Глава пятая
— Макаров туда чуть не каждый день ездит! А командир? — не ест, не спит, авралит круглые сутки! — такие заявления были достаточной гарантией, что все кончится благополучно.
Особенные надежды, как я уже говорил, возлагались на Балтийскую рабочую партию, совершенно независимую от порта, являвшуюся как бы отделением своего завода, поставленного на чисто коммерческую ногу, чуждого казенной рутины и канцелярщины*. *) Как показала действительность, надежды наши не были напрасными.
Рабочая партия (или отряд, как его иногда называли) Балтийского завода состояла всего из одного инженера К., одного подмастера, одного чертежника, 189 мастеровых и 2 конторщиков. За время осады из партии: убито — 4, умер от цинги — 1, ранено — 11. Ничтожная кучка по сравнению с личным составом казенного порта, а между тем вот краткий перечень работ, выполненных ею:
Заделка (при посредстве кессонов) минных пробоин «Ретвизана», «Цесаревича», «Победы» и «Севастополя» (последнего дважды).
Заделка (в доке) минной пробоины «Баяна» и добрая половина работы по заделке такой же пробоины «Паллады».
Заделка (на плаву, при крене) таранной пробоины «Амура».
Перемена (на плаву, при посредстве кессона-колокола) поврежденных лопастей гребных винтов «Севастополя».
После боя 28 июля — приведение в порядок «Пересвета», «Севастополя» и «Ретвизана».
Заделка сотен пробоин от снарядов разных калибров, на разных судах, за время бомбардировок с берега.
Исправление миноносцев: «Решительный», «Разящий», «Лейтенант Бураков», «Бесшумный», «Сторожевой» и многих других.
Активное содействие порта выражалось лишь в доставлении грубой, валовой рабочей силы, которую в осажденной крепости можно было бы получать и помимо него (распоряжением строевого начальства), важнее был тот факт, что порт «не смел мешать» талантливому руководителю парии. Это вынужденное, пассивное содействие было, пожалуй, плодотворнее активного.
Отмечу еще, что балтийцы привезли с собою 5 вагонов материалов, приспособлений и инструментов, в числе которых были пневматические, электропневматические и проч., каковых в Порт-Артуре, базе нашей боевой эскадры, не имелось.
Надо ли добавлять, что и люди были на подбор, а не по канцелярскому списку.
7 марта “заслышали” японцев. С вечера миноносцы ходили в море, но ничего не видели.
В тихую и ясную, хотя безлунную, ночь с 8 на 9 марта крепостные прожекторы, не раз что-то „нащупывали” во тьме. В первом часу ночи и около 4 час. утра батареи открывали огонь, но не слишком оживленный. С моря им не отвечали.
В 5 ч. 45 м. утра был общий сигнал — „Развести пары во всех котлах”.
Около 7 час. утра, как только позволила прибыль воды, эскадра начала выходить из бассейнов. Лете, т. е. относительно мелкосидящие крейсера, — впереди. Первым, конечно, „Новик” и с ним миноносцы (эти — вне всякой очереди, „по способности”), затем остальные, начиная с ближайших к выходу. В 8 ч. 25 м., когда вышли мы (“Диана”), на внешнем рейде уже крейсировали „Аскольд” и „Баян”.
Прямо на юг, очень далеко, милях в 10—12, чуть обрисовывались над горизонтом трубы и мачты японцев. Можно было, однако же, разобрать, что это броненосцы и броненосные крейсера, двумя отрядами приближавшиеся к Порт-Артуру. На юго-восток, много ближе, виднелись „собачки”. Впереди и около них суетились отряды миноносцев.
В 8 ч. 45 м. броненосцы, приблизившись миль на 8, повернули на запад.
— Пошли за Ляотешан „бросать издалека тяжелые предметы”*, — смеялись на „Диане”. — Не нарваться бы! Кое-что уж им приготовлено!.. *) После бомбардировки 26 февраля по эскадре распространился и пользовался большим успехом экспромт, сказанный одним из офицеров:
Не скучно ль это? — Сидеть и ждать,
Когда в тебя начнут бросать, Издалека, тяжелые предметы...
Погода стояла великолепная. Ясное небо, температура +2,5 R.; ни волны, ни зыби; чуть тянул слабый ветерок от SW.
К 9 ч. утра вся неприятельская эскадра скрылась за горой Ляотешана. Против входа остался только один броненосный крейсер, очевидно, для наблюдения за падением снарядов.
В 9 ч. 35 м. броненосцы, как и прошлый раз, начали свои рейсы к югу от Ляотешана, в определенном пункте разряжая 12-дюймовки по Артуру. Надо думать, они немало удивились, убедившись, что этому занятию уже нельзя предаваться безнаказанно. Им отвечали. Стреляли из бассейнов „Ретвизан”, „Пересвет” и „Победа”. Наши имели даже некоторое преимущество, потому что японцы стреляли на ходу, по площади, а у нас броненосцы стояли на строго определенном месте и вели перекидную стрельбу, как сухопутная батарея, руководствуясь беспрерывными указаниями с наблюдательных пунктов.
Около того же времени броненосные крейсера неприятеля демонстративно прошлись в виду нас, словно, вызывая на бой, но мы, конечно, этого вызова не приняли. В 10 час. вышел на рейд „Петропавловск” под флагом командующего флотом. Заметив, что эскадра покидает бомбардируемые бассейны, японцы сосредоточили огонь на проходе. Снаряды ложились очень хорошо. В 10 ч. 20 м. лихо, полным ходом, вышла „Полтава”. Два раза, у самого ее борта, вздымались столбы брызг, дыма и осколков, но, по счастью, не задело.
В 10 ч. 40 м. с Золотой Горы донеслись раскаты „ура!” — Семафором сообщали, что, кажется, кому-то из японцев попало*. Это им, по-видимому, не понравилось, и они, прекратив бомбардировку, вышли из-за Ляоте-шана, благоразумно маневрируя вне обстрела крепостных орудий. *) Как выяснилось впоследствии, броненосец «Фудзи» получил 12-дюйм. снаряд в носовую башню.
