Глава восьмая
Между тем со времени „ночного боя по недоразумению”, т. е. со 2 июня японцы совершенно исчезли с горизонта.
Наш тралящий караван без всякой помехи прокладывал нам чистую дорогу на SSO и даже обставлял ее буйками. Прожекторы, как ни старались, не могли по ночам обнаружить ничего подозрительного. На очищенных пространствах, при проверочном тралении, новых мин не находили. Набеги заградителей на внешний рейд словно бы временно прекратились. Казалось, можно было надеяться, что, выйдя внезапно, мы захватим неприятеля врасплох, — может быть главные силы его были под Владивостоком, или, уверясь в нашем бездействии, пополняли запасы, чинились, даже просто отдыхали в портах Японии, а суда, оставленные для блокады, ушли в какую-нибудь бухту (временную базу) для погрузки угля?.. Кто знает?..
Во всяком случае эти демонстративные сборы за сутки до выхода представлялись мне совершенно неуместными... Но дальше дело разыгралось еще хуже.
7 июня, с 5 ч. утра, по сигналу начали разводить пары „Севастополь” и „Полтава”, имевшие цилиндрические котлы (старой системы). В 7 ч. утра, тоже сигналом, приказано было начать разводку паров всем остальным. Затем опять сигнал: „Приготовиться к походу к 12 ч. дня”.
Вскоре после 8 ч. утра получен был гектографированный приказ, в котором адмирал, сообщая радостную весть об окончательном исправлении поврежденных броненосцев и приведении всей эскадры в боевую готовность, призывая на помощь Господа Бога и силы небесные, объявлял о предстоящем выходе в море и начале активных действий *. Около того же времени вышел в свет номер местной газеты „Новый Край”, в котором этот приказ уже был отпечатан в качестве сенсационной новинки. (Очевидно, по дружбе, редактору сообщили его копию еще с вечера).
*) Неправда ли, как это было похоже на торжественный приказ генерала Куропаткина о переходе в наступление?
В 10 ч. утра совершенно неожиданно флагмана и капитаны были приглашены на „Цесаревич”, а в 10 ч. 20 м. оттуда же был сделан сигнал: „Прекратить пары”...
— Что такое? Что случилось? — недоумевающе, почти растерянно, спрашивали меня офицеры...
— Я-то почем знаю! Подождите командира: вернется, — расскажет...
Между судами сновали паровые катера, отбирая только что выпущенный приказ, который велено было „не числить”. Одновременно целая армия рассыльных металась по городу и порту, конфискуя злополучный номер „Нового Края”...
— Напрасно стараются, — иронизировал минер, злобно поджимая губы. — Японцы наверное раньше нас прочли! Еще в корректуре!..
— Хвалилась синица море зажечь... — грустно молвил ревизор, всегда отличавшийся своими безотрадными взглядами на наше положение.
Настроение было самое отвратительное.
Вернулся командир. Оказывается, в последний момент передумали, спохватились, что день выбран неудачно, так как полная вода после полдня, и эскадра, пока что, выйдет в море, на ночь глядя, прямо под минные атаки. Решили обождать дня два-три, когда ночная полная вода придется на рассвет, тогда, благословясь, и тронуться спозаранку...
— Даже и так! Но раньше-то, что же думали? Зачем было в колокола звонить? — не удержался я. —Внезапность выхода, какое это был бы огромный шанс в нашу пользу!...
— Знаете: задним умом!.. — пробовал пошутить командир.
Но шутка не вышла.
„Мы точно ждем от японцев уведомления, что наше намерение им известно. Точно дразним”, — писал я в своем дневнике. — „В 9 ч. вечера (8 июня) привезли циркуляр: быть готовыми к 21/2 ч. утра 9 июня, а в полночь сигнал: „Поход отлагается”...
„9 июня в 2 ч. ночи на рейде были японские миноносцы. Можно поздравить — дождались!.. Стреляли все, кому не лень, да что толку?.. Теперь опять будут искать минные банки...”
