Глава вторая
— Что это? укладываетесь? куда?
— Я т... так, на всякий случай... впрочем, извините! — и он, отвернувшись от меня, с явно деланным раздражением, набросился на какого-то писаря, оказавшегося в чем-то виноватым.
Начальник штаба к.-a. Витгефт, мой бывший командир, с которым я сделал трехлетнее плавание, встретил как родного. Обнял, расцеловал, но сейчас же, словно предупреждая всякие вопросы, торопливо сообщил, что, „по слухам", еще есть надежда на спасение „Боярина”, что мне надо, как можно скорее, явиться к начальнику эскадры, что там мне все скажут, укажут и т. д., а сам в то же время схватился за какие-то бумаги, начал их перелистывать, перекладывать с места на место, как бы давая понять, что страшно занять и разговаривать ему некогда.
Выйдя из его кабинета, и попытался обратиться к офицерам, служащим в штабе, из которых большинство были старыми соплавателями и сослуживцами по эскадре Тихого Океана, некоторые даже товарищами по выпуску, но все они, в момент моего прихода, видимо ничего не делавшие, теперь сидели за столами, копались в бумагах, имели вид чрезвычайно озабоченный и отделывались какими-то туманными фразами. Однако же это отнюдь не было следствием их штабной важности, забвения старой дружбы. Наоборот, как только я сказал, что y меня в городе нет пристанища, на меня посыпался целый ряд самых радушных предложений гостеприимства, и люди, только что отговаривавшиеся неотложными делами, всецело занялись посылкой вестовых для сбора моего имущества, рассеянного по Артуру.
Ha „Петропавловске”, где держал свой флаг начальник эскадры, настроение было еще более подавленное.
— „Точно покойник в доме”, — невольно мелькнуло y меня в голове.
Флаг-офицеры и другие чины штаба и судового состава радостно пожимали руки, наперерыв расспрашивали о кронштадских и петербургских знакомых, чрезмерно интересовались дорогой, но решительно уклонялись от всякого разговора o положении настоящего момента. Флаг-капитан был, по-видимому, занят еще больше, чем адмирал Витгефт. Он просто и без замедления провел меня к начальнику эскадры.
3а три года, что я его не видел, адмирал мало изменился. Все та же фигура старого морского волка, даже седины немного прибавилось, но только добродушно-проницательный взгляд серых глаз сделался каким-то сосредоточенно-усталым, словно обращенным куда-то внутрь. Казалось, что, произнося ласковые слова приветствия, отдавая приказания, он делает это чисто механически, по привычке, что мысли его заняты чем-то совсем, другим, что, разговаривая со мною, он слушает не меня, а какой-то тайный голос, подымающийся со дна души, и с ним ведет свою беседу.
-...Да, да... говорят есть надежда... Командир, 70 человек команды отправились сегодня... искать... Может быть... Тогда, завтра вы с остальными...
Я попытался попросить разрешения отправиться теперь же на чем-нибудь... — на миноносце, на портовом барказе.
Адмирал сначала, как будто, согласился.
-— Да, да... конечно...
Потом вдруг, словно что вспомнив, усталым голосом промолвил:
— Впрочем, нет... все равно... вряд ли... — и, круто повернувшись, даже не простясь, тяжелой походкой направился из приемной в свой кабинет.
Выйдя на набережную, я нашел дом (или, как говорили, „дворец”) наместника, расписался в книге являющихся и направился домой, т. е. к приютившему меня товарищу. Следовало бы еще явиться к младшим флагманам эскадры, но я решил отложить это на завтра, не все ли равно?.. Мне было так тяжело... Так хотелось быть одному...