Около 11ч. броненосные крейсера неприятеля, явно задирая, подошли к нам на дистанцию 57 кабельтовов*. Их было пять, а с нашей стороны — 2 броненосца, 1 броненосный крейсер и 2 легких, не считая „Новика” и миноносцев. Адмирал повернул на них, собираясь (или делая вид, что собирается) отрезать их от главных сил. *) Кабельтов — 100 морских, шестифутовых, сажен.
В 11 ч. 3 м. заговорили башни „Петропавловска”.
Крейсера, даже не пробуя отстреливаться, полным ходом пошли на юг, к своим броненосцам, но те вовсе не спешили к ним на помощь, явно не желая входить в сферу огня береговых батарей.
Кстати на подмогу вышли „Севастополь” „Пересвет” и „Победа”. (Два последние были самые глубоко-сидящие и могли выходить только близ момента полной воды).
Бомбардировка прекратилась, неприятель решительно не желал подходить к крепости, а потому в 11 ч. 20 м. с „Петропавловска” был сделан сигнал: „Стоп машина. Команда имеет время обедать”.
— Наскочили с ковшом на брагу! — С „Бородой” не очень-то разгуляется! — Не то, что раньше! —слышались бодрые, веселые восклицания среди матросов, подходивших к чарке.
Вечерняя полная вода приходилась уже в темноте, а потому, ввиду явного отступления неприятеля, адмирал торопился теперь же ввести эскадру в гавань. Около 12 ч. 30м. приказано было войти „Пересвету” и „Победе”. В то же время, чтобы прикрыть этот маневр, в котором, за дальностью, японцы не могли быть уверены, остальные суда смело пошли прямо на них; они же, вероятно, полагая, что мы решились принять неравный поединок, стали уходить на юг, как бы заманивая нас в открытое море. С полчаса продолжалось это преследование, а затем мы повернули обратно. Первыми, пока еще не спала вода, вошли „Севастополь”, „Петропавловск” и „Полтава”, а затем — крейсера. В 3 ч. дня мы уже стояли на своем месте, в Западном бассейне.
Это был своего рода four de force: за время одной полной воды эскадра не только почти вся вышла в море, но сделав кое-что, успела и войти снова в гавань. Давно ли на один выход ее требовалось две полных воды, т. е. почти сутки!
Среди личного состава господствовало такое настроение, словно одержали победу. Да и в самом деле: не была ли это победа смелого духа, если не над японцами, то над собственной растерянностью и нерешительностью?
В ночь на 11 марта временами „слышали” телеграф японцев. Предполагалось с рассветом послать крейсера на разведку. У нас уже радовались и мечтали, не посчастливиться ли сцепиться с какой-нибудь „собачкой”, но в 4 ч. утра нашел туман, как молоко. На кабельтов расстояния ничего не было видно. Приходилось отложить всякую надежду на какие бы то ни было активные действия. К полудню несколько разъяснило, а потом опять все заволокло. Зато 12 марта выдался настоящий весенний день. В тени +11°К.
В порту и на эскадре шла кипучая деятельность. “Цесаревичу” наконец приладили кессон и собирались переводить его в Восточный бассейн, ближе к мастерским. На „Ретвизане” благодаря энергичной работе опытных водолазов удалось временно, пластырями, заделать и самую пробоину, и ее ответвления. Вода была откачана, и он всплыл.
13 марта с утренней полной водой, почти с рассветом, адмирал вывел всю эскадру в море с целью... (печальная необходимость!) учить ее маневрировать. Пошли на юг, несколько склоняясь к западу и проделывая (довольно плохо) различные эволюции. Порой досадно было смотреть.
— Аргонавты! — ворчал старший штурман.
В половине девятого увидели какие-то суда, шедшие нам на пересечку курсом на северо-запад, и вскоре опознали в них 3 коммерческих парохода; несколько отставши, шел четвертый. По сигналу командующего, „Аскольд” их остановил и осмотрел. Оказалось — почти порожние англичане, шедшие за грузом в Ныочванг. Ничего подозрительного. Отпустили с миром.
В 10 ч. 20 м. утра — посчастливилось. Эскадра в это время проходила мимо ближайших к Артуру и самых крупных островов группы Мяо-тао — северный и южный Гван-чин-тау. „Новика” послали заглянуть в пролив — все ли там благополучно.
И тут-то, притаившись за углом, оказался небольшой пароход без флага, с джонкой на буксире, который, завидев наших, бросился наутек. Но от „Новика” и сопровождавших его миноносцев удрать было не так-то просто. Загремели выстрелы. Сначала предупредительные — под корму и под нос — а потом и в настоящую. Подбитый беглец вынужден был остановиться. Часть пассажиров (или экипажа) пыталась, пересев на джонку, спастись на берег. Все были захвачены — 12 японцев и 9 китайцев. Пароход „Хай-ен-мару” менее 1000 тонн водоизмещения, оказался японским, зафрахтованным для нужд корреспондента газеты „Асахи”, а теперь, якобы, развозившим по островам купцов и промышленников по лесному и рыбному делу. Очевидно, дела эти были только предлогом. Убогие рощицы Квантуна все давно уже были секвестрованы для нужд обороны, а в море чаще ловили мины, чем рыбу. Пароход был подбит, сам двигаться не мог. Пробовали его буксировать, но неудачно, и в результате — затопили.
Все эти подробности мы узнали, конечно, по возвращении в Артур. В тот момент, мы видели только, как „Новик” и миноносцы, чинно, умеренным ходом вошедшие в пролив между островами, вдруг бросились куда-то, сломя голову, и раньше, чем мы, за дальностью расстояния, могли разобрать толком, кого они преследуют, над преследуемым поднялись уже облака дыма и пара. Он остановился, а вокруг него суетилась наша компания.
— „Новик” то! Ловко! Учуял! Вынюхал! Ищейка! Настоящий лягаш! — сыпались кругом одобрительные восклицания.
Вскоре после этого инцидента мы повернули обратно и около 2 час. пополудни вошли в гавань.
За время нашего „практического” плавания, „Амур” ходил ставить мины, куда-то по направлению к Талеенвану, кажется, в бухту Меланхэ.
