это событие было подготовлено двумя делегациями от Сената «обще с Духовным Синодом», направленным к монарху с тем, чтобы склонить его к «восприятию» новой титулатуры.

20 октября 1721 г. Александр Меньшиков подал Петру послание, в котором Сенат именем «Всероссийского государства чинов и всего народа» просил разрешения во время торжественной службы в Соборной церкви Пресвятой Троицы поднести монарху «по примеру других» «титло»: Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого¹²¹. Нижайшая просьба аргументировалась страстным желанием подданных отблагодарить государя за достигнутое во время его правления «сильное и доброе состояние» России и «славу ее у всего света». Доставленное Меньшиковым письменное обращение не получило ответа, а вместо этого Петр потребовал к себе некоторых сенаторов и двух архиепископов, Феофана Прокоповича и Феодосия Яновского.

Во время аудиенции монарх поначалу не соглашался удовлетворить повторенную просьбу и «многими явленными резонами от того уклоняться изволил»¹²².
Открытые очень узкому кругу лиц высочайшие «резоны» так, по всей видимости, и останутся неизвестными. О.Г.Агеева высказывает предположение, что Петра смущало понижение статуса его царственных предков и расшатывание непререкаемого авторитета их титула, освященного наследием православной Византии¹²³. Вероятно, могло сыграть свою роль и ставшее традиционным лицедейство русских монархов - их публичные отказы от вожделенной власти и милостивое снисхождение или возвращение на трон под аккомпанемент народной мольбы. Не исключено также, что «помазанник Божий», приняв на себя функции демиурга, любое «титло» считал недостаточным для своей возвеличенной персоны¹²⁴. Так или иначе, все сомнения Петра были связаны с целесообразностью изменения официального титула венценосной особы в плоскости отношений «монарх-верноподданные». Что же касается международного общественного мнения, то после Полтавской победы Петру и его сподвижникам стало совершенно ясно, что страна имеет теперь все основания войти в европейский мир могущественной державой, и, логично, что имя этой державы будет Российская империя. Титул «восточного» или «восточно-римского» императора был отвергнут Петром сразу, поскольку в начале XVIII в. речь шла не о возрождении поверженного Царьграда, не о «третьем Риме», а о величии России и достоинстве «императора всероссийского» среди «регулярных политизированных народов»¹²⁵. Вероятно, подобные соображения и подтолкнули Петра «склониться ... по долгому господ Сенаторов прошению и предложенным важным представлениям».

Знаменательный для России день 22 октября 1721 г. начался с литургии в Троицком соборе. После вознесенной Всевышнему благодарности за славную викторию последовало собственно чтение трактата о заключении «вечного» мира с «Его Величеством королем Шведским и короною Шведскою». Затем кафедра собора была предоставлена Феофану Прокоповичу. В поучении архиепископа псковского перечислялись величайшие заслуги монарха, которые должны быть вознаграждены «именем Отца Отечества, Императора и Великого». «Архиепископ псковский, - записал в своем дневнике очевидец церемонии голштинский дворянин камер-юнкер Фридрих Берхгольц, - сказал превосходную проповедь, текстом которой был весь первый псалом и в которой он изобрази[л] все труды, мудрые распоряжения и благодеяния его величества на пользу его подданных в продолжение всего царствования и особенно в минувшую войну»¹²⁶.

Лишь только завершилась проповедь Феофана Прокоповича, монарха обступили сенаторы, и канцлер Г.И. Головкин также от лица «всех государственных чинов» произнес речь, в которой просил царя принять новый титул. Сказанное Головкиным было выдержано в той же системе ценностей, к которой апеллировала формирующаяся государственная доктрина самодержавия. Главным событием правления Петра признавалась Северная война, главным итогом - победа над противником, выведшая Россию «из тьмы неведения на театр славы и всего света и в общество политических народов»¹²⁷. Все те же «сила и слава», т. е. могущество и признание превращали царя в глазах подданных в «Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского».

С тем, чтобы окончательно прояснить значимость момента, канцлер раскрыл смысл «титла» и «наименований». «...Титул Императорский Вашего Величества, достохвальным Антецессорам от славнейшего Императора Римского Максимилиана, от неколиких сот лет уже приложен, и ныне от многих Потентатов дается»¹²⁸. Головкин имел в виду грамоту императора Священной Римской империи Максимилиана I, направленную в 1514 г. к Василию III, в которой московский великий князь именуется «государем цесарем и обладателем всероссийским»¹²⁹. Этот документ, подтверждающий признание римским императором «цесарского» титула русского монарха¹³⁰ еще в начале XVI в.¹³¹, был обнаружен в бумагах посольской канцелярии и как нельзя лучше подошел к государственной идее петровского царствования. Найденный манускрипт был переведен со «старонемецкого» и «для всенародного известия» напечатан в 1718 г. на русском языке и языке оригинала. В предисловии к публикации говорилось: «...Грамота оная есть вещь древняя и куриозная, и по утверждению беспрекословному того высокого достоинства за толко уже лет первой градус имеющего Монарха воздаванная»¹³².

Петр и его сподвижники прекрасно понимали, что в титуле «императора всероссийского» должна звучать лишь идея величия новой морской державы и отсутствовать даже косвенное признание слабости и периферийности, унаследованных от Московской Руси. Не случайно в январе 1722 г. В.Л.Долгоруков на аудиенции у французского короля объявил, что «как государь Петр принял титул Императора Всероссийского, издревле надлежащий российским монархам, то и надеется он, что и французский двор не отречется оного воздавать ему государю и приемникам его»¹³³. И «древние грамоты», и современные дипломатические реалии призваны были подтверждать традиционное и естественное право царя на императорский титул. Еще в 1713 г., когда вырабатывались единые условия договора «Северного союза» с Швецией, Г.И. Головкин, комментируя проект «Генерального плана», писал Б.И.Куракину: «...Некоторые державы подозрение имеют о великой силе его царского величества, будто он великие намерения имеет, а именно: (1) хочет титло цесарское; (2) себя на Балтийском море устрашительно и сильно учинить хочет; (3) намерение имеет себе Польшу <...> подвергнуть»¹³⁴. В тот же день, 3 марта 1713 г., Головкин сообщал и В.Л. Долгорукову в Копенгаген о тревоге некоторых европейских монархов по поводу «высокомнительных и многоискательных намерений» русского царя, который «хощет восприять титло императорское»¹³⁵.

«Три соединенные европейские державы», Дания, Польша и Россия, обязались поручить своим полномочным представителям целенаправленно рассеивать эти подозрения. В то же время петербургский двор поспешил ответственность за столь встревожившие соседей амбиции русских возложить на английскую королеву: «...Ее королевское величество великобританское титул дала его царскому величеству в некоторой грамоте, которую она писала и оной титул велела дать изустно господину Витворту, бывшему послу при дворе его царского величества»¹³⁶. Привезший в 1710 г. царю извинения от королевы Анны за разбойное нападение на русского посла А.А. Матвеева в Лондоне Чарльз Уитворт, действительно, именовал Петра «цесарем» или «императором»¹³⁷. Подканцлер П.П.Шафиров дал понять также и допущенному на аудиенцию датскому министру Ю. Юлю, что другим «коронованным особам» не зазорно последовать столь достойному подражания примеру¹³⁸.

Хотя Петербург и подтверждал, что ни один документ, исходящий из канцелярии его величества, не был подписан императорским титулом, термины «Российская империя» и «Всероссийский император» нет-нет да и появлялись в официальных бумагах. Так, в инструкции от 6 октября 1712 г., данной Б.И. Куракину, речь, в частности, шла о свободной торговле хлеба в Российской империи¹³⁹. После взятия Гельсингфорса 18 мая 1713 г. был обнародован универсал Ф.М.Апраксина населению Финляндии, который начинался словами: «Мы, нижеименованный его царского священнейшего величества, императора всероссийского, моего всемилостивейшего царя и государя, командующий над войсками, обретающимися в Финляндии...»¹⁴⁰.

Искушенные в политических ритуалах европейские дворы без труда усматривали нарастающие внешнеполитические претензии крепнущей самодержавной власти и в появлении среди потомственных княжеских родов Московии не только высочайше награжденных княжеским титулом царедворцев, но также «Российского государства графов»¹⁴¹ и баронов¹⁴². До Петра I к князьям принадлежали Рюриковичи, Гедиминовичи и потомки татарской высшей знати: русские правители веками наследуемый титул никогда не жаловали, а православных графов и баронов у кремлевского трона и представить не могли. В начале же XVIII столетия сподвижники Петра - фельдмаршал Ф.А.Головин, начальник Посольского приказа Г.И.Головкин и знаменитый А.Д. Меньшиков (кстати, первый русский «пожалованный» князь), получили от императоров Священной Римской империи Леопольда I и Иосифа I графское достоинство. Спустя несколько лет русский монарх, «данной от всевышнего самодержавной властью»¹⁴³ принимает на себя считающуюся исключительно мператорской прерогативу награждать титулом графа¹⁴⁴. Безусловно, европейские дипломаты и посланники при петербургском дворе не оставили этот факт без внимания. «<...> амбиции царя растут вместе с его успехами, он задумал ввести собственные почетные титулы, - писал Уитворт. - Когда господин Головкин, нынешний первый министр царя <...> был пожалован титулом графа от императора, то вскоре он получил тот же титул и от царя, который с тех пор пожаловал графскими титулами [также] великого адмирала Апраксина и лорда хранителя печати Зотова, вовсе не обращаясь к имперскому двору, и намеревается постепенно ввести титулы баронов и рыцарей»¹⁴⁵.

Таким образом, объявление российского царя императором в октябре 1721 г. совершалось, условно говоря, де-юре и постфактум и было адресовано прежде всего Европе, которой не оставалось ничего иного, как наблюдать рождение новой империи в дыме и грохоте последних залпов Северной войны¹⁴⁶.

Что касается двух других «всенижайше» подносимых имен, то они являлись не столько репликой Западу, сколько предназначались для терминологического оформления чувств «подданнейшего благодарения». Хотя в этих титулах присутствуют и идея державной славы, и обращение к европейской культуре и античным традициям. «<...> имя Великого по делам Вашим Великим, по достоинству Вам уже многие и в печатных письмах прилагают. Имя же Отца Отечества мы <...> дерзаем Вам приложить по прикладу древних Греческих и Римских Сигклитов, которые своим, славными делами и милостью прославившимся, Монархам, оное прилагали». Эти слова явно сближают российского монарха с образом римского императора Октавиана Августа, которого после победы в морском бою у мыса Акция над Марком Антонием и Клеопатрой сенат приветствовал «в согласии с народом» «как отца отечества»¹⁴⁷. «Титул «Петр Великий» приравнивал Петра к Людовику Великому; титул «Отец Отечества», эквивалент латинского pater patriae, устанавливал новое значение роли царя как духовного отца своей паствы»¹⁴⁸, - пишет Р. Уортман. Своеобразным переложением инвеституры римских и византийских императоров, а также коронования западноевропейских монархов¹⁴⁹, стало трижды потрясшее своды Троицкого собора и подхваченное толпой, окружающей церковь, многоголосное восклицание «Виват, виват, виват Петр Великий, Отец Отечества, Император Всероссийский!»

Ответные слова провозглашенного «цесаря» также полагались по церемониалу, восходящему еще к периоду ранней империи¹⁵⁰. Однако инсценировка сложившегося в других обществах обряда всегда самым прихотливым образом переплетается с содержанием культуры, стилизующей чужую символику.

Российский монарх был крайне немногословен и ограничился лишь тремя предложениями. Он полностью проигнорировал факт преподнесения ему титулов, что между тем означало молчаливое согласие их принять.

Весь пафос слов Петра сводился к тем перспективам, которые открывала перед Россией «прошедшая война и заключение мира». Монарх дал понять, что празднуемая виктория лишь первый шаг поднимающейся страны, которая не может позволить себе «ослабеть в воинском деле», «дабы с нами не так сталось, как с Монархиею Греческою». «Облегчение народа» отодвигалось пока еще в лучшее будущее, а на первый план выходил изнурительный труд «о пользе и прибытке общем», иначе говоря, государственном¹⁵¹.
Слова Петра менее всего походили на традиционное для инвеституры древнеримских императоров «благодарение». Все присутствующие в соборе единодушно восприняли ответную речь, как «отеческое увещевание», и за «такую монаршую милость» в знак признательности опустились в нижайшем поклоне. Затем последовал благодарственный молебен «Тебе Бога хвалим» и благодарственная молитва от рязанского митрополита «при всенародном коленопреклонении». Разумеется, логика происходящего торжества исключала обязательное с IX в. для церемонии введения в должность византийского императора многократное возглашение «Достоин! Достоин!», которое сначала произносил патриарх, за ним трижды церковные иерархи, и, наконец, трижды «народ»¹⁵². В отличие от римского обычая, сохранившегося до V в., Петра императором никто не избирал, и никто, как в Константинополе IX в., не оценивал, достоин ли самодержец этого титула. Речь скорее шла о том, достоин ли народ такого государя. Все три «наименования» с трепетом преподносились подданными, которые, как следует из речи Головкина, осознавали «слабость свою довольно благодарных слов изобрести». Самые велеречивые описания «неусыпных трудов» и благодеяний монарха не столько подтверждали право Петра на титул императора, сколько оправдывали дерзостное «исходатайствование» народа, недостойного «такого Великого Отца, но по милости Божией дарованного»¹⁵³. Петр был провозглашен императором исключительно светской инвеститурой, без таинства венчания на царство и миропомазания¹⁵⁴. Новый титул не принес ему больше власти и не добавил святости к его образу. В абсолютистской России суверен был уже не однажды назван «Божьим министром» и без дополнительных званий являлся самодержавным правителем. Монарх отныне именовался императором не столько для поднятия авторитета престола и концентрации вокруг него всей державной мощи. Новый титул должен был «обслуживать» прежде всего возросшие внешнеполитические амбиции России, которые необходимо было обосновать не только оружием, но и идеологией.

Однако к торжеству Ништадского мира собственно имперская доктрина была сформулирована лишь тезисно. Пафос празднуемой победы в целом сводился в открывшимся перспективам, молодой «силе», забрезжившей «славе» и неуклонному намерению новой «регулярной» державы крепнуть и развиваться под патронажем только что провозглашенного императора. Идея «силы и славы» не могла по силе аргументации сравниться со «Сказанием о князьях Владимирских», где заявлялось о родстве первого русского царя с Октавианом Августом и знаках царского достоинства, полученных от византийского императора Константина Мономаха. Создается впечатление, что хвалебное слово Прокоповича, краткое обращение Головкина и еще более лаконичное «увещевание» монарха необходимо было чем-то усилить, и этим мощным акцентом стали потрясшие Петербург шумовые эффекты.

На протяжении всей церемонии трубили в трубы, били в литавры и барабаны, палили из пушек со стороны Петропавловской крепости, Адмиралтейства и собственно соборной площади перед храмом, «купно» стреляли беглым огнем из мушкетов со 125 галер 23 полка¹⁵⁵, специально прибывшие из Финляндии. Гром победы сливался с криками «Виват, виват, император!», завершившими речь Головкина.

Оглушающие звуки великого торжества усиливались ослепительной роскошью празднества. После окончания службы в Троицком соборе первый российский император, свита и множество приглашенных переместились в Сенат. В аудиенц-зале был устроен буфет, пировали во всех помещениях коллегий одновременно более тысячи человек. Вино лилось рекой, и, как пишет Берхгольц, в «превосходном Венгерском» недостатка не было.

Блистательное действо возвеличивало доставшийся огромной ценой мир, и представляется логичным, что все присутствующие на празднике, включая виновника торжества, победившего императора, не столько веселились, сколько, сами о том не подозревая, обслуживали символику российской славы. В Сенате к монарху выстроилась длинная очередь из иностранных министров и русских сановников, которые считали своим долгом поздравить его величество и поцеловать ему руку. От проницательного Берхгольца не ускользнул тот факт, что император очень голоден, а вереница желающих засвидетельствовать свое подобострастие никак не заканчивается. Наконец монарху удалось присесть и испить вина под звуки литавр и труб, но вскоре он стремительно встал «из-за стола, пробежал через комнату (иначе нельзя назвать его походки, потому что сопровождающие его постоянно должны следовать за ним бегом) и отправился на свою яхту, стоявшую у моста перед Сенатом, чтобы, по обыкновению, отдохнуть после обеда. Уходя, он приказал, чтобы все оставались на своих местах впредь до его разрешения».

Гости сидели очень долго, некоторые, сломленные усталостью и венгерским, уснули прямо за столами, другие, «наскучив» и пить, и есть, и разговаривать, жалели, что не захватили с собой карт, чтобы пару раз перекинуться в течение этих томительных часов. От скопления людей было «ужасно тесно и нестерпимо жарко». Лишь к вечеру обстановку разрядил объявленный «польский», а затем менуэт. Император лишь изредка появлялся в зале, чтобы взглянуть на танцующих, и почти все время проводил на улице, поскольку «распорядитель фейерверка выпил лишнее, и государь должен был сам обо всем заботиться».
Между тем своеобразная инсценировка величия только что провозглашенной империи шла по заранее разработанному сценарию и приближалась к своему апогею. В 9 часов вечера начался большой фейерверк. Звуковые и визуальные эффекты слились в единый мощный завершающий аккорд празднования Ништадтского мира, поразив воображение присутствующих. Для достижения максимального эффекта изумленным людям, наблюдающим объятую пламенем и грохотом столицу, был отдан жареный бык с золотыми рогами, вмиг разодранный солдатами. Мясо запивали из пущенных одновременно двух фонтанов красного и белого вина, которое сливалось в бассейны. Понятно, что каждому хотелось успеть, и без окровавленных лиц не обошлось. Потом в Сенате до трех часов утра пили токай и другие вина и произносили тосты. 23 октября был «всеобщий роздых», и государь, и явно «запасшийся хорошим глотком» устроитель фейерверка, и гости спали до полудня¹⁵⁶. Страна же проснулась уже империей, но об этом знала пока только ничтожная часть присутствовавших на церемонии подданных.

Через три недели после торжественного празднования в Петербурге Ништадтского мира был обнародован формуляр императорских титулов в указах, прошениях, приговорах¹⁵⁷. В «грамотах в иностранные государства» и в «грамотах внутрь государства» монарх теперь именовался «Петр Первый, Император и Самодержец Всероссийский». Причем дипломатические документы открывались полной титулатурой, с чрезвычайно громоздким перечислением всех-земель, принадлежащих властителю, распоряжения же, касающиеся внутренних проблем, ограничивались кратким титулом. В посланиях подданных императору формуляр требовал иного обращения: «Всепресветлейший, Державнейший, Император и Самодержец Всероссийский, Петр Великий, Отец отечества, Государь Всемилостивейший». После изложения обстоятельств дела в челобитных и отписках собственно перед прошением следовало писать: «Всемилостивейший Государь, прошу Вашего Императорскою Величества». Заканчивалась же бумага на высочайшее имя словами «Вашего Императорского Величества нижайший раб имярек».

Вслед за указом о титулатурах в официальных документах и прошениях последовал указ Синода от 18 января 1722 г. «О возношении Высочайших Имей"при церковнослужениях по данным формам»¹⁵⁸. Во время повседневной церковной службы на первой эктении теперь провозглашалось: «О Благочестивейшем Государе нашем Петре Великом, Императоре и Самодержце Всероссийском, и Благочестивейшей Великой Государыне нашей Императрице Екатерине Алексеевне, и Благоверных Государынях Цесаревнах <...> о всей Палате и о всех Их Господу помолимся».

Таким образом, жестко заданные формуляры, неукоснительно воспроизводимые ежедневно по всей стране, от дипломатических представительств до храма, вобрали в себя как бы несколько статусов российского самодержца: для Европы он стал, или, вернее, ему предстояло стать императором, для собственного государства он был, «есть и пребудет» самодержцем всероссийским, для народа - отцом отечества и государем всемилостивейшим. На протяжении всего имперского периода монарх, официально именуемый «Его (Ваше) Императорское Величество», в повседневной речи подданных очень часто будет оставаться государем, Российская империя - Россией¹⁵⁹, если говорить о стране, и отечеством, если за эту страну нужно проливать кровь. И в конце XVIII в. представители узкого (по сравнению с многотысячным крепостным населением) круга имеющих право на «беспосредственные» послания Екатерине II будут значительно чаще обращаться к «всемилостивейшей» или «великой» «государыне», чем к «Вашему Императорскому Величеству», употребляя титул «императрица» главным образом в частных письмах на французском языке, и то лишь в тех, где о монархине говорится в третьем лице¹⁶⁰.

В начале же XVIII в. России еще предстояло отстоять свой новый статус. Страна получила это наименование на том основании, что самодержец был провозглашен императором. Если в классическом Риме imperium означал власть, а облеченный этой властью получал санкции повелевать (imperare) и потому становился императором (imperator)¹⁶¹, то в России монарх, милостиво приняв титул императора, тем самым переводил свою страну в разряд империй. В словаре русского языка XVIII в. «империя» определяется как государство, управляемое императором¹⁶². С царствования Петра этот термин прочно укоренился в русском языке, обрастая множеством однокоренных слов: «императорский», «императорство», «императорствовать», «императрица, императрикс», «империальный, империальский».
Раньше других слов этой группы в русском языке появилось слово «император»¹⁶³ и было оно производным, как уже указывалось, от латинского «imperator»¹⁶⁴. Первое употребление в русском языке термина «император» по картотеке среднерусского словаря Института русского языка было зафиксировано в сочинениях князя Андрея Курбского, относящихся к его «литовскому периоду»¹⁶⁵. В письме к князю Константину Константиновичу Острожскому Курбский писал: «Неудобно бывает человеку грубому и неученому, и еще к тому умом врежденному, императором быти, и войска водити, и полки ко сражению врагов по чину устрояти...»¹⁶⁶. Гнев Андрея Курбского был направлен против некоего «мнящего быти мудра» «варвара», который «похулил» его перевод на славянский язык беседы Иоанна Златоуста¹⁶⁷. Курбский недоумевает, как мог Константин Острожский, издающий священное писание специально для западнорусского православного населения, дать «пробовати» «словеса новопреложенные» «еретику». Свое обвинительное послание князь начинает с самого убедительного, на его взгляд, сравнения - как «человеку грубому и неученому» нельзя быть императором, так и до духовных текстов нельзя допускать «невежду». Вольно или невольно Курбский связывает титул императора с достоинством могущественного «повелителя» победоносной державы, чтобы усилить контраст между высочайшим статусом и его ничтожным обладателем, неученым человеком с поврежденным умом, в облике которого, вероятно, князь хотел воплотить черты своего противника Ивана Грозного.