Хозяин еще не вернулся со службы. Сбросив мундир, я сел y окна и стал глядеть... Прямо передо мной возвышался массив Золотой горы, увенчанной брустверами батарей, над которыми высоко в небе гордо вился по ветру наш русский флаг. „Где однажды поднят русский флаг, там он уже никогда не спускается”, — пришла на память знаменитая резолюция Hикoлaя I на донесении o занятии Уссурийского края. Еще вчера, еще сегодня утром, я верил в ее непреложность. Нy, a теперь? Я не смел дать себе никакого ответа. Может быть, даже хуже, — я не хотел слушать того ответа, который шептал мне какой-то тайный голос. Налево, в восточном углу бассейна, в доке, виден был „Новик”, а из-за серых крыш мастерских и складов поднимался целый лес стройных, тонких мачт миноносцев, скученных здесь борт о борт; в легкой мгле, пронизанной лучами вечернего солнца, темнели громады „Петропавловска” и „Севастополя”; правее, в проходе на внешний рейд, через здания минного гoродка, видны были мачты и трубы стоящего на мели „Ретвизана”; еще правее, за батареями, постройками и эллингом Тигрового Хвоста, обрисовывались силуэты прочих судов эскадры, тесно набитых в небольшое пространство Западного бассейна, которое „успели” углубить. Нeбо было все такое же безоблачное; солнце — такое же яркое; шум и движение на улицах и в порту, кажется, еще возросли. Ho это смеющееся, голубое небо не радовало, a мучило, как насмешка; яркое солнце не золотило, не скрашивало своими лучами уличной грязи и лохмотьев китайских кули, a только досадно слепило глаза; шум и движения, казались бестолковой суетой. Почему?
Старая, в детстве читанная, сказка Андерсона вспомнилась вдруг. В театре фея Фантазия нашептывает зрителю: „Посмотри, как хороша эта ночь! Как, озаренные луной, они живут всей полнотой сердца!” — а в другое ухо долговязый черт Анализ твердит свое: „Вовсе не ночь и не луна, a просто размалеванная кулиса, за которой стоить пьяный ламповщик! А эта вдохновенная певица только что ссорилась с антрепренером из-за прибавки жалованья”.
Я, кажется, задремал...
Вечером пошел в Морское собрание. Строевых офицеров, как наших, так и сухопутных, почти не было. Изредка вбегали штабные или портовые. Преобладали чиновники и штатские обыватели. Сплетни и слухи, один других невероятнее, так и висли в воздухе. Одно только признавалось всеми, и никто против этого не спорил: если бы японцы пустили в первую атаку не 4, a 40 миноносцев и в то же время высадили хотя бы дивизию, то и крепость и остатки эскадры были бы в их руках в ту же ночь.
Курьезно, что разговоры на эту, казалось бы, наиболее животрепещую тему носили какой-то „академический” характер суждений o материях важных, но в будничной жизни несущественных.
Существенным, наиболее важным вопросом, являлось: „Как-то Наместник вывернется из этого положения?”
Что он вывернется (и притом без урона), никто не сомневался. — Но как? — Просто талантливо отыграется, или за чей-нибудь счет, т. е. кого-нибудь выставить „козлом отпущения?”
— Hе сдобровать Старку! Хороший человек, а не сдобровать! Прямо скажу — жаль. А ничего нe поделать! -хриплым басом заявлял грузный (и уже изрядно нагрузившийся) портовый чин.
— Напрасно так полагаете! — отозвался с соседнего стола некий „титулярный”. — Не так-то просто скушать! Документик y него есть в кармане такого сорта, что „сам” на мировую пойдет! И не только на мировую -ублажать будет, к награде представит! Это все нам, в штабе, точно известно.
— А ты молчал бы лучше! — резко оборвал его сосед-собутыльник. — Документ-то y Старка, а не y тебя! Смотри, дойдет до... куда следует, — от тебя только мокрое останется.
И “титулярный” вдруг присмирел.
На другой день, 2 февраля, еще до подъема флага, я был уже на „Петропавловске”. Печальные вести: „Боярин” погиб. Приходилось искать места, куда бы пристроиться. По моему служебному возрасту это было не так-то просто. Помогли старые друзья по эскадре. Место нашлось чисто случайно. Опасно заболел и подал рапорт o списании командир миноносца „Решительный”, лейтенант K. Для назначения меня на эту вакансию требовалась канцелярская процедура, которая обычным порядком заняла бы дня три, но тут ее обделали в несколько часов: по докладе начальнику эскадры его штаб должен был запросить штаб Наместника не встречается ли препятствий к моему назначению; штаб наместника, по докладе его высокопревосходительству, должен был ответить, и в случае благоприятного ответа, доложенного начальнику эскадры, этот последний мог отдать приказ о временном моем назначении, которое получало формальную санкцию после утверждения его приказом самого Наместника.
Дело оборудовали блестяще. Я сам служил за рассыльного и носил бумаги из одного учреждения в другое.