„Около 2 ч. дня с Ляо-ти-шана донесли, что в море виден отряд крейсеров и миноносцев. Совсем плохо. — Прошли тралами намеченную дорогу в море — чисто... Странно...”
Для охраны рейда от новых покушений выслали на ночь „Всадник”, „Гайдамак” и 8 миноносцев. Но почему не поставить дежурного крейсера? Почему?.. — Около 10 час. вечера слышали пальбу на рейде. Оказывается, опять приходили японцы, но наши миноносцы вступили с ними в бой и прогнали. Потери и повреждения незначительны: только у „Боевого” изрядная пробоина. Выход окончательно назначен на завтра, с раcсветом. Дай Бог, в добрый час! как говорил Макаров...
10 июня, в 4 ч. утра, чуть посветлело, начали выходить. Приказано было, в ожидании пока вся эскадра не соберется на внешнем рейде, и не выстроится тралящий караван, долженствовавший идти впереди нее, — становиться на якорь по диспозиции, а именно: пройдя линию затопленных судов, бонов и гальванических мин, круто сворачивать влево (к востоку) и располагаться в двух колоннах, по порядку номеров строя, вплотную к району крепостного минного заграждения. На это место, так близко, под самые пушки береговых батарей, японские заградители никогда еще не забирались; по крайней мере здесь до сих пор не находили набросанных ими мин. Первой вышла „Диана”, как стоявшая в самом горле пролива. Одновременно с ней “Новик”. Затем следовали крейсера и броненосцы, начиная с ближайших к выходу.
Придя на свое место (крайнее к востоку), отдали якорь и, так как сбор всей эскадры должен был занять не менее 2—3 часов, дали команде завтракать, пить чай, вообще, отдохнуть и проводить время по своему усмотрению, набираясь сил на предстоящий трудовой день. Далеко на горизонте, в направлении SSO то появлялись, то исчезали неприятельские миноносцы.
Мы, т. е. офицеры, тоже собирались спуститься в кают-компанию, когда с мостика раздался тревожный -оклик: „Мина за кормой”!
Действительно, менее чем в 100 саженях позади „Дианы”, чернела так хорошо знакомая опоясанная цепочками крышка японской мины заграждения... Вызвали стрелков для ее расстрела.*
*) Ружейная пуля или снаряд мелкой пушки вследствие незначительности своей массы не дают мине такого толчка, чтобы она взорвалась, а просто делают пробоину в ее корпусе. Через пробоину вливается вода, и мина тонет, т. е. ложится на дно, где она безвредна.
— Хорошо что мы не взяли несколько левее, когда подходили к месту! — говорил командир, привычным жестом пощипывая бородку. — Были бы с праздником!.. — Спасибо, что всплыла, — в тон ему ответил я, — а то и при съемке, разворачиваясь, можно бы напороться!..
— „Цесаревич”, выходивший в это время из гавани, вдруг круто бросился в сторону и застопорил машины...
— У „Цесаревича” всплывшая мина под носом! — крикнул сигнальщик.
С „Пересвета”, уже ставшего на якорь, донесся сухой прерывистый треск ружейной стрельбы. Очевидно и он занимался тем же, чем и мы.
Суда продолжали выходить на рейд, но с величайшей осторожностью, строго следуя по пути, уже пройденному другими, и, по возможности, тотчас же становились на якорь. Взять несколько сажен вправо или влево — и можно было наткнуться на мину, еще не всплывшую, а верно стоящую на заданной глубине... О соблюдении диспозиции, конечно, не могло быть и речи!..
К 9 ч. утра всплывших насчитывали до 5.
— Наше счастье, что они их плохо ставили! — посмеивался командир. — Все всплывают!
— Пять всплыло, а сколько еще стоит?.. — заметил минер.
С „Цесаревича” сделали сигнал: “Спустить паровые катера, обследовать промежутки между судами”.
Из гавани вышел тралящий караван и начал совершать рейсы мористее эскадры. Там не нашлось ничего. Зато между судами улов оказался богатым: к полудню взорвалось на тралах, всплыло и было утоплено расстрелом 10—11 мин.