В «Истории о великом князе Московском» именно Курбский, по всей видимости, впервые назвал Россию «империей Святорусской». Перечисляя поименно жертвы Иоанна в главе о «побиении боярских и дворянских родов», князь упоминает Степана Сидорова: «...Муж славный в добродетелях, и в богатырских вещах искусен; служаше много лет, аж до осмидесяти лет, верне и трудолюбие зело империи Святорускои»¹⁶⁸. В этом контексте князь опять-таки разводит личность царя, обрушившего на людей «мучительнейшие казни»¹⁶⁹, но теперь уже не с его высоким титулом, а с образом великой страны, которой он правит, тем самым вопреки русской средневековой традиции как бы приподнимая престиж службы отечеству над службой государевой. Таким образом, в русском языке термины «империя» и «император» приобрели смысловой оттенок превосходства, мощи, величия. В «Книге глаголемая гречески алфавит» XVII в. синонимом слова «император» выступает слово «самодержец»¹⁷⁰.

В XVIII в., прежде всего в связи с изменением государственного статуса России, стремительно учащается употребление термина «император», а также усложняется смысловое поле этого понятия и однокоренных с ним слов. По словарю русского языка XVIII в. «император» - это и титул монарха в некоторых странах, а с 1721 г. титул российского царя, и неофициальное наименование суверена, обозначающее «властелин», «владетель», «повелитель», «самодержец». В свою очередь, понятие «империя» или «империй, империум» относились к государству, во главе которого стоял император (Римская империя, Священная Римская империя, Оттоманская империя, наконец, Российская империя¹⁷¹). В то же время «империя» в русском языке XVIII в. означала «власть», «могущество», «владычество», как в прямом - политическом, так и в переносном смысле. На рубеже XVIII-XIX вв. в произведениях изящной словесности появляются уже такие емкие метафоры, как «империя красоты», «империя вкуса»¹⁷² и т.п.

Итак, пришедшие в Россию XVI в.¹⁷³ понятия «император», «империя» стали не просто синонимами относительно нейтральных по смыслу русских слов «правитель», «повелитель», «страна». Термин «империя» означал силу и державность, что не могло не повлиять на направленность развития российского государственного самосознания. Разумеется, представления о достоинстве отечества и могуществе самодержца возникли не в день заключения Ништадтского мира, а формировались на протяжении столетий по мере укрепления верховной власти и все более решительного противостояния ужесточающимся геополитическим условиям экономического выживания страны. Однако с правления Петра смысловые поля государственной доктрины были заданы понятием «империя». Новый статус страны выстраивал своеобразную ассоциативную связь между былым величием Рима и грядущим величием России, входящей в европейский мир как победившая держава, которая в отличие от Византии не собиралась упускать своей славы. На уровне же обыденного сознания актуализировались не столь прихотливо усвоенные исторические традиции, а общее ощущение подъема, связанное с иными перспективами и иным порогом претензий.

В первой четверти XVIII в. имперская идея еще только формировалась, круг ее носителей ограничивался сподвижниками Петра, которые добивались дипломатического признания измененного статуса России. И сложно сказать, какое чувство доминировало в государственном сознании этого периода - уверенность в собственных позициях или восхищение «регулярностью» «политизированных» шведов. В течение последующих десятилетий будет расширяться социальная база имперской идеи, пока при Екатерине II не утвердится в сознании всего привилегированного дворянского сословия, наиболее масштабно мыслящего и наиболее восприимчивого к государственной концепции абсолютизма.


Государственная идея в царствование Екатерины II

В «Наказе» Екатерины было отдано должное «переменам, которые в России предприял ПЕТР Великий.., вводя нравы и обычаи Европейские» и обнаружив «в Европейском народе... тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал».
Однако, обращаясь к Уложенной комиссии, императрица уже не отстаивала право русских быть в Европе, а прямо провозглашала Россию «европейской державой»¹⁷⁴. Депутаты за «преприятый подвиг утвердить непреложными законами блаженство» нации обратились с просьбой принять титулы: «Екатерина Великая, Премудрая, Мать Отечества». Императрица отклонила все три, не иначе как рассудив, что неограниченная власть «державнейшей самодержицы» над подданными не нуждается в усилении, а позиции российской императрицы в Европе разумнее укрепить не наименованием «Мать Отечества», а победами над Портой и репутацией венценосной законодательницы¹⁷⁵.

Основные положения самодержавной доктрины постоянно воспроизводились в самых разнообразных исходящих от правительства текстах, начиная от «Наказа» Уложенной Комиссии и книги «О должностях человека и гражданина», «определенной к чтению в народных училищах», до нескончаемого потока указов, распоряжений, высочайших посланий, реляций и т.п. Тексты, входящие в этот громадный массив источников, можно условно ранжировать в соответствии с адресатами императорских бумаг, функциями документов и, наконец, особенностями отражения в них государственной доктрины¹⁷⁶. В посланиях дворам, дипломатических бумагах, корреспонденции монархов, наконец, в личной переписке императрицы с философами, учеными, писателями, чьи взгляды оказывали влияние на настроение умов современников, российский престол апеллировал к европейскому общественному мнению.

Обращалась верховная власть и к своим подданным, ориентируясь, главным образом, на политически активную элиту, а также к различным сословиям и социальным группам - горожанам, купечеству, помещичьим крестьянам, иностранным колонистам и т. д. С каждым из своих адресатов правительство придерживалось определенной линии и выстраивало свой диалог, в котором неизбежно отражался тот или иной аспект государственной доктрины.
Официальные бумаги могли быть как декларативными текстами, так и именными распоряжениями, имеющими форму приказов. В своих публицистических опытах, изрядно обогащенных идеями энциклопедистов, императрица свободно оперировала терминами европейского Просвещения, рассуждала о естественном праве, всеобщем благе, «спокойном житье народа» и легко брала на себя обязательства. «Низшие поучают, и высшие легко извлекают из этого выгоду, - писала императрица Вольтеру о философах при европейских дворах, - у нас нет этих удобств». Екатерина считала, что имперская власть должна взять на себя разработку «аксиом и начал для наших новых законов»¹⁷⁷. Гуманитарные ценности человеколюбия, милосердия и исправления нравов открыто формулировались в указах как ведущие мотивы деятельности власти, определяющие нормы жизни и «вверенного ей от Бога народа».
Однако философские, правовые и исторические обобщения Екатерины имели минимальное влияние на реальную политику самодержавия и становились ее обоснованием только в тех случаях, когда совпадали со стратегической линией престола, формирующейся под воздействием совсем иных, часто далеких от идеологии обстоятельств. Не подкреплялись провозглашаемые идеалы и целенаправленно разработанными способами внедрения их в сознание современников, хотя непроизвольно влияли на умонастроение подданных, задавая помимо воли власти особую атмосферу в обществе и прежде всего в его образованной части.

Официальные документы, предназначенные для неукоснительного исполнения, содержали иные идеи или, вернее сказать, одну доминирующую идею - величие самодержавной власти Ее Императорского Величества. Эта ценность не раскрывалась в многословных рассуждениях и выражалась предельно лаконичными, стереотипными фразами. Зато незыблемый авторитет монархического правления имел веками складывающийся и к концу XVIII в. доведенный до виртуозности механизм влияния на побудительные мотивы действий личности. От функциональности этой идеи, поддерживающей ее приоритет в общественном сознании, зависел в немалой мере успех правительственной политики. Образ самодержавного монарха был объединяющим началом и охранялся на правах государственного достояния.

Сопоставление функций и терминологии правительственных документов обнаруживает парадоксальную картину. Несмотря на обширную официальную публицистику, реально действующая доктрина российского просвещенного абсолютизма не представляла из себя разработанной идеологической системы и легко укладывалась в один значимый символ самодержавной власти, персонифицированной в образе государыни, и одну цель всей государственной политики, сводящейся к «пользе и прибытку Империи Ее Величества». Эта главная государственная ценность легко заменялась рядом синонимов - «слава России», «достоинство Престола Нашего», «возведение отечества на самую вышнюю степень благополучия, блаженства и спокойствия», «Богом поспешествуемое попечение о истинном благосостоянии врученной Нам Святым Его промыслом Империи»¹⁷⁸.
Анализ прямо заявляемой в высочайших официальных документах главной цели всех усилий правительства позволил определить, что включала власть в понятие «процветающего государства» и какими путями предполагала добиться «вышней степени благополучия». Оказалось, что символ «могучей империи» вбирал в себя следующие, условно говоря, «составляющие»:
1. Российское оружие, которое «только там славы себе не приобретает, где руки своей не подъемлет». «Мужественное войско», построенное на «природной храбрости» и «военной дисциплине», должно поддерживаться усилиями дипломатов, поскольку высшей задачей своей политики императрица в духе идей Просвещения провозглашала «мир, тишину и спокойствие». Однако «приобретенного кровью» екатерининская Россия терять не собиралась и от «праведно начатых войн» не отказывалась, а по тем или иным доводам все войны для отечественного оружия оказывались «праведными». В подобных ситуациях и происходила актуализация таких символов, как «Москва - третий Рим», «единоверная Византия», исконные западнорусские земли, святая вера православных жителей Польши, оскорбляемых латинами, и т. п. Когда же в арсенале традиционных ценностей не находилось подходящих аргументов, наступательная политика развертывалась безо всяких идеологических обоснований¹⁷⁹.
2. «Благоразумный государственный порядок», составляющий «крепость и изобилие государства». «Недреманное наблюдение целости всего отечества» и «единоправление» становились важнейшей задачей для всех уровней власти и непререкаемой государственной ценностью, перед которой часто отступала политика дифференцированного отношения к различным провинциям и областям¹⁸⁰.
3. «Законное правосудие», не помраченное «ни могуществом знатных, ни слабостию бедных, ни душевредным коварством и лихоимством богомерзким»¹⁸¹.
4. Распространение образования, культуры, европейской цивилизованности под мудрым покровительством просвещенной законодательницы.
Провозглашаемые самодержавной властью приоритеты поразительным образом совпадали с так называемыми «пятью предметами» или пятью правилами управления, которые сформулировала для себя еще великая княгиня Екатерина Алексеевна:
«Пять предметов:
1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять.
2. Нужно ввести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставить его соблюдать законы.
3. Нужно учредить в государстве хорошую и точную полицию.
4. Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным.
5. Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям»¹⁸².

Однако реальность внесла существенные коррективы в программу будущей императрицы, возвысив до уровня имперской стратегии одни пуйкты и обескровив другие отсутствием какой-либо связи с практикой повседневной жизни государства. Если в «пяти правилах» юной княгини все положения были умозрительными и в равной степени актуальными, то государственная доктрина царствующей императрицы распалась на провозглашаемые, но не реализуемые вербальные ценности, с одной стороны, и насущные государственные задачи - с другой. Оказалось иллюзией соединение «мира и спокойствия» с решением стоящих перед страной внешнеполитических проблем, одновременное наполнение казны и защита «людей от отягощения», утверждение «единого для всех правосудия» в условиях объективной экономической неизбежности сохранения крепостного права. Печальная данность российской истории в том и заключалась, что очень часто «государственный интерес» противоречил «умножению всеобщего благоденствия», и, разумеется, власть выбирала первое, сознательно или в силу необходимости попирая второе.

В политике и идеологии екатерининского правления в действительности было очень мало произвольного, идущего от прихоти монархини. Думаю, нельзя обвинить ее и в беззастенчивом цинизме. «Двойной стандарт» был естественным стилем мышления императрицы и имел даже оттенок подкупающей наивности, с которой она излишне часто в своих указах упоминала, что «от руки Божией прияли <Мы> Всероссийский престол не на свое собственное удовольствие, но на расширение славы Его и на учреждение доброго порядка и утверждение правосудия в любезном Нашем отечестве»¹⁸³. Демагогия, неизбежная спутница любой политики, в силу объективных обстоятельств приобрела в самодержавной крепостнической России века Просвещения вид социального гротеска.

Конечно, тщеславная императрица заботилась не только о могуществе своей власти, но и о ее репутации, как среди лучших европейских мыслителей, так и в оценках последующих поколений. Ей важно было остаться в сознании потомков просвещенной законодательницей и «милосердной государыней», образ которой озарен лучами военной российской славы. Однако в ключевых ситуациях, требующих выбора, культ самодержавной государственности не отягощался для нее ни идеалами веры, ни данью традициям, ни личными политическими и интимными привязанностями. Порой создается впечатление, что Екатериной владела одна страсть - править «грозным», «изобильным» государством, и если этой страной в силу обстоятельств ее жизни оказалась Россия, то, значит, Российская империя должна была стать реализацией честолюбивых замыслов монархини.

Императрица прагматично учитывала и использовала реальные обстоятельства, всю свою деятельность подчиняя одной главной ценности - могуществу ее «обширной империи» и прочности ее неограниченной власти. Интерес Екатерины был целиком слит с интересом имперской России, которую она с простодушием самодержавной правительницы воспринимала, как свое именье. Выражения «моя слава и слава моего государства», «польза моего престола», «рвение к моей службе и преданность мне и моей империи»¹⁸⁴ относятся к устоявшейся лексике ее переписки и именных указов. Рационально мыслящая властолюбивая императрица, вероятно, наилучшим образом соответствовала перспективам страны, в развитии которой традиционно ведущую роль играло государство, крепнущее и расширяющее свои границы ценой превращения большей части населения в рабов.
В «Наказе» Уложенной комиссии Екатерина до тонкостей прописала свой политический идеал государства, защищенного от внешних врагов и «внутри поддерживаемого крепкими подпорами», «при спокойном царствовании законов» и «под образом правления», утвержденным «всего народа желаниями». Однако это прекрасно организованное государственное устройство могло быть обеспечено лишь при концентрации «всей власти, обороняющей все общество, в руках Самодержца». Превратив свой «Наказ» в набор даже не перефразированных цитат из Монтескье, Екатерина позаботилась о том, чтобы главный пафос документа был авторским. «Государь есть самодержавный; ибо никакая другая, как только соединенная в его особе власть не может действовать сходно со пространством толь великого государства. Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит. <...> Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и в конец разорительно»¹⁸⁵.
Перу Екатерины принадлежит собственная «Правда воли монаршей», которую императрица назвала «О преимуществе Императорского Величества»¹⁸⁶. Этот документ императрица тщательно прописала в черновом варианте, а затем подготовила беловую рукопись. Неопровержимые «преимущества» самодержавного правления были сформулированы в записке предельно четко и объединены в три важнейшие позиции:
1. Верховная власть воплощается в образе царственной персоны, которой никто не может уподобиться «в достоинстве, в чину, во власти, в могуществе и в действии, во всякое время и месте» «во Всероссийской Империи». «Особа Императорского Величества» являлась «единовладеющей» и «освященной понеже святым миром помазанной и коронованной». Именно императору приносилась «присяга в верности от всех подданных»¹⁸⁷.
2. В руках монарха сосредоточена неограниченная власть, заключающаяся в исключительном праве «чинить мир и войны», «посылать послов», «жаловать достоинство, чины, имение» «кому заблагорассудит», «простить вины» и помиловать. Самодержавие никак не ограничивалось законом, более того - законы воспринимались, как главное орудие реализации намерений царствующего правителя, что с точки зрения Екатерины всецело отвечало интересам государства: «самодержавная и законодательная власть Императорского Величества существует и предохраняется ради целости империи и безопасности Империи и каждого подданного»¹⁸⁸.
3. Государственная казна и чеканка монеты также должны быть сконцентрированы в руках монарха¹⁸⁹.
Вслед за Петром, провозгласившим «Его Величество есть Самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен»¹⁹⁰, Екатерина столь же властно подводит в своей записке черту - император «отчету же в делах на сем свете не подвержен», а дает отчет и «благодарение Единому Творцу Нашему Богу»¹⁹¹.
Наконец, будущее престола находится также в руках правящего монарха - «Императорского Величества Самодержавство, Престол и Короны не разделены суть и двум особам самодержавствовать в существе неудобно, по естеству не можно и для общего добра не должно, Самодержавная и законодательная власть Императорского Величества назначает наследника Престола, Самодержавной властью определяется порядок в наследовании»¹⁹².

В соответствии с концепцией престола самодержавное правление являлось и главным условием государственного достоинства России на том основании, что «соединение возможности и власти в высокой Особе Императорского Величества возбуждает уважение и почтение соседних и иностранных народов»¹⁹³.
Внешнеполитическая доктрина в царствование Екатерины превратилась в идею имперского могущества, которая отразилась в самых различных документах, приобретая тональность, соответствующую функциям тех или иных текстов. В законодательных актах и манифестах постоянно ощущалась претензия России на великодержавную внешнюю политику, а иногда и прямо звучала готовность к «распространению пределов великого государства», укреплению «славы нации и чести российского флага» и продолжению «праведно начатых войн», которые должны быть «благославенно увенчаны»¹⁹⁴. В реляциях русским послам постоянно напоминалось о «твердости, достоинству нашего министра сходственной»¹⁹⁵. В указах о награждениях и пожалованиях в связи с громким празднованием очередной победы имперская идея трансформировалась в признание «преданной службы Ее Императорскому Величеству» «единственно почтения достойным» делом для «истинного сына отечества»¹⁹⁶. В исполненных нижайшей благодарности и почтения посланиях «ревностных» подданных велеречиво превозносилась «премудрая обладательница наисчастливейшей части земного шара», от которой всецело зависит «прочность благосостояния» государства, призванного «исполинскими шагами» идти «к настоящему своему величеству»¹⁹⁷.
Во время правления Екатерины II вновь была востребована доктрина, стимулирующая патриотические чувства подданных и прежде всего государственное мышление элиты, а также апеллирующая к идеологическим символам, принятым при европейских дворах, и ценностям европейского общественного мнения.

Внешнеполитическая концепция российского престола во второй половине XVIII в. основывалась на неукоснительной приверженности наследию первого императора и готовности снискать русскому оружию славу, достойную его блистательных побед. Законодательные акты Екатерины подкреплялись авторитетом двух монархов - «нашего деда Петра Первого» и «нашей тетки Елизаветы Петровны»¹⁹⁸. Наиболее величественной, разумеется, была фигура царя-преобразователя, с правления которого для большинства современников начиналась новая история России. Екатерина считала себя прямой наследницей и продолжательницей дела Петра, воздвигала ему памятники и использовала образ императора как стабилизирующий и возвышающий фактор своих собственных свершений. Но если европеизация и наступательная энергия петровского правления были постоянно декларируемыми официальными ценностями, то жесткость императора, особенно по отношению к дворянству, и излишняя поспешность в принятии решений молчаливо обходились стороной.

В первой четверти XVIII в. имперская идея еще только формировалась, круг ее носителей ограничивался сподвижниками Петра, которые добивались дипломатического признания нового статуса России. И сложно сказать, какое чувство доминировало в государственном сознании этого периода - уверенность в собственных позициях или восхищение «регулярностью» поверженных шведов. Страна перекраивала свой уклад на европейский манер, перенимала технику кораблестроения, административную структуру и вычурно звучавшие немецкие слова.
Общая эмоциональная окраска внешнеполитической доктрины к концу столетия несколько изменилась. Основываясь исключительно на принципах государственной целесообразности, Екатерина чувствовала, что напряжение петровской эпохи спало, и нет более необходимости ни в насильственном «приохочивании» дворянства к службе, ни в ученическом стремлении во всем копировать «политизированную» Европу. В «Наказе» Екатерины было отдано должное «переменам, которые в России предприял ПЕТР Великий.., вводя нравы и обычаи Европейские» и обнаружив «в Европейском народе ... тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал». Однако, обращаясь к Уложенной комиссии, императрица уже не отстаивала право русских быть в Европе, а прямо провозглашала Россию «европейской державой»¹⁹⁹.
В царствование Екатерины, когда амбиции державы достигли своего апогея, а победы, за которые Россия боролась веками, следовали одна за другой, имперская идея приобрела особую мощь и экспрессию выражения. Внешнеполитическая концепция страны, разрешающей глобальные геополитические проблемы сразу на нескольких направлениях, неизбежно вобрала в себя ценности и символы, которыми жили предшествующие поколения и которые к концу XVIII в. уже воспринимались иначе или вообще утрачивали свое былое значение и наполнялись новым содержанием. Имперская доктрина была сформулирована не по приказу самодержавной власти, а росла, пласт за пластом, подобно культурному слою, по мере роста территории страны и укрепления российской государственности. Державная идея выкристаллизовывалась под влиянием многочисленных факторов, в том числе международной конъюнктуры, внутренней ситуации, специфики воспроизведения и осмысления исторической традиции и т. п. Российская внешнеполитическая доктрина не была законченной проработанной теорией, игрой ума нескольких философов, а являлась действующей гибкой концепцией, используемой самодержавием в качестве орудия укрепления международных позиций Петербурга.
К последней трети XVIII в. явно прослеживается формирование имперского самосознания нации, ощущение уникальности пространства, «многоязычия» и исторической судьбы страны. Целая серия законодательных актов рассматриваемого периода открывалась горделивым описанием державы, где «лесов, рек, озер и к коммерции подлежащих морей довольно, к размножению многих мануфактур, фабрик и прочих заводов способность великая», а также есть немало «наивыгоднейших к обитанию рода человеческого полезнейших мест, в недрах своих скрывающих неисчерпаемое богатство разных металлов»²⁰⁰.