— Нy, братец, теперь дело в шляпе! — говорил старый товарищ, y которого я поселился, — вечером выйдет приказ по эскадре, a o приказе Наместника не заботься, он в эти мелкие перемещения не входит. Это предоставлено Вильгельмy Карловичу*, a он ответил — „препятствий нет”. Поднесем „самому” корректуру подтвердительного приказа — пометка зеленым карандашом — и кончено! *) Контр-адмирал Витгефт — начальник морского штаба Наместника.
— Спасибо, дорогой! Сердечное спасибо! За обедом ставлю Мумм, а теперь пойду повидать К. Может быть, сдача денежной суммы...
— Так я позову к обеду кого-нибудь из наших? — вскричал он мне вслед.
— Зови! Зови! Спрыснем!
Я нашел К. в запасных комнатах морского собрания, лежащего в постели, в сильном жару*. Одно, что он твердо помнил, это отсутствие на его руках каких-либо денежных сумм.
*) Лейтенант К. был эвакуирован, но доехал только до Харбина, где скончался.
— Только что начали кампанию, а потому денег никаких. Снабжение, припасы... там должно быть... в книгах... Вы найдете... он, видимо усиливался вспомнить, привести в порядок мысли, лихорадочно теснившиеся в голове, но его жена, бывшая тут же, исполняя роль сестры милосердия, так красноречиво взглянула на меня, что я заторопился покончить деловые разговоры, пожелать доброго здоровья и уйти.
Дома — чертог сиял. Хозяин, выражаясь эскадренным жаргоном, “лопнул от важности” и устроил обед gаlа.
— Идет „Решительный”! Место „Решительному”!
— Господа! Без каламбуров! „Решительно” прошу к закуске! — провозглашал хозяин. — Институтки вы что ли? Лобызаться, когда на столе свежая икра и водка!
Вышла формальная пирушка.
— Haдо откровенно сознаться, по совести, миноносец твой не очень важное кушанье! — басил один из гостей. Наше, российское, неудачное подражание типу „Сокола”! Ну, a все-таки: хоть щей горшок, да сам большой! Ха-ха-ха!
Под шум общего разговора я рассказал хозяину дома результаты моего визита к К.
— Hу, и слава Богу! Главное деньги, a с отчетностями по материалам кто станет разбираться? Да, и куда его? Японцам в руки? — вино, видимо, несколько развязало ему язык, и он вдруг заговорил торопливым шепотом, наклонившись к моему уху. — Главное: принимай скорее! Завтра же! Подавай рапорт, что принял на законном основании и вступил в командование! Проскочило — пользуйся! Сменять уж труднее! Ну?.. Понял?
После полубессонных предыдущих ночей я спал, как убитый, когда почувствовал, что кто-то толкает меня в плечо, и услышал настойчиво повторяемое: Ваше высокородие! A! Ваше высокоблагородие!
— Что такое?..
— Так что вас требуют к телефону из штаба и очень экстренно!
Серый рассвет ненастного дня глядел в окна. Видимо, было еще очень рано.
— Экстренно! Весьма экстренно! — повторял вестовой. Я вынырнул из-под теплого одеяла и, ежась от холода, подбежал к телефону.
— Алло! Слyшаю! Откуда говорят?..
— Вчера вечером вышел приказ o вашем назначении...
— Знаю! Знаю!..
— Можете ли вы сейчас вступить в командование? В 7 ч. миноносец должен выйти на рейд... Пары разводят... (Я посмотрел на часы — 6 ч. 35 мин.!)
— ...Там поступите в распоряжение младшего флагмана. Флаг — на “Амуре”. Полyчите инструкции. Как доложить начальнику штаба? Mожете ли?..
(Незнакомый миноносец... Черт его знает, какой... Сели-поехали... Какой вздор! Конечно не могу... — мелькало в голове... но вдруг вспомнился вчерашний разговор “принимай скорей, проскочило – пользуйся” — и вместо энергичного отказа я крикнул в телефон):
— Конечно могу! Доложите адмиралу — еду сию же минуту! Дайте к пристани дежурный катер!
При помощи хозяина дома, тоже сорвавшегося с постели на звонки телефона, наскоро побросали в первый попавшийся чемодан все, что находили крайне необходимым, и через несколько минут я уже был на адмиральской пристани в сопровождении вестового, тащившего вещи, a еще минут через пять высаживался на „Решительный”.
Меня встретили: лейтенант (минер), два мичмана и механик. Было не до церемоний. Познакомились и я, прямо, не спускаясь вниз, прошел на мостик.