В ночь с 13 на 14 марта японцы повторили свою попытку — запереть вход в Порт-Артур. Началось в 2 часа 20 мин. пополуночи. Та же картина, что и прошлый раз, с тою лишь разницей, что теперь никто не сомневался в истинных намерениях приближающихся пароходов, и сразу же огонь открылся по всей линии.
Правда „Ретвизана” уже не было на старом месте, но зато в проходе стояли „Бобр” и „Гиляк”, а из-под Золотой горы стреляла батарея 120-мм пушек, снятых с “Ангары”.
Два заградителя выбросились на берег под этой самой батареей. По пути на эту пару произвел лихую атаку сторожевой миноносец „Сильный”, который, не обращая внимания на сыпавшиеся градом наши же снаряды, почти в упор выпустил свои мины. Хорошо, но несчастливо, т.е. не причинив пароходам таких повреждений, чтобы они немедленно затонули. У одного из них например был снесен взрывом почти весь форштевень, а носовая переборка как-то уцелела, и он продолжал идти вперед.
Другая пара заградителей шла несколько левее. Один затонул, не доходя маяка, а второй выскочил на берег как раз на том месте, где так недавно стоял на мели „Ретвизан”.
Рассказывали, что было еще несколько, что часть погибла на минах, часть была утоплена артиллерийским огнем, а остальные не выдержали и ушли в море. Но к таким известиям надо было относиться с осторожностью.
В ночных делах удивительно как много топят неприятельских судов! И эта слабость — общая. Вовсе не хвастают, а глубоко убеждены, готовы идти хоть под присягу.
С рассветом появилась на горизонте японская эскадра, а в 6 ч. 30 м. утра “собачки” набрались такой самоуверенности, что подошли довольно близко. Стоило однако береговым батареям хорошенько огрызнуться, чтобы они немедленно удалились на приличную дистанцию.
В это время эскадра выходила на рейд. Японцы могли на деле убедиться, что вторая их попытка оказалась такой же неудачной, как первая.
Около 8 час. утра в боевом порядке („Петропавловск” — головным) мы уже крейсировали по дуге от горы Белого Волка к Крестовой горе, как бы приглашая неприятеля подойти поближе, но это видимо не входило в его расчеты. Броненосцы и броненосные крейсера, сопровождаемые “собачками” и миноносцами, помаячив на горизонте до 9 ч. утра, скрылись на юго-восток. Не пробовали ни вступить в бой, ни начать бомбардировку. В ожидании их возвращения стали на якорь, а после 2 ч. дня мирно вошли в бассейны.
В предупреждении новых попыток заградить вход, на внешнем рейде было устроено два ряда бонов. Такие боны, или по крайней мере материалы для них, конечно, должны были бы заготовляться еще в мирное время. Теперь, ввиду невозможности быстро подвезти все необходимое, пришлось пользоваться тем, что оказалось под руками, сделать хоть что-нибудь, утешаясь слабой надеждой, что в будущем, с улучшением обстановки на театре военных действий, удастся придать сооружению должную солидность. Испытания, производившиеся под непосредственным руководством самого адмирала, дали не слишком блестящие результаты. Небольшие пароходы (1,000—1,600 тонн) с прямым, т. е. перпендикулярным к поверхности воды, форштевнем — задерживались бонами; со скошенным, наклонным вперед, форштевнем, — перелезали через них, хотя и с трудом; когда же пустили „Ангару” (11,000 тонн и форштевень скошенный), то она, словно не заметив бонов, которые подмяла под себя, с застопоренными машинами, силой одной инерции дошла до самого входа. Выяснилось, что, не пожалей японцы 2—3 пароходов вроде нее, и они могут запереть эскадру. Приходилось изыскивать другие, более радикальные средства.
Наибольшую опасность представляли заградители, удачно — случайно или намеренно — шедшие курсом, который прямо, без всяких поворотов, вел их в гавань. Даже подбитые, лишенные возможности управляться и работать машиной, они все же могли достигнуть цели, как это, показал пример „Ангары”. Опасность была серьезная, а потому, по указанию адмирала, поперек этого критического курса, к западу от центральной линии (входной створ), под берегом Тигрового полуострова были затоплены пароходы В.-К. ж. д. „Хайлар” и „Харбин”, а к востоку от нее, уступом, ближе ко входу — „Шилка”. Таким образом на подходе по створу надо было сначала держать правее, потом свернуть влево, опять взять вправо и только после этого ложиться на обычный входной курс. Маневр — ночью, в лучах прожекторов, под огнем батарей и охранных судов — по меньшей мере весьма затруднительный. Кроме того, из-под Золотой горы выступал вновь образовавшийся риф — затонувшие брандеры.
Оборона входа при посредстве крейсеров и канонерок была усилена до наивозможного предала. Брандер, затонувший на отмели Маячной горы, почти на том месте, куда 26 января выбросился „Ретвизан”, был утилизирован как подводный (а частью и надводный) бруствер, за которым, вплотную к нему ошвартовавшись, расположился „Гиляк”. Вместе с новыми прибрежными батареями (из пушек „Ангары”), находившимися от него вправо и влево, получалась первая линия обороны; дальше, на бочках, по правую и по левую сторону пролива стояли канонерки, — это вторая линия; наконец в глубине, имея под своим огнем весь проход, „Аскольд” и „Баян” — третья линия.
Для безопасности этих охранных судов спешно сооружался „сетевой бон”, т.е. бон с подвязанными к нему железными сетями, который, будучи заведен поперек узкого и мелководного входа, представлял собою как бы занавес (от поверхности воды и почти до дна), непроницаемый для мин, выпущенных с внешнего рейда.