Одна была взорвана у нас под кормой так близко (сажен 10—15), что при падении поднятого взрывом водяного столба все находившееся на юте приняли холодный душ.
А в сторону моря — было чисто...
Эскадра словно нарочно расположилась на минной банке...
— Как это мы прошли по всей линии, ни одной не задевши?.. — недоумевали офицеры.
— Бог пронес!.. — говорили в команде.
Многие снимали фуражки и крестились.
В кают-компании, за завтраком не слышалось шуток о неудачи японской затеи, не было ни говора, ни оживления, все как-то хмурились, словно не решались откровенно высказаться... Я думаю, всеми владела одна и та же мысль. Очевидно, мины набросаны либо вчера, либо сегодня ночью, так как раньше здесь было чисто; вполне возможно, что наши прозевали, но почему именно здесь? на том месте, где должна была стать эскадра? Неужели наша наисекретнейшая диспозиция была известна японцам?.. Не хотелось верить... Однако — факт налицо...
— Дрянь дело!.. — неожиданно заявил мой сосед по столу, старший артиллерист, но вдруг замолчал...
И никто не спросил: „почему дрянь?” — все тоже молчали...
Полдень. Тралящий караван все бродит и бродит, обследывая дорогу к морю. Далеко на горизонте маячат японские миноносцы. Время идет...
— Очевидно ждем полной воды, чтобы войти в гавань! Не идти же в море „на ночь глядя!” — слышатся саркастические замечания...
На крейсере и офицеры, и команда ночью почти не спали, а с 3 ч. утра — все на ногах; однако никого не тянет воспользоваться отдыхом, заснуть... Все бродят, озлобленные, недовольные... „Конечно — назад! — Опять на месяц запремся!” — раздается глухой ропот в случайно собирающихся кучках...
Вдруг, в 1 ч. дня сигнал: „Записать порядок судов, идущих в море”...
Словно солнце проглянуло. Все ожили; все подбодрились. Молодежь пришла в такой азарт, что даже потребовала шампанского, и один из самых юных представителей кают-компании, с бокалом в руке, декламировал: „Что ж мы? — На зимние квартиры? — Не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры о русские штыки?..”
В 1 ч. 40 м. дня начали служить молебен, но дослушать его не пришлось, так как в 1 ч. 50 м. по сигналу начали сниматься с якоря, и — “Диана” раньше всех. До выхода в открытое море, вне пределов набросанных японцами минных банок, был указан такой порядок строя: тралящий караван, пара за парой; затем — три пары миноносцев второго отряда, тоже с тралами; „Диана”, за ней „Аскольд”, потом броненосцы и в замки — „Баян” и „Паллада”; „Новику” и первому отряду миноносцев, идущему в составе эскадры, предоставлялось „держаться по способности”. Двигались медленно, узлов 6, из-за тралов, которые при большей скорости всплывали.
Настроение личного состава было великолепное.
— Наконец-то решились! — Хоть пропадем, так недаром! — Только бы дорваться! — Держись, теперь! — слышалось то тут, то там.
— Мы во всяком случае лопнем! — торжественно заявлял минер и, в ответ на недоумение окружающих, пояснял, видимо довольный своим mot: — „Диана” идет головным кораблем: она — ведет флот к бою, и ей же — первая мина, которую пропустить тралящий караван. Ergo! от мины, или от важности, но мы лопнем!
Кругом смеялись...
В 2 ч. 35 мин. японские миноносцы, набравшись смелости, начали обстреливать наш тралящий караван. На защиту его бросились „Новик” и первый отряд миноносцев, а также открыла огонь „Диана”, из 6-дюймовок, через головы своих. Перестрелка продолжалась около 15 минут, а затем японцы, видя безнадежность предприятия, поспешно бежали на SO.
В самый разгар схватки наш судовой священник, иеромонах Гавриил, несмотря на боевую тревогу, закончивший служение молебна и обходивший крейсер с крестом и святой водой, вышел на верхнюю палубу...