Было 7 ч. утра.
Золотая Гора на своей мачте уже держала сигнал: „Решительный”, ход вперед!”
— Господи, благослови! — подумал я и скомандовал: “Отдaть носовые швартовы!”
Миноносец оказался на редкость послушным суденышком. Hесмотря на полное с ним незнакомство, я благополучно развернулся в каше судов, заполонявших Восточный бассейн, вышел в проход, обогнул „Ретвизан”, окруженный всякими „портовыми средствами” и, сопровождаемый миноносцем „Стерегущий”, следовавшим за мной, оказался на внешнем рейде, где ждали нас „Амур”, под контр-адмиральским флагом, „Гиляк” и „Гайдамак”.
Единственная полученная мною инструкция с “Амура” был сигнал: „Следовать за мной.
Держаться на правой раковине”.
Пошли в направлении к Талиенвану.
Погoда была подозрительная. Пасмуpно. Тянул слабый восточный ветер. В воздухе кружились редкие снежинки. Я пригласил на мостик лейтенанта и спросил его: есть ли таблицы девиации компасов? — Он отозвался полным незнанием, так как назначен на миноносец только вчера. Спросил старшего из мичманов, который оказался старожилом на миноносце — уж две недели, — он сообщил, что в эту кампанию никто к компасам не прикасался и магниты стоят по прошлогоднему.
— То-то я смотрю, что вместо курса, данного адмиралом, наш главный компас показывает не то цену дров, не то число жителей! — пошутил я; но в душе было не до шуток. Скройся за снегом берега, и я, не зная поправки своих компасов, оказался бы привязанным к „Амуру”, как слепой к поводырю.
Часу в десятом подошли к o-вам Сан-шань-тау, у входа в залив Талиенван.
„Амур” сделал сигнал: “Миноносцам осмотреть бухты Кэр и Дип” — и вместе с прочими судами отряда („Гиляк” и „Гайдамак”) дал малый ход, мы же, наоборот, увеличили скорость. Я был старшим, и “Стерегущий” следовал за мной.
Kак сейчас помню этот мой „первый выход”.
Kак, поразительно ясно охватывая, воспринимая все мелочи окружающей обстановки, работает мысль в такие моменты! Какие неожиданные решения принимаются вдруг, внезапно, как бы являясь извне, a на самом деле (по позднейшей критике их) строго соответствуя условиям данной минуты.
Бухты Кэр и Дип (к востоку от Талиенвана) были мне хорошо знакомы по прежним плаваниям. He было нужды ни в компасе, ни в карте, только бы видеть приметные мысы и камни. В этих бухтах мог быть неприятель. Приказано осмотреть. Но если кого увидим?... 3апрещения нет! Значит ясно — атаковать.
— Больше ход! Боевая тревога! — крикнул я, оборачиваясь назад с мостика.
Kоманда побежала по своим местам.
— Так в случае... Вы думаете атаковать? — услышал я рядом голос минера.
— Конечно!... — и по огоньку, блеснувшему в его глазах, увидел ясно, что мой ответ пришелся ему по душе, -Да, приготовьте рулевые закладки: если миноносцы, свалка, — минами по поверхности...
— На какой борт?
— Ha какой выйдет! Поставьте один аппарат на правый, — другой — на левый, a уж там — не зевайте!
— Есть!
К мостику подбежал механик.
— Будьте готовы на самый полный! — крикнул я, предупреждая его вопрос.
— Атакa?
— А кто знает?
Mы шли узлов 16. Сзади, в кильватер „Решительному”, мчался „Стерегущий”, взбрасывая носом пенистый бурун.
Ближе и ближе бурая, чуть посыпанная снегом, громада утесистого мыса, скрывавшего от нас бухту... Если кто есть — ворвемся неожиданно!.. А вдруг с той стороны тоже караулят?.. Сердце билось так шибко, было так жутко и так хорошо...
Никого!..
Оба миноносца, описав по бухте дугу, выскочили в море и тем же порядком осмотрели следующую.
Опять — никого!.. Весь наш задор пропал даром.
Как только, сигналом, я донес, что обе бухты свободны от неприятеля, „Амур”, приказав „Гиляку” и „Гайдамаку” ждать его на прежнем месте, сам пошел ставить мины. Мы, т. e. „Решительный” и „Стерегущий”, получили приказание следовать за ним несколько в стороне и сзади, чтобы расстреливать (топить) неудачно поставленные и всплывшие мины, который могли бы указать неприятелю место заграждения.