Из указов практически исчезают общие ссылки на «политизированные народы» и с очевидностью прослеживается дифференцированное отношение к Европе, соединяющее и признание чистоты голландских городов, и иронию по поводу «сумбурных» итальянцев²⁰¹. К заимствованию европейских знаний и опыта власть подходит теперь более критично. Образование в зарубежных университетах становится все чаще индивидуальным делом элиты, которая начинает выстраивать свои собственные отношения с западным миром, его мыслителями и даже придворными кругами. Для просвещенного взгляда из Петербурга и Москвы центр Европы постепенно перемещается через Пруссию и немецкие княжества в Париж. Разумеется, проблема восприятия Запада, как, впрочем, и Востока, в государственном, культурном, религиозном и других аспектах официальными кругами и представителями «критически мыслящего» дворянства крайне сложна и требует специального исследования. В данном контексте речь идет лишь о том, что одной из составляющих имперской доктрины к концу XVIII столетия становится самоопределение России как могучего государства и на уровне политики престола, и на личностном уровне индивидуального сознания подданных²⁰².

Если высокомерная замкнутость Московской Руси основывалась в значительной степени на осознании избранности православной веры, то петровская Россия провозгласила себя империей и потребовала от всех стран признания своего нового достоинства. Но лишь при Екатерине II страна заявила о себе, как о самодостаточной великой державе с огромными материальными и человеческими ресурсами, без прямого или косвенного участия которой не может обойтись ни одно крупное международное событие.

Дипломатическое подтверждение статуса Российской империи растянулось почти на 50 лет. К этому времени страна заняла уже не только прочное, а ведущее положение в Европе. Петербург уклоняется от участия в союзах при главной роли других государств, преследует исключительно собственные внешнеполитические интересы и для их реализации создает блоки, где претендует на доминирующую позицию²⁰³. После декларации о вооруженном нейтралитете 1780 г. и присоединения Крыма в 1783 г. «инфлюэнция» России в Европе чрезвычайно усилилась, что и продемонстрировала Екатерина во время своего триумфального путешествия на юг в 1787 г. При ней петровская идея регулярного государства трансформировалась в символ процветающей России, международный престиж которой усиливался непомерным честолюбием императрицы и ее безграничной верой в страну, куда «привел ее Господь».

При изучении внешнеполитической доктрины Петербурга особое внимание в исследовательской литературе уделяется так называемому «греческому проекту», хотя документа под таким названием никогда не существовало²⁰⁴, как соответственно не было и одного автора у плана образования независимого греческого государства на месте поверженной Оттоманской Порты²⁰⁵. Главная цель проекта заключалась в расчленении территории Турции и воссоздании православной империи со столицей в бывшем Царьграде²⁰⁶, изгнании турок из Европы, восстановлении православной независимой Византии со столицей в Константинополе и властвующим монархом Константином Павловичем, который в момент оформления проекта находился еще в младенчестве и только что получил свое знаковое имя²⁰⁷. Второй внук Екатерины появился на свет 27 апреля (8 мая) 1779 г. С детских лет наследнику, вскормленному гречанкой Еленой, преподавали греческий язык и подбирали для игр «набранных в Архипелаге греческих мальчиков» из учрежденного в 1774 г. специального училища, разместившегося в Ораниенбауме²⁰⁸.
Высочайше заявленная семантика «греческого проекта» была растиражирована в литературе того времени. В 1786 г. выходит «Описание Архипелага и варварийского берега» с посвящением великому князю Константину Павловичу: «Константин основал престол в Царьграде и посвятил Восточную империю. Константин потерял град и владычество. Константину предписано в книге судеб восстановить сие царство»²⁰⁹. Сбывающееся пророчество о присутствии русских в «граде Константина», Константинополе, озвучено и в поэзии Г.Р. Державина.

Иль Россов идет дух военный,
Христовой верой провожденный
Ахеян спасть, агарян стерть?
Я слышу, громы ударяют,
Пророки, камни возглашают:
То будет ныне или впред!

Далее поэт дает многозначительное примечание: «В Византии находятся камни с надписями... которые пророчествуют о взятии северными народами Константинополя, мистически находя о том пророчества в Библии»²¹⁰.

В историографии сложилось противоречивое отношение к претенциозному замыслу создания независимой православной империи. Некоторые исследователи видели в нем заманчивую, будоражащую воображение утопическую мечту. В других работах дерзкое решение возродить Царьград признается вполне взвешенным, сравнивается с менее масштабной и более достижимой целью присоединения Крыма и оценивается, как результат борьбы между различными группировками при дворе Екатерины²¹¹. Представляется что, подчинение полуострова и борьба за контроль над проливами и соответственно - Средиземноморьем были последовательными этапами цельной и достаточно реалистичной программы императрицы, которая не ставила заведомо иллюзорных задач и, конечно же, не склонна была подчинять свою внешнеполитическую линию религиозным символам²¹².

Инициатива проекта исходила из Петербурга и сводилась к декларации долгосрочной программы России и Австрии на Востоке. Русская стратегия предполагала: закрепление за русскими Очакова, земель между Бугом и Днестром, одного-двух островов в Архипелаге для создания базы русского флота в Средиземном море, передачу Вене западных районов Балканского полуострова, образование на территории Валахии и Молдавии буферного государства Дакия, разделяющего владения России, Австрии и Турции. Мысль о судьбе единоверной Византии, более трех столетий назад поглощенной мусульманским миром, занимала российский двор на протяжении всего XVIII в., и во время Азовского и Прутского походов Петра I, и во время русско-турецкой войны 1736-1739 гг.²¹³ Однако концепция своеобразного реванша, связанная с идеей восстановления второго Рима, оформилась лишь в конце 70-х гг., после заключения Кючук-Кайнарджийского мира.

Неуклонное продвижение на юг отвечало коренным экономическим интересам страны, для которой победа над Крымом и завоевание Константинополя открывали широчайшие перспективы: прекращение разорительных набегов татар на плодородные земли, сельскохозяйственная продукция с которых шла бы сразу на экспорт через черноморские гавани, и превращение России в великую морскую державу, господствующую на Средиземном море.
Историческая традиция и религиозная патетика «греческого проекта» являлись идеологическим выражением геополитической стратегии и были подчинены военной тактике, выстраиваемой с учетом не только силы русского оружия, но и всячески стимулируемого возмущения греческого населения. Уяснение дипломатических возможностей России на Востоке и оглушительные победы над Портой предшествовали актуализации памяти о православной империи, поглощенной исламским миром. Высокая символика борьбы за наследство Византии переводила русскую экспансию на южном направлении в плоскость ответственности державы «истинной веры» за православных греков и притязаний российского великого князя на престол в возрожденном Царьграде. Освященная религиозной стилистикой российская имперская доктрина была продуманным дипломатическим шагом, адресованным прежде всего европейскому мнению.
Османы называются «врагами всех христиан» преимущественно в документах, связанных с тонкой дипломатической игрой и настойчиво идущими из Петербурга напоминаниями всем монархам, так или иначе поддерживающим Порту, о необходимости объединения против исповедующих ислам²¹⁴. В торжественных одах борьба против неверных «магометян» иногда уподобляется борьбе за освобождение Гроба Господнего.

А паче просит нас туда
Народов близкая беда,
Соединенных нам законом,
Они в оковах тяжких там, -

На вечный плач и бедство нам
И нашим в торжество врагам
Сии места, места священны,
Где искупитель наш рожден,
И гроб, чем тартар побежден,
Иноплеменникам врученны²¹⁵.

Однако в действительности российская властвующая элита менее всего была обременена конфессиональным противостоянием с Оттоманской империей и многовековой памятью о разрушении второго Рима. В документах, обслуживающих реальную политическую практику, столкновения и войны с Турцией мотивировались вмешательством османов в польские дела, арестом русского посланника в Константинополе, стремлением «доставить себе удовлетворение обиды, Портою причиненной, и награждение убытков, с войною сопряженных»²¹⁶. Над всеми же частными доводами возвышались коренные политические интересы России: «польза дела и оборона славы оружия нашего», «распространение пределов», «окружность границ, получением Крыма совершенно устроенная», «распространение торговли, которая привлечет корысти из всех стран»²¹⁷.

Главным же смыслом, придающим высокое значение всем военным кампаниям, дипломатическим акциям и межгосударственным сношениям России, оставался непререкаемый авторитет верховной власти. Образ великой империи, персонифицированный в личности монарха, безраздельно доминировал в политических концепциях, которыми «обрастали» российские баталии XVIII столетия - и турецкие войны, и разделы Польши, и столкновения со Швецией. Изрядно потеснив святыни православной веры и государственной исторической памяти, имперская внешнеполитическая идея была исполнена мощной позитивной энергии, которая неуловимо вобрала в себя спокойную силу как минимум двух поколений, не знавших поражений в открытом бою. Образ самодержавного монарха, эта доминирующая ценность официальной идеологии, логично стала центральной константой всех внешнеполитических доктрин и объединяющим началом, способным взрастить личностно переживаемое чувство любви к отечеству и гордости за него. Идея великодержавности должна была дойти до сознания каждого подданного «обширной державы».


Подданный Российской империи

Во второй половине XVIII в. с особой острой встал вопрос о целенаправленном формировании символов и понятий, способных поддержать идеологическую целостность расширяющего свои границы государства, в состав которого включались народы, различающиеся по социально-экономическому уровню, этноконфессиональной принадлежности и историческому опыту. Изнурительные и следующие практически одна за другой войны с Турцией завершились присоединением к России не просто областей с магометанским населением, а государственного образования, где официальным вероисповеданием являлся ислам. Приглашение немецких крестьян-колонистов на невозделанные земли Поволжья, прием иностранцев на русскую службу, рост числа католиков и протестантов в армии и в бюрократическом аппарате и, наконец, включение в состав империи областей с христианским, но не православным населением - эти и целый ряд подобных обстоятельств потребовали от власти продуманной тактики при провозглашении объединяющей имперской идеи.

Законодательство Екатерининского правления свидетельствует об усложнении официальной трактовки института подданства и все более интенсивном его использовании в качестве орудия социального контроля. Терминологический анализ исходящих от престола документов обнаружил дифференцированное отношение к подданным империи: абсолютизм Екатерининского царствования различал «старых», «древних», «природных» и «новых» подданных, кроме того - «беглых», «ушедших из страны» подданных и «иностранцев, присягающих на российское подданство», в официальных текстах также упоминаются «надобные», «полезные», «просвещенные», «истинные» верноподданные, и, наконец, признается существование «знатных» и «низких» подданных. Эта отразившаяся в официальной доктрине своеобразная градация жителей расширяющей свои границы державы не совпадала с сословной иерархией, поскольку зависела не от статуса той или иной социальной группы, а напрямую определялась степенью заинтересованности самодержавия в конкретной части населения страны.

Понятие «подданный» пришло в русский язык из латинского (subditus) через польское влияние (poddany, poddacstvo)²¹⁸. В XV-XVI вв. этот термин наиболее часто употреблялся в значении «подчиненный, зависимый, покоренный» при описании взаимоотношений монарха и населения зарубежных государств. Лишь с XVII столетия слово «подданный» начинает активно использоваться для характеристики «подверженности» жителей Московской Руси власти царя и приобретает другой смысловой оттенок, выражающийся в понятиях «преданный, верный, покорный»²¹⁹. В XVIII в. эти два нюанса значений термина²²⁰ «подданный» сохраняются, причем последнее становится все более общеупотребительным.
В 1786 г. был издан указ «Об отмене употребления слов и речений в прошениях на Высочайшее имя и в Присутственные места подаваемых челобитен». В императорском повелении, объявляемом «во всенародное известие», изменялась идентификация самого факта обращения к монарху и название послания: «...Отныне впредь, вместо подаваемых до сего на имя Ее Величества челобитен, как к Ее Величеству, так и в Присутственные места по исковым и другим делам, писать жалобницы или прошения, в коих после титула Ее Величества бьет челом, ставить: приносит жалобу, или просит имярек». Кроме того, принципиально трансформировалась словесная форма выражения зависимости автора послания от престола: «...Β присылаемых же к ее величеству письмах и реляциях или донесениях, по окончании оных, вместо всеподданнейшего раба, подписывать просто: всеподданнейший, или верный подданный; а равным образом в патентах, присяжных листах и во всех прочих бумагах, где до сего слово раб включаемо было, вместо онаго употреблять имя: подданный»²²¹.
Безусловно, смысловым центром указа являлся запрет на использование во всех официальных бумагах понятия «раб» в качестве наименования, характеризующего отношения личности и престола. Это одно из многочисленных «семиотических» преобразований власти отменяло уже сложившуюся традицию этикетной формы выражения зависимого положения. Во второй половине XVIII в. термин «раб» был общеупотребительной подписью в самых различных посланиях, от писем отцу²²² до представляемых Екатерине II планов и проектов крупных сановников. Показательно, что шаблонная формула «всеподданнейший раб» стояла в конце даже таких серьезных политических документов, не имеющих ничего общего с жалобами и прошениями, как «Генеральный план воспитательного дома» И.И.Бецкого или «Доклад о государственном правлении» Н.И. Панина²²³. В данной стереотипной фразе понятие «раб» имело метафорический смысл, далекий от содержания слов «невольник» или «обращенный в собственность», и приближалось по своему значению к этикетной подписи «покорнейший слуга». В посланиях на высочайшее имя, лишенных в отличие от челобитных строгого формуляра, приближенные императрицы использовали эти формулы как тождественные и взаимозаменяемые²²⁴.

Между тем императрица все же идет на запрет условного трафарета, и при этом, подобно Петру, никак не комментирует свое решение. Логично, однако, было бы предположить, что в данном случае ученица Вольтера следовала риторике Просвещения, отдавая на сей раз должное гуманистическому учению не только в письмах философам, но и в указе, подлежащем исполнению. По всей видимости, стремлением к просветительской стилистике можно объяснить и искоренение архаичных уничижительных формул «челобитная», «бить челом»²²⁵ и замене их на производные от «просить», «жаловаться», «приносить жалобу» и т. п. Подпись же «верноподданный раб», согласно указу, трансформировалась в посланиях на высочайшее имя в понятие «верный подданный». Подобный терминологический выбор власти стал лаконичным выражением провозглашенного и узаконенного изменения официальной концепции отношений престола и личности, а также импульсом для развития института подданства в российском обществе и дальнейшего осмысления этого понятия.

В русском языке XVIII в. существовал еще один термин - «гражданин», выражающий взаимоотношения государства и личности и встречающийся в законодательстве, а также в художественной и переводной литературе. Однако в текстах, исходящих от престола, понятие «гражданин» употреблялось значительно реже, чем понятие «подданный», и имело довольно размытое смысловое значение. С одной стороны, гражданами, наряду с мещанами, традиционно назывались жители города, с другой - к гражданам причислялись «достойные, полезные обществу члены, служащие оному укреплением и любящие отечество». При этом эталонный набор качеств «прямого гражданина», зафиксированный, в частности, в многочисленных проектах по созданию Воспитательного дома, был тождественен образцу «идеального подданного». «<...> дабы из сего заведения произвести желаемых граждан и подданных, отечеству полезных», - писал в докладе императрице главный попечитель И.И. Бецкой, - следует <...> почитать власть начальствующих. Нужда иметь Государя есть самая большая и важнейшая. Без его законов, без его попечения, без его домостроительства, без его правосудия истребили бы нас неприятели наши <...>. От несчетного сего множества нужд самая важнейшая происходит - хранить присягу верности Государям»²²⁶.

Для сравнения следует отметить, что в немецком языке в раннее Новое время параллельно существовали два значения: Stadtburger(горожанин) и Staatsburger(гражданин). По мере того, как четко прорисовывались границы европейских монархий понятие «горожанин» ушло на второй план, а понятие «гражданин», потеснив термин подданный (Untertan), стало определяющим при характеристике юридической связи между индивидом и государством²²⁷. Характерно, что в европейском, например, норвежском законодательстве XVIII - начала XIX столетия, употреблялся термин «гражданин», когда речь шла о правах личности, и «подданный», когда акцентировались ее обязанности перед государством²²⁸. В российских же указах наименование «сограждане» выражало отношения известного равенства всех верноподданных перед возвышающимся престолом.
Иными словами, именно через понятие «подданство» выражалась реальная взаимосвязь государства и общества, которая функционировала в масштабе всей империи, действовала в рамках сословной политики престола и существовала на уровне отношений личности и власти, персонифицированной в образе монарха. Не случайно в словаре Российской Академии под «подданством» понимается «состояние подданного в рассуждении Государя»²²⁹.
Сопоставление обстоятельств публикации высочайших указов свидетельствует, что проблема подданства актуализировалась в обращениях власти к обществу после Екатерининского переворота в июне 1762 г., после кровавых событий восстания Пугачева, а также в связи с присоединением к России новых территорий, определением иностранцев на русскую службу, при заселении немецкими колонистами пустующих земель Поволжья и, кроме того, разрабатывалась в концепции Воспитательного дома, предназначенного для создания «новой породы людей». Столь разные, на первый взгляд, по содержанию и социальным функциям документы так или иначе были порождены новыми, нестандартными ситуациями в отношениях самодержавия и жителей империи, на сознание которых требовалось особое воздействие.

В абсолютистском государстве смена правящего монарха всегда чревата волнениями. Хорошо известно, что особенно шатким было положение великой княгини Екатерины Алексеевны, которая в июне 1762 г. провозгласила себя самодержицей при трех претендентах, имеющих более веские династические основания на занятие российского престола. Сверженный в результате гвардейского заговора Петр III, подросток Павел Петрович и несчастный сын Анны Леопольдовны, Иоанн Антонович Брауншвейгский, могли рассчитывать на сочувствие определенных групп в обществе и потому представляли реальную угрозу для зыбкой власти новой императрицы. Именно поэтому Манифесты на вступление на престол и коронацию Екатерины II должны были прозвучать в высшей степени убедительно, «клятвенное обещание» стать действительно непреложной заповедью для присягнувшего подданного, а верность государыне - ценностью большей, чем благополучие и даже жизнь²³⁰.
В Манифестах, обосновывающих легитимность правления императрицы, просматривается собирательный образ верноподданных, «духовных, военных, гражданских», которые в едином порыве поддерживают воцарение Екатерины и «с усердием учиняют присягу в верности». Власть выдвигает несколько символов, сплачивающих все население страны вокруг престола: «закон Наш Православный Греческий», «слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием», и «внутренние порядки, составляющие целость Нашего Отечества». Новая государыня «вверенной ей от Бога Всевышнего» властью берет на себя попечение о подданных, которые в свою очередь клянутся «верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться» и «о ущербе Ее Величества пользы благовременно объявлять». В данных высочайших документах все жители страны именовались «верноподданными», а также «прямы ми сынами отечества» и «добрыми Ее Императорского Величества рабами»²³¹.
Манифесты 1773-1774 гг. «о преступлениях казака Пугачева», «о бунте казака Пугачева и о мерах, принятых к искоренению сего злодея» и т. п. объявлялись также во «всенародное известие» и были адресованы «всем Нашим верным подданным». Однако в столь драматичный для самодержавной власти момент общество уже не столько объединялось образом монархини, сколько жестко разделялось на «предателей отечества», на «несчастных людей, погруженных во тьму невежества», «забывших долг и присягу» и потому «примкнувших к злодею», с одной стороны, и большинство, «носящих достойно имя Россиянина», «послушных законам», «преданных начальству» - с другой. Характерно, что в этих документах внушалась как обязанность повиновения, так и вера в искреннюю заботу императрицы о «вверенном ей народе», в среде которого «оказались внутренние враги отечественного покоя». Власть пыталась передать всю глубину вероломной неблагодарности «самозванца и его способников», «взбунтовавшихся» несмотря на «беспрерывный труд и неутомимое рвение» государыни «к благосостоянию подданных». На первый взгляд может показаться странным появление в законодательных актах сразу после разгрома восстания Пугачева официальной версии «общего блага», предполагающего «христианское благочестие, поправление законов гражданских, воспитание юношества, пресечение несправедливости и пороков, искоренение притеснений, лихомани, взятков, умаление праздности и нерадения к должностям»²³². Между тем усилия потрясенного масштабами бунта окружения Екатерины были направлены не только на беспощадное подавление «злодейской толпы», но и на укрепление позиций государственной власти, в том числе и в сознании поданных.

Однако действительно обстоятельное толкование института подданства было связано не со сменой правящего монарха и не с возмущением, охватившем почти половину территории Европейской России, а с присоединением к расширяющейся империи новых земель после победы над Портой и разделами Польши. Необходимость включения населения завоеванных областей под юрисдикцию Петербурга требовала особенно четкой трактовки понятия подданства, над которым не слишком задумывались жители исторического центра России, именуемые в высочайших указах одновременно и «детьми», и «гражданами», и «рабами», и «верноподданными». Замечу, что речь здесь идет не в целом о национальной и религиозной политике российского абсолютизма, имеющей богатейшую историографию²³³, а об идеологическом обосновании действий престола в присоединенных областях и каналах воздействия на сознание «новых подданных», а также «иноверцев» среди «древних подданных».

