Глава седьмая
С 27 апреля они подходили совсем близко, точно зная о приказании „не стрелять, чтобы не вызвать бомбардировки” — верх осторожности и бережливости.
Старший офицер на корабле — это есть... старший из офицеров корабля. Между его положением и положением командира целая пропасть, хотя он и состоит ближайшим помощником последнего. Вот почему, перечитывая страницы моего дневника, я вижу в них не только заметки о моих личных взглядах и впечатлениях, но и отголосок того настроения, которое охватывало весь некомандующий состав эскадры. Если я записывал (позволю себе цитировать дословно, без всякой литературной обработки) — „Нельзя не признаться — флот для России — роскошь. Зачем флот, когда нет моряков. Возможно, многие рады гибели Макарова. Не будет безумных авантюр. Беречь и беречь суда. Убережете ли? и зачем? Корабль, спрятавшийся в гавани, хуже, чем погибший в бою. Тот погиб, наверно, недаром. Что-нибудь сделал...” — то, смею думать, эти отрывочные мысли были не только мои, но многих, и многих...
Среди общей апатии и бездействия (если не считать постройки сухопутных батарей) уже несколько дней командир „Амура”, должно быть задетый за живое развязностью японцев, выбирал удобный момент, чтобы выйти в море и набросать мин на месте обычных, безнаказанных прогулок неприятеля.
1 мая случай представился, — нашел легкий туман, и японцы скрылись из вида. „Амур” выбежал на рейд, исчез во мгле... Прошло немного более двух часов, и он благополучно вернулся. Возвращаясь, принимал весьма явственно японские телеграммы, но никого не видел. Была надежда, что, значит, и его не видели. Особенно важным являлось то обстоятельство, что от нас, с берега, совершенно нельзя было определить, куда он ходил...
Я уже говорил о той изумительной осведомленности, которую проявляли японцы, с уверенностью ходившие между поставленными нами заграждениями, никогда на них не натыкаясь. Очевидно, среди китайского населения Квантуна у них имелись не только простые шпионы, но и опытные штурмана, наносившие на карту каждое движение наших судов. Впрочем... мог быть и другой путь — добыть копию секретного предписания. Пожалуй, это было проще...
2 Мая мы сидели за завтраком в кают-компании, когда с вахты доложили, что появилась японская эскадра. Никто не шевельнулся, — так и полагалось, согласно последним принятым решениям... Вдруг наверху послышалась беготня, восклицания и затем какой-то стихийный рев, проникший до самых трюмов, откуда, как слышно было по топоту ног о железные трапы, все мчались на палубу...
— Японец! На мине! — выкрикнул вместо доклада унтер-офицер, присланный с вахты...
Что творилось наверху!.. Люди лезли на ванты, на мачты, стараясь подняться как можно выше, надеясь в просветы между Золотой, Маячной и Тигровой горой увидеть что-нибудь своими глазами... Старший артиллерист, забыв ревматизм, бежал на марс, мичмана громоздились под самые клотики...
Внезапно на Золотой горе, на окрестных возвышенных батареях с новой силой вспыхнуло „ура”!..
— Второй! Второй!... Потонул! — ревели засевшие под клотиками мачт.
Им даже не сразу поверили... Но вот повсюду замелькали семафорные флажки, на мачте Золотой горы взвился сигнал: „Японский броненосец затонул”. Сомнения не было.
— На рейд! На рейд! Раскатать остальных! — кричали и бесновались кругом...
Как я верил тогда, так верю и теперь — их бы “раскатали!..” Но как было выйти на рейд, не имея паров?.. Блестящий, единственный за всю кампанию, момент — был упущен.
По поводу этой, фотографически точно записанной, сценки, казенные историки заявляли, что легко было неразумной толпе на „Диане” кричать — „Раскатать остальных!” — но на деле выполнить это было невозможно.
Посмотрим.
По японским сведениям в тот день, в виду П.-Артура, в расстоянии 10 миль проходили в строе кильватера броненосцы — „Хацусе”, „Ясима” и „Сикисима” — и легкие крейсера — „Кассаги” и „Тацута”. — „Хацусе” пошел ко дну через 50 сек. после того, как наткнулся на мину; „Ясима”, также наткнувшийся на мину, с трудом держался на воде (не дошел до Японии, затонул по дороге); оставались один броненосец и два легких крейсера, хлопотавших около подбитого, почти погибающего, „Ясима”.
Мы имели в то время: вполне исправные „Пересвет” и „Полтаву”, а также „Севастополь”, хотя и поврежденный во время учебных эволюций 27 февраля (трещина корпуса, погнута одна из лопастей правого винта), но правоспособного к выходу в море, что было им доказано 5 и 28 марта; затем крейсера — броненосный „Баян”, легкие „Аскольд”, „Паллада”, „Диана” и „Новик”, четыре канонерки и два отряда миноносцев.