Это конвоирование минного транспорта, шедшего со скоростью 5-6 узлов, было только скучно...
Возвратившись к месту, где нас должны были ожидать „Гиляк” и „Гайдамак”, мы их не нашли. Бродили взад и вперед искали... наконец, ввиду скорого наступления сумерек, пошли в Дальний без них. 3десь оказался „Всадник”. Наутро, справившись по телефону, узнали, что, не найдя нас среди метели, оба наши конвоира (по собственной инициативе, или по приказанию начальства — не знаю) возвратились в Порт-Артур. Признаюсь, такое простое решение задачи не слишком мне понравилось. После гибели „Енисея” y нас оставался только один минный транспорт — „Амур”, который стоило поберечь. Потому-то и придали ему в охрану канонерку, минный крейсер и два миноносца. Тепeрь имелись на лицо только два последние. Между тем, главную силу охраны представлял „Гиляк” со своими 120-мм пушками.
„Амур” стал в глубине гавани, a „Решительный” и „Стерегущий” — в северных и южных воротах охранными судами.
Стоянка была отвратительная. Приливоотливное течение, направлявшееся либо в ворота, либо из ворот гавани, упорно держало миноносец, поперек крупной зыби, шедшей с юга. Mотало до такой степени, что, несмотря на всю привычку, на все практикой приобретенное искусство „заклиниваться” в койке, спать было невозможно. Пожалуй, что охранная служба от этого только выигрывала, но зато мы жестоко терпели.
Печальный опыт „Боярина”, видимо, не прошел даром. Минирование Талиенванского залива решено было закончить по строго определенному плану, и с утра следующего дня портовые паровые барказы занялись подготовительной работой — постановкой вех, места которых точно обозначались на карте, и между которыми должны были расположиться линии заграждения.
5 февраля произошел инцидент сам по себе незначительный, но причинивший мне немалое огорчение.
Я стоял борт-о-борт с „Амуром” и принимал уголь. Погрузка еще не была закончена, когда меня потребовали к адмиралу.
— Можете ли вы немедленно дать ход?
— Так точно!
— Рабочие барказы почему-то возвращаются. Им было приказано возвращаться, если увидят что-нибyдь подозрительное. Ступайте, узнайте, посмотрите. Если ничего нет, — прикажите им продолжать работу.
— Есть!
Через несколько секунд „Решительный” уже мчался из гавани на встречу медленно двигавшемуся рабочему отряду.
Поравнялись. Застопорили машины.
— В чем дело?
— В море, как будто, японский миноносец!
— Сколько?
— Один!
— Большой?
— Не разобрать! Далеко!
Всего вероятнее — какое-нибудь недоразумение: либо свой, либо — померещилось. Погода ясная — ни тумана, ни снега. Что же делать тут, при подобных условиях, среди бела дня, одинокому миноносцу? А если забрел, то ему же хуже! Я ни минуты не колебался.
— Возвращайтесь на работу! Я его прогоню!
Пока неуклюжие барказы с гребными шлюпками на буксире разворачивались своим черепашьим ходом, „Решительный”, лихо рассекая невысокую, но крутую, встречную волну, весь в пене и брызгах, мчался к проливу между островами Сань-шань-тау.
Опять — боевая тревога; опять — с возбужденными, радостными лицами разбежались по своим местам офицеры и команда.
Выскочили в море. Горизонт совершенно чист. Видимость миль на 10. Кругом — ничего, кроме одной китайской шампунки, четырехугольный парус которой, стоявший вкось, действительно можно было издали принять за трубу.
— He везет нам, ваше высокоблагородие! Второй раз! — не удержался от фамильярного замечания старший рулевой.
— А может быть и есть?.. За угол спрятался?.. — нерешительно, словно про себя, промолвил мичман, стоявший на ручках машинного телеграфа.
Сам я не верил в подобную возможность, но эти два замечания показались мне голосом народа, т. e. всего экипажа, и я подумал, что было бы крупной ошибкой не поддержать этого настроения бодрого, молодого задора, этого порыва переведаться с врагом.
— Нy что ж? — Поищем. Может и подвезет! От нас не спрячешься! Самый полный ход! Смотри в оба молодцы!