Какое глубокое, неизгладимое впечатление производила эта мерно и неторопливо движущаяся фигура, в зеленой с золотом ризе, стройное пение — „Спаси, Господи, люди Твоя...” — под аккомпанемент выстрелов... взмахи кропила над судорожно вздрагивающими, откатывающимися и накатывающимися пушками, извергающими огонь и смерть... сотни обнаженных голов, склоняющихся, чтобы принять благословение, может быть, последнее... комендоры, на мгновение отрывающиеся от прицела, чтобы приложиться к кресту...
— Молодец батя! — невольно вырвалось у командира...
Меняя курсы то вправо, то влево, сообразно изгибам пути, проложенного среди мин тралящим караваном (и обозначенного буями), мы шли в общем на SO.
В 3 ч. дня, на смену бежавшим миноносцам, появились далеко впереди три „собачки”, затем один из старых крейсеров (кажется „Мацусима”) и наконец два броненосных крейсера. Никаких попыток воспрепятствовать нашему торжественному шествию они не предпринимали, только поглядывали издали, чем вызвали не мало насмешек со стороны наших остряков, утверждавших, что они непростительно зевают, что тут бы им и наброситься, пока мы „кота хороним”...
В 4 ч. 30 мин. дня, считая себя на чистой воде, эскадра остановилась. Тралящий караван начал убирать свои тралы (длинная история), а затем пошел обратно в П.-Артур, конвоируемый вторым отрядом миноносцев. Эскадра, держась на месте, прикрывала их отступление, а в 5 ч. начала перестраиваться в боевой порядок: одна кильватерная колонна, впереди которой — броненосцы (головной „Цесаревич”), а сзади — крейсера (головной „Аскольд”).
Взяли курс SO 20°, иначе говоря — к Шантунгу.
В 6 ч. 40 м. вечера впереди и влево от курса, примерно на SO, увидели главные силы японского флота, шедшие нам на пересечку. Они были почти в полном составе: 4 броненосца, в одном отряде с которыми шли „Кассуга” и „Ниссин”, 4 броненосных крейсера, „Чин-Иен”, предводительствующий тремя старыми крейсерами, „собачки”, другой отряд легких крейсеров и миноносцы. Этих последних в ближайших отрядах мы могли насчитать 18, но за ними виднелись еще довольно многочисленные дымки...
— Все тут! — Даже „Чин-Иен” вытащили! — Еще бы! — С нашими секретными сборами! — За четыре дня хоть из-под Владивостока могли вызвать! — Будет игра! — перекидывались офицеры отрывочными замечаниями.
Но, повторю опять, настроение было прекрасное: бодро и весело ждали решительного боя.
— Ночью, братец мой, дыхнуть не дадут! Живи при своей орудии, как знаешь! Запасай провиант с вечера! — шутили матросы, укладывая за пазуху сухари и разнося по орудиям чайники с чаем...
— Чтобы содовая и сельтерская были во всех плутонгах! Хлеб и закуски — тоже! — хлопотал содержатель кают-компании...
В 7 ч. вечера пробили боевую тревогу.
Эскадры сближались...
Неожиданно „Цесаревич” круто повернул влево, почти на обратный курс... За ним — вся колонна... Главные силы японцев не погнались за нами, но продолжали идти прежним курсом. (Может быть они не верили? подозревали какую-нибудь ловушку?).
В 7 ч. 50 м. вечера в наступающих сумерках мы потеряли их из виду. Они ушли куда-то на запад.
Мы сначала тоже не верили, но чем дальше, тем очевиднее становилась истина: эскадра возвращалась в Порт-Артур, бежала, едва завидев неприятеля...
— Что такое? — Что случилось? — Да как же так?.. — слышались растерянные, недоумевающие голоса...
Однако гадать было некогда. Приходилось действовать. Главные силы неприятеля скрылись на западе, но зато его миноносцы (теперь мы насчитывали их до 30) рассыпались по горизонту, вне дальности наших выстрелов, и спешили справа и слева обойти нас, выйти на курс, конечно для атаки...