Решительно утверждаю, что если бы эти силы были в полной готовности и в 11 ч. утра 2 Мая вышли бы на внешний рейд, то остальных „раскатали бы!”
Видимо, однако, высшее начальство в П.-Артуре так изверилось в возможность какой-либо удачи, или до такой степени проникнуто было, свыше внушенной, идеей, что мы отныне из гавани ни ногой, вплоть до проблематического прибытия подкреплений из России, что не только вся эскадра не была готова к выходу, но даже и в самый момент катастрофы не было отдано приказания разводить пары, а между тем — из броненосцев „Пересвет”, а крейсера в полном составе, — имели водотрубные котлы и могли быть готовы к бою через ? часа.
Только в конце первого часа пополудни высланы были в море миноносцы с целью беспокоить, а если возможно, то и атаковать неприятеля, и крейсером был сделан сигнал „разводить пары”. Было уже поздно. На прикрытие поврежденного броненосца подошли броненосные крейсера; наши миноносцы были ими легко отогнаны, а к тому моменту, когда мы могли бы выйти в море, от японцев на горизонте даже и дымков не осталось.
Этот промах подействовал на эскадру хуже всех потерь.
— Ничего и никогда не сумеем! Куда нам! — желчно твердили горячие головы.
— Не судьба! — говорили более уравновешенные.
И все как-то сразу решили, что больше ждать нечего, что остается только признать справедливость написанного в „великой хартии отречения”. Такого упадка духа я никогда еще не наблюдал. Правда, потом настроение опять окрепло, но это уже было на почве решимости драться во всяком случае и во всякой обстановки, как придется, словно „на зло” кому-то.
Как раз в этот день десантная армия японцев окончательно отрезала П.-Артур. Что было бы с ней, если бы мы, не говорю, — уничтожили, но хотя бы разбили и прогнали спутавшуюся, растерявшуюся эскадру, истребили транспортный флот, сожгли и разрушили, под прикрытием наших орудий, запасы, выгруженные в Бицзыво?..
Вспомнить обидно...
3 Мая — слухи о незначительных столкновениях к северу от Кинь-Чжоу. Наши только задерживали и отступали на свою „неприступную” позицию на перешейке. 4 Мая — по сигналу два раза разводили пары и два раза их прекращали. В результате — выходил в море только „Новик” с миноносцами. Скоро вернулись. Что делали — осталось мне неизвестным.
По-видимому успех 2 мая вызвал особенный интерес к минам заграждения. Талиенванский залив был сплошь минирован еще в начале войны, а 5 мая посылали „Амур” ставить мины также и на дороги из Талиенвана в Артур против бухточки так называемого „курорта” города Дальнего. В прикрытие ходили „Новик” с миноносцами, а когда появились „собачки”, то вышел в подкрепление „Аскольд”. Была незначительная перестрелка. Предприятие, очевидно, в будущем успеха иметь не могло, так как японцы видели, в чем дело.
В начале мая мы принялись особенно усердно тралить рейд, очищая его от мин, набросанных японцами, а японцы с своей стороны прилагали все усилия, чтобы набросать вдвое больше против того, что мы выловим.
Так, в ночь на 7 мая, пришло три небольших парохода и занялись своим делом. Крепостные прожекторы их осветили; батареи и лодки, стоящие в проходе, обстреливали их около получаса; хвалились, что один взорвался, а в результате — утром катера, вышедшие для траления, подобрали около 40 деревянных стеллажей*, плававших на поверхности. Очевидно, по числу сброшенных мин. Но этих последних выловили всего пять. Неутешительно!.. *) Нечто вроде салазок, на которых японцы сбрасывали мины с борта.
В виду такой развязности неприятеля, решено было одну из лодок в проходе заменить крейсером. (Ставить дежурный крейсер на рейде, как было при Макарове, все ещё не решались — ведь это было отменено самим наместником!) Первая очередь досталась нам, и вечером 8 мая мы уже стояли в проходе, на бочках, под берегом Тигрового Хвоста.
Очевидно, японцы из нашего бездействия при катастрофе 2 мая и в последующие дни вынесли убеждение о полной нашей благонадежности и безвредности и почти неделю вовсе не показывались на горизонте.
Тем временем сила решений, изложенных в „великой хартии”, понемногу распространялась и на суда, вовсе неповрежденные, вполне готовые к бою. С „Дианы” сняли и увезли на позицию при Кинь-Чжоу один прожектор, а с ним вместе — 1 мичмана, 2 минеров, 2 минных машинистов и 2 кочегаров.