Получались известия, что, потерпев неудачу с брандерами старого образца, японцы собираются зажечь самое море, а именно: в разгар приливного течения подвести ко входу, зажечь и взорвать пароходы, налитые керосином, бензином и т. п. снадобьями, горящими на поверхности воды. Опять таки были произведены опыты, и оказалось, что в случае такой затеи эскадре грозит немалая опасность, особенно если во время прилива будет дуть хотя слабый южный ветер. Немедленно же явились изобретатели, предложившие проекты несгораемых бонов, преграждающих течение такой огненной реки (надо было задержать только поверхностный слой). Проекты рассматривались без замедления и к осуществлению тех, которые признавались наилучшими, приступали тотчас же. Адмирал твердо держался своего правила: „Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Лучше десять раз начать сызнова, признав свою ошибку, чем за все это время ничего не делать и сидеть, сложа руки, в раздумье: как бы сделать превосходнее? Le mieux c’est L’ennemie du bien!”
Между прочим была принята и такая мера: суда, стоявшие в проходе для его охраны, все были повернуты кормой в море, держась с кормы надежными цепными швартовами за бочки на мертвых якорях. В случае появления огненной реки они должны были давать машинам самый полный ход вперед, вследствие чего несомненно получилось бы могучее поверхностное течение в обратном направлении. Было ли бы оно в состоянии побороть силу приливного течения по поверхности или нет? — It was the question… Это можно было бы решить только на деле, но, по мнению адмирала, нельзя было пренебрегать никакой мелочью, никаким самым слабым шансом, раз являлась надежда, что он может послужить нам на пользу.
Приступили к исправлению броненосцев. Инженеры обещали к половине мая „Цесаревича”, а к июню „Ретвизана” отделать заново. Даже пробитый негодный кессон „Ретвизана” утилизировали, починили, подрезали, подправили и приспособили к „Севастополю”, чтобы исправить повреждения, полученные им 27 февраля при столкновении.
Почти ежедневно миноносцы на ночь высылались в море не столько для розысков неприятеля, который словно в воду канул, как для практики, для обучения их тому, чему давно следовало бы их выучить, готовясь к войне.
Важно было то, что никто не сидел сложа руки.
Хорошее было время!..
Новый командующий обо всем успевал вспомнить, обо всем подумать. Так, между прочим были отменены все церемонии. Не только при проезде начальства мимо корабля, но даже и при посещениях, работы не прекращались.
— Я не для парада приехал, а посмотреть на дело в полном ходу. Вот, Бог даст, кончится война, тогда начнется настоящая служба, согласно артикулу, а теперь не до того!.. — полушутя, полусерьезно говорил адмирал.
Форма одежды была также упрощена до крайних пределов. Универсальным костюмом признавалась тужурка. Правда, приказано было всегда быть, на всякий случай, при оружии, но выбор его вне строя предоставлялся собственному усмотрению в зависимости от обстоятельств — сабля, кортик, даже винтовка, а лучше всего — хороший револьвер, и не в кобуре на поясе, а просто в кармане.
21 марта разыгрался трагикомический эпизод. Среди бела дня, при великолепной погоде, появился на горизонте коммерческий пароход (без флага), смело шедший прямо в Артур. Все только радовались. Казалось очевидным, что он везет нам какие-то припасы. Пароход, подойдя к границе района действия крепостных орудий, остановился, поглядел, но затем, вместо того чтобы, как полагалось, подать условные сигналы, вступить в переговоры с Золотой горой, круто повернул и пошел в море... подняв японский флаг!
Раньше, чем дежурный крейсер успел выйти из гавани и броситься за ним в погоню, — от него на горизонте остался только легкий дымок...
Эскадра была так настроена, что этот случай „великолепного нахальства”, оставшегося безнаказанным, возбудил только общее веселье и дал повод к целому граду добродушных острот по адресу „Бороды”. Должно быть также почтительно-фамильярно пересмеивались между собою солдаты старой гвардии Наполеона, когда ему случалось не попасть ногой в стремя.
— Говорят, „Дедушка” прямо озверел! — Действительно — промазал! — Это ли не обида? — Все предвидел, везде задал ходу, всех расшевелил, и вдруг — под самым носом!.. — И на старуху бывает проруха!.. — зубоскалила толпа, всегда счастливая, если ей удастся подметить промах ее идола.
Приказано было впредь дежурному крейсеру с рассвета и до наступления темноты оставаться на внешнем рейде в полной готовности дать ход. Однако, даже и для крейсеров выход из бассейнов был связан с высотой воды (все тот же пролив, который „не успели” углубить до войны).
Броненосцы могли выходить только в полную воду, зато в малую воду, не могли выходить даже и крейсера. Если эта малая вода приходилась как раз на рассвете, или при наступлении темноты, то... приказание оказывалось невыполнимым. Конечно, самое простое решение вопроса было — держать дежурной крейсер на внешнем рейде и день, и ночь, производя смену в зависимости от высоты воды, но, с другой стороны, это значило бы еженощно подставлять один из своих крейсеров под атаки неприятельских миноносцев. А крейсеров было не так много. Адмирал разрешил эту дилемму весьма удачно. В промежутке между „Шилкой” и затонувшими японскими брандерами, которые, как я уже говорил, образовали собою риф, выступающий из-под Золотой горы, он затопил еще пароход „Эдуард Барри”. Получилось нечто вроде мола, за которым на мертвых якорях были поставлены бочки.
К этим бочкам, с носу и с кормы, швартовался дежурный крейсер. Здесь, в значительной степени огражденный от мин подводным бруствером, он стоял, не ворочаясь, вне зависимости от ветра и переменного приливоотливного течения бортом в море и носом к единственному выходу из-за нового мола, всегда готовый, смотря по обстоятельствам, либо встретить наступающего врага всей силой огня своей артиллерии, либо, отдав швартовы, преследовать его при отступлении. Это было отлично придумано. Казалось бы так просто, так естественно, а ведь вот ни кому до сих пор не пришло в голову!
24 марта с Золотой горы донесли о появлении на горизонте „собачек”. В дежурстве на внешнем рейде держался „Баян”. Всем остальным крейсерам приказано было развести пары, но выход не состоялся. „Собачки” только показались и сейчас же ушли. Погода портилась. 25 марта почти круглые сутки шел дождь, а 26 надвинулся густой туман. Неприятеля не было ни видно, ни „слышно”.