Указы о принятии «под Российскую державу» населения «полуострова Крымского, острова Тамани и всей Кубанской стороны», а также провинций Польши включали довольно ограниченный набор условий, предполагающих вступление в новое подданство, а именно - присягу на верность, сбор «всех публичных доходов в казну» и осуществление «суда и расправы» по местным обычаям, но «под российскими законами, именем и властью Ее Императорского Величества». Учитывая столь мягкие требования, следует отдать должное гибкой тактике Екатерининского абсолютизма, декларировавшего отказ от взрывоопасной политики форсированной унификации присоединяемых терриюрий. Екатерина в официальных манифестах ограничивалась лишь упоминанием о самом общем соблюдении законов и о налогах, направляя основные идеологические усилия на «присвоение сердец всех людей, живущих в новоприкосновенных землях», чтобы «должное к новой власти повиновение вкорено и обнадежено быть могло». Так в наказе, данном в 1772 г. губернаторам Псковской и Могилевской губерний генерал-майорам Каховскому и Кречетникову, провозглашалось стремление российского престола, «чтоб не токмо сии Провинции силою оружия были Нам покорены, но чтоб «добрым, правосудным и снисходительным управлением Российской Империи» все жители «сами причину имели почитать отторжение свое от Анархии республики Польской за первый шаг к их благоденствию»²³⁴. Показательно, что даже первые шаги по «установлению твердого во всем основания и надлежащего порядка» не обошлись без адаптации социальных понятий. Так в сентябре 1772 г. Белорусский генерал-губернатор З.Г.Чернышев писал Екатерине: «...Не соизволено ль будет указать начать по учрежденному порядку перепись душ; но как слово души в сих губерниях в сем случае необыкновенно, то назвать перепись сию поголовною переписью»²³⁵.

Одной из форм идеологического воздействия на сознание населения присоединяемых территорий стало терминологическое определение отношений с самодержицей: все жители «без различия звания и чина» объявлялись для представителей верховной власти «любезными согражданами», а для «Всемилостивейшей Государыни» - «новыми подданными», «усыновленными под Державу Российскую». При этом «новые подданные» силой высочайшего манифеста получали те же преимущества, что и «древние», «природные». Однако из объединяющих символов подданства молчаливо исключался «закон наш Православный Греческий», и настойчиво подтверждалась неприкосновенность исконной веры «подвластных» народов, а также «неограниченная свобода ее публичного отправления со всеми законными обрядами»²³⁶.

Особый интерес представляет не только анализ эффективности политики конфессиональной толерантности, но и рефлексия власти по поводу собственного столь гибкого оперирования знаковыми образами государственного единства. Некоторая информация по данной достаточно сложно вычленяемой в историческом материале проблеме все же может быть обнаружена в инструкциях крупным чиновникам и военачальникам, откомандированным в присоединенные области. Этим сановникам Екатерининского царствования особенно часто приходилось делать выбор в нестандартных ситуациях, когда «многое зависело от времени и случая», исключало «точные предписания» и определялось «усердием, которое само должно открыть надлежащую пору»²³⁷. В подобных обстоятельствах дальновидные решения принимались на основе общих представлений о «государственной пользе» и стратегии абсолютистского правления, в частности и в вопросах религиозной политики. Многообразие вероисповеданий коренных народов, включение в состав империи областей с неправославным и даже нехристианским населением и, наконец, активизирующийся в XVIII столетии приток иностранцев в Россию - все эти факторы требовали разумного прагматизма и в то же время его адекватного толкования хотя бы для представителей царской администрации. Характерно, что важнейшим теоретическим документом в данном случае выступал «Наказ» Уложенной комиссии.

Как уже упоминалось, в этом программном тексте российской официальной идеологии XVIII в. декларативно провозглашался расплывчатый символ «общего блага» и со всей определенностью самодержавие объявлялось единственно возможной формой правления на обширном пространстве «столь великого государства»²³⁸. Однако помимо ни к чему не обязывающих монархию броских обобщений просветительской доктрины и в то же время жестко задаваемого приоритета абсолютной власти императора в «Наказе» формулировались некоторые конкретные гуманитарные ценности, такие как пагубность пытки или недопустимость взяток, которые часто были далеки от повседневности, но тем не менее задавали довольно высокую планку политического сознания правящей элиты. Богатая непредсказуемыми поворотами социальная жизнь крепнущего и раздвигающего свои границы государства иногда наделяла эти вольные просветительские рассуждения силой исходящих от престола реальных инструкций, которым должны были следовать государственные чиновники. Анализ Екатерининского законодательства обнаруживает, что безрезультатное завершение деятельности Уложенной комиссии не означало еще превращение «Наказа» в лишенную всякого влияния стилизацию трудов Монтескье и других мыслителей эпохи Просвещения²³⁹. Императрица на протяжении всего правления при необходимости актуализировала те или иные положения своей политической программы в распоряжениях и рескриптах.

В том же именном указе от 1772 г., адресованном губернаторам Псковской и Могилевской губерний, следует отметить несколько обстоятельных ссылок на «Наказ» Уложенной комиссии, включающих цитаты и точное перечисление статей и глав этого документа. В частности в указе говорилось: «Мы уже единожды навсегда во всей Российской Империи области за правило постановили, что в толь великом Государстве <...> весьма бы вредный.<.„> был порок, запрещение, или недозволение их различных вер (смотри 494, 495 и 496 статьи Наказа Комиссии Уложения 1767 года). <...> ныне вам предписуем всех тех жителей <...>, кои <...> присягу верности учинят <...> оставить при всем том, что каждый правильно имеет <...>. Мы впрочем ссылаемся на V главу Наказа Комиссии Уложения, которая вам довольно объяснит обширное поле сей статьи без дальнего от Нас здесь распространения»²⁴⁰.
Сравнительный анализ законодательных актов убеждает не только в стабильной стратегии самодержавия по отношению к населению западных территорий, но и в поразительной текстологической последовательности идеологического обоснования политики верховной власти на новых землях. В частности, инструкции, данные 28 мая 1772 г. М.В.Каховскому и М.Н.Кречетникову, «по коим они должны поступать при исправлении должностей губернаторов в присоединенных от Польши губерниях», а также плакат белорусского генерал-губернатора З.Г.Чернышева «о принятии под Российскую державу уступленных от Польши провинций» практически полностью совпадали по содержанию с именным указом тому же генералу М.Н.Кречетникову от 8 декабря 1792 г. «о распоряжении в польских областях» и манифестом 1793 г. «о присоединении польских областей к России»²⁴¹. Создается впечатление, что спустя двадцать лет статс-секретари стареющей императрицы достали пожелтевшие указы и вновь пустили их в дело.

Сопоставление текстов указов 70-х и 90-х гг., в том числе и процитированных или упомянутых в них статей Наказа, а также некоторых отвлеченных пассажей о веротерпимости, встречающихся в законодательных актах, позволяет приблизиться к пониманию стратегии самодержавия по отношению к «иноверцам». Эта официальная концепция, как впрочем и другие идеологические обоснования реальной политики Екатерины, отличалась простотой и четко сформулированными приоритетами:
- Россия, «распространяющая свое владение над толь многими разными народами», в конечном итоге признавалась государством многонациональным и поликонфессиональным, где любое ограничение в вере может быть чревато «возмущениями».
- Присоединение новых территорий и возрастающие экономические потребности страны поставили власть перед необходимостью освоения Нижнего Поволжья, Приуралья, а затем Крыма и Северного Кавказа. Следовательно, «чрезмерные пространства» российского государства, в котором есть «обнаженные от жителей» области, «обработаны» могут быть «гражданами чужестранными». С целью «умножения обитателей Империи» и заселения «праздно остающихся мест»²⁴² самодержавие объявляет переселенцам целый ряд «ободрений и выгодностей»²⁴³.
- Власть прилагает большие усилия для «привлечения умов иноверцев», как среди коренных народов, так и среди «новых подданных».
- И, наконец, отправление любой веры в Российской империи происходит с высочайшего благословения²⁴⁴.

Иными словами, в идеологической стратегии российского абсолютизма доминировало не сакральное мышление, а прагматичное использование религиозных символов в политических целях. Приверженность к православию и старательное выполнение обрядов с момента появления Екатерины при русском дворе в феврале 1744 г. и принятия православия в июле легко сочеталось у императрицы с рационализмом Просвещения и политической прагматикой.
В Манифесте о вступлении на престол Екатерина в соответствии с традиционными представлениями о монархе выступила как защитница «православного греческого закона», который «восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных»²⁴⁵. Однако, исходя прежде всего из экономических потребностей государства, власть передала все монастырские земли с живущими на них крестьянами в ведение специально учрежденной Коллегии экономии. Был резко сокращен подстриг и установлен контроль самодержавия за количеством монахов в монастырях строго по штату, поскольку черное духовенство содержалось в значительной мере за счет казны. Наступление на права церкви и окончательное включение духовенства в чиновный аппарат империи не сопровождалось никакой официальной аргументацией. Так, например, в «Высочайше утвержденном докладе учрежденной о церковных имениях Комиссии» от 31 марта 1764 безапелляционно объявлялось: «<...> вновь монастырей и пустынь ни где, ни под каким видом, без особливого Ее Императорского Величества соизволения не строить»²⁴⁶.

Во время путешествия Екатерины по России в 1767 г. набожную матушку-государыню увидели жители Рыбной Слободы и Ярославля, спустившись вниз по Волге, императрица в Казани произнесла перед подданными, исповедующими магометанство, несколько специально выученных фраз по-арабски и предоставила российским мусульманам право беспрепятственно возводить мечети²⁴⁷. Если речь шла о поддержке греческой церкви или покровительстве православным подданным Оттоманской империи, то прекрасно работала мессианская роль Московии. Но если же истовая преданность греческой вере противоречила прагматике государственного интереса, то этот символ просто исчезал из официальной доктрины, призванной обеспечить стабильность империи. Традиционная для Московского государства и Российской империи известная конфессиональная толерантность имела, с одной стороны, разработанные механизмы практической реализации, многие из которых отразились в законодательных актах, но с другой - крайне слабое и невнятное идеологическое обоснование. В самодержавном государстве с православным монархом во главе символ «Греческой веры» был незыблемой составляющей официальной доктрины, и потому его забвение, а также публичное признание прав других конфессий исключали развернутые толкования.
Власть не могла со всей определенностью заявить о своей тактике в отношении «иноверцев» и ограничивалась или невнятными уверениями, что «православная вера» не отвергает «разумного иных законов дозволения», или же прямыми отождествлениями воли единого для всех Бога и российской императрицы. «<...> как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и Ее Величество из тех же правил, сходствуя Его Святой воле, и в сем поступать изволит»²⁴⁸. Иными словами - все российские подданные могут молиться своему Богу, но с высочайшего позволения и за здравие государыни. Данный тезис, звучащий как удачная метафора, в действительности отражал реальные позиции власти и используемые ею механизмы воздействия на сознание подданных. Так в именном указе от 16 августа 1772 г., данном белорусскому генерал-губернатору графу Чернышеву, предписывалось «духовенству <...> всех разных исповеданий <...> подать собою <...> первый в учинении присяги пример и в повседневном Господу Богу публичном принесении теплых молитв о здравии Ее Императорского Величества <...> по тем формам, которые им для сего употребления даны будут»²⁴⁹.

Таким образом, веротерпимость как составная часть самодержавного правления аргументировалась лишь прихотливой волей монарха и прагматическим расчетом, который позволит избежать «споров», «движений» и «возмущений», «противных тишине государства и соединению граждан»²⁵⁰. В результате представления современников, и прежде всего правящей элиты, о сущности российского подданства в определенной мере оставались без официальной трактовки. Этот своеобразный идеологический вакуум впоследствии будет частично заполнен повышенным интересом образованного дворянства к другим христианским конфессиям, а также масонскими исканиями интеллектуалов из «благородного» сословия. Практическое отсутствие доктрины религиозной толерантности российского абсолютизма, именуемого в историографии просвещенным, подвело некоторых специалистов к ошибочному, на мой взгляд, выводу о том, что императрица в своей конфессиональной политике руководствовалась ценностями идеологии Разума²⁵¹. В действительности употребляемый в законодательных актах последней трети XVIII в. термин «веротерпимость»²⁵² означал не свободу совести отдельной индивидуальности, а высочайше дарованное «иноверцам» право следовать своим древним обычаям. Конфессиональная толерантность российского престола не затрагивала отношений власти и личности, а лишь поддерживала усилия монархии по «приохочиванию» «новых подданных» «к здешнему житью» и «удержанию магометан и идолопоклонников» от «выступлений»²⁵³. «Гонение человеческие умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самые жестоковыйные сердца, и отводит их от заматерелого упорства»²⁵⁴, - писала императрица в «Наказе». Подобного рода веротерпимость называется иногда в исследовательской литературе «пассивной» или «энергосберегающей» (energy saving kind of tolerance)»²⁵⁵.

Итак, декларация веротерпимости, основанная как и все правление Екатерины II на «правилах политики и здравого рассудка»²⁵⁶, являлась одним из главных каналов воздействия власти на сознание населения присоединенных территорий и, в целом, жителей империи, не исповедующих православие. Характерно, что любое ограничение автономии, углубление русификации и усиление административного контроля, как, например, подчинение всех католиков Российской империи Могилевскому приходу в обход римского понтифика, преподносились без особых идеологических деклараций и даже ретушировались постоянным напоминанием о свободе отправления обрядов. К «новым подданным» следовало в целом относиться «более пристойною ласкою и снисхождением, нежели строгостию и насильною переменою обычаев», чтобы они быстрее «соединились сердцами и духом с верными Нам и любезными Российскими сынами и <составили> единый с ними народ»²⁵⁷. За столь возвышенной риторикой высочайших документов, объявляемых во «всенародное известие», стояли реальные политические цели, о которых еще в 1764 г. Екатерина писала в секретном наставлении А.А. Вяземскому: «Малая Россия, Лифляндия и Финляндия суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями и нарушить оные отрешением всех вдруг весьма непристойно б было, однако ж и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании есть больше, нежели ошибка, а можно назвать с достоверностию глупостью. Сии провинции, также и смоленскую, надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и перестали бы глядеть как волки в лесу»²⁵⁸.

Безусловно, престол всячески поддерживал переход в греческую церковь «новых подданных» и «иноверцев». Однако, несмотря на известное косвенное принуждение, проявлявшееся в освобождении «переменивших закон» от налогов, выплате им «повышенных кормовых денег» или «экстраординарных сумм», российский абсолютизм второй половины XVIII в. не прибегал к насильственному крещению. Ссылаясь на Наказ, Екатерина напоминала в указах и реляциях, что «нет подлинно иного средства, кроме <увещевания>, которым бы можно всех сих заблудших овец паки привесть к истинному верных стаду». Именно в XVIII в. произошло симптоматичное изменение официального определения принявших православие язычников и мусульман, которые стали именоваться не «новокрещенными», а «новопровсещенными».

Остяки Сибири, магометане средней Волги, калмыцкие буддисты Астраханской губернии и проч. «просвещались христианскою православною верою»²⁵⁹.
Дйя имперской власти конфессиональное единство вообще оказалось значительно менее актуально, чем единство языка, «яко необходимо нужн<ое>, без которого <...> употребление в должности весьма неудобно». Во время правления Екатерины II неоднократно издаются указы о преподавании русского языка в училищах присоединенных областей. Любопытно, что собранные в Ревельской губернии 7 тысяч рублей по случаю бракосочетания наследника престола великого князя Павла Петровича были по приказу императрицы от 4 сентября 1784 г. направлены «для заведения при тамошних школах учения Российского языка»²⁶⁰.

В этом отношении имперская политика Екатерины II может считаться по-своему уникальным примером унификации присоединенных территорий, которая началась не с вероисповедания, не с языка и даже не с законодательной регламентации повседневной жизни, а с нивелирования общественного сознания и приведения его в соответствии с кодексом добродетелей «природных россиян». Набор качеств идеального подданного Ее Императорского Величества был достаточно ограничен, вообще не затрагивал конфессиональную принадлежность личности и сводился к «непреложному повиновению законам и воле государя», «послушанию и верности государю», «мужеству и неодолимости противу врагов государя», и наконец, к «истинной любви к государю и новому отечеству». Традиционная формулировка верноподданнического долга перед «Богом, царем и отечеством» при необходимости сворачивалась до неукоснительной преданности самодержцу, образ которого сливался с «вверенной ему от Всевышнего» страной²⁶¹. Характерно, что высочайше определенный образец присяги архиепископов и епископов римского исповедания являлся лишь своеобразной составляющей верноподданнической клятвы российской императрице и заканчивался словами: «<...> сие все и в подробности тем нерушимее соблюду, что удостоверен я, что ничего в оном такого не содержится, чтобы присяге в верности моей законной верховной Государыне <...> мною учиненной противно быть не могло»²⁶².

Именно в момент принесения монарху присяги «поступать как верному Ее Императорского Величества подданному» «должное к новой власти повиновение» «вкоренялось», «обнадеживалось», а затем подкреплялось «веротерпимостью» и «выгодами»²⁶³, какими, кстати сказать, не всегда пользовалось коренное население России²⁶⁴. Еще в начале XVIII в. «новокрещенные» избавлялись на 3 года от рекрутской повинности и податей, а причитающийся с них налог раскладывали на односельчан, сохранявших верность своей вере. Во второй половине столетия принявшие православие и «пожелавшие в России вечно остаться» пленные турки, татары, польские конфедераты объявлялись «вольными людьми», которые выбирали «таковой род жизни, какой сами похотят, и в службу определялись не инако как по их желанию»²⁶⁵. Бежавшим в Польшу и Литву «всякого звания людям и крестьянам», в том числе даже раскольникам, разрешалось вернуться «с семейством и пожитками под Державу природного их Отечества»²⁶⁶. При этом среди командиров корпусов царских войск распространялись секретные ордера, предписывающие «российских беглых, <которые> сами собою являться станут, принимать. <...> Також и разглашать скрытым образом, что явля<ющиеся> без наказания по-прежнему приняты будут, однако насильством ничего не предпринимать ниже виду к тому не показывать, а <...> ушедших из России подданных уговаривать и собою забирать»²⁶⁷. Разумеется, вскоре эти «возвращенные подданные» оказывались в числе «прочих» ревизских душ, которых власть использовала лишь для пополнения армии рекрутами и казны подушной податью. Создается впечатление, что обещая «новокрещенным», «новопросвещенным» и просто «новым подданным» «права, вольности и преимущества» православных, а также «равное с древними подданными благоденствие»²⁶⁸, Екатерина абстрагировалась от другой, не менее актуальной для власти градации жителей империи на «низких» и «знатных» подданных.
В данном контексте за понятием «старые», «древние» подданные угадывался абстрактный образ народа, находящегося «на попечении единой Матери Государыни, о всех чадах веселящейся»²⁶⁹.

В действительности же трансформация в «природных» подданных означала для большей части населения присоединенных областей и для крещеных иноверцев, «издревле обитающих» на территории империи, не приобщение к неким правам коренного населения России, а сужение привилегий и постепенный переход в разряд «низких подданных». Так, например, в именном указе от 13 января 1765 г. о ведомстве суда армян и татар, «жительствующих в Астрахани», официально сообщалось, что «по прошествии льготных лет <...> повинны все поселившиеся в России чужестранцы платить обыкновенные <...> подати и службы земские нести как и прочие Наши подданные»²⁷⁰. Иначе говоря, Екатерина на практике зачастую бережнее относилась к интересам «разных вер народов», чем к нуждам представителей «древних» подданных, по крайне мере их бесправной податной части.

Собственно главной референтной группой для власти оставались «знатные подданные», что распространялось на немногочисленную элиту «иноверцев» и населения присоединенных территорий. В ряде указов не толтТко провозглашались равные права «древних» и «новых» подданных, но и особенно акцентировалось привилегированное положение знати, в частности мурз татарских, князей кахетинских и т. п., которые наделялись преимуществами российского дворянства. Дифференциация подданных по принципу знатности преподносилась как «непременное Наше желание <...>, дабы всяк, какого бы он рода и закона ни был, пользовался неотъемлемый преимуществами, к коим порода его, от заслуженных предков происходящая, или отменные личные заслуги дают право»²⁷¹.

Данная позиция власти отразилась в указе от 1765 г. «о неподавании прошений», где выделяются три основные группы «подданных»: «имеющие чин», «не имеющие чинов, а благородные», и, наконец, «не имеющие чинов и неблагородные». Соответственно и в книге «О должностях человека и гражданина» давалось определение понятию подданный и выделялось несколько его официально задаваемых градаций: «Подданные называются все находящиеся в государстве люди, кои Государю или правящим особам повинуются. Подданные суть различного состояния; иные из них знатные, иные же низкие. Между низкими есть свободные люди; есть же и такие, кои господам службою, некоторыми податьми и иными различными образами обязаны <...>. Знатные подданные государства суть те, кои имением своим, просвещением и способностями от других отменны; а отличаются они не токмо высокими названиями, но и тем, что к службе государства различными образами употребляются»²⁷².
Обращает на себя внимание тот факт, что согласно указу 1786 г. термин «подданный» в качестве подписи становится обязательным лишь для определенного вида посланий на имя императрицы, а именно, для реляций, донесений, писем, а также присяжных листов и патентов. Формуляр жалобниц или прошений, исключающий слово «раб», в то же время не предполагал этикетной формы «подданный», «верноподданный» и был ограничен нейтральной концовкой «приносит жалобу или просит имярек». А если учесть происходящее на протяжении XVIII в. стремительное сужение привилегированного слоя, представители которого имели реальное право адресовать свои послания непосредственно императрице²⁷³, то станет очевидно, что собственно подданными власть признавала очень избранную группу людей. В 1765 г. был опубликован указ, запрещающий подавать прошения лично императрице, минуя соответственные присутственные места. Наказания варьировались в зависимости от чина и статуса «предерзких» челобитчиков: имеющие чин платили в качестве штрафа одну треть годового оклада, а крестьяне отправлялись в пожизненную ссылку в Нерчинск²⁷⁴. Следовательно, на «беспосредственное», как говорили в XVIII в., обращение с жалобами или прошениями к императрице могло рассчитывать лишь ближайшее окружение, направляющее Екатерине не челобитные, а письма.