11 мая кают-компания „Дианы” была близка к открытому возмущению. „Господа офицеры” бранились самыми нехорошими словами...
— Не позволим! Не допустим! Силой помешаем! — кричала расходившаяся молодежь...
Дело заключалось в том, что, как и следовало ожидать, заверение о „временном” лишь снятии орудий с чинившихся броненосцев оказалось не более, как позолотой пилюли. Орудия были сняты „окончательно”, так как проект обороны крепости существовал только на бумаге. Инженеры обещали закончить исправление „Ретвизана” к 20 мая, — и вот прошел слух, что для пополнения его средней и мелкой артиллерии, снятой на форта, собираются разоружить „Диану” или „Палладу”/
С 8 мая у нас был новый командир. Старый получил повышение — был назначен командовать „Цесаревичем”, который заканчивал исправления немного позже „Ретвизана”. Я счел своей обязанностью доложить „новому” о настроении личного состава, причем не скрыл, что в душе ему сочувствую, хотя конечно готов исполнить всякое приказание начальства. Велико было мое удовольствие, когда капитан ничем не выразил своего удивления по поводу моего доклада и, равнодушно пощипывая свою бородку, остриженную а 1а роintе, заявил почти добродушно: — „Чего они, там, шумят? Хотел бы я посмотреть, кто это разоружить „Диану”? Кажется, еще нет такого человека...” — И это было сказано с таким убеждением, что, вернувшись в кают-компанию, я категорически заявил: — „Господа! все это — вздор! Никакого разоружения не будет!”
Все поверили. Спокойствие восстановилось.
12 мая японцы начали свое наступление на позиции у Кинь-Чжоу — ключ Квантунского полуострова. С утра от нас требовали все больше и больше людей для перевозки на станцию железной дороги орудий и боевых припасов. Из общего (сокращенного) числа команды (456 человек) у меня было в расходе — 283. Они вернулись только после полуночи. К вечеру, 12 мая, в 9-м часу разыгралась гроза. Сначала далеко. Ее приняли за отголоски канонады. К полночи она надвинулась на нас, сопровождаемая неистовым, чисто тропическим, ливнем...
Утром 13 мая узнали, что гроза наделала немало бед на сухопутном фронте: большинство заложенных фугасов либо взорвались, либо были приведены в негодность. Впоследствии их начали снабжать громоотводами-предохранителями, но тогда это обстоятельство явилось полной неожиданностью. К рассвету приказано было сигналом „Полтаве”, „Пересвету”, всем крейсерам, „Амуру” и миноносцам развести пары. Вероятно нас хотели послать на поддержку полевых войск, защищавших перешеек. Так мы поняли это распоряжение. Еще с вечера (12 мая) собирались отправить в Талиенван все канонерки, но... пошел только один „Бобр”. Остальные, очевидно опираясь на принципы „великой хартии”, благодушно производили какие-то работы в котлах и машинах и вовсе не были готовы к походу. Командиров сменили, но эта запоздалая и, по существу, несправедливая строгость все же не помогла делу.
Утром 13 мая „Бобр”, счастливо миновав минные заграждения, появился в северо-восточной части Талиенванского залива и начал оттуда громить японцев, наседавших на наш правый фланг. Те отступили с огромными потерями. У нас, в Артуре, на мачте Золотой горы в 11 часов утра был поднят сигнал: „Флот извещается, что атака неприятеля отбита. „Бобр” действовал блистательно”.
Многим однако же казалось странным, что „Бобр” в тот же день, засветло, вернулся в Артур, покинув (несомненно по распоряжению свыше) позицию, на которой принес такую пользу. Его встретили криками „ура”, — но в сердце закрадывалось невольное сомнение... Почему его вернули? Почему, наоборот, не послали в помощь ему „Гремящий”, „Отважный”, ,,Гиляк”, уже собравшие свои машины и готовые к походу? Почему отставили экспедицию крейсеров и миноносцев, стоявших под парами?.. По сведениям, проникавшим на эскадру, знали, что бой был жаркий, что наши полевые войска дрались блестяще... С другой стороны очевидцы отдавали японцам должное, — не умаляли доблести врага...