В момент поворота эскадра находилась в 23 милях от Порт-Артура. Быстро темнело. Большая часть миноносцев обходила нас с востока, т.-е. справа, а меньшая — слева. Не помню как (у меня не записано) — сигналом, телеграфом или как-нибудь иначе отдано было приказание, но только крейсера („Аскольд”, „Баян”, „Палдада” и „Диана”), увеличив скорость, вышли вправо от броненосцев, а „Новик” и миноносцы — влево от них. Наше назначение было очевидно: принять на себя минную атаку и уберечь от нее главные силы. Погода благоприятствовала — ясная, тихая ночь и луна в, первой четверти. Не очень светло, но все же кое-что видно.
Вскоре же, как погасла заря, начались атаки. Трудно анализировать и записывать свои впечатления в такой обстановке, особенно когда переживаешь ее впервые (потом привыкаешь). В моем дневнике кратко отмечено: „Полчаса бешеной канонады. Молодцы японцы. Лезли, очертя голову. Верно — попало. Ушли. У нас все целы. 9 ч. 35 м. вечера — стали на якорь”.
Главная опасность этого плавания была не со стороны неприятельских миноносцев — от них все же можно было отбиваться — но ведь мы возвращались не только без тралов впереди, но даже не той дорогой, которой шли днем, и каждое мгновение могли наткнуться на минную банку!..
„Бог пронес” и на этот раз... Только „Севастополь” „ткнулся”, да и то счастливо справился с пробоиной и мог продолжать плавание совместно с другими. Стали на якорь на внешнем рейде Порт-Артура без сигнала, без диспозиции, как-то по вдохновению, но очень удачно.
Суда эскадры оказались расположившимися в две линии, полумесяцем, один конец которого приходился между Золотой и Крестовой горами, — другой под горой Белого волка.
Тотчас поставили сети и приготовились к отражению минных атак на якоре. Они не замедлили.
Странно, что японцы ни разу не попробовали произвести массовой атаки, но нападали отрядами в 4—6 миноносцев. Та же ошибка, что и 26 января.
Между тем мощные крепостные прожекторы, расположенные на флангах нашей линии, образовывали своими лучами такую световую преграду, сквозь которую никто не мог прорваться незамеченным!, и каждый отряд, пытавшийся это выполнить, еще с дальней дистанции (5—6 миль) попадал под сосредоточенный огонь всей эскадры. Конечно теория, по которой отражение минной атаки всецело возлагалось на среднюю и мелкую артиллерию, была забыта, и башенные орудия броненосцев расточали свои драгоценные сегментные снаряды наравне с 6-дюймовками. Какова была сила этого огня? Что творилось в той зоне, по которой двигались японские миноносцы? — вряд ли могут рассказать даже те, которые на них были... Люди, находившиеся на берегу, в полной личной безопасности наблюдавшие это зрелище, не могли найти достаточно сильных слов, достаточно ярких образов, чтобы передать свое впечатление.
— Ну, как я вам объясню? — почти сердился почтенный капитан крепостной артиллерии, с которым я встретился через 2—3 дня. — Просто, — видно всю эскадру, так она освещается вспышками собственных выстрелов, а там, где миноносцы, там — от разрывов снарядов светлее, чем от прожекторов...
Очевидно такой обстановки не выдерживали даже и японские нервы. В этом аду секунды казались минутами, утрачивалось всякое представление о времени и пространстве... По определению дальномеров береговых батарей ни один миноносец не подошел к эскадре ближе 3 миль (с такой дистанции мины оказывались недействительными), а ведь несомненно они были уверены, что стреляют почти вплотную на верный минный выстрел, на расстояние нескольких кабельтовов...* *) На следующий день 5—6 мин Шварцкопфа было подобрано на рейде. А сколько их затонуло или было унесено в море течением?
Особенно энергично повелись атаки после того, как в 2 ч. 10 м. ночи зашла луна. В моем дневнике отмечено: „2 ч. 30 м. — какая то вакханалия огня! — 3 ч. 10 м. — отбиты, ушли”.
Последняя попытка имела место в 3 ч. 30 м. утра, а затем рассвет положил конец тревожной ночи.
Какие потери понесли японцы? — кто знает?.. Они умели хранить свои секреты...