«Народом», «истинными гражданами», «усердными детьми своего отечества», «вернолюбезными подданными» были для власти только представители высшего сословия. В указе из Военной Коллегии 1792 г. «о порядке отставки нижних воинских чинов» непосредственно декларировалось, что дворяне «пред всеми прочими состояниями народа преимущество имеют»²⁷⁵.

Подобное официальное представление о структуре общества закреплялось и на уровне законодательства. К началу правление Екатерины II привилегии господствующего сословия достигли своего апогея, а зависимость крестьянина свелась до рабского существования. Господствующий класс получил свободу от государственной службы, которая по исторической традиции обеспечивала владение ревизскими душами. Крепостное же состояние податного сословия сохранится и по грустной иронии будет уничтожено через 99 лет и 1 день после Манифеста о вольности дворянства, 19 февраля 1861 г. Идея закрепощения двух сословий и их четко определенных обязанностей перед государством влияла на социальные представления дворянина, в среде же крестьянства она была просто популярна. Не случайно в наказах Уложенной комиссии 1767 г. господствующий класс требовал подтверждения «власти и полномочий над своими дворовыми и крестьянами» в настоящем их объеме для рассеивания в массах пагубной веры в предстоящее ограничение или даже полное упразднение крепостного права²⁷⁶. Смысл отношения двух сословий после 18 февраля 1762 г. изменился в сторону превращения крестьянина в собственность своего владельца.

Социальная иерархия всего населения империи выражалась через понятие «состояние», и лишь позиции высшего сословия определялись термином «достоинство»²⁷⁷, что еще в 1754 г. было законодательно зафиксировано властью, «даровавшей» дворянству наименование «благородное». При этом «достоинство» и «благородство» «знатных подданных» определялось не древностью происхождения, а службой императору, которая под влиянием официальной доктрины из принудительной обязанности становилась привилегией и наиболее богоугодным делом. Как сказано в той же книге «О должностях человека и гражданина», «знатные подданные» «суть ближайшие в особе Монарха, следовательно преимущественно ему ведомы, им употребляемы», они напрягают «силы душевные» к пользе общества и потому «называются истинными сынами отечества»²⁷⁸.

Однако после выхода указа 1714 г. о единонаследии и Манифеста о вольности дворянства укрепляемая на протяжении столетий условной системой землевладения и обязательным характером службы личная зависимость Помещика от монарха была лишена экономической и правовой аргументации. Отношения дворянства и власти принципиально изменились. Государству предстояло предельно повысить эффективность воздействия незафиксированных законодательно стимулов «приохочивания» сословия землевладельцев к императорской службе и всячески усилить внутреннюю зависимость дворянина от официальной доктрины.
Важнейшим этапом дальнейшего развития и усложнения идеологической составляющей сословной политики престола стал, как ни парадоксально, Манифест о вольности дворянства²⁷⁹. Этот небольшой по объему документ открывался официальной интерпретацией усилий власти, направленных на воспитание высшего сословия, от результативности которых в значительной степени зависел успех самодержавного правления. Для общественного сознания второй половины XVIII в. актуальная история господствующего класса и история державы в целом начинались с царствования Петра, чей авторитет превратился в знаковое обоснование многих последующих указов престола. В Манифесте главные цели политики самодержавия формулировались в соответствии с системой ценностей Просвещенного абсолютизма и эмоционально окрашивались неуклонным стремлением России встать вровень с «регулярными народами», которое было задано еще первым императором. «Бессмертные славы премудрый Монарх, Любезный Государь Дед Наш, Петр Великий и Император Всероссийский, какую тягость и коликие труды принужден был сносить единственно для благополучия и пользы отечества своего, возводя Россию к совершенному познанию, как военных, гражданских, так и политических дел, тому не только вся Европа, но и большая часть света неложный свидетель»²⁸⁰.

Единственной социальной опорой монархии в достижении «преимуществ просвещенных держав» Манифест признавал «благородное дворянство», «яко главный в государстве член». Затем кратко излагалась почти 50-летняя история отношений высшего сословия и власти. Престол настойчиво развивал систему просвещения и государственной службы, приобщение к которым возводилось в ранг непреложного патриотического долга дворянства иногда под угрозой штрафов и конфискации имений «нерадивых о добре общем». Напоминалось, что всеобщая служба и обязательное получение образования «в начале частию казались тягостными и несносными для дворянства». Высшее сословие не желало «лишаться покоя, отлучаться домов, продолжать против воли своей самим военную и другие службы, и детей своих в оных записывать». Однако «обучение свободным наукам и полезным художествам» в европейских университетах и «учрежденных внутри России разных училищах», «вступление в военные и гражданские службы», хотя и было «вначале несколько и с принуждением сопряжено», принесло свои плоды. В правление Елизаветы Петровны власть упорно продолжала формировать государственное сознание у дворянина - императрица, «подражая делам Родителя своего, знание политических дел и разные науки распространила и умножила под своим покровительством в Российской державе».

В результате нескольких десятилетий целенаправленных усилий престола сформировалась мощная социальная опора самодержавия в лице преданного власти образованного сословия. Далее в Манифесте перечислялись этические и гражданские качества, которые монархия воспитала в «благородном сословии»: радение об общей пользе; здравый рассудок, полезное знание; прилежность к службе искусных и храбрых генералов, сведущих и годных людей в гражданских и политических делах. Именно эти черты высшего сословия предопределили возможность отмены обязательного характера службы²⁸¹. « <...> благородные мысли, - говорилось в Манифесте, - вкоренили в сердцах истинных России патриотов беспредельную к Нам верность и любовь, великое усердие и отменную в службе Нашей ревность, а потому и не находим Мы той необходимости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была».

Вслед за общеполитической преамбулой шла конкретизация условий образования представителей высшего сословия, продвижения их по чиновной лестнице, выхода в отставку, а также отъезда за пределы России и службы другим европейским монархам. В целом в документе признавалась «вольность службу продолжать, как в Нашей Империи, так и в прочих европейских союзных Нам державах», поскольку «по сему Нашему всемилостивейшему установлению никто уже из дворян российских неволею службу продолжать не будет». Однако дарованная свобода ограничивалась в 9 поясняющих параграфах. В целом в Манифесте речь шла прежде всего не о свободе высшего сословия и открывающихся в связи с этим перспективах, а об ожиданиях власти, точнее - более высоком пороге этих ожиданий. По своему пафосу этот документ был выдержан в стилистике идеологии абсолютистского государства, продолжающего видеть в господствующем классе не только привилегированное, но и «служилое» сословие²⁸². При этом главная идея Манифеста, согласно которой «все благородные российские дворяне навсегда вольностью пользоваться будут», еще более усложняла смысл государственной службы, которая и ранее трактовалась одновременно и как почетное право, и как неукоснительная обязанность.
Показательно, что именные и сенатские указы, регламентирующие порядок службы высшего сословия, сохраняли однотипное содержание и неизменную идеологическую направленность на протяжении всего царствования Екатерины, и до, и после издания Жалованной грамоты дворянству. Манифест о вольности упоминался в этих документах особенно часто в начале правления императрицы, но ссылки на него можно обнаружить и в указах 90-х годов. Однако обстоятельства, при которых подтверждалась свобода высшего сословия, свидетельствовали о пропагандистском желании власти продемонстрировать свою егабильную приверженность закону и о завуалированном, но весьма эффективном, ограничении этой привилегии²⁸³.
Наиболее часто в Екатерининском законодательстве фигурировало не собственно право высшего сословия на свободу от обязательной государственной службы, а сформулированные в Манифесте пункты, регламентирующие и ограничивающие это право в реальной жизненной практике. Главное положение Манифеста о «вольности службу продолжать», ни разу не цитировалось в указах последней трети XVIII в., зато пояснения, так или иначе препятствующие отстранению дворянина от дел, приводились весьма часто.
Дарованная дворянству свобода от обязательного характера государственной службы, провозглашенная в Манифесте и подтвержденная в Жалованной грамоте, на деле не приветствовалась властью, что проявлялось и в целенаправленном ограничении возможностей получить отставку, и в явном идеологическом порицании отстранения от дел, которое «не приносит ни частной, ни общественной пользы, но только умножает число праздношатающихся тунеядцев»²⁸⁴. Наиболее приемлемым аргументом ухода со службы официально признавалась временная отставка «для обучения наукам» или по причине тяжелой болезни²⁸⁵.

Дворянское достоинство напрямую связывалось с чинами и царской милостью. Многочисленные инструкции, указы и распоряжения настойчиво воспитывали в чиновниках и военных качества, необходимые для выполнения почетной привилегии «ревностных сынов отечества». Комплексный анализ законодательных источников позволил воспроизвести идеальный для власти образ служащего дворянина второй половины XVIII в., черты которого оказались, однако, весьма противоречивыми²⁸⁶. С одной стороны, абсолютизм требовал от представителей высшего сословия «исполнения повелений начальников без отмены малейшей», «точного нелицемерного отправления должности», «радения». Особенно власть предостерегала от «взяток», «лихоимства» и «корыстолюбия»²⁸⁷. С другой стороны, престолу нужны были не просто «ревностные и благонадежные» исполнители высочайших распоряжений, но и мыслящие государственные деятели, способные воплотить «разум Ее Императорского Величества законов» и «придать силу всем учреждениям» российской державы²⁸⁸. В именном указе от 30 марта 1764 г. «об обязанностях камер-коллегии» было прямо заявлено - «сколько бы полезны ни были узаконения, однако, обращаются они тогда в тщету, когда исполнители оных <...> в том деле не знающи: ибо <...> одно охотное к службе усердие без точного по чину и месту знания не делает человека способным»²⁸⁹. Помимо образованности власть ожидала от дворянства и в первую очередь от правящей элиты разумной инициативы и даже иногда смелых политических решений, чтобы «не поставляли они прямой своей должности в приказных только обрядах»²⁹⁰.

Власть надеялась воспитать «новую породу подданных», способных одновременно «повиноваться, т. е. не пересуждать никогда намерений своих начальников, и повелевать»²⁹¹. Представителю «Нашего вернолюбезнейшего благородного дворянства» следовало выполнять роль и «слуги», и «сына», и «отца отечества».

Парадоксальность сложившихся в XVIII в. взаимоотношений самодержавия и знати скрывала в себе две важнейшие тенденции в развитии высшего сословия - формирование профессиональной бюрократии и возникновение интеллигенции. Эти два направления социальной эволюции достигнут своей зрелости лишь в первой половине XIX столетия, породив раскол дворянства и деформацию его союза с престолом. Начиная же с царствования Петра I, абсолютизм на протяжении нескольких десятилетий из «служилых людей по отечеству» воспитывал господствующий класс «благородного российского дворянства», который одновременно должен был оставаться служилым сословием, наделенным особой привилегией «ревностной службы Его Императорскому Величеству». Иначе говоря, престол рассчитывал на беззаветную преданность созданного по высочайшему распоряжению слоя интеллектуальной и политической элиты - выдающихся полководцев, государственных деятелей, мыслителей, писателей. Неразрывная связь с образом императора чувства патриотизма и сословной чести, которая подтверждалась исключительно в сфере государственной службы, должна была, по мнению власти, блокировать олигархические притязания политической верхушки и мессианские устремления интеллектуалов. Внутренняя противоречивость задаваемых властью качеств служащего дворянина таила в себе предпосылки будущих конфликтов абсолютизма и образованной элиты.

***

Российская империя, по словам Г.П. Федотова, была создана и сохранялась на протяжении двухсот лет двумя силами: одной пассивной - неисчерпаемой выносливостью и верностью народных масс, другой активной - военным мужеством и государственным сознанием дворянства²⁹². Россия XVIII-XIX вв. представляется по-своему уникальным образованием, что обусловило и неповторимую специфику развития государственного сознания населявшего ее народа. «Главное свое достижение [Петр] гордо назвал Империей, - пишет Л.В. Милов, - однако это был, скорее, некий «симбиоз» империи и деспотии, социально-политический организм, где центральное звено - Великороссия и ее крестьянство - не имело практически никаких привилегий. В подобного рода государстве, чисто формально выглядевшем как империя, а по существу представлявшем своего рода сожительство целого ряда обществ (и этносов) с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта, основным источником изъятия этого прибавочного продукта был носитель этой государственности - русский народ. <...> Противоположная ситуация, то есть утверждение привилегированного положения русских как «имперской нации» в российском социуме <...> в условиях сохранения многонационального государства была исторически нереальна»²⁹³.

Несмотря на существование империй на протяжении всей истории человечества с глубокой древности, типология стран, имеющих этот статус, практически не разработана²⁹⁴. Это обстоятельство позволяло специалистам создавать собственные, часто никак не стыкующиеся классификации, и причислять Россию к самым различным подгруппам в категории стран, именуемых империями. Так, американский социолог С.Н. Айзенштадт относит российское государство XVIII в. к разряду «исторических бюрократических империй» («historical bureaucratic empire»), т. е. стран, находящихся на той или иной стадии перехода от традиционного общества к модернизированному²⁹⁵. Ф. Бродель и И. Валлерстайн видят в России «мир-империю», то есть такое «сверхгосударство», которое одно покрывает всю территорию «мира-экономики» (ср. нем. Weltwirtschaft), или экономически самостоятельного «куска планеты», способного в основном быть самодостаточным, которому его внутренние связи и обмены придают определенное органическое единство²⁹⁶. «Историческая бюрократическая империя», или «мир-империя», или «тоталитарная империя» - Российская империя была закономерным ответом на вызов геополитических условий и стала важнейшим фактором существования страны, которое призвана была обеспечивать и государственная доктрина.

В историографии и философской публицистике созданная Петром I и стремительно расширившаяся во время правления Екатерины II самодержавная монархия именуется иногда Евразийской империей. Держава Романовых может быть названа Евразийской империей не только в геополитическом смысле - раскинувшееся на двух континентах «пространное государство» соединяло в своем социальном развитии как черты «восточной деспотии», так и европейского абсолютизма, которые, причудливо переплетаясь, создали неповторимый облик Российской империи и стали, в конечном итоге, причиной ее могущества и краха.

Обусловленная климатическим фактором ведущая экономическая роль государства, выступающего одновременно гарантом геополитических условий производства, принципиально отличала Россию от большинства европейских стран. Вызванная объективными природными обстоятельствами сильная общинная организация, сохранив свою устойчивость на протяжении тысячелетней истории государства, препятствовала развитию частной собственности на землю. Более того, необычная для Европы условная форма земельных держаний на правах поместья и несовместимость с российскими условиями правила майората стали причиной отсутствия крупных феодальных владений, сконцентрированных в одной местности. Самым могучим собственником земли и крестьян было самодержавное государство, которое с помощью особого социального института, именуемого крепостничеством, удерживало на неплодородном волго-окском суглинке основного производителя «простого продукта» Российской империи. Именно неограниченная верховная власть держала на протяжении XVIII в. все общество в состоянии постоянной тотальной мобилизации, благодаря чему продолжала существовать и укрепляться российская государственность.

В силу своего геополитического положения Россия XVIII в. вынуждена была включиться в конкурентную борьбу именно со странами Европы в значительно менее благоприятных условиях и потому при чрезвычайном напряжении всех ресурсов. Эта конкуренция заключалась не только в изматывающих кровопролитных войнах за жизненно важный для страны выход к незамерзающим гаваням Балтии и Черного моря. Победы русского оружия складывались из боеспособности армии, масштабов и технологий промышленного производства, функционального управления страной и деятельности просвещенной элиты. Образованная верхушка, преданная власти и вдохновляемая объединяющей идеей ревностного служения императору, стала важнейшим условием укрепления государственности. Прагматическая веротерпимость и инкорпорация нерусских и неправославных элит в состав привилегированного сословия обеспечивали власти относительно прочную социальную опору в лице многонационального господствующего класса. Главный и практически единственный символ официальной доктрины - образ самодержавного правителя, «пекущегося обо всех народах обширной державы» - до определенного времени поддерживал идеологическое единство поликонфессиональной империи. Представляется, что скрытое разрушительное противоречие достаточно гибкой и действенной государственной доктрины было связано не с религиозными или национальными факторами. Это противоречие находилось в плоскости «государство-личность».

Одна из драм России XVIII столетия, «пространной» евразийской1 империи, заключалась в том, что страна, вынужденная в силу природных условий, существовать в режиме мобилизационной экономики, имела европейскую по образованию и ценностным предпочтениям элиту, которая восприняла пафос индивидуалистических ценностей Просвещения. Именно тогда жесткая политика государства, направленная на укрепление могущества державы, столкнулась с самосознанием личности, создав не разрешенное до сих пор противоречие между достоинством подданного сильной страны, вынужденной существовать в режиме острой конкуренции, и свободой индивидуальности. В данном контексте использование термина «евразийская империя», вызывающего не одно десятилетие ожесточенные споры среди исследователей, скрывает в себе эвристические перспективы дальнейшего изучения специфики российской государственности.