— Знаете ли... один раз мне стало так жутко! прямо — страшно! — рассказывал впоследствии офицер, украшенный георгиевским крестом за подвиги храбрости, совершенные на глазах у сотен свидетелей. —Не людская толпа, а сама стихия!.. Стоял я с нашей батареей позади левого фланга, в предупреждение обхода по мелководью. Идет бой. Мы не можем принять участия, а по нас откуда-то так и жарят. Потери... И даже изрядные. Положение самое гнусное. Однако, ничего, терпим и только накаливаемся, свирепость в себе разводим — „Погоди, мол, дай срок! В свой черед и мы тебе насыпем!..” — Настроение прекрасное!.. Ну-с, наконец, дорвались! Пришел наш черед! Обходят по мелководью... Сколько их было с самого начала? — не могу сказать, потому что наверно и с фронта много уже счистили. Под наши пушки вышло, на взгляд, около батальона. Однако со знаменем — должно быть, что раньше полк был... Повернули к берегу, прямо на нас. Тяжело идут; по грудь в воде; дно вязкое, илистое... Открыли огонь... Почти наверняка. Кто с ног свалился, —утонул. Уж не встанет!.. Меньше и меньше их становится... а все идут!.. И знамя это так и мотается — видно, из рук в руки переходит... А все идут!.. „Шрапнель!” — кричу — „Чаще, чаще!” — сам не знаю, что командую... Сам у орудий работаю: (убыль до того большая была). Раненые наши, тяжелые, через силу ползут, снаряды тащат... Кони подбитые и те, кажется, с земли приподнимаются... Что было!.. И только когда вместе с последним человеком рухнуло в воду знамя... —Ну!.. —тут я понял, как всем нам страшно было при мысли: „вдруг дойдут?..” Все кончилось... Впереди чистая вода... Сразу же вызвались охотники (и много!) пойти добыть это знамя... — думали — всплыть должно... Да нет! — видно последний знаменщик не выпустил его из рук, так и лег с ним вместе на донный, ил!.. — Не нашли!.. А тут вскоре же подошли их канонерки и начали наш левый фланг разделывать... Чистая работа! Можно сказать, прямо срыли все наши “усиленные профили”...
В результате, как известно, генерал Фок приказал за ночь очистить позицию. Отступление было совершенно не подготовлено, так как на перешейке собирались держаться недели две, месяц, даже более!.. Следствием явилась полная неурядица. Войска, только что геройски отражавшие атаки, превосходных сил противника, отходили назад в беспорядке, словно после поражения.
„Отступаем — значит, гонят! Гонят — значит, неприятель за плечами!” — такая естественная психология!.. И вот — стрельба по собственному обозу и... даже хуже — два полка, высылающие цепи друг против друга, едва не вступившие в бой...
В ту же ночь, словно спохватившись, послали первый отряд миноносцев в Society bay (к западу от перешейка Кинь-Чжоу), чтобы атаковать японские канонерки, помогавшие своим огнем во фланг нашей позиции наступлению правого крыла японской армии.
Экспедиция закончилась крайне неудачно. Канонерок конечно не нашли (явно, что на ночь они ушли в море), а разыскивая их среди островов, миноносец „Внушительный” вылетел на камни, и его пришлось взорвать, чтобы он не достался в руки неприятеля...
Это были дни лихорадки, томительной неизвестности, самых разноречивых слухов — то о победе, то о поражении...
Я обещал моим читателям, что буду стараться с фотографической точностью передавать те впечатления, те настроения, которые мы переживали за эти роковые дни, но это так трудно! Дела было по горло. И какого тяжелого, обидного дела: — снимать пушки с судов и ставить их на батареи сухопутного фронта. Именно за эти дни в моем дневнике записаны (часто, в несколько приемов за сутки) только отдельные, отрывочные фразы, между строк которых читается столько горьких воспоминаний, ропота, почти... проклятий!..
Нет! — я не берусь их комментировать!.. Вот они: „16 мая. — Досадно. Писать противно. Отреклись. —Спасти, уберечь эскадру, усиливая безнадежную крепость ценою разоружения судов... Вздор! Не то! В кусты тянет. С кораблем гибнет 100 проц., а на берегу этого не бывает. Вот где собака зарыта! — Куропаткин „сметет” в море! — Славны бубны за горами! — Тюренчен, Кинь-Чжоу... — Идти драться, а не отсиживаться! — Бой невозможен. Силы неравны... Так ли?.. А если и так — прорыв с боем во Владивосток! — Говорят: бегство, бросить своих! Ловко сказано! Прямо — герои! — Да, не надуешь! — Кутузов, тот решил: отдадим Москву — спасем армию, спасем Россию! А тут — пожертвуем эскадрой, съедем на берег, попробуем спасти Артур!.. С виду — самоотвержение, а на деле — все-таки есть шанс уцелеть! На земле не тонут!.. — У нас снимают две 6 дюймовых и четыре 76 — миллиметровых... Дрянь! Еще не то будет!..”
„11 ч. 35 м. вечера (лунная ночь). Отряд японских миноносцев идет по внешнему рейду с востока на запад. Верно пришли бросать мины. 11 ч. 52 м. „Гиляк” и другие суда в проходе открыли огонь. Далеко: 40—50 кабельтовов. Стреляли и батареи. 12 ч. 8 м. ночи. Японцы благополучно ушли. Конечно, свое дело сделали. „В тихую, лунную ночь...” Как на смех!.. Даже не попробовали послать прогнать... Водобоязнь!..”