27 марта в дежурстве была „Диана”. Весь день пробродили близ Артура, высматривали, слушали... — ничего! * *) Дежурство все еще было только дневное и бродячее, т. к. серьезная работа по укладке мертвых якорей и постановки бочек, к которым должен был швартоваться дежурный крейсер, еще не была закончена.
28 марта погода окончательно исправилась, и на 29 был назначен выход в море всей эскадры для крейсерства и... обучения маневрированию.
Выход начался в 6 ч. 30 м. утра, а к 8? все уже были на рейде — 5 броненосцев, 4 крейсера и миноносцы. В походном порядке, производя эволюции, пошли в сторону Талиенвана. Чуть тянул восточный ветерок. Небо — ясно. Горизонт — чист, и, благодаря прозрачности воздуха, видимость огромная. Крейсера шли дозором. Напрасно, однако, с наблюдательных постов, устроенных под самым клотиком мачт (тоже по недавнему распоряжению адмирала) наблюдали окрестность самые опытные, отличающиеся „морским глазом”, сигнальщики; напрасно минеры, не отрывая уха от телефонной трубки, слушали, не начнет ли потрескивать безcпроволочный телеграф, — море было совершенно пустынно. Очевидно, заслышав про выходы эскадры, никто не находил особого интереса прокладывать свой курс поблизости от П.-Артура.
Дойдя до Талиенвана, описав затем круг к югу, в 4 часу возвратились домой.
30 марта снова было наше дежурство. День прошел без всяких приключений, а к ночи — обновили место — установились на бочках за молом из затопленных судов.
Около 10 ч. вечера прибыл на крейсер адмирал Макаров со своим штабом.
Если не считать мимолетного, даже малодостоверного, появления „собачек” 24 марта, — прошло уже две недели, как неприятель не проявлял никаких признаков деятельности.
Это не могло не казаться подозрительным, и в ночь с 30 на 31 марта все исправные миноносцы были высланы отрядом в дальнюю экспедицию — осмотреть группу островов Эллиот, находившуюся от Артура в расстоянии 60—70 миль, которую японцы, всего вероятнее, могли избрать своей временной базой. Согласно теоретическому расчету, для выполнения задачи ночного, темного времени было вполне достаточно, но, на всякий случай, если бы пришлось запоздать и возвращаться уже при свете дня, миноносцам было обещано, что для прикрытия их с рассветом выйдет в море им навстречу “Аскольд”. Последний был избран адмиралом во избежание каких-либо недоразумений: пять труб (единственные на всем Востоке) лучше всякого сигнала давали возможность опознать его хотя бы в сумерках и даже ночью. Погода разненастилась. Не то —мелкий дождь, не то — изморось. Только что адмирал успел обойти батареи, бросив тут и там несколько ласковых, пустых, но в боевой обстановке так много значащих, фраз команде, застывшей на своих постах, —как „что-то увидели”... Трудно сказать, что именно, но несомненно в лучах прожектора Крестовой горы обрисовывались силуэты каких-то судов... Направление было от нас на SO 60°, а приближенное расстояние (принимая во внимание, что наши прожекторы до них „не хватали”, и соображаясь с раcстоянием до Крестовой горы и направлением ее луча) около двух миль.
Особенно мешала разобрать, в чем дело, сетка мелкого дождя, ярко освещенная прожекторами. Казалось, что подозрительные силуэты не то стоят неподвижно, не то бродят взад и вперед по тому же месту. Было 10 ч. 20 м. вечера.
— Прикажете открыть огонь? — спросил командир.
— Эх!.. кабы знать! — досадливо махнул рукой адмирал. — Вернее всего — наши же!.. Не умеют ходить по ночам!.. Отбились, растерялись... и теперь толкутся около Артура! И своих найти не могут, и вернуться не решаются, чтобы за японцев не приняли!.. Чистое горе!.. — но тотчас же, поборов свою досаду, он добавил спокойным, уверенным тоном: — Прикажите точно записать румб и расстояние. На всякий случай, если не наши, надо будет завтра же, с утра, протралить это место. Не набросали бы какой дряни...
Видение только мелькнуло и быстро скрылось за сеткой дождя.
В 10 час. 50 мин. вечера к югу от нас, приблизительно у горы Белого Волка, раздалось несколько пушечных выстрелов не то с берега, не то с пары миноносцев, охранявших южный бон.
Остальная часть ночи прошла спокойно. Ничего не видели, да вряд ли и могли бы что-нибудь видеть из-за ненастья.
В 4 час. 15 м. утра, чуть забрезжил свет, адмирал со штабом уехал на „Петропавловск”. В то же время с востока показался целый ряд дымков, — это возвращались наши миноносцы после удачно выполненной, но безуспешной, экспедиции, никого не найдя на рейдах островов Эллиот. Возвращались, но к сожалению не в полном составе. Опасения адмирала оказались вполне справедливыми — часть „отбилась и растерялась”. Неожиданно в направлении на юго-восток в дымке ненастного утра (было уже 5 ч. 25 м. утра) замелькали огоньки; донеслись оттуда раскаты выстрелов. Опознать сражающихся за дальностью не было возможности. Однако ясно было, что дерутся какие-то мелкие суда, вероятно, миноносцы. Конечно, мы („Диана”) скорее всех могли бы поспеть на выручку, но оказывается адмирал, обещавший выслать крейсер, непохожий ни на один из японских, не хотел посылать „Дианы”, так как ее могли бы легко принять за „Ивате”. „Аскольд” почему-то не мог выйти немедленно, а потому выслали „Баяна”, (четырехтрубный), подобного которому у японцев тоже не было. На все эти перемены и распоряжения ушло не мало драгоценного времени. Когда „Баян” прошел в море, мы, думая, что про нас просто забыли, не ожидая сигнала, начали отдавать швартовы, чтобы идти за ним, но, конечно, сильно опоздали. Он был уже далеко впереди, когда мы только еще выходили на свободную воду.
Как выяснилось впоследствии, наш миноносец „Страшный” ночью, отбившись от своих, в розысках за ними встретил отряд японских миноносцев и примкнул к ним. Японцы тоже не заподозрили в нем неприятеля, и они совместно бродили в окрестностях Артура вплоть до рассвета. Тут недоразумение обнаружилось, и завязался отчаянный бой одного против шести. Бой грудь с грудью, почти в рукопашную.