Любопытное наблюдение (тоже подлинная выписка из дневника): „Во время минных атак, когда действовали одним бортом, у орудий другого борта прислуга спала и храпела”. Что это было? — усталость, или привычка?..
В горячке боевой обстановки некогда было много раздумывать над совершавшимися событиями: приходилось действовать с полным напряжением всех духовных и физических сил. Рассвет, исчезновение неприятеля — дали досуг, дали возможность оценить положение...
Если не у всех, то у многих сохранилась еще в сердце смутная надежда, что „это” не окончательно, что мы только на ночь укрылись под защиту крепостных прожекторов...
— Не без ума было сделано! — толковали оптимисты.— Благодаря световой преграде все атаки отбили благополучно. Не говоря о потерях в минной флотилии, которые конечно есть, — их миноносцы уголь сожгли, мины расстреляли. Теперь должны все это пополнить. Значит, одну или даже две ночи в море нам обеспечено относительное спокойствие.
— Хорошо, коли такой расчет был, — возражали скептики, — а если просто... удрали?
Но их не слушали, на них даже набрасывались с упреками... Так страстно хотелось всем верить, что разорвана наконец „великая хартия отречения”, что мы „ищем” решительного боя...
В 6 ч. утра 11 июня сигнал „Цесаревича” — „Войти в гавань” — разрушил последние иллюзии.
Словно тень смерти легла на крейсер. Офицеры, которые еще так недавно, несколько минут тому назад, несмотря на 30 часов, проведенных без сна и отдыха, выглядели оживленными, почти веселыми, шутками и дружеским словом подбадривали команду, — вдруг устали. Лица как-то сразу осунулись и потемнели.
На сторожевом месте, в проходе, на смену „Диане” приказано было стать „Палладе”, мы же вошли в Западный бассейн и ошвартовались на бочках. Маневр был выполнен хорошо, но как-то автоматически, по привычки, без огонька, без стремления блеснуть перед соседями „морским шиком...”
Пришли и стали... Не все ли равно как?..
Аврал кончился в 11-м часу утра. За завтраком ели мало, говорили еще меньше и затем поспешно разошлись по каютам.
— Хоть бы заснуть! — думал я, бросаясь на койку.
Но сна не было... От переутомления или от чего другого?..
Несвязные мысли... Нет! не мысли, а какие-то обрывки мыслей теснились в голове... Отдельные слова, фразы, смутные образы... — Удрали!.. Отступили без боя!.. Утром — Бог пронес; вечером — Бог пронес; ночью — Бог уберег... А сами-то что же?..
Мне казалось, что в этот день бесповоротно решилась судьба Артурской эскадры...
На берегу японцы продолжали свое наступление.
13 июня они продвинулись уже до Лунвантана. Атаку поддерживал отряд миноносцев, обстреливавший наши позиции с моря фланговым огнем. Чтобы прогнать его и самим взять во фланг сухопутные войска неприятеля, от нас выслали „Новик”, „Отважный”, „Бобр” и миноносцы. Японские миноносцы первоначально ретировались, но вскоре же на поддержку им появились три легкие крейсера. В ответ с нашей стороны выпустили „Палладу” и „Диану”. Неприятель не пожелал вступить в бой и поспешно удалился.
К вечеру возвратились в гавань.
Ночью была оживленная стрельба по японским миноносцам, прибегавшим на рейд с очевидной целью набросать мин, чтобы помешать выходу судов эскадры для поддержки сухопутных войск.
14 июня повторилось то же, что накануне. С рассветом „Гиляк”, „Отважный”, „Гремящий” и миноносцы вышли в море обстреливать позиции неприятеля, укрепившегося на высотах к востоку от Лунвантана. В качестве прикрытия, на случай появления японских крейсеров, послали „Диану” с приказанием держаться на внешнем рейде в полной готовности подать помощь канонеркам. На рейде нашли 15 плавающих деревянных салазок, на которых японские миноносцы сбрасывают мины заграждения.