„20 мая. — Готовилась экспедиция крейсеров и миноносцев. Туман помешал. Пошли в Печилийский залив только миноносцы... Не разберешь!.. Туман — нельзя идти — ничего не увидишь; ясно — нельзя идти — тебя увидят раньше времени... Да, что тут!.. — Так нервы раздергались, что во всем видишь приметы... Около 11 час. вечера разразилась настоящая тропическая гроза. Странное явление: в общем тучи довольно высоко, а какое-то одинокое, низкое облако, совсем белое, словно самосветящееся, нашло на вершину Золотой горы, окутало ее (как срезало половину) и стоит на общем темном фоне бледным пятном, а при вспышках молнии делается багровым... К добру ли?.. — Как глупо!..”
„21 мая. — Миноносцы благополучно возвратились в 8 ч. утра. Ничего не сделали, ничего не видели. Хоть все целы, — и на том спасибо! К тому же — добрая примета — все же на что-то „рискнули...”
Тяжелое было время и в смысле чисто физического труда. Особенно доставалось крейсерам. Стоя в проходе, каждую ночь караулили и перестреливались с японцами, приходившими забрасывать внешний рейд минами, причем команда спала, не раздеваясь, — половинное число прислуги у своих орудий, прочие где-нибудь по близости. Кроме того день и ночь работали над постройкой батарей, так что из четырех отделений* — одно было на работах, одно стояло вахту, одно, только что сменившись с вахты, собиралось, идти на работу, и одно, придя с работ, отдыхало, чтобы вступить на вахту. Прибавьте сюда же погрузку угля, наряд шлюпок для траления рейда. Выдавались дни, когда люди почти валились с ног от усталости, засыпали на ходу.
*) Весь личный состав корабля делится на две вахты, а каждая вахта — на два отделения.
Главная наша беда, по меткому матросскому выражению, заключалась в том, что „голова пропала!..”
В. К. Витгефт, принявши командование эскадрой, оказался на этом посту совершенно случайно, единственно вследствие... поспешного отъезда адмирала Алексеева и неприбытия адмирала Скрыдлова. Личная его храбрость, многократно на деле им проявленная, стояла вне всяких сомнений. В прошлом — его сопровождала репутация безукоризненно честного человека и ученого работника. Но вся почти его служба прошла на берегу. Моряком он не был и открыто в этом признавался. Вступив в командование эскадрой, на первом же собрании флагманов и капитанов он так и заявил: „...жду от вас, господа, не только содействия, но и совета. Я — не флотоводец...”
Это было сказано честно и прямо, но, по-моему, лучше было бы не делать такого заявления...
На войне единоначалие — первое условие успеха. Без полководца может погибнуть армия. Без флотоводца не может существовать флот. Военные законы, основанные на уроках истории, не даром так подчеркивают значение этой единой власти, единой воли. Даже мнение военного совета, собираемого в критические моменты, имеет лишь совещательное значение для единого, высшего начальника. Этот последний может (по закону) присоединиться к мнению не только меньшинства, но даже к мнению единичного лица, признав его наилучшим, — и такое решение уже не подлежит спору, признается окончательным. Дальше идет уже исполнение приказания.
На знаменитом совете в Филях большинство ужасалось при мысли отдать Первопрестольную без боя, но Кутузов, который не отрекался перед собранием от своего звания полководца (что делалось в его душе? был ли он так уверен в непреложной истинности своего решения? — кто знает...) сказал: — Отдадим Москву! Спасем армию, спасем Россию!.. — И все повиновались...
В. К. Витгефт, своим заявлением, сам, добровольно, сложил с себя полномочия диктатора и передал их большинству. Но большинство?.. — Мне кажется, в каждом совете есть только один самый мужественный и энергичный, затем (так как эти качества, по справедливости, считаются особым даром, выделяют людей из толпы) — найдутся еще несколько человек близких к нему; все остальные уже ниже, а среди них — конечно, и представители другой крайности, т. е. малодушия. Потому-то и говорится (в статье о военном совете), что начальник присоединяется к наиболее мужественному решению, вне зависимости от числа голосов, за него поданных.
У нас — было иначе...