Загремели звонки машинного телеграфа.
Пробежали к одному мысу, к другому, заглянули, — никого. Никакого признака неприятеля.
— Ha чистоту-то не смеют! — Что говорить! — Третий день мотаемся — хоть бы кто! — слышались самоуверенные голоса среди команды.
— Нет нам удачи! — печально вздыхал мичман.
Пошли обратно, в гавань Дальнего, для доклада адмиралу, но по пути встретили “Всадник”.
— Ocтаться в море, на подходе к рейду и охранять рабочую партию! — сигналили с него.
Вернулись и целый день мотались на зыби.
К вечеру, возвратившись на свое охранное место, я поехал на „Амур” с рапортом. Адмирал встретил меня весьма сурово и, выслушав доклад, заявил:
— Вам было приказано только узнать, посмотреть и донести, a не пускаться в авантюры!
-— Но, ваше превосходительство, на основании того, что я узнал, я считал себя в праве действовать...
— Вы не имели права рисковать своим миноносцем! Вы обязаны беречь вверенное нам судно!..
Возвращаясь с „Амура”, я был совсем расстроен.
— Как? — думалось мне, — не рисковать?.. Ho ведь вся война — это сплошной риск и людьми, и судами! Разве любая атака миноносца, даже в самых благоприятных условиях, не есть, с точки зрения благоразумной осторожности, самый отчаянный риск?.. Беречь свое судно!.. Но ведь если его берегут в мирное время, то единственно для боя! Еcли беречь суда от встречи с неприятелем, то лучше всего было бы спрятать их в неприступные гавани, но тогда, на кой черт самый флот?!.
„He рисковать” — вот формула, которой с одинаковым успехом держались: Алексеев — на море, а Куропаткин — на суше.
Cколько раз вспоминал я эту формулу в течении войны, вспоминал со злобой... с проклятием... Ведь рискнуть, все-таки пришлось, но только уже после целого ряда неудач, бесплодно растратив не мало сил, не использовав первого подъема духа. В результате — Мукден и Цусима...
Тогда, в то время, я, конечно, не знал и не мог знать, чем дело кончится, но правдивый сам пред собою, в своем дневнике не мог не отметить, что в душе всецело присоединяюсь к тому глухому ропоту, который слышался кругом и который я, по долгу службы, старался утишить.
Полагаю, понятно, что вернувшись домой на миноносец, я ни словом не обмолвился o моей беседе с адмиралом. Я считал, что то настроение задора, предприимчивости, жажды сцепиться, подраться, которое каким-то неведомым путем создалось, и овладело офицерами и командой, — необходимое, первое условие успеха деятельности такого судна, как миноносец. Я считал преступлением расхолаживать их, внушать, что мы не должны “рисковать” (чем? — встречей с неприятелем?) и „беречь вверенное нам судно” (от чего? — от неприятельских снарядов?).
7 февраля наша работа была закончена, и мы возвратились в Порт-Артур. 3а все время японцев так и не видели, зато от постоянно менявшейся погоды пришлось немало вытерпеть. Иные дни, даже при ветре, температура держалась 2-3° выше нуля, иногда же, при штиле, мороз доходил до 7°, и за несколько часов поверхность гавани покрывалась льдом, впрочем, таким тонким, что миноносец резал его без затруднения и без опасности для корпуса.
3а эти же дни обнаружилось весьма неприятное свойство наших мин заграждения. Испытывались они на тихих учебных рейдах, вроде Транзунда (в Балтийском море) и Тендровской косы (в Черном море), где были признаны вполне удовлетворяющими своему назначению. Ho здесь, в бухтах, куда заходила зыбь с открытого (настоящего) моря, где действовали приливоотливные течения, из-за ничтожной конструктивной ошибки они оказались опасными не только для врагов, но и для друзей. Минреп, т. е. веревка, свитая из стальной проволоки, которая соединяет мину с якорем и держит ее на месте, проходит через отверстие, вырезанное в особом щите, называемом парашютом. Отверстие в парашюте выдавливалось общепринятым для этой цели станком, и никому в голову не приходило обратить внимание на то, что края его острые. Между тем, на зыби и переменных течениях, минреп при малейшей “слабине”, дававшей ему возможность движения, терся об эти острые края, перетирался, и мина, вполне готовая при малейшем ударе к взрыву, пускалась в плавание по воле волн.