Как ни спешил „Баян” на выручку „одного из малых сих”, — он мог только разогнать врагов, кружившихся около места, где уже затонул „Страшный”. Японские миноносцы бежали на юг. Поддерживаемые спасательными поясами, цепляясь за всплывшие деревянные обломки, остатки геройского экипажа радостно приветствовали „свой” крейсер. Но на смену бежавшим миноносцам с юга полным ходом, приближались „собачки”.
Правда (скажут скептики), броненосный крейсер — против четырех легких... Однако (скажу я) четыре — против одного...
„Баян”, или его командир (корабль и капитан — одно) ни мгновение не колебался. Прикрыв, как стеной, своим высоким бортом плавающие обломки, за которые хватались утопающие, он спустил шлюпки для их спасения, а сам, стоя на месте, принял бой. Мы, в то время, глядя из-под Золотой горы, не понимали, в чем дело. Видим — остановился... Захолонуло на сердце... — Должно быть, подбита машина!.. — Поспеем ли?.. — Боже мой!.. Как досталось в эти минуты Петербургскому порту, строившему „Диану”. Ведь вместо 20 узлов, по штату положенных, мы давали едва 17!.. Подвернись в этот момент самому молодому мичману самый большой технический генерал — каких бы горьких истин он ни наслушался!.. Мимо нас, обгоняя, как стоячего, промчался „Новик”, выскочивший из гавани. Следом за ним шел „Аскольд”.
— Ишь, черти! Видно, что за границей строились! Не то, что наша... богиня!..
Но „Баян” уже возвращался. „Собачки” его не преследовали. Они видимо вовсе не желали приближаться к береговым батареям на дистанцию их выстрела. Было 7 час. 10 мин. утра. Миноносцы (шедшие с Эллиота) благополучно вошли в гавань. В 7 час. 15 мин. оттуда вышел „Петропавловск”. За ним — „Полтава”. „Баян” семафором, сигналами и беспроволочным телеграфом докладывал командующему о том, чему был свидетелем. Он не был уверен, что в горячки неравного боя успел подобрать всех; может быть и еще кто-нибудь держится на обломках... Немедленно же последовало приказание: „Быть в строю кильватера. „Баяну” быть головным и вести эскадру к месту. Всем — смотреть за плавающими обломками”.
Во время перестроения, пока мы, застопорив машины, ждали очереди, чтобы занять свое место в строю, мимо нас, по правому борту, совсем близко прошел „Петропавловск”.
— Смирна-а! — пронеслось по крейсеру.
Адмирал вышел на левое, обращенное к нам, крыло верхнего мостика. Он был в пальто с барашковым воротником; русая борода развивалась по ветру.
— Здорово, молодцы! — резко отчеканивая каждый слог, раздался его мощный голос.
— Здравия желаем, ваше превосходительство! — как-то особенно дружно, громко и радостно ответили с „Дианы”.
— Дай Бог! в добрый час!
— Покорнейше благодарим, ваше... — но вдруг уставом определенный стройный ответ спутался, оборвался и перешел в могучее „ура”!..
Адмирал, уже ушедший было с крыла мостика и скрывшийся за рубкой, опять вернулся к поручню, снял фуражку и, широко улыбаясь, махал ею.
— Ура! — гремело среди команды, громоздившейся на плечи друг друга, чтобы увидеть „Деда”... — Ура! — кричали офицеры, забыв всякую корректность, толкаясь среди матросов и тоже размахивая фуражками.
Это было последний раз, что мы видели нашего адмирала...
В моей книжке записано: 8 ч. утра. Идем курсом 80. Кильватер — „Баян”, „Петропавловск”, „Полтава”, „Аскольд”, “Диана”, „Новик”.
Навстречу из мглы опять появились „собачки”, но уже предводимые двумя броненосными крейсерами. Шли смело, хотя и видели, что наш отряд сильнее. Завязалась перестрелка с дальней дистанции. В 8 ч. 10 м. японцы круто повернули и стали уходить на юг. Наименьшее расстояние 50 кабелътовов. У нас потерь не было. Некоторое время кружились близ места гибели „Страшного”, высматривая, не увидим ли чего-нибудь, но бесплодно. Мы были от Артура приблизительно в 15 милях. Привычный глаз мог различить, что остальная эскадра выходит на внешний рейд. В 8 ч.40 м. обрисовались во мгле силуэты японских броненосцев. Соединившись с броненосными крейсерами и сопровождаемые „собачками”, они держали курс прямо на нас. Теперь превосходство сил было уже на их стороне и притом почти вдвое.
Следуя за адмиралом, повернули к Артуру и начали уходить. Японцы за нами. Видимо нагоняют. „Новик” и миноносцы, пользуясь своим ходом, вышли несколько вперед и влево. „Диана” осталась концевым кораблем строя. Признаюсь откровенно — положение было довольно жуткое. Идем полным ходом, а дистанция все уменьшается... В 9 ч. утра расстояние до головного японца (кажется „Миказа”) всего 38 кабельтовов. Наши кормовые шестидюймовки были наведены... Ждали с „Петропавловска” приказания: „открыть огонь”. — Но сигнала не было. Японцы тоже, словно по уговору, не стреляли. В 9 ч. 15 м. вошли в район действия крепостных орудий (6—7 миль), а в 9 ч. 20 м. неприятель, так и не сделав ни одного выстрела, прекратил погоню и уклонил курс к западу. Расстояние начало увеличиваться.
— Почему они не стреляли? — недоумевали у нас. — “Диана”, „Аскольд” — концевые — на 38 кабельтовов, — прямо соблазн швырнуть несколько „чемоданов”. Около 9 ч. 30 м. мы присоединились к нашей эскадре, вышедшей тем временем из гавани в полном составе (конечно кроме поврежденных кораблей). Японцы медленно скрывались за горой Ляо-ти-шана, как будто намереваясь начать из-за него обычную бомбардировку. Адмирал Макаров со своей стороны, видимо, предполагал предпринять обычное крейсерство по дуге от Белого волка к Крестовой горе и обратно.