---

¹См.: Милов Л.B. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. - М., 1998. С. 567.
²Там же. С. 566.
³См.: ПСЗ. СПб., 1830. Т. XVI. № 12180. С. 795.
⁴См. об этом подробнее, например: Кулитер И.М. Очерк истории русской торговли. - Пг., 1923; Покровский СЛ. Внешняя торговля и внешняя торговая политика России. - М., 1947; Raeff Μ. In the Imperial Manner // Catherine the Great. A profile. - NY., 1972; Herlihy P. Odessa: A History. 1794-1913. - Cambridge, 1986; Bagger H. The Role of the Baltic in Russian Foreign Policy. 1721 — 1773 // Imperial Russian Foreign Policy. - Washington-NY., 1993. P. 61-71; Век Екатерины: Россия и Балканы. - Μ., 1998; Елисеева О.И. Геополитические проекты Г.А. Потемкина. - М., 2000; Век Екатерины II: Дела балканские. - М., 2000; Рэгсдейл X. Просвещенный абсолютизм и внешняя политика России в 1762-1815 годах// ОИ, 2001. № 3 и др.
⁵См.: Милов Л.B. Великорусский пахарь... С. 565,561,556,433 и др. В проницательном замечании историка XVIII века содержится ответ на недоуменный вопрос автора монографии «Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация» (М„ 1999) А.Б.Каменского: «Петр ... пытался копировать порядки европейских стран и, казалось бы, не мог не обратить внимания на то, что в тех странах, с которыми он желал сравнять Россию, крепостного права не было. И если это не пришло ему в голову во время первого заграничного путешествия, когда он был совсем юным, то почему не бросилось в глаза во время второго, когда он был уже зрелым политиком, хорошо знавшим, чего хочет?» (с. 116). Царь-реформатор не мог заменить веками складывающийся оптимальный для русских условий тип хозяйствования на западно-европейскую модель развития и позаимствовать иной социально-экономический уклад, как идею создания кунсткамеры или немецкий парик.
⁶См., например: указы: от 30 июня 1712 г. «О немедленной присылке рекрут в рижский гарнизон, о поставке будущею зимою провианта в Смоленск <...>»; от 17 июня 1713 г. «О присылке в С.-Петербург из подмосковных дворцовых сел <...> молодых крестьян для определения в матросы <...>»; от 11 августа 1719 г. «О военных действиях русских войск в Швеции; о приготовлении к будущей кампании рекрут <...>» // Сб. РИО. 1873. Т. 11. С. 234-235, 263-264, 391-392 и др.; указы: от 19 сентября 1718 г. «О начатии работы Ладожского канала и о собирании для оной работников со всего Государства»; от 20 ноября 1718 г. «О сборе в губерниях вновь рекрут <...> «; от 25 августа 1719 «о сборе со всего государства <...> рекрут 10 000 человек» // ПЗС. Т. V. № 3228, 3243, 3419. С. 581, 595, 731 и др.
⁷Указ от 2 июля 1713 г. «О неотложном решении к первому ноября пяти или шести уголовных дел по доносам фискалов» // Сб. РИО. Т. И. С. 264.
⁸См.: Милов Л.B. Великорусский пахарь... С. 571.
⁹Указ от 31 марта 1713 г. «О присылке в С.-Петербург нефти <...> и молодого человека, знающего голландский и русский языки» // Сб. РИО. Т. И. С. 262.
¹⁰Указ от 1 июня 1713 г. «О дворянах, которые на службу в сроки не явились» // ПСЗ. Т. V. № 2685. С. 35.
¹¹Записки Ивана Афанасьевича Желябужского (1638 - после 1709) // Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей. - М., 1990. С. 273.
¹²См, например: Указ от 5 октября 1713 г. «О прибытии <...> нескольким сенаторам в С.-Петербург с решенными ими уголовными делами и с обвиняемыми по ним» // Сб. РИО. Т. 11. С. 268; Высочайшая резолюция от 18 октября 1715 г. на доношение комиссара Брянчанинова об укрывающемся от службы ярославском помещике Борщове // там же. С. 294; Указ от 22 января 1719 г. «Об учинении общей переписи людей податного состояния, о подаче ревизских сказок, и о взысканиях за утайку душ» // ПСЗ. Т. V. № 3287. С. 618 и др.
¹³Реальная немощь порой расценивалась как симуляция.
¹⁴Записки Ивана Афанасьевича Желябужского. С. 286. Несмотря на то, что Указ 1714 г. о единонаследии уравнял статус поместья со статусом вотчины, положив, казалось бы, конец службе с земли, монарх с легкостью мог лишить феодала даже фамильного именья, а «за показанную великую службу» наградить чином и пожаловать в придачу деревни «ошельмованного дворянина». (См. об этом, например: Указ от 13 декабря 1718 г. «О пожаловании Петру Толстому чина действительного тайного советника и нескольких деревень за привоз из-за границы царевича Алексея Петровича» // Сб. РИО. Т. И. С. 376.)
¹⁵См, например: ПСЗ. Т. VI. № 3820,3874, 3897. С. 431,478,499; записки графа Бас- севича, служащие к пояснению некоторых событий из времени царствования Петра Великого (1713-1725) // РАрх, 1865. Кн. 3. Ст. 571-572 и др.
¹⁶См., например: Сб. РИО. Т. И. С. 294. В 1700-1710 гг. было издано 6 указов о беглых, в 1711-1720 гг. - 10, а в 1720- 1725 гг. - 30 указов (см. об этом: История России с начала XVIII до конца XIX века. - М„ 1996. С. 56).
¹⁷ПСЗ. Т. V. № 3006. С. 251.
¹⁸См.: Высочайшая резолюция от 18 октября 1715 г. на доношение комиссара Брянчанинова об укрывающемся от службы ярославском помещике Борщове. С. 294. Находящиеся на службе фискалы жаловались не менее щедро. Так московский обер-фискал А.Я.Нестеров «за верное служение и сыскание» «с товарищи» получил по указу Петра 1074 «ведер» вина. Много лет он исправно доносил Петру о «крыющихся и укрывателях», «беглецах и приеэдциках», «неправых отпусках» и «похищении государевой денежной казны», но в 1722 г. сам был казнен за взятки (см.: Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 13. Вып. 1. (январь-июнь 1713 г.) - М., 1992. С. 130, 361-364).
¹⁹ПСЗ. Т. VI. № 3485. С. 15.
²⁰Указ от 17 мая 1722 г. «Об объявлении священникам открытых им на исповеди преднамеренных злодейств, если испо- ведывающиеся в оных не раскаялись и намерения своего совершить их, не отложили // там же. № 4012. С. 685.
²¹См. об этом: Пекарский П.П. Наука и литература при Петре Великом. Введение в историю просвещения в России XVIII столетия. - СПб., 1862. Т. 1. С. 495; Иловайский Д. Петр Великий и царевич Алексей // РАрх, 1912, Кн. 3. №9. С. 21.
²²ПСЗ. Т. VI. № 3890. Указ от 1 февраля 1721 г. «О правах, обязанностях и ответственности каждого чина согласно табели о рангах» // Сб. РИО. Т. 11. С. 414.
²³Там же. С. 439. Преимущества рода оставались теперь только у представителей царской фамилии, которые имели «при всяких случаях председательство и ранг над всеми князьями и высокими служителями Российского государства». Однако это право рождения, как известно, не гарантировало ни благополучия, ни даже сохранения жизни (см.: Сб. РИО. Т. И. С. 417).
²⁴Там же. С. 415.
²⁵Там же. С. 417.
²⁶Там же. С. 414-418.
²⁷Там же. С. 414.
²⁸Там же. С. 415.
²⁹Там же. С. 414.
³⁰Там же.
³¹Там же. См. также: РГАДА. Ф. 9. Отд. 1. Оп. 2. Ч. 1. Кн. 37. Л. 388-406.
³²ПСЗ. Т. VI. № 3485. С. 5.
³³ПСЗ. Т. V. № 3006. С. 213.
³⁴Записки Ивана Афанасьевича Желябужского. С. 298.
³⁵ПСЗ. Т. V. № 3006. С. 324.
³⁶См., например: ПСЗ. Т. VI. № 3485. С. 5, 49; Записки Ивана Афанасьевича Желябужского. С. 269, 308.
³⁷ПСЗ. Т. VI. № 3485. С. 6.
³⁸Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 13. Вып. 1. С. 362-363.
³⁹См. об этом: там же. С. 130-131; ПСЗ. Т. V. № 2707. С. 51-53.
⁴⁰Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 13. Вып. 1. С. 131.
⁴¹См., например: записки графа Бассевича, служащие к пояснению некоторых событий из времени царствования Петра Великого (1713-1725). Ст. 570-571.
⁴²См., например: Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). - СПб., 1994; Панченко A.M. О русской истории и культуре. - СПб., 2000; Анисимов Е.В. Время петровских реформ. - Л., 1989; Черная Л.A. От идеи «служения государю» к идее «служения отечеству» в русской общественной мысли второй половины XVII - начала XVIII в. // Общественная мысль: исследования и публикации. - М., 1989. Вып. 1; Каменский А.Б. Указ. соч. и др.
⁴³Цит. по: История Северной войны 1700-1721 гг. - Μ., 1987. С. 85.
⁴⁴К чувству охватившего все войско азарта битвы примешивалась потаенная, но, видимо, не утихающая боль Петра за будущее страны, в которую он вложил столько труда и сил, «здоровье свое истратил, не жалея в некоторых случаях и живота Своего» (Манифест от 3 февраля 1718 г. «об отрешении от наследия Его Царского Величества перворожденного сына Царевича Алексея Петровича» // ПСЗ. Т. V. № 3153. С. 535). Эта тревога прорывалась в государевых указах, законах и даже Воинском уставе. «...За благо изобрели [Мы] сию книгу Воинский устав учинить, дабы всякий чин знал свою должность, и обязан был своим званием, и неведением не отговаривался; еже чрез собственный Наш труд собрано и умножено» (ПСЗ. Т. V. № 3006. С. 204). Одни указы императора, действительно писаны как будто кнутом, но в других иногда прорываются искренние человеческие интонации, не менее проникновенные, чем письма к жене, в одном из которых Петр признавался: «...Зело тяжело жить, ибо я лев- шею не умею владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо. А помощников сколько, сама знаешь» (Письмо Петра Екатерине. 2 августа 1712 г. // Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 12. Вып. 2. - М„ 1997. С. 36).
⁴⁵Именной указ от 10 ноября 1721 г. «об учинении присяги на каждой чин, как военным и гражданским, так и духовным лицам; а солдатам, при определении в службу» // ПСЗ. Т. VI. № 3846. С. 452.
⁴⁶Там же. № 3485. С. 49.
⁴⁷«...Β Именном Его Императорского Величества указе, за подписанием Его Величества Собственной руки, в Сенате писано, чтоб в повышении чина всякому на каждый чин присягать» (там же. № 3846. С. 452).
⁴⁸См., например: Устав морской // там же. № 3485. С. 3.
⁴⁹Регламент или устав Духовной Коллегии. Присяга членам Духовной Академии // там же. № 3718. С. 314.
⁵⁰Воинский Устав. Артикулы // ПСЗ. Т. V. № 3006. С. 318.
⁵¹Наказ от 20 апреля 1720 г. Земским Дьякам и Секретарям об исправлении их должности // ПСЗ. Т. VI. № 3571. С. 182.
⁵²См., например: Воинский Устав. Артикулы. Присяга или обещание всякого воинского чина людям // ПСЗ. Т. V. № 3006. С. 319; Устав морской. Присяга или обещание всякого воинского чина людям // ПСЗ. Т. VI. № 3485. С. 3; Наказ Земским Дьякам и Секретарям об исправлении их должности // там же. № 3571. С. 182; Регламент или устав Духовной Коллегии. Присяга членам Духовной Академии // там же. №3718. С. 314.
⁵³См. там же.
⁵⁴См., например: Устав морской. О награждении // там же. № 3485. С. 57.
⁵⁵Воинский устав. Артикулы // там же. Т. V. № 3006. С. 318.
⁵⁶См., например: письмо Петра I А.Я. Нестерову. 24 апреля 1713 г.; резолюция Петра I на записке А.Я.Нестерова. 24 апреля 1713 г. // Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 13. Вып. 1. С. 130.
⁵⁷См.: Письмо Петра I в Сенат. 16 апреля 1717 г. Кале // Сб. РИО. Т. 11. С. 348.
⁵⁸О том, что в среде православного духовенства было много молчаливо недовольных реформами Петра говорит уже упоминаемый указ, нарушающий тайну исповеди. Самодержавие не без причины опасалось, что замышляющий «злое на честь и здравие Государя» может быть «согласием или молчанием духовника своего, в намерении своем утвердиться». (ПСЗ. Т. VI. № 4012. С. 685).
⁵⁹Записки Ивана Афанасьевича Желябужского. С. 290.
⁶⁰Пекарский П.П. Указ. соч. Т. 1. С. 37-38.
⁶¹Регламент или устав Духовной Коллегии // ПСЗ. Т. VI. № 3718. С. 314.
⁶²Там же. С. 317.
⁶³См., например: Воинский устав // ПСЗ. Т. V. № 3006. С. 324.
⁶⁴Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире 1721 года, августа в 30 день, и должном нашем за толикую милость Божию благодарении, проповеданное преосвященным Феофаном, архиепископом псковским и нарвским, в царствующем граде Москве, в церкви соборной Успения пресвятыя Богородицы, 1722 года, генваря 28 // Феофан Прокопович. Сочинения. - М.- Л., 1961. С. 115,124.
⁶⁵Там же. С. 118.
⁶⁶Там же. С. 114-115.
⁶⁷ПСЗ. Т. VI. С. 324.
⁶⁸Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире. С. 113.
⁶⁹См., например: Феофан Прокопович. Слово похвальное о преславной над войсками Свейской победе, пресветлей- шему государю царю и великому князю Петру Алексеевичу, всея великия и малыя и белыя России самодержцу, в лето господне 1709 месяца июня дня 27 Богом дарованной; Слово на погребение всепресветлейшаго державшейшаго Петра Великаго, императора и самодержца всероссийскаго, отца отечества, проповеданное в царствующем Санкт- петербурхе, в церкви святых первовер- ховных апостол Петра и Павла, святейшаго правительствующаго Синода вице-президентом, преосвященнейшим Феофаном, архиепископом псковским и нарвским, 1725, марта 8 дне; Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире // Феофан Прокопович. Сочинения. С. 38, 127, 119.
⁷⁰Шафиров П.П. Рассуждение о причинах Свейской войны // Россию поднял на дыбы... - М„ 1987. Т. 1. С. 544.
⁷¹Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире. С. 124.
⁷²Шафиров П.П. Указ. соч. С. 544.
⁷³Там же.
⁷⁴ПСЗ. Т. VI. №3718. С. 314.
⁷⁵См. об этом, например: Иловайский Д. Петр Великий и царевич Алексей // РАрх, 1912, Кн. 3. №9. С. 28.
⁷⁶См., например: Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире. С. 124-125.
⁷⁷Там же. С. 115, 124.
⁷⁸Феофан Прокопович. Слово о власти и чести царской, яко от самого Бога в мире учинена есть, и како почитати царей и оным повиноватися людие долженствуют; кто же суть и коликий имеют грех противляющиися им. Лета Господня 1718 году, априллиа в 6 день, в царствующем Санкт-Питербурхе, в неделю цветную // Феофан Прокопович. Указ. соч. С. 91.
⁷⁹Там же.
⁸⁰См., например: Полное собрание поучительных слов, сказанных Г.Бужинским. М., (без года).
⁸¹См., например: Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире; Слово похвальное о преславной над войсками Свейской победе. С. 51, 123.
⁸²Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире. С. 122-123.
⁸³Шафиров П.П. Указ. соч. С. 469, 548.
⁸⁴Там же. С. 549.
⁸⁵Там же. С. 544, 548.
⁸⁶Там же.
⁸⁷Там же. С. 477,546-548. См. также: Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире. С. 117, 124.
⁸⁸См. об этом: Шмурло Е. Петр Великий в оценке современников и потомства. - СПб., 1912. С. 5-6 (прим.); Пекарский П.П. Указ. соч. Т. 2. С. 585.
⁸⁹Сочинение Петра и его сподвижников было издано историком М.М. Щербатовым по заглавием «Журнал или Поденная Записка блаженныя и вечнодостой- ныя памяти государя императора Петра Великаго с 1698 года, даже до заключения Нейштатскоаго мира. Напечатан с обретающихся в Кабинетной архиве списков, правленных собственною рукою его императорского величества». (СПб., 1770-1772).
⁹⁰Шафиров П.П. Указ. соч. С. 542.
⁹¹См., например: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. - М., 1963. Кн. IX. С. 320-324; Wittram R. Peter I, Czar und Keizer. - Gottingen, 1964; Павленко Н.И. Петр Первый. - Μ., 1975; его же. Петр Первый и его время. - М. 1989. С. 151-152; Семенова Л.Н. Очерки истории и быта культурной жизни России. Первая половина XVIII века. - Л., 1982. С. 210-211; Молчанов Н.Н. Дипломатия Петра Первого. - М., 1984. С. 395-397; Raizanovskii N.V. The Image of Peter the Great in Russian History and Thought. - NY., 1985; Анисимов E.B. Время петровских реформ. - Л., 1989; Каменский А.Б. Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация. - М., 1999. С. 123.
⁹²«Тартуская» или «тартуско-московская» школа структуральной поэтики и семиотики возникла в начале 1960-х годов на базе кафедры русской литературы Тартуского университета. Это направление гуманитарных исследований, основанное и вдохновляемое Ю.М.Лот- маном, объединило лингвистов и литературоведов, подходящих к языку как к знаковой системе (см.: Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. - М., 1994; Gasparov В. Introduction // The Semiotics of Russian Cultural History. Essays by Jurii M.Lotman, Lidia Ia.Ginsburg, Boris A.Uspenskii. - New York, 1985).
⁹³См.: Успенский Б А. Избранные труды. - Μ., 1994. Т. 1. С. 9; его же. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 266; Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. - М„ 1996. С. 68; а также Лотман Ю.М., Успенский Б.А. К семиотической типологии русской культуры XVIII века //Из истории русской культуры (XVIII - начало XIX века). - М., 1996. Т. IV. С. 429, 431; их же. Отзвуки концепции «Москва - третий Рим» в идеологии Петра Первого (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Лотман Ю.М. Избранные статьи. - Таллинн, 1993. Т. III. С. 201, 204; Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Языки культуры и проблемы переводимости. - М„ 1987. С. 47, 93-100 и др.; Успенский Б.А. Царь и император. Помазание на царство и семантика монарших титулов. - М„ 2000. С. 48-52.
⁹⁴Даже в фундаментальной работе В.М.Живова, где на обширном источ- никовом материале анализируется языковая ситуация петровской эпохи, провозглашение монарха императором идентифицируется, как одно из подтверждений усиления «латинского подтекста новой культуры», и рассматривается лишь в рамках реформы азбуки (Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. С. 81-83).
⁹⁵Wortman R.S. The Development of a Russian Legal Consciousness. - Chicago, 1976; ibid. Scenarios of Power. Myth and ceremony in Russian Monarchy. V. I. - Princeton, 1995 (пер.: Уортман P.C. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии от Петра Великого до смерти Николая I. Материалы и исследования. - М., 2002); ibid. Ceremony and Empire in the Evolution of Russian Monarchy // Казань; Москва; Петербург: Российская империя взглядом из разных углов. - М., 1997.
⁹⁶Агеева О.Г. Имперский статус России: к истории политического менталитета русского общества начала XVIII века // Мировосприятие и самосознание русского общества. Царь и царство в русском общественном сознании. - М., 1999. Вып. 2. См. также: ее же. «Величайший и славнейший более всех градов в свете...» - град святого Петра. Петербург в русском общественном сознании начала XVIII. - СПб., 1999.
⁹⁷Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире // Феофан Прокопович. Сочинения. С. 115.
⁹⁸Шафиров П.П. Рассуждение о причинах Свейской войны // Россию поднял на дыбы... Т. 1. С. 549.
⁹⁹См.: Без искусства воинского «не токмо славы, но и свободы и веры лишитися можем», - проповедовал в московском Успенском соборе Феофан Прокопович. (Феофан Прокопович. Слово о состоявшемся между Империею Российскою и Короною Шведскою мире. С. 124, 129; см. также: Грамота Петра I императору Карлу VI. 11 февраля 1713 г. // Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 13. Вып. 1. С. 67-68.
¹⁰⁰Грамота Петра I императору Карлу VI. 11 февраля 1713 г. // Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 13. Вып. 1. С. 66.
¹⁰¹ПСЗ. Т. VI. № 3893. С. 496. Речь идет о великом князе Иване III.
¹⁰²См.: ПСЗ. Т. V. № 3006. С. 203; Шафиров П.П. Рассуждение о причинах Свейской войны. С. 471.
¹⁰³См. об этом: Пекарский П.П. Указ. соч. Т. 1. С. 27; Richter L. Leibniz und sein Russ- landbild. - Berlin, 1946; Герье В.И. Сборник писем и мемориалов Лейбница, относящихся к России и Петру Великому. - СПб., 1873; Bern Ε. Leibniz und Peter der Grosse. Der Beitrag Leibnizes zur russischen Kultur, - Religions - und Wirtschaftspolitik seiner Zeit. - Berlin, 1947.
¹⁰⁴ПСЗ. Т. V. № 3264. C. 606.
¹⁰⁵Там же.
¹⁰⁶Там же. № 3006. С. 203.
¹⁰⁷См.: Предложение тайного советника Лейбница. 27 октября 1712 г. Карлсбад. // Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 12. Вып. 2. С. 486.
¹⁰⁸См. об этом: там же. С. 203; Смирнов Н.А. Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху // Сб. отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. 88. - СПб., 1910. С. 6; записки графа Бассевича, служащие к пояснению некоторых событий из времени царствования Петра Великого (1713-1725). Ст. 200, 633; Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. - М., 1998. С. 25.
¹⁰⁹Приобщение подданных к наукам и европейскому стилю шло уже хорошо отработанными и в определенном смысле оправдавшими себя методами. Обучение дворянства было введено в ранг государственной службы. Тем, кто отправлялся в Европу постигать мудрости, а также не имеющим начального образования молодым представителям высшего сословия запрещалось жениться. Предметом доноса становилось нарушение царского указа «носить платье, кроме пахотных людей, всем европейских стран христианских подобием», образцы которого вывешивались на заборах в назидание и по причине отсутствия модных журналов.
¹¹⁰См.: ПСЗ. Т. V. № 3151. С. 534-535.
¹¹¹Шафиров П.П. Указ. соч. С. 469-470,496.
¹¹²Там же. С. 467.
¹¹³Пекарский П.П. Наука и литература при Петре Великом. Введение в историю просвещения в России XVIII столетия. - СПб., 1862. Т. 1. С. 90.