Однако же, вспоминая и оценивая минувшие события, уже отошедшие в область истории, я не могу не признать, что в данный момент не занес бы в свой дневник тех резких, горьких слов, которые цитировал выше. Было смягчающее обстоятельство. Был фактор, оказывавший роковое давление на собрание флагманов и капитанов... Генералы двенадцатого года не решались покинуть Москву на произвол неприятеля, страшась упрека всей России. Правда, Артур не был Москвой, но наши флагманы также не решались покинуть его в критическую минуту, страшась упрека со стороны своих сухопутных товарищей. А этот упрек уже висел в воздухе!.. По судам эскадры рассылались анонимные произведения. Приведу одно из них — пародия на известную тему „Дедушка Мазай и зайцы”. В этой пародии весьма прозрачно и образно пояснялось взаимоотношение армии и флота. К сожалению под рукой у меня нет полного текста — он погиб в бою, и я могу только на память пересказать его содержание:
Какой-то барский двор стерегли серые собаки, а во дворе жили белые зайчики. Пришла беда, — появились волки. Собаки стали готовиться к обороне, а зайцы говорили: „Да вы не беспокойтесь! у нас такой способ есть, что мы их близко не подпустим!” — Однако, когда от собак уже начала клочьями шерсть лететь, то зайцы обеспокоились и в один прекрасный день под предводительством „самого старого и самого трусливого” зайца пустились наутек в страны северные (понимай Владивосток), а позади них только смрад (понимай — дым) остался, от которого собаки прочихаться не могли. Долго ли, коротко ли грызлись собаки на смерть, но подошел к ним на выручку дедушка Мазай (понимай — Куропаткин), разогнал вражью свору, а потом начал и зайцам допрос чинить. — Как же, — говорит, — вы, такие-сякие, верных друзей бросили и наутек пошли? — А они ему: — Прости, дедушка! мы шкурки свои берегли! Ведь шкурки то у нас ценные, не то, что собачья шерсть...
На это им дедушка Мазай так ответил: — На что теперь ваши шкурки, коли вы их опоганили! — и начал их учить палкою...
Пасквиль этот, отпечатанный на пишущей машинке, был разослан по почте всем адмиралам, командирам и старшим офицерам судов и в судовые кают-компании, т. е. появился сразу в весьма значительном количестве экземпляров.
Очевидно, кто-то был крайне заинтересован наивозможно широким его распространением.
Отношения между моряками и сухопутными никогда не были (в П.-Артуре) особенно дружественными, а с началом войны и вовсе испортились.
Беспристрастно (и теперь уже относительно спокойно) оглядываясь на прошлое, нельзя не отметить, что, несомненно, чья-то воля, в личных выгодах, упорно внушала сухопутным мысль, что в промахах флота виноваты не высшие начальники, а негодный материал (команда и офицеры), бывший в их распоряжении, с другой стороны тоже внушалось морякам, по отношению к сухопутным.
Сухопутные с пеной у рта кричали, что эскадра проспала появление неприятеля. — Моряки утверждали, что крепость проспала войну, что 27 января поддержать эскадру в бою могли только две наскоро изготовленные батареи, что остальные были без гарнизона и с пушками „по-зимнему”!
Чем дальше в лес — тем больше дров... Несомненно, кому-то выгодно было поддерживать эту смуту.
Иначе, как объяснить такую явную несообразность:
В кают-компаниях судов, с которых снимали орудия для усиления сухопутной обороны, разыгрывались сцены, почти бунта, включительно до угроз — развести пары и уйти в море, отстреливаясь от крепости, если она попробует задержать, а в то же время, на фортах той же крепости — взрыв негодования против моряков, которые не хотят драться сами, отдают свои пушки на берег, и даже... предложения — огнем крепостной артиллерии заставить эскадру выйти в море и вступить в бой.
Что это было, как не чудовищное недоразумение, кем-то и как-то весьма умело посеянное между двумя главными элементами защитников русского дела, русской чести на Дальнем Востоке?
Позже недоразумение рассеялось. Инстинктом массы поняли, что они не враги друг другу.
Но к лучшему ли было это пробудившееся смутное сознание? В японцах ли они увидели своего общего врага? — Нет! — в „начальстве”...
Однако ж, не буду забегать вперед, придержусь хронологического порядка в изложении не только событий, но и настроений, отмеченных в моем дневнике.
Винить ли покойного В. К. в том, что он не родился Кутузовым? что он тогда же не присоединился к тем двум голосам, которые на совете, не страшась упрека в измене сухопутным товарищам, требовали выхода в море и смертного боя?.. История рассудит...
Однако же, надо отдать полную справедливость, В. К. Витгефт был строго последователен в своем решении и, присоединяясь на совете высших начальников к мнению большинства, всегда готов был прислушаться и к голосу другого большинства — всего личного состава эскадры. Это большинство (молодое, может быть, неопытное, неразумное, но задорное) возмущалось навязанной ему ролью и почти открыто роптало...
Не берусь утверждать, — в силу вновь полученных приказаний, или же под давлением эскадренного общественного мнения, — но во всяком случае вскоре же по судам распространилась весть о том, что прежнее решение отменено, что собираемся выйти в море, как только закончатся исправления броненосцев. Весть эта была встречена с энтузиазмом.