Гибель „Страшного”, вызванный ею спешный выход отдельных судов, появление главных сил неприятеля, сбор эскадры, — все это как-то заслонило события минувшей ночи, казавшиеся такими мелкими. Ни сам адмирал, ни кто-либо из окружающих его не вспомнили о подозрительных силуэтах, смутно виденных сквозь сетку дождя, озаренную лучами прожекторов... А ведь эти силуэты появились именно в вершинах восьмерки, которую мы описывали при нашем крейсерстве — восточнее Крестовой горы и южнее горы Белого волка. Потралить, поискать „не набросали ли какой дряни”, — об этом словно забыли...
— Комендорам остаться при орудиях! Остальным — вольно! Из своих плутонгов не уходить! —скомандовал я *. *) Во флоте «командует» старший офицер, получая на то приказание от командира, командир же поставлен всем укладом службы так, что ему подобает распоряжаться лично только в самых критических случаях.
— Пошла старая история! Сейчас начнут „бросать издалека тяжелые предметы”... Пойти покурить? —полувопросительно промолвил старший артиллерист, обращаясь ко мне.
— Конечно! — ответил я. — Ясно, что ничего путного не выйдет. На сегодня — инцидент исчерпан. Пора приниматься за утреннюю приборку. С этим авралом и палубы еще не скатили...
Мы оба спустились с верхнего мостика. Артиллерист — на полубак, к фитилю, где разрешается курить, а я — на палубу. Здесь, стоя у правой шестидюймовки носового плутонга, я отдавал обычные распоряжения старшему боцману, когда глухой, раскатистый удар заставил вздрогнуть не только меня, но и весь крейсер. Словно где-то близко хватили из двенадцатидюймовки. Я с недоумением оглянулся. Удар повторился еще грознее... Что такое?.. — „Петропавловск!” „Петропавловск!..” — как-то жалобно и беспомощно раздались кругом разрозненные, испуганные восклицания, заставившие меня сразу броситься к борту в предчувствии чего-то ужасного... — Я увидел гигантское облако бурого дыма (пироксилин, минный погреб — мелькнуло в мозгу) и в нем как-то нелепо, наклонно, повисшую в воздухе, не то летящую, не то падающую фок-мачту... Влево от этого облака видна была задняя часть броненосца, совсем такая же как и всегда, словно там, на носу, ничего не случилось... Третий удар... Клубы белого пара, заслонившие бурый дым... — Котлы!.. — Корма броненосца вдруг стала подниматься так резко и круто, точно он тонул не носом, а переломившись посредине... На мгновение в воздухе мелькнули еще работавшие винты... Был ли новый взрыв? — не знаю... но мне казалось, что эта, единственно видимая за тучей дыма и пара, кормовая часть „Петропавловска” вдруг словно раскрылась, и какой-то ураган пламени хлынул из нее, как из кратера вулкана... Мне казалось, что даже несколько мгновений спустя после того, как скрылись под водой остатки броненосца, море еще выбрасывало это пламя...
Никогда после сигнала — “Слушайте вcе!” — не наступало на крейсере такого глубокого безмолвия, как перед этим зрелищем.
Однако, привычка — вторая натура. Как старый штурман, привыкший точно записывать моменты, я, только что увидев взрыв, совершенно машинально вынул часы и отметил в книжке: „9 ч. 43 м. взрыв „Петропавловска” — а затем — „9 ч. 44? м. — все кончено”...
Не является ли такого рода, почти беcсознательная, деятельность спасением для наших нервов, для нашего рассудка в моменты жестоких ударов, жестоких потрясений? В данную минуту, набрасывая эти строки, вновь переживая все пережитое, я думаю, что, „записав” часы и минуты катастрофы, я как бы подвел их под общий уровень событий войны, отмеченных в той же книжке, и работая карандашом, успел освоиться с самим фактом, воспринять его. Не будь этого, как бы я к нему отнесся? Я говорю, конечно, о скрытых душевных движениях. Наружно, как я, так и все прочие офицеры „Дианы” сохраняли полное спокойствие. Мне кажется, судя по той выдержке, которая была проявлена, каждый инстинктивно чувствовал, что одно неосторожное слово, один неверный жест — могли вызвать панику. Это был один из тех критических моментов, когда от ничтожного внешнего толчка команда может быть с одинаковой вероятностью и охвачена жаждой подвига, и предаться позорной трусости. По-видимому, младший флагман, контр-адмирал кн. Ухтомский, верно оценил положение. В то время, как миноносцы и минные крейсера бросились к месту гибели „Петропавловска” в надежде спасти, кого можно, — он, словно ничего особенного не случилось, сделал сигнал: — „Быть в строю кильватера. Следовать за мной” — и, выйдя головным на своем „Пересвете”, повел эскадру так же, как бывало ее водил Макаров.
Командующий флотом погиб, в командование вступил следующий по старшинству! Le roi est mort, vive le roi! Это было хорошо сделано и сразу почувствовалось...
Как известно, из всего экипажа „Петропавловска” спаслись только 7 офицеров (в том числе великий князь Кирилл Владимирович) и 73 матроса.
В полном порядке, следуя за своим адмиралом, эскадра совершила обычный рейс под гору Белого Волка и начала последовательный поворот на обратный курс под Крестовую гору.
Суровая тишина царила на крейсере, и в этой тишине чуялась не подавленность, не растерянность, а вскипающий, могучий гнев, всепоглощающая злоба к врагу за его удачу, холодная решимость бороться до последнего. Без команды, без сигнала все были на своих местах, готовые к бою.
В 10 ч. 15 м. утра „Пересвет” уже повернул на обратный курс, когда снова раздался глухой удар минного взрыва, и шедшая за ним „Победа” начала медленно крениться. „Пересвет” застопорил машины и бросился влево... Строй спутался... Эскадра сбилась в кучу... Внезапно, с всех сторон, загремели выстрелы. Среди беспорядочно столпившихся судов то тут, то там вздымались столбы брызг от падающих снарядов. Снаряды свистели над головой. Осколки шуршали в воздухе и звякали о борт. Наш крейсер тоже открыл какой-то бешеный огонь...