¹¹⁴Главным печатным органом Гюйссена стал журнал «Europaische Fama», на страницах которого в течение нескольких лет помещались сочувственные России статьи.
¹¹⁵См.: Ведомости времени Петра Великого. - М„ 1903. Вып. 1. С. 225; Мурзано- ва М.Н. «Книга Марсова» - первая гражданской печати, напечатанная в Петербурге // Труды библиотеки АН СССР. - М.-Л., 1948. Т. 1. С. 156-159; Бакланова Н.А. Отражение идеи абсолютизма в изобразительном искусстве первой четверти XVIII в. // Абсолютизм в России (XVII-XVIII вв.). - М., 1964. С. 499-500. Изображение публичного входу, который Его Царское Величество после получения двух преславных викторий, а именно в 28 сентября 1708 над генералом Левенгауптом, 27 июня 1709 сам высокой своей персоной над королем Швеции под Полтавой одержал, в 1709 декабря 21 в стольном граде Москве изволил учинить // Handschriftenabteilung der Gottinger Universitatsbibliothek. 80 Cod. Ms. Asch 242. 1r-2v.
¹¹⁶Феофан Прокопович. Слово похвальное в день рождества благороднейшего государя царевича и великого князя Петра Петровича. С. 46.
¹¹⁷В 1716 г. Конон Зотов докладывал Петру из Парижа: «Маршал д'Этре принял меня так милостиво, будто сына своего; он назвал ваше величество творцом российского народа: что может быть сказано в вашу хвалу лучше этого?» (см. об этом: Шмурло Е. Указ. соч. С. 4 (прим.)).
¹¹⁸Цит. по: Пекарский П.П. Указ. соч. Т. 1. С. 326.
¹¹⁹Шафиров П.П. Указ. соч. С. 546.
¹²⁰См.. Записки графа Бассевича, служащие к пояснению некоторых событий из времени царствования Петра Великого (1713-1725) // РАрх, 1865. Кн. 3. Ст. 200.
¹²¹Акт поднесения Государю царю Петру I титула Императора Всероссийского и наименования: Великого и Отца Отечества // ПСЗ. Т. VI. № 3840. С. 444.
¹²²Там же. С. 445.
¹²³Агеева О.Г. Имперский статус России. С. 122-123, 135-136.
¹²⁴См. об этом: Панченко A.M., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха // ТОДРЛ. Т. XXXVII. - Л., 1983. С. 54-78.
¹²⁵См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. С. 321-322. Есть все основания согласиться с доводами Я.Н. Щапова, полагающего, что титул царь при всем его величии для сознания русского человека начала XVIII столетия отдавал не только средневековым прошлым Московской Руси, но и архаикой Древнего Мира с его иудейскими царями (см.: Выступление Я.Н. Щапова по поводу доклада Е.Н.Марасиновой «Российское самодержавие и дворянство в XVIII в.» // Труды Института российской истории Российской Академии Наук - М., 2005. Вып. 5. С. 116-117).
¹²⁶Дневник камер-юнкера Ф.В.Берхгольца. 1721-1725. Перевод с немецкого И.Ф.Аммона. - М., 1902. С. 133-134.
¹²⁷Акт поднесения Государю царю Петру I титула Императора Всероссийского и наименования: Великого и Отца Отечества. С. 445.
¹²⁸Там же.
¹²⁹См.: Грамота Максимилиана I к великому князю Василию III 1514 года. - СПб., 1718; Пекарский П.П. Наука и литература при Петре Великом. Т. 2; Быкова Т.А., Гуревич М.М. Описание изданий гражданской печати, 1708 - янв.1725. - М. - Л., 1955.
¹³⁰«Главным достижение русской дипломатии, - пишет А.Л.Хорошкевич, - была не договоренность о конкретны! действиях, а признание Максимилианом претензий Руси на русские земли и титула царя за Василием III» (Хорошиевич А.Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV - начала XVI в. - М., 1980. С. 125).
¹³¹Обращение к великому князю как к «цесарю» представляется не дипломатической уступкой римского императора, а стратегической линией его политики в отношении Московии. Согласно русским посольским книгам послы Максимилиана I называли еще Ивана III, а затем и Василия III «царем всея Руси» (Памятники дипломатических сношений древней Руси с державами иностранными. - СПб., 1851. Т. I. Ч. 1. С. 73, 77, 124, 131, 141; см. об этом также: Vodoff Ψ. Le regne d'lvan III: une etape dans l'histore du titre «tsar» // Forschungen zur osteuropaischen Geschichte. - Berlin, 1996. Bd. 52. S. 15-20).
¹³²Пекарский П.П. Наука и литература при Петре Великом. Т. 2. С. 429.
¹³³Бантыш-Каменский Н.Н. Обзор внешних сношений России (по 1800). - М., 1902. Ч. 4. С. 93.
¹³⁴Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 13. Вып. 1. С. 276.
¹³⁵Там же. С. 279.
¹³⁶См.: письмо Г.И.Головкина Б.И.Куракину. 3 марта, 1713 г. Берлин // там же. С. 276. В письме к барону Шаку Г.И. Головкин добавил, что королева Анна в письмах обращается к Петру только как к «императору» (Письмо Г.И. Головкина барону Шаку. 3 марта 1713 г. Берлин. С. 274).
¹³⁷Усиление Петербурга стало реальным фактором европейской политики, и английский посланник распоряжения своей королевы выполнял со всей искренностью. В записках, оконченных к осени 1710 г., Ч.Уитворт называет Россию «Российской империей» или «Империей Московии» (ср. в подлиннике: «Russian Empire», «the Empire of Muscovy» (Whitworth C. An Account of Russia as it was in the Year 1710. - M. - Л., 1988. C. 8, 58). He случайно парадные портреты Петра, написанные иностранными художниками Кнеллером и Моором задолго до 1721 г., имели латинскую подпись «Imperator» (см.: Бакланова Н.А. Отражение идеи абсолютизма в изобразительном искусстве. С. 498).
¹³⁸Юль Ю. Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом 1709- 1711. - М., 1889. С. 155.
¹³⁹Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. 12. Вып. 2. С. 171.
¹⁴⁰Там же. Т. 13. Вып. 1. С. 424.
¹⁴¹См., например: диплом Г.И.Головкину на титул графа. 16 февраля 1710 г. // Письма и бумаги императора Петра Великого. - М., 1956. Т. 10 (январь-декабрь 1710 г.). С. 47-51.
¹⁴²Первым бароном, пожалованным русским царем в 1710 г. без предварительного награждения этим титулом от лица императора Священной римской империи, был подканцлер П.П. Шафиров.
¹⁴³См., например: диплом Г.И. Головкину на титул графа. 16 февраля 1710 г. С. 47.
¹⁴⁴См., например: Карпович Е.П. Родовые прозвания и титулы в России. - СПб., 1991. С. 81-88. Первым титул графа от русского монарха получил фельдмаршал Б.П. Шереметев в 1706 г. за усмирение Астраханского восстания.
¹⁴⁵Whitworth С. An Account of Russia. С. 17, 67.
¹⁴⁶Европейским дворам были немедленно отправлены «объявительные грамоты», извещавшие о победе России в Северной войне и изменении статуса царя. Нельзя сказать, что западные соседи с восторгом восприняли столь стремительное усиление России. Если Пруссия еще в 1721 г. признала новый титул русского монарха, то Голландские штаты направили первую грамоту «Всероссийскому императору» в мае 1722 г., не преминув напомнить о возмещении ущерба за пять сожженных под Гельсингфорсом кораблей; в 1723 году побежденная Швеция смирилась с тем, что понесла поражение именно от русского императора; датский посланник в 1724 г. объявил, что получил от короля распоряжение именовать царя новым титулом; в 1739 признала Российскую империю Турция; в 1742 - Англия и Австрия; в 1745 - Франция и Испания; в 1764 - Польша (см. об этом: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. С. 322; Юль Ю. Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом. С. 155; Бантыш-Каменский Н.Н. Обзор внешних сношений России. С. 44, 93, 210 и др.; Агеева О.Г. Имперский статус России. С. 140. Среди современных специалистов, а также историографов прошлых столетий, нет единодушия по поводу точных датировок признания России империей. Здесь приводятся сведения, фигурирующее в работах Н.Н. Бантыш-Каменского (ср. у О.Г.Агеевой: Дания - в 1732, Турция - в 1741, Польша - в 1772).
¹⁴⁷См.: Гай Светоний Транквилл. Жизнеописание двенадцати цезарей. - М., 1991. С. 80-81. Это имя означало наивысшее признание, и далеко не все римские императоры снискали себе честь носить его; Федорова Е.В. Люди императорского Рима. - Μ., 1990. С. 83.
¹⁴⁸Уортман Р.С. Сценарии власти. С. 97.
¹⁴⁹См. об этом, например: Гай Светоний Транквилл. Указ. соч. С. 159; Острогорский Г.А. Эволюция византийского обряда коронования // Византия. Южные славяне и Древняя Русь. Западная Европа. Искусство и культура. - М., 1973; Агеева О.Г. Имперский статус России. С. 125-126.
¹⁵⁰Как пишет Светоний Транквилл, Август «со слезами на глазах ответил: «Достигнув исполнения моих желаний, сенаторы, о чем ином могу я просить бессмертных богов, как не о том, чтобы мне было суждено это ваше согласие донести до последнего предела моей жизни?» (Гай Светоний Транквилл. Указ. соч. С. 159).
¹⁵¹РГАДА. Кабинет Петра I. Ф. 9. Отд. I. Кн. 33. Л. 25-28.
¹⁵²См.: Агеева О.Г. Имперский статус России. С. 125-126; Острогорский Г.А. Эволюция византийского обряда коронования. С. 34-38.
¹⁵³Заманчиво, конечно же, было бы представить, что «источником имперского звания царя признавалась воля народа». Однако во всеобщем молении принять титул императора просматривается не только влияние европейской естественно-правовой теории, но и нижайшее благодарение и возвеличивание самодержца «всем миром».
¹⁵⁴См.: Агеева О.Г. Имперский статус России. С. 126.
¹⁵⁵Фридрих Берхгольц пишет о 27 полках в составе 27 тысяч человек (Дневник камер-юнкера Ф.В.Берхгольца. С. 134).
¹⁵⁶См.: там же. С. 135,139-140; а также: Акт поднесения Государю царю Петру I титула Императора Всероссийского и наименования: Великого и Отца Отечества. С. 446-448.
¹⁵⁷ПСЗ. Т. VI. № 3846. С. 453-454.
¹⁵⁸Там же. С. 481.
¹⁵⁹Лишь со времен наполеоновских войн изредка в частной переписке, ведущейся, как правило, на французском языке, будет встречаться термин «империя» по отношению к России в контекстах, непосредственно связанных с внешнеполитическими проблемами (см., например: письма А.И.Вяземского А.Р.Воронцову // Архив князя Воронцова. - М., 1879. Кн. 14. С. 379-380, 414, 424-425 и др.).
¹⁶⁰См., например: прошение В.С.Голицына Екатерине II // ОР РГБ. Вяземы. К. 94. Ед. хр. 17. Л. 5-6; письмо Е.Р.Дашковой Екатерине II // ЧОИДР. 1867. Кн. 1. Январь-март. Отд. V. С. 32; письмо А.П. Мельгунова Екатерине II // РАрх, 1865. №1-12. С. 944; письмо И.И. Бецкого Екатерине II // PC, 1896. Т. 88. № 11. С. 388 и т.д.
¹⁶¹См.: Моммзен Т. История Рима. Т. IV. От смерти Суллы до битвы при Тапсе. - М„ 1941. С. 397.
¹⁶²Словарь русского языка XVIII века. Вып. 9. (Из-Каста). - СПб., 1997. С. 85.
¹⁶³Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. I. А-Пантонима. - М., 1993. С. 344.
¹⁶⁴См.: Смирнов Н.А. Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху // Сборник отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. 88. - СПб., 1910. С. 5; Vasmer М. Russisches etymologisches Worterbush. - Heidelberg, 1953. Bd. I. S. 480.
¹⁶⁵Этимологический словарь русского языка. Т. И. Вып. 7 / Под. ред. Н.М. Шанского. - М., 1980. С. 57.
¹⁶⁶Сочинения князя Курбского // Русская историческая библиотека, издаваемая императорской археографической комиссией. - СПб., 1914. Т. 31. Ст. 411.
¹⁶⁷См. об этом: Ясинский А.Н. Сочинения князя Курбского как исторический материал. - Киев, 1889. С. 105-106.
¹⁶⁸Сочинения князя Курбского. Ст. 305.
¹⁶⁹Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. - Л., 1979. С. 120.
¹⁷⁰Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 6 (Зипун-Иянуарий). - М., 1979. С. 231.
¹⁷¹Наиболее часто империей именовалось «Римское государство», значительно реже в официальных документах и переписке этот статус сохранялся за Портой. См., напр.: грамота Петра I императору Карлу VI. 11 февраля 1713 г. С. 65-68.
¹⁷²Московский Меркурий. - М., 1803. Ч. 1. С. 137.
¹⁷³См.: Этимологический словарь русского языка. Т. II. Вып. 7. С. 59; Соболевский А.И. Рецензия на работу С.Младенова «Старите германски елементи в славянските езици». - София, 1910 // ЖМНП, 1911. Ч. XXXIII. Май. С. 159.
¹⁷⁴Наказ императрицы Екатерины И, данном комиссии о сочинении проекта нового Уложения / Под ред. Н.Д. Чечулина. - СПб., 1907. С. 2-3.
¹⁷⁵См.: Наказ императрицы Екатерины II. С. 2; ПСЗ. № 12978. С. 349.
¹⁷⁶Разумеется, речь идет не о жесткой классификации документов, а скорее о выделении спектра функций, присущих всему комплексу правительственных бумаг, поскольку любой текст, как известно, диалогичен, имеет несколько заданных и возникающих помимо воли автора ролей и ориентирован в той или иной степени на различные аудитории.
¹⁷⁷Сб. РИО. 1872. Т. 10. С. 38,35.
¹⁷⁸См., например: Наказ императрицы Екатерины II. С. 1; Манифест о генеральном размежевании земель во всей Империи с приложением генеральных правил, данных Межевой Комиссии и Высочайше утвержденного реестра о ценах на продажу земель в Губерниях и Провинциях. 19 сентября 1765 г. // ПСЗ. Т. XVII. 1765-1766. № 12474. С. 329; рескрипт императрицы Екатерины II Я.И.Булгакову. 3 октября 1783 г. Петербург // Сб. РИО. 1885. Т. 47. С. 90.
¹⁷⁹См., например: ПСЗ. Т. XVI. № 11582, 11668. С. 3, 70.
¹⁸⁰См., например: там же. Т. XVI. № 11582, 11687. С. 3, 85; Т. XVII. С. 161 и др.
¹⁸¹См., например: там же. Т. XVII. С. 6.
¹⁸²Записки императрицы Екатерины Второй. - СПб., 1907. С. 647.
¹⁸³См., например: ПСЗ. № 11693. Т. XVI. С. 91.
¹⁸⁴См., например: письма Екатерины графу Кайзерлингу // РАрх, 1912. № 10. С. 163, 168 и др.
¹⁸⁵Наказ императрицы Екатерины II. С. 62, 38, 3.
¹⁸⁶Записка императрицы Екатерины «О преимуществе Императорского Величества» // РГАДА. Ф. 10. Оп. 2. Ед. хр. № 324. Л. 1-4об.
¹⁸⁷Там же. Л. 3.
¹⁸⁸Там же. Л. 3 об.-4. Собственно и в Наказе было заявлено, что «Воля Государева» должна быть наблюдаема «сходственно с законами, во основание положенными и с государственным установлением» (Наказ императрицы Екатерины И. С. 6-7).
¹⁸⁹Записка императрицы Екатерины «О преимуществе Императорского Величества» // РГАДА. Ф. 10. Оп. 2. Ед. хр. № 324. Л. 4 об.
¹⁹⁰См., например: Воинский устав // ПСЗ. Т. V. С. 324.
¹⁹¹РГАДА. Ф. 10. Оп. 2. Ед. хр. № 324. Л. 4- 4 об.
¹⁹²Записка императрицы Екатерины «О роде и наследии Императорского Величества» // РГАДА Ф. 10. Оп. 2. Ед. хр. № 325. Л. 2.
¹⁹³Записка императрицы Екатерины «О преимуществе Императорского Величества» // РГАДА. Ф. 10. Оп. 2. Ед. хр. № 324. Л. 3 об.
¹⁹⁴См., например: ПСЗ. Т. XVI. № 11668, Т. XVII. № 12341, Наказ императрицы Екатерины II и др.
¹⁹⁵См., например: Указ нашему статскому советнику, чрезвычайному посланнику и полномочному министру Булгакову. 3 июля, 1782 г. Петергоф // Сб. РИО. 1885. Т. 47. С. 33.
¹⁹⁶Показательно, что указы о награждении иностранцев на русской службе принципиально отличались по стилю и терминологии от указов, адресованных российским подданным. Поощрительные обращения к последним были выдержаны в духе официальной идеологии и с особой торжественностью упоминали о таких заслугах, как «любовь ко благу государства Нашего» и «ревностное исполнение воли Ее Императорского Величества» (см., например: рескрипт императрицы Екатерины II М.Н.Кречетникову // Сб. РИО. Т. 47. С. 278). В высочайших посланиях европейским волонтерам воспитательный пафос отсутствовал. Так вручая принцу Карлу Фридриху Александру фон Вюртемберг орден Андрея Первозванного, Екатерина писала лишь о «доброй воле и храбрости, с каковыми вы отправляли службу вашу нам в течение настоящей с турками войны» (Hauptstaatsarchiv Stuttgart. Bestand: G 263; Buschel 1).
¹⁹⁷См., например: письмо В.С.Попова А.С.Кочубею. 1802. СПб. // РАрх, 1865. Кн. 3. С. 224-225.
¹⁹⁸См., например: ПСЗ. № 12384. Т. XVII. С. 120 и др.
¹⁹⁹Наказ императрицы Екатерины II. С. 2- 3.
²⁰⁰ПСЗ. Т. XVI. С. 313.
²⁰¹См., например: там же. Т. XVI. № 11907, С. 343-350, 739 и др.
²⁰²См. об этом, например: Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. - СПб., 1995.
²⁰³В конечном счете, приоритет был отдан не «Северному аккорду» канцлера Никиты Панина, ориентирующему Россию на союз с Пруссией, Швецией, Данией и Польшей при главенствующей роли Берлина, а смелому замыслу борьбы с Турцией за побережье Черного моря и контроль над проливами.
²⁰⁴Историки позаимствовали этот термин у английского полномочного министра при российском дворе Джеймса Гарриса. См.: Harris J. Diaries and Correspondence. Vol. I. - N.-Y., 1970. P. 203, а также РАрх, 1874, % 1,8, 11.
²⁰⁵Эта идея была рассредоточена по самым различным текстам - ее детали прорабатывались в посланиях Екатерины Иосифу II и Потемкину, корреспонденции и записках светлейшего князя, докладах Безбородко. Многозначная символика возрождающейся по воле российской императрицы Византии отражалась в произведениях изящного искусства, начиная от торжественных од и заканчивая медалью с античными фигурами на фоне храма святой Софии в Константинополе, отчеканенной в связи с рождением будущего правителя Царьграда, великого князя Константина Павловича (см.: Ameth A.R. Jozeph II und Katharina von Russiand. Ihr Briefwechsel. - Wien, 1866; Мартене Φ. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами. Т. 2. - СПб., 1875; РАрх, 1880. Кн. 1; Екатерина II и Г.А.Потемкин. Личная переписка 1769-1791. - М., 1997; Сб. РИО. 1881. Т. 26, 29; Соловьев С.М. История падения Польши. - М., 1863. Об инициативных записках Потемкина подробнее см.: Елисеева О.И. Геополитические проекты Г.А.Потемкина. - М., 2000).
²⁰⁶См. об этом подробнее: История дипломатии. Т. 1. - М., 1941; Маркова О.П. О происхождении так называемого греческого проекта (80-е годы XVIII в.) // «История СССР», 1958, № 4; Смилянская И.М. Восточное Средиземноморье в восприятии россиян и в российской политике (вторая половина XVIII в.) // «Восток», 1995, № 5; Елисеева О.И. Геополитические проекты Г.А. Потемкина; Ragsdale Η. Evaluating of the Traditions of Russian Aggression: Catherine the Great and the Greek Project // «Slavonic and East European Review», Vol. 66, 1988. P. 91-117; его же. Просвещенный абсолютизм и внешняя политика России и др.
²⁰⁷См. об этом: Брикнер А.Г. История Екатерины Второй. - М., 1998; История дипломатии. - М., 1941. Т. 1; Маркова О.П. Указ. соч.; Елисеева О.И. Геополитические проекты Г.А.Потемкина. С. 16; Век Екатерины: Россия и Балканы. - М., 1998; Век Екатерины II: Дела балканские. - М., 2000 и др.
²⁰⁸В ноябре 1774 г. Екатерина подписала генерал-инженеру М.И.Мордвинову рескрипт об учреждении для греческого юношества гимназии, в которой должны обучаться доставленные в Петербург графом А.Г.Орловым греческие мальчики из Архипелага (Сб. РИО. Т. 27. - СПб., 1880. С. 5-6).
²⁰⁹См. об этом подробней: Смилянская И.М. Указ. соч.
²¹⁰Державин Г.Р. На взятие Измаила // Стихотворения. - М., 1947. См. об этом также: Смилянская И.М. Указ. соч. С. 72.
²¹¹См., например: Маркова О.П. Указ. соч.; Елисеева О.И. Геополитические проекты Г.А.Потемкина; Век Екатерины: Россия и Балканы; Век Екатерины II: Дела балканские и др.
²¹²В идеологической стратегии Екатерины доминировало не сакральное мышление, а прагматичное использование религиозных символов в политических целях. Если речь шла о поддержке греческой церкви или покровительстве православным подданным Оттоманской империи, то прекрасно работала мессианская роль Московии. Если же политическая целесообразность требовала защиты независимости Крымского ханства от Порты, о которой было объявлено в документах Кючук-Кайнарджийского договора, или присяге на верность российскому престолу мусульманского населения присоединенных территорий, то здесь включалась совершенно иная аргументация. «Вы можете внушить министерству оттоманскому в рассуждении единоверных им ныне под державу нашу присоединенных, - прямо заявлялось в рескриптах Булгакову, - мы желаем, чтоб подвластные скипетру нашему обязаны были их благоденствием единственно нашему об них промыслу <...> а отнюдь не посторонним заступлениям и ручательствам» (Рескрипт императрицы Екатерины II Я.И. Булгакову. 3 октября, 1783 г. Петербург // Сб. РИО. Т. 47. - 1885. С. 91). Иначе говоря, в сфере политики первичным являлось главенство имперского начала и в духовных делах, а не вопрос о пагубной магометанской вере «басурман». Для блага «нашего престола» Екатерина могла учитывать многоконфессиональность «вверенного» ей государства, провозглашать религиозную терпимость, использовать во время высочайшего посещения Казани специально выученные фразы на арабском и татарском языках, предоставить российским мусульманам право беспрепятственно возводить мечети и т. п. (См. об этом, например: письма Екатерины Вольтеру // Сб. РИО. Т. 10. 1872. С. 347, 353; т. 13. 1874. С. 60, 146, 263 и др.).
²¹³См. об этом, например: Hosch Ε. Das sogenante «griechische Project» Katharinas II: Ideologie und Wirklichkeit der russischen Orientpolitik in der zweiten Halite des 18. Jahrhunderts // Jahrbucher fur Geshichte Osteuropas. 1964. Bd. XII; Зорин А. Кормя двуглавого орла... Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII - первой трети XIX века. - М., 2001. С. 35.