От нас (с „Дианы”), кроме одного прожектора и тех пушек, о которых я уже упоминал, были сняты еще все 37-миллиметровые и пулеметы. На других судах было то же, и даже больше, так как вообще снята была вся мелкая артиллерия, а к ней причислялись и 47-миллиметровые, которых у нас не имелось вовсе. На радостях об этом не думали.
— Бог с ними! Пусть владеют на счастье! Авось, управимся и с тем, что есть! — говорили в кают-компании.
Энергично взялись за траление внешнего рейда, прокладывая чистую дорогу в море среди мин, набросанных неприятелем. Нашлись предприимчивые люди, изобретатели. Для траления приспособили не только портовые паровые барказы, но и паровые шаланды землечерпательного каравана, служившие ранее для вывоза в море грунта, поднятого землечерпалками. Эти неуклюжие, тихоходные, но зато сильные и мелкосидящие посудины великолепно выполняли свое назначение, даже при волне и зыби верно держась на курсе и таща за собою стосаженные тралы. Этому же делу обучались и миноносцы, которые должны были составить тралящий караван и обезопасить путь эскадры вне района действия береговых батарей, когда шаланды придется отпустить в Артур.
Со своей стороны японцы, видимо, обратили внимание на нашу усиленную деятельность и чуть ли не каждую ночь приходили, взамен выловленных нами, набрасывать новые мины. Только зайдет луна, или набегут тучи, — они уж „тут, как тут”, и — пошла пальба с батарей и сторожевых судов! Жаль, что не держали на рейде дежурного крейсера, — это была хорошая острастка. Видно, несмотря на изолированность Порт-Артура, все еще не хватало духу восстановить меру, принятую Макаровым и отмененную Алексеевым. Хотя этот, последний и находился в то время довольно далеко, поступить противно его решению казалось „крайне опасным”. Война — войной, а как бы „он” потом не припомнил такого вольнодумства!
Однако начали высылать в дежурство пару миноносцев. Все-таки что-нибудь!
В ночь с 24 на 25 мая прожекторы обнаружили на рейде три небольших парохода, несомненно минные заградители.
Одного утопили. Честь потопления оспаривали между собою — батарея Крестовой горы и сторожевые миноносцы.
С 27 мая, после долгого перерыва, опять начали появляться в виду Артура японские боевые суда.
29 мая, пользуясь туманом, с утра выслали в море миноносцы: 6 — в район Голубиной бухты и 3 — в сторону бухты Тахэ (к востоку); 2 — дежурили на рейде. Все благополучно возвратились утром следующего дня, но ничего не видели и ничего не сделали.
Исправление поврежденных броненосцев быстро подвигалось к концу, но с другой стороны, партия, противившаяся нашему выходу в море, проявляла усиленную деятельность. Так 31 мая разнесся упорный слух, что с берега отказываются возвратить „Победе”, хотя бы половину снятых с нее 6-дюймовок, что предположено для ее вооружения пожертвовать одним из крейсеров, вероятнее всего „Дианой” или „Палладой”... Надо ли говорить о впечатлении, которое это известие произвело у нас? Разоружаться чуть ли не накануне боя! — По счастью, дело как-то уладилось.
К этому времени наши полевые войска отступили уже до Зеленых гор. Дальний был в руках неприятеля, который (по сведениям, получавшимся через китайцев) деятельно занялся очисткой Талиенванского залива от поставленных нами минных заграждений, исправлением дока, мастерских, набережных и проч. Я забыл упомянуть, что, вследствие общей уверенности в неприступности позиции на перешейке, в Дальнем до самого момента взятия этой позиции не было принято никаких мер к перевозу в Порт-Артур богатого имущества коммерческого порта и железнодорожного депо. Могучие динамо-машины, станки мастерских, запасы материалов — все это являлось прямо драгоценностью для осажденной крепости и запертой в ней эскадры. Даже после 14 мая с неделю чего-то ждали. Кажется, предполагалось укрепиться на высотах Нангалина и здесь надолго задержать неприятеля. Только, когда эта идея была окончательно оставлена, и войска начали отходить к Зеленым горам, — в Дальнем получилось распоряжение спасать, что можно, а что нельзя — уничтожить... Кое-что удалось вывезти, остальное жгли, взрывали, топили, портили, да и то ввиду спешки; не могли испортить основательно, так что японцы без большого труда, вскоре же восстановили правильную деятельность порта *.
*) Сообщали, что крейсер «Чиода», наткнувшийся на мину в июле месяце, исправлял свои повреждения в доке Дальнего при посредстве его же мастерских.