Это были результаты их ночного посещения. Тралящий караван не выходил. Тралили своими средствами, — паровыми катерами с “Дианы”, — но удалось выловить только две мины.
С утра на горизонте появлялись какие-то силуэты, а в 9 ч. можно было различить „Акаси”, „Сума”, „Акицусю” и флотилию миноносцев — штук 10. После 11 час. пошел проливной дождь. Горизонт сузился до 1—2 миль. Поставили сети и приготовились к отражению минной атаки, как ночью или в тумане. В 3 ч. дня получено было приказание: в гавань не входить, ночевать на рейде, как при Макарове, на месте, устроенном для дежурного крейсера под прикрытием затопленных судов. — Наконец то решились! 2? месяца пустовала эта позиция, обеспечивавшая от слишком дерзких покушений хотя бы часть рейда, непосредственно прилегающую ко входу!
К вечеру дождь перестал, но небо было покрыто густыми тучами, и с заходом солнца наступила непроглядная тьма. Японцы, конечно, видели, что крейсер не вошел в гавань, и не замедлили попытать счастья.
В 9 час. вечера два японских миноносца, поставив на мачтах характерные, четырехугольные паруса китайских джонок и тем обманув бдительность крепостных прожекторов, успешно подобрались к нам, идя вдоль берега, со стороны Ляотишана. Как только мы осветили их собственными прожекторами*, обман обнаружился. Встреченные огнем „Дианы”, миноносцы сбросили свои фальшивые паруса и ринулись в атаку. Какой это был поразительно красивый момент, когда они, ярко освещенные лучами прожекторов, разворачивались бортом, чтобы выпустить мины! Особенно один, приблизившийся на дистанцию меньше 15 кабельтовов... Я совершенно отчетливо видел, как два наших шестидюймовых снаряда попали в него: один —позади трубы, другой — в ватерлинию под мостиком. Последний, видимо, нанес серьезные повреждения, —миноносец, на глаз заметно, получил дифферент на нос и замедлил ход.
*) В луче собственного прожектора, с корабля, можно обнаружить миноносец, в зависимости от погоды, только с расстояния от 1,5 до 2 миль.
— Ловко! Ишь, как запахал носом! — не удержался от радостного восклицания стоявший рядом со мной сигнальщик.
Некоторые утверждали, что на другом миноносце во время его отступления удачный снаряд произвел взрыв собственных мин, и он затонул. То же говорили и наблюдатели с Золотой Горы.
В самый разгар схватки из двух наших шестидюймовок, которые могли действовать по неприятелю, — одна внезапно прекратила огонь. — Что такое? — Оказывается (писать обидно) — при вкладывании заряда рассыпалась плохо связанная пачка пластинок бездымного пороха; пластинки вывалились в беспорядке из гильзы в зарядную камору и нагромоздились перед дном снаряда, вследствие чего гильза не доходила до места и замок не запирался. Очистить камору с казенной части рукой, палкой или крючком — не удавалось. Пришлось разряжать пушку с дула, выталкивая разрядником самый снаряд, плотно севший в нарезы!..
— Ну, и скорострельные пушки! — не утерпел я, чтобы не уязвить ни в чем неповинного старшего артиллериста.
Он только пожал плечами:
— Система снаряжения патронов, герметическая крышка гильзы, которая снимается только перед самым заряжанием — все это не я выдумал. Разработано и утверждено техническим комитетом. Может быть в бою каждый патрон, раньше чем посылать в пушку, вскрывать, осматривать и ощупывать? — Конечно, так и придется наперед делать, но только это не в пользу скорострельности!..
Для сторожевой службы крейсеров установлен был такой порядок: трое суток — на рейде, трое суток — в проходе и трое суток — в бассейне на отдыхе! Конечно, слово „отдых” надо было понимать условно, только как преимущественное перед сотоварищами право на отдых. Если предпринималось какое-нибудь действие всем крейсерским отрядом совместно, — отдыхавший шел наравне с другими.
Погода испортилась. Частые дожди и туманы. Ветра от SO, не особенно свежие, но всегда с крупной зыбью, сильно мешавшей работе тралящего каравана