Был случай, когда такая мина подплыла к стоявшей y самого берега моря фанзе* рыбака-китайца, ударилась о прибрежные камни, и от фанзы со всеми в ней находившимися ничего не осталось. Другая при тихой погоде подплыла к пологому берегу и здесь обсохла во время отлива. Ее нашел обход какого-то стрелкового полка, решил предоставить по начальству и поволок... Конечно — взрыв... Из 12 человек обхода чудом уцелел только один, который и мог рассказать, как было дело. Разумеется, никто, ни мы, ни японцы, не были обеспечены от возможности наткнуться на подобную мину, плавающую в открытом море. Уходя из Талиенвана, мы видели две таких. Было дано приказание их уничтожить. * Фанза — китайская хижина.
В Порт-Артуре меня ожидал тяжкий удар...
Только что успел я ошвартоваться y набережной, где находились угольные склады, и начать погрузку, как офицер, прибывший на дежурном катере, сообщил мне, что уже состоявшимся приказом Наместника он назначен командовать „Решительным”, a я перевожусь старшим офицером на „Ангару”.
— Миноносец пришел на отдых? — спрашивал „новый командир”, не выходя с катера.
— Какой тут отдых! Приказано погрузиться углем, перейти к мастерским, за ночь выполнить необходимые работы (кое-что есть в машине) и к 8 ч. утра быть под парами в готовности идти на рейд! Вступайте в командование!
„Новый” сразу переменил тон, поспешно выскочил на палубу, начал пожимать мне руки. — Как же так! Совсем неожиданно! Я вовсе не готов!.. Уж вы не откажите в дружеской услуге: по окончании погрузки переведите миноносец к мастерским. Войдите в мое положение — первый раз на судне, в сумерках, а может быть и ночью, менять место в такой каше... — просительно заговорил он.
Надо сознаться, это выходило довольно бесцеремонно, но я так был ошеломлен внезапностью, что машинально ответил:
— Хорошо, хорошо... поезжайте по вашим делам: я все устрою...
Катер поспешно убежал.
Было уже совсем темно, когда, установив “Решительный” у эллинга, в ряду других миноносцев, я собрался его покинуть. Сборы были недолгие — один чемоданчик, прочие вещи еще оставались на берегу, на квартире товарища, откуда я так внезапно был вытребован. 3а поздним временем, решил провести ночь y него же, а к месту нового служения явиться завтра.
В кают-компании офицеры собрались проводить „по обычаю”, чокнулись, выпили, но пожелания были какие-то смутные, сбивчивые, словно на поминках. Мне показалось, что за этот короткий срок — всего 5 дней -мы успели сжиться, и расставание вышло тяжелым. Надо было скорей кончать.
— Ну, господа! — обратился я к ним. — Как бывший командир, хотя и кратковременный, благодарю вас за службу. Все было отлично. С судьбой спорить не приходится. Всякому свое. Я буду гнить на транспорте, a вам желаю, чтоб на первом же шоколаде с картинками, который выпустят за время войны, — была фотография „Решительного”!
— Спасибо! Спасибо! 3а нами дело не станет! — Вам дай Бог! — Что вы говорите! — Вам ли сидеть на транспорте! — зашумели все вдруг.
Я поспешил выйти наверх. Там, особенно после яркого освещения кают-компании, была тьма кромешная (по военному положению — снаружи не должно быть видно никакого огня), только вестовой, чуть приоткрытым, боевым фонарем указывал дорогу к трапу.
— А команда? — схватил меня за руку лейтенант — во время, как я собирался садиться в вельбот.
Оглянувшись, уже несколько освоившись с темнотой, я различил ряды человеческих фигур, черневших вдоль борта.
— 3ачем же это? Какой тут парад! He по уставу: ночь — спать должны!..
— Я не приказывал; сами вышли — хотят проститься...
Я ступил несколько шагов вперед, вдоль по фронту.
— Спасибо за службу, молодцы! Дай Бог вам и вашему миноносцу скорой встречи с неприятелем и славного боя! Прощайте!
— Рады стараться! Покорнейше благодарим! Счастливо оставаться! — загудело во тьме нестройно, но так сердечно, что я был рад мраку ночи...
Традиционный поцелуй боцману, последнее рукопожатие офицерам, несколько взмахов весел и... все кончено, все осталось далеко позади...