1 июня неприятель, ведя энергичную атаку на Зеленые горы с фронта, выслал берегом под прикрытием огня 13 своих миноносцев, обходную колонну (близ бухты Сикау).
Из Артура вышел „Новик” с отрядом наших миноносцев — роли переменились, и японцы отступили.
2 июня японцы появились на горизонте уже не одиночными судами, а отрядом: 2 броненосных крейсера, 2 легких и 12 миноносцев. Ждали прихода всей эскадры.
— Неудивительно! — ворчали некоторые, — японцы — не дети! Принимают свои меры... Еще бы! когда мы на весь свет публикуем о ходе работ на броненосцах, о том, что мы вовсе не заперты, что мы вот-вот их раскатаем... А сами сидим и носу высунуть не решаемся:. Дождемся всей компании!..
Вечером 2 июня произошел загадочный случай, так и оставшийся не разъясненным. (Японцы умеют молчать о своих промахах).
После жаркого дня (в тени +200 К.) я вместе со старшим артиллеристом стоял на верхнем переднем мостике „Дианы”, наслаждаясь прохладой и в то же время зорко вглядываясь во тьму ночи, прорезанную медленно двигающимися вправо и влево лучами крепостных прожекторов („Диана” была сторожевым судном в проходе). На мостиках, на палубе, на трапах, у самой поверхности воды (ночью понизу, ближе к воде, часто виднее, чем сверху) расположились сигнальщики и особо выбранные из среды команды „глазастые”, как их называли матросы. При облачном небе — ни звезд, ни луны — тишина полная. Даже зыби нет, не слышно ее шороха среди камней и на прибрежных отмелях.
Вдруг — (Померещилось или нет?) — далеко к югу как будто что-то блеснуло... — (Нет! не померещилось!) — вот донесся глухой раскат отдаленного взрыва... вот, в том же направлении, зажглись прожекторы и их беловатые лучи, протянувшись во тьму, словно щупальца сказочного зверя беспокойно зашевелились, ища чего-то... вот, под ними замелькали характерные зеленовато-золотистые огоньки, и до нас долетел прерывистый рокот частой орудийной стрельбы.
Так продолжалось минут 10—15, затем снова наступили мрак и тишина.
Я взглянул на часы — было 10 ч. 50 м. вечера.
Разумеется, с первого же момента все население „Дианы” было на своих местах, как по тревоге, и, затаив дыхание, следило за картиной неожиданно разыгравшегося ночного боя.
— Это не могут быть наши? — спросил артиллерист.
— Нет! — категорически ответил я.
Мы стояли сторожевым крейсером, и без нашего ведома никто не мог выйти в море. Несомненно, что наших там не было.
— Ну, значит— свои своих...
Расстояние было на глаз миль 10, т. е. как раз любимое место прогулки японцев. — Но что случилось? — На этот вопрос могло быть два одинаково вероятных ответа: или кто-нибудь из японцев наткнулся на нашу мину, после чего произошла беспорядочная стрельба по воде, или японский миноносец по ошибке атаковал свой же корабль. И то, и другое было бы нам только приятно.
На следующий день, 3 июня, японцев вовсе не было видно. Пользуясь этим обстоятельством, „Амур” ходил ставить мины по западную сторону Квантуна. Возвращаясь, задел за что-то и пропорол себе бок. Повреждение не серьезное, даже приятное, как утверждали некоторые, потому что „Амур”, якобы, получил пробоину, идя чистым местом на ровной десятисаженной глубине! Не вырос же там подводный камень? А если нет, — значит кто-нибудь лежит, затонувший, и конечно никто другой, как японец... *.
*) Впоследствии оказалось, что слухи эти распространялись для успокоения умов. На самом деле «Амур» пропорол себе бок о нами же затопленную «Шилку», при входе на рейд, по своей вине.
4 июня вернулся в Артур миноносец „Лейтенант Бураков”, которого посылали в Инкоу. Едва не попал в лапы японским крейсерам. Уцелел благодаря ненастной погоде, а главное благодаря своему ходу.
Какая горькая ирония! Лучшим, т. е. самым исправным и быстроходным нашим миноносцем, оказывался „Лейтенант Бураков”, забранный нами у китайцев при взятии Таку и построенный по их заказу в Германии более десяти лет тому назад!.. Из всей нашей минной флотилии он был единственный, годный для такого поручения, как прорыв блокады.
Тем временем наши полевые войска, задерживаясь на промежуточных позициях, медленно отступали к Артуру.
5 июня „Отважный”, „Гремящий”, „Новик” и 4 миноносца ходили в море к бухте Меланхэ, чтобы своим огнем воспрепятствовать наступлению левого фланга неприятеля.
<< Назад Вперёд>>