Я стоял на верхнем мостике со старшим артиллеристом.
Ошеломленные неожиданностью, мы переглянулись, словно не веря себе, словно пытаясь взаимно проверить свои впечатления.
— Что такое? — спросил он.
— Что? Паника!.. — ответил я.
Больше разговоров не было. Мы оба бросились вниз. На нижнем мостике, при входе в броневую рубку я увидел командира.
— Почему стреляют?
— Кто приказал?
— Остановите! Они с ума сошли!..
Кругом творилось что-то невообразимое... Крики: „Конец пришел! — Подводные лодки! — Всем пропадать! — Стреляй! — Спасайся!..” покрывали гул канонады. Обезумевшие люди вытаскивали койки из помещений, отнимали друг у друга спасательные пояса... Готовились бросаться за борт...
— Дробь! Играй дробь! — не своим голосом ревел артиллерист, выволакивая за шиворот на крыло мостика штаб-горниста, забившегося куда-то в угол...
Неверный, дрожащий звук горна пронесся над крейсером.
— Как играешь? Глотку перехватило? — кричал я. — Еще! Труби без конца! Пока не услышат!..
Звуки горна становились увереннее, но на них не обращали внимания...
Что-то громыхнуло между трубами... Впоследствии оказалось — свои же угостили нас снарядом, по счастью разбившим только подъемные тали барказа и не причинившим, никакого серьезного повреждения.
Я побежал по батареям.
— Господа офицеры! Не позволяйте стрелять! Гоните от пушек!..
Но слова не действовали на комендоров, вцепившихся в свои орудия и посылавших снаряд за снарядом, без прицела, куда-то, какому-то невидимому врагу... Пришлось употреблять силу... И право странно, как грубым, физическим воздействием можно образумить людей, потерявших голову перед страхом смерти.
Порядок был скоро восстановлен. Пальба прекратилась. Опомнившаяся команда с виноватым, смущенным видом торопливо укладывала по местам разбросанные койки и спасательные пояса, прибиралась у орудий. Некоторые робко и неуверенно пробовали заговаривать с офицерами, пытались оправдаться, объясняли, что „затмение” нашло... что кто-то „как крикнул, а за ним и все”...
— В кого ты стрелял? В кого? Кто тебе приказывал? — яростно наседал артиллерийский кондуктор на комендора, которого он только что силой оторвал от орудия.
— Я — что ж?.. Видит Бог!.. кабы знать... обеспамятел — одно слово...
— Ведь ты без малого по „Аскольду” жарил! Хорошо, коли пронесло... а то — не дай Бог!..
— Не корите, Иван Трофимыч, — сам знаю... что уж!..
Без ложной скромности, считаю себя в праве отметить тот факт, что „Диана” была одним из первых кораблей, на которых прекратилась эта беспорядочная, паническая стрельба по воде и по воздуху. На многих других она продолжалась еще несколько минут.
Из числа судов эскадры одни стояли на месте, другие беспорядочно двигались в разных направлениях, куда-то ворочали, в тесноте ежеминутно угрожая друг другу столкновением.
Почему японцы не воспользовались этим моментом? Почему не атаковали нас?.. Лишь немногие могли бы отвечать им, тогда как они, сосредоточив свой огонь на центре той нестройной кучи, которую представляла собою эскадра, били бы почти наверняка. Хорошо, что не догадались, или не решились, — это был бы полный разгром!
„Пересвет” поднял сигнал: „Войти в гавань, начиная с броненосцев”.
Было 10 ч. 25 м. утра.
Первой конечно вошла поврежденная „Победа”, под своими машинами, только накренившись на 5—6 градусов. Ей посчастливилось. Взрыв мины пришелся под большой угольной ямой, к тому же полной угля, на толще которого и разразилась вся его сила.
Если бы так же посчастливилось „Петропавловску”!..
Вскоре после полудня мы уже стояли на своем месте, в западном бассейне.
Несчастный день... Из семи броненосцев, которыми мы располагали перед началом войны, у нас оставалось только три — „Пересвет”, „Севастополь” и „Полтава”. Но не в этом ослаблении наших сил было горе. Пока эскадра входила в гавань, пока еще не получалось официального подтверждения, — все, все от старшего до младшего, так жадно вглядывались в каждый поднимавшийся сигнал. У каждого в душе еще теплилась слабая надежда, мечта, которую он не решался даже высказать громко.
— А, вдруг, спасен?..
И каждый трепетно ждал, — не разовьется ли на мачте одного из броненосцев тот флаг, который так недавно, так горячо мы приветствовали на мачте „Новика” — флаг командующего флотом!.. Нет...
Ужасный день!..
Никогда, ни до того, ни после, в самых тяжелых условиях войны, не приходилось переживать такого чувства подавленности, такого гнета неотразимого сознания непоправимости разразившегося удара.
Это было общее настроение.
Что вы ходите, как в воду опущенный! — обратился я к старшему боцману. — Ваше дело — подбодрить команду, поддержать дух! А на вас — лица нет! Стыдно! На войне нельзя без потерь! Погиб броненосец, ослаблена эскадра, — пришлют подкрепление! Новую эскадру пришлют! Нельзя нос вешать! Нельзя рук опускать!..
Так точно, ваше высокоблагородье... Без потерь нельзя... Оно конечно... броненосец — что ж? — как-то смущенно и неуверенно, пряча глаза, заговорил боцман и вдруг, словно решившись махнуть рукой на всякий этикет, резко переменил тон. — Не то, ваше высокоблагородие! Что броненосец? — Хоть бы два! да еще пару крейсеров на придачу! Не то! — Голова пропала!.. Вот что!.. почему оно, я как все прочие... — голос его задрожал и оборвался...
Да. Этой мыслью были проникнуты массы. Она овладела ими. Она одинаково крепко засела и под офицерской и под матросской фуражкой. Только здесь, на баке, эти простые люди не умели и не находили нужным прятать ее под маской спокойствия и самоуверенности, о чем так заботилось население кают-компании.
<< Назад Вперёд>>