²¹⁴В 1775 г. Екатерина с возмущением писала о секретном трактате, который был заключен между австрийским императором, «охранителем римско-католической веры» и Портой, «врагом христианского имени» (Сб. РИО. Т. 27. - 1880. С. 28).
²¹⁵Херасков М.М. Ода Российскому храброму воинству, при объявлении войны против Оттоманской Порты. - М., 1769. См. об этом: Зорин А. Указ. соч. С. 46-47.
²¹⁶См., например: Из бумаг князя Потемкина-Таврического // РАрх, 1865. Кн. 3. С. 76.
²¹⁷Там же. С. 409, 412.
²¹⁸Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. - М., 1971. Т. III. С. 296.
²¹⁹См., например: Словарь русского языка XI-XVII вв. - Μ., 1995. Вып. 20. С. 248; Словарь русского языка XVIII в. - Л., 1988. Вып. 4. С. 147-148.
²²⁰Двоякое значение понятия было зафиксировано и в словаре Российской Академии, где приводились слово «подданный» в значении «подлежащий власти Государя или другого какого верховного правителя» и слово «подданнейший», «употребляемое в прошениях от подданных к Государю» (Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный). - СПб., 1822. Ч. VI. Ст. 1255-1256.
²²¹ПСЗ. Т. XXII. 1786. № 16329. С. 534.
²²²См., например, письма С.Р.Воронцова и А.Р.Воронцова отцу. Архив князя Воронцова. - М„ 1872, 1880. Кн. 5, 16.
²²³См.: ПСЗ. Т. XVIII. 1767. № 12957. С. 292; Т. XIX. 1772. № 13909. С. 635; Отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 16. Картон 16а.
²²⁴См., например: ПСЗ. Т. XVIII. 1767. № 12957. С. 292.
²²⁵См. об истории термина: Рое М.Т. «А People Born to Slavery», Russia in Early Modern European Ethnography, 1476- 1748. - Ithaca, L., 2000. P. 210-211.
²²⁶См.: ПСЗ. Т. XVI. 1764. № 12103. С. 670;
Т. XVIII. 1767. № 12957. С. 291, 293,313, 316-317; Т. XIX. 1772. № 13895. С. 610- 611; № 13909. С. 632, № 13916. С. 675.
²²⁷См.: Lexikon der Aufklarung. Deutschland und Europa. - Munchen, 1995. S. 70-71.
²²⁸См. об этом: Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Энциклопедический словарь. - СПб., 1898. Т. XXIV (47). С. 70-73, а также Alexy R. Theorie der Grundrechte. - Frankfurt am Main, 1996; Hoffe I. Kategorische Rechtsprinzipien. Ein Kontrapunkt der Moderne. - Frankfurt am Main, 1990.
²²⁹Словарь Академии Российской. Ч. IV. Ст. 1255-1256. В книге «О должностях человека и гражданина» понятие «подданный» охватывает «всех находящихся в государстве людей, которые повинуются государю» (О должностях человека и гражданина. Книга, к чтению определенная в народных городских училищах Российской империи. - СПб., 1783. С. 349).
²³⁰Именно в XVIII в. верность присяге соединилась в сознании дворянина с представлением о чести. Не случайно в знаменитой повести о нравственном развитии благородного российского шляхетства старший Гринев служил при графе Минихе, сын которого во время переворота 1762 года сохранил преданность императору Петру III. Младший Гринев, унаследовавший воспитанную в отце верность данному слову, как «природный дворянин», не сможет изменить присяге даже под угрозой казни. Собственно импульсом и к выступлению на Сенатской площади, окрестившему элиту высшего сословия декабристами, послужила отмена присяги, которую вся страна принесла Константину Павловичу.
²³¹ПСЗ. Т. XVI. 1762. № 11582. С. 3-4; № 11598. С. 12-13. Велеречивые прославления пекущегося о благе подданных монарха были в целом характерны для абсолютистских режимов XVIII века с их идеологией патернализма. Так в документе, подтверждающем ратификацию перемирия между Россией и Турцией в мае 1772 года, верховный визирь Порты Мусин-Оглы так воспевал султана: «Всепресветлейший, Державнейший, правдивейший Император, Всемилостивейший мой Государь <...> И так все рабы и обитатели земель да благодарят за показанную малейшую им милость <...>» (там же. Т. XIX. 1772. № 13822. С. 525-526).
²³²См., например: там же. Т. XIX. 1773. № 14091. С. 885; 1774. № 14230. С. 1064- 1065.
²³³См. некоторые обобщающие работы: Национальные окраины Российской империи. Становление и развитие системы управления. - М., 1997; Kappeler A. Rusland als Vielvolkereich. Entstehung, Geschichte, Zerfall. - Munchen, 1992; Аполлова Н.Г. К вопросу о политике абсолютизма в национальных районах России в XVIII в. // Абсолютизм в России. С. 355-388.
²³⁴См., например: ПСЗ. Т. XXI. 1783. № 15708. С. 897-898; Т. XIX. 1772. № 13850. С. 553-555; № 13807. С. 507- 511.
²³⁵ПСЗ. Т. XIX. 1772. № 13865. С. 571.
²³⁶ПСЗ. Т. XVII. 1765. № 12307. С. 7-9; Т. XIX. 1773. № 14042. С. 827-832; Т. XXI. № 15798. С. 985-986; № 15263. С.294-295; № 15830. С. 1010-1011; № 15833. С. 1013-1017 и др.
²³⁷ПСЗ. Т. XIX. 1772. № 13808. С. 510.
²³⁸Наказ императрицы Екатерины И. С. 3.
²³⁹«Наказ» включал не только обширнейшие цитаты из трактата «О духе законов», но также и выдержки из трудов энциклопедистов, Ч.Беккариа, Я.Биль- фельда, Й.Х. Готтлоба фон Юсти, Ф. Кене (см. об этом, например: Чечулин Η Д. Об источниках «Наказа» // ЖМНП, 1902. № 4. С. 306-317; Мадариага И. Россия в эпоху Екатерины Великой. - М., 2002. С. 249-268). В исследовательской литературе, однако, редко упоминается и такой российский источник «Наказа», в частности главы XVI «О воспитании», как доклад И.И.Бецкого «Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества», обнародованный 12 мая 1764 г. (см.: ПСЗ. Т. XVI. 1764. № 12103. С. 670).
²⁴⁰ПСЗ. Т. XIX. 1772. № 13808. С. 508-509, а также см., например: там же. Т. XIX. 1773. № 14042. С. 831.
²⁴¹Срав.: там же. Т. XIX. 1772. № 13808. С. 508-511; Т. XIX. 1772. № 13850. С. 553-555; Т. XXIII. 1792. № 17090. С. 388-391; Т. XXIII. 1793. № 17108. С. 410-412. Рукописный оригинал именного указа от 28 мая 1772 г. хранится в РГВИА (Ф. 846. Ед. хр. 1880. Л. 103-111). Местонахождение подлинника практически буквально совпадающего высочайшего распоряжения от 8 декабря 1792 г., к сожалению, неизвестно. Поэтому сейчас невозможно установить - сама ли императрица слегка откорректировала свои бумаги двадцатилетней давности, или же это за нее сделали придворные сановники.
²⁴²Наказ императрицы Екатерины II. С. 77, 81-83, 134.
²⁴³В частности издаются указы о свободе вероисповедания для иностранцев, «входящих в Россию», и о строении лютеранских и католических церквей на землях, занимаемых колонистами, а также о содержании определенных туда пасторов и т. д. Разумеется в действительности политика «обнадеживания» и «приохочивания» «новых подданных» нередко грубо нарушалась. Так в 1765 г. Η.И.Панин писал А.П.Мельгунову, тогда генерал-губернатору Новороссийской губернии: «<...> многие офицеры осмеливаются ездить в польские границы <...>, забирать там силою людей <...>, делая при том жителям взятками своими и другими прицепками крайние обиды». Не случайно губернаторам западных приграничных областей рассылались секретные ордера, предписывающие, «всевозможное везде употреблять старание не только не подавать полякам причин к роптанию <...>, но еще всеми мерами и приласкивать их к здешней стороне» (ОР РГБ. Ф. 16. Картон № 16а. Ед. хр. 31. Л. 1).
²⁴⁴Сб. РИО. 1885. Т. 47. С. 91. В царствование императрицы формировались даже мусульманские миссии для пропаганды ислама. Так с целью ослабления религиозного влияния Бухары и Хивы в среду казахов были направлены татарские муллы, которые проповедовали магометанское учение и создавали начальные духовные школы (мектебы) для детей знати (См. об этом: Кляшторный С. Симбиоз. Россия и Казахстан: евразийская перспектива // «Родина», 2004. № 2. С. 20). А в именном указе генерал-поручику барону Игельстрому от 1785 г. Екатерина писала: «<...> построенные для подданных Наших Магометанского закона мечети в крепости Троицкой и в Оренбурге <привлекут> и прочих в близости кочующих <...>, сие и может послужить <...> к воздержанию их от своевольств лучше всяких строгих мер» (ПСЗ. Т. XXII. 1785. № 16255. С. 450, а также Т. XXI. 1783. № 15700. С. 890, Т. XXIII. 1792. № 17053. С. 341 и др.).
²⁴⁵ПСЗ. Т. XVI. 1762. № 11582. С. 3.
²⁴⁶ПСЗ. 1764. № 12121. С. 698.
²⁴⁷См. об этом, например, письма Екатерины Вольтеру // Сб. РИО. 1872. Т. 10. С. 347, 353; Сб. РИО. 1874. Т. 13. С. 60, 146, 263 и др.
²⁴⁸ПСЗ. Т. XIX. 1773. № 13996. С. 775.
²⁴⁹ПСЗ. 1772. № 13850. С. 555.
²⁵⁰ПСЗ. Т. XVII. 1765. № 12307. С. 7-9; Наказ императрицы Екатерины II. С. 134.
²⁵¹См., например: Ряжев А.С. Неизвестные проекты русского «просвещенного абсолютизма» по делам религии // ОИ, 2004. № 2. С. 143-155.
²⁵²См., например, синодский указ от 17 июля 1773 г. «О терпимости всех вероисповеданий...» (ПСЗ. Т. XIX. 1773. № 13996. С. 775).
²⁵³См., например: ПСЗ. Т. XVII. 1765. № 12307. С. 7-9.
²⁵⁴Наказ императрицы Екатерины II. С. 134.
²⁵⁵См., например: Nolte Η.-Η. Newly Enlightened - a Case of Intellectual Engineering // «Canadian-American Slavic Studies», 2004, Vol. 38, № 1-2. P. 59; Мадариага И. Россия в эпоху Екатерины Великой. С. 812.
²⁵⁶См., например: ПСЗ. Т. XIX. 1772. № 13808. С. 509.
²⁵⁷ПСЗ. Т. XVII. 1765. № 12307. С. 9; а также Т. XXIII. 1793. № 17114. С. 420.
²⁵⁸РГАДА. Ф. 10. On. 1. Ед. хр. 10. Л. 1-5. Этот документ неоднократно публиковался с небольшими разночтениями, которые можно объяснить повышенным интересом исследователей к «Секретным наставлениям» и, как следствие, существованием многочисленных списков. Только в Рукописном отделе Российской национальной библиотеки хранится три копии данного текста, выполненных в начале и середине XIX в. (см.: ОР РНБ. Ф. 542. Ед. хр. 660; Ф. 73. Ед. хр. 157; Ф.575. Ед. хр. 11).
²⁵⁹См.: ПСЗ. Т. XXI. 1781. № 15263. С. 294; Т. XXII. 1785. № 16176. С. 331, Т. XXIII. 1793. № 17108. С. 410 и др., Наказ императрицы Екатерины И. С. 134. См. также об этом: Nolte Я.-Я. Newly Enlightened - a Case of Intellectual Engineering. // Canadian-American Slavic Studies. 2004. Vol. 38. № 1-2. P. 33-60.
²⁶⁰ПСЗ. Т. XXII. 1784. № 16055. C. 206, № 16056. C. 207.
²⁶¹См., например: там же. 1783. № 15708. С. 898; Т. XXIII. 1793. № 17114. С. 420 и др.
²⁶²Там же. Т. XXII. 1784. № 15982. С. 133.
²⁶³См., например: там же. 1787. № 16603. С. 975-993.
²⁶⁴Так, например, до конца XVII в. исламская знать, лишенная права иметь православных слуг, беспрепятственно пользовалась трудом крепостных греческого исповедания, поскольку Коран запрещает мусульманину содержать мусульманина в рабстве. В то же время русские помещики не могли владеть некрещеными крестьянами (Соборное Уложение царя Алексея Михайловича 1649 г. - М., 1957. С. 347-348). Лишь в 1713 г. Петр I «указал ... бусурманам магометанской веры, за которыми есть ... крестьяне и дворовые и деловые люди Православной Христианской веры, сказать.., чтоб они, бусурманы, крестились конечно в полгода» (ПСЗ. Т. V. 1713. №2734. С. 66-67). В 1784 г. Екатерина подтвердила: «...Право[м] покупать, приобретать и иметь крепостных или подданных Христианского исповедания ... никто в Империи Нашей, не будучи в Христианском законе, пользоваться не может» (ПСЗ. Т. XXII. 1784. № 15936. С. 51).
²⁶⁵ПСЗ. Т. XXI. 1781. № 15263. С. 294.
²⁶⁶ПСЗ. Т. XVI. 1763. № 11815. С. 247-248. С целью заселения безлюдных, плодороднейших, хотя и засушливых южных районов Причерноморья практически легализируются побеги крестьян в Тавриду из внутренних губерний (см. об этом, например: Дружинина ЕМ. Северное Причерноморье в 1775-1800. - М., 1959).
²⁶⁷ОР РБП. Ф. 16. Картон 16а. Ед. хр. 31. Л. 3.
²⁶⁸См., например: ПСЗ. Т. XIX. 1772.
№ 13850. С. 553-555; № 13808. С. 509- 510; Т. XXIII. 1793. № 17114. С. 420 и др.
²⁶⁹См., например: там же. № 17114. С. 420.
²⁷⁰ПСЗ. Т. XVII. 1765. № 12307. С. 8.
²⁷¹См.: ПСЗ. Т. XXII. 1784. № 15396. С. 51- 52, а также Т. XXI. 1783. № 15830. С. 1010-1011; № 15835. С. 1013-1017.
²⁷²О должностях человека и гражданина. С. 349.
²⁷³Указы о челобитных свидетельствуют, что власть сознательно блокировала появление даже пассивного, исполненного монархических иллюзий, робкого недовольства податного населения в прошениях на высочайшее имя. В частности и решение об уничтожении Тайной Розыскной Канцелярии было направлено на пресечение жалоб и «затеянных доносов» от «подлых, злых и бездельных людей из солдат, матросов, людей господских, крестьян, бурлаков, фабричных, мастеровых и, одним словом, всякого звания подлых ... на своих начальников и господ» (см., например: ПСЗ. 1762. Т. XVI. № 11687. С. 84).
²⁷⁴ПСЗ. 1765. Т. XVII. №> 12316. С. 12-13.
²⁷⁵ПСЗ. Т. XXIII. № 17073. С. 362. Без числа, сентябрь. 1792.
²⁷⁶См., например: Белявский М.Т. Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е.И.Пугачева. - М., 1965. С. 94.
²⁷⁷См., например: Наказ императрицы Екатерины II. С. 7 (Гл. V «О состоянии всех в государстве живущих»). См. также об этом: Schmidt С. С be г die Bezeichnung der Stande (sostojanie - soslovie) in RuBland seit dem 18. Jahrhundert // «Jahrbiicher fur Geschichte Osteuropas», 1990. Bd. 38. H. 2.
²⁷⁸О должностях человека и гражданина, С. 352, 359. В «Жалованной грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» окончательно юридически закреплялось привилегированное положение высшего сословия, представители которого были названы «вернолюбезными подданными, поскольку несли «бремя наиважнейшего Империи и Монарху служения» (О дворянстве. - СПб., 1808. С. II).
²⁷⁹По поводу авторства Манифеста среди специалистов нет единодушия (См., например: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. - М., 1962. Т. XIII. С. 12-14; Вернадский Г.В. Манифест Петра III вольности дворянской и законодательная комиссия 1754-1766гг. // Историческое обозрение. 1915. Т. 20. С. 55-58. Большинство ученых полагают, что текст этого документа имеет непосредственное отношение к деятельности уложенной Комиссии 1754— 1766 гг. и представляет собой часть одной из глав будущего проекта. Как пишет Н.Л. Рубинштейн, «дворянское законодательство времени Петра III, и прежде всего известный манифест... оказывается простой реализацией мероприятий, подготовленных еще при Елизавете Петровне» (Рубинштейн H.Л. Уложенная комиссия 1754-1766 гг. и ее проект нового Уложения «О состоянии подданных вообще» // Исторические записки. - М., 1951. Т. 38. С. 208-251). В качестве непосредственных авторов текста документа в историографии приводятся имена генерал-прокурора А.И.Глебова, Д.В.Волкова, Р.И.Воронцова (см., например: Штелин Я.Я. Записки // ЧОИДР. 1866. Кн. 4. Отд. V. С. 98. О.А.Омельченко полагает, что «новый закон был выражением... программы "аристократически-дворянского либерализма"», хотя, к сожалению, не дает разъяснения этого понятия (Омельченко О.А. «Законная монархия» Екатерины II: просвещенный абсолютизм в России. - М., 1993. С. 59). Представляется, что если идеологическая позиция составителей Манифеста и выражала
взгляды дворянской политической элиты, то явно той ее части, которая находилась под мощным воздействием государственной абсолютистской доктрины.
²⁸⁰ПСЗ. Т. XV. № 11444. Далее также приводятся цитаты из Манифеста о вольности дворянства.
²⁸¹Характерно, что освобождение от принудительной государственной службы обосновывалось мерой просвещенности. Данный тезис был созвучен аргументации сохранения крепостной зависимости «невежественных крестьян», которая доминировала и в официальной идеологии, и в повседневном мышлении помещиков.
²⁸²Сходную точку зрения высказывает А.С.Мыльников (См.: Мыльников А.С. Искушение чудом: «Русский принц и самозванцы». - Л., 1991. С. 51-57).
²⁸³Манифест о вольности дворянства фигурировал в Екатерининском законодательстве также и потому, что аргументация прошений об отставках мотивировались не только.состоянием здоровья, старостью, но также усиливалась законным правом высшего сословия на свободу от обязательного характера государственной службы.
²⁸⁴ПСЗ. Т. XXIII. № 17073. С. 361. Без числа, сентябрь. 1792.
²⁸⁵См.: ПСЗ. Т. XVII. № 12610. С. 631-632. 31 марта 1766; Т. XVIII. № 13087. С. 489. 24 марта 1768.
²⁸⁶Так, например, полицейский устав включал несколько десятков пунктов, в которых перечислялись «качества определенного к благочинию начальства и правила его должности». Регламент служащих управы благочиния представлял из себя странную смесь евангельских заповедей и обязанностей полицейских, которым, в частности, предписывалось - «веди слепого, дай кровлю неимущему, напой жаждущего.., блажен, кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего спотыкнется, подними ее». В том же документе от каждого частного пристава требовалось ежедневно представлять рапорт о тех, «кто приведен, или задержан под стражею», и «о том учинить решительное положение прежде иных дел» (ПСЗ. Т. XXI. № 15379. С. 461-465. 8 апреля 1782).
²⁸⁷См., например: ПСЗ. Т. XVI. № 12118. С. 693. 30 марта 1764; Т. XVII. № 12570. С. 560-579. 15 февраля 1766; Τ XX. № 14392. С. 229-277. 7 ноября 1775; Т. XXI. № 15379. С. 461-465. 8 апреля 1782; Т. XXIII. № 16799. С. 63-64.31 августа 1789; Т. XXIII. № 16966. С. 237- 238. 11 июня 1791; Т. XXIII. № 16967. С. 238-239. 11 июня 1791; Т. XXIII. № 17149. 2 сентября 1793. С. 456-460; Т. XXIII. № 17203. С. 511. 17 мая 1794; Т. XXIII. № 17209. С. 514-515. 31 мая 1794; Т. XXIII. № 17210. С. 515-516. 2 июня 1794 и др.
²⁸⁸См., например: ПСЗ. Т. XVII. № 12570. С. 560-579. 15 февраля 1766; Т. XVII. № 12659. С. 716-717. 25 мая 1766; Т. XVIII. № 12659. С. 768-773. 18 ноября 1768 и др.
²⁸⁹ПСЗ. Т. XVI. № 12118. С. 693. 30 марта 1764.
²⁹⁰ПСЗ. Т. XVII. № 12537. С. 473.31 декабря 1765.
²⁹¹ПСЗ. Т. XVII. № 12741. С. 959-988. 11 сентября 1766
²⁹²Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. - СПб., 1991. Т. 1. С. 128. Федотову принадлежит, кстати, и одно из многочисленных определений империи, которое в последние годы часто приводится в работах русских историков. «...Нельзя сказать, что Империя есть государство, вышедшее за национальные границы, потому что национальное государство (если связать национальность с языком) явление довольно редкое в истории. Может быть, правильное определение было бы: Империя - это экспансия за пределы длительно устойчивых границ, перерастание сложившегося, исторически оформленного организма» (там же. Т. 2. С. 305).
²⁹³Милов Л.B. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. С. 563-564.
²⁹⁴См., например, дискуссию на страницах журнала «Родина»: «Мы - в империи, Империя - в нас», где также приводится определение империи. «Империя - термин для обозначения государства большого размера, а также (как правило) сложного состава, часто, но не обязательно, управляемого императором - государство, которое может быть федерацией, как Германская империя с 1870 по 1918 год, или унитарным государством, как Российская империя до краха, или, как Великобритания, содружеством свободных государств с определенной субординацией» (Энциклопедия «Britannica») («Родина», 1995, № 1. С. 36).
²⁹⁵Вообще под империей ученый понимает политическую систему, окруженную обширной централизованной территорией, центр которой персонифицирован в лице императора или определенных политических институтов и представляет из себя достаточно автономное образование. Во времена Рима образ империи отождествлялся с концентрированной властью и сильным центром, распространяющим свои прерогативы на довольно широкую территорию. В так называемое «предновое время» империя виделась как власть над различными территориальными объединениями, воспринявшими символы политической идентичности, которые нельзя абсолютно отождествлять с представлениями о национальном суверенитете. Речь шла скорее о существовании власти, которая признается на известном пространстве. В новое время понятие «империя» сблизилось с понятием «политическая система», через которую идет распространение власти на сообщества, порой даже не соприкасающиеся территориально, не вписанные жестко в единую структуру с общими символами и идентификацией (См. об этом: Eisenstadt S.N. The Political Systems of Empires. - London, 1963; idem. European Civilization in a Comparative Perspective. A study in the Relations between Culture and Social Structure. - Oslo, 1987; idem. Modernization: protest and change; Tradition, Change and Modernity. - N.Y., 1973; idem. Revolution and the Transformation of societies; a Comparative Study of Civilization. 1978; idem. Introduction: Historical Traditions, Modernization and Development // Patterns of the Modernity / Ed. by Eisenstadt S.N. V. II. Beyond the West. London. 1987).
²⁹⁶См.: Бродель Φ. Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв. - М., 1992. Т. 3. С. 14, 48-49; Wallerstein I. The Modern World System. Capitalist Agriculture and the Origins of the European World-Economy in the Sixteenth Century. - N.Y., 1974.

<< Назад   Вперёд>>