— Что случилось? В чем дело? — набросился я на приютившего меня (штабного) товарища, — что ж ты мне сказки рассказывал, что все налажено, все устроено...
— Нo, пойми...
— Нет! Ты — пойми! Я бросил свое место ради войны! Кронштадские транспорты не хуже артурских, да ведь я не пошел бы на них! Всю службу провел на боевых судах, a пришла война — попал на транспорт? Что ж это такое? He нашлось y вас, что ли, цензовиков для „Ангары”? Не початый угол, я думаю!
— Погоди, погоди! Отругался — и будет. Все было сделано так, как я говорил. И корректуру приказа поднесли на утверждение, как всегда, для проформы. Вдруг — собственноручно, зеленым карандашом, вычеркнул, говорит: есть старше. Вильгельм Карлович пробовал за тебя заступиться... Куда ж, говорит, его? Ведь был назначен старшим офицером... — А он, — на „Ангару”! — и сам пометку сделал. „Он” все помнит...
Я плохо спал эту ночь, вернее — вовсе не спал.
Старшинство было, очевидно, пустым предлогом. Из числа командиров миноносцев можно было насчитать нескольких много моложе меня. Ho тогда — что же? Неужели теперь, в такое время, на таком посту, помнить, что несколько лет тому назад, какой-то лейтенант не захотел быть придворным летописцем... Помнить, что этот маленький чин осмелился сказать „его” адъютанту, что никогда еще не продавал ни своего пера, ни своей шпаги!.. – Но ведь, если даже унижаться до таких мелких личных счетов, так и то это — счеты мирного времени!.. Перед грозой войны о них забыть нужно! Так честь, так долг, так совесть велит!.. Не может быть! — думал я, ворочаясь на постели и тщетно пытаясь уснуть! — Ведь y нас война! Настоящая война, а не китайская бутафория. Ha войне охотников-добровольцев пускают в первую голову...
С невольной горечью вспомнился рассказ про одного из наших известных адмиралов, как он, будучи еще старшим офицером, на замечание командира, отличавшегося самовластием (чтобы не сказать самодурством). -У меня так служить нельзя! — ответил: — Я не y вас служу, a с вами служу Государю Императору! Меня нанять к себе на службу — у вас денег не хватит!
Какой ужасной ересью было бы признано такое исповедание веры в Порт-Артуре времен наместничества!
Чyть забрезжил свет, я уже был на ногах и, едва дождавшись положенного срока (начала присутствия), поспешил в штаб.
B. К. Витгефт принял меня немедленно, но еще более, чем в первое свидание, казался озабоченным и смущенным.
— Hапрасно вы так огорчаетесь насчет “Ангары”, — пробовал утешить он, — это вовсе не транспорт. Она у нас зачислена в крейсерский отряд. Ей, может быть, предстоят весьма важные операции... Пароход недавно принят от Добровольного флота, команда сборная... На вас рассчитывают, что вы там все yстроете. Это дело старшего офицера... и очень ответственное и серьезное дело...
— Но если это назначение такое почетное, то несомненно на него найдутся кандидаты и старше, и достойнее меня. Я отнюдь его не домогаюсь. Я был назначен старшим офицером на „Боярин”. „Боярин” — погиб. Смешно было бы проситься на другой корабль тоже старшим офицером, я и не думаю об этом, но я прошу какого-нибудь места на боевом корабле! Для этого я сюда хал. Вы меня знаете — я штурман первого разряда, много плавал, и здешние места знакомы мне в совершенстве...— Назначьте меня штурманом! Если нельзя — хоть вахтенным начальником! Я всем буду доволен!..
Адмирал, всегда бывший плохим дипломатом, не выдержал роли и, перегнувшись ко мне через стол, беспомощно развел руками.
— Hy что я могу? Неужели вы думаете, что я бы... Но, когда... понимаете собственноручно! Зеленым карандашом!..
Не стоит говорить о том, что я думал и чувствовал, выходя из штаба.
На пороге меня задержал один из старых приятелей.
— Макаров назначен в Тихий океан с званием командующего флотом, — скороговоркой на ухо шепнул он.
— Что?.. А вы?
— Уезжаем... Доволен? Теперь не засидишься на „Ангаре”! Только не болтай, пока — секрет.
Я от души пожал ему руку и с облегченным сердцем отправился к новому месту службы.
<< Назад Вперёд>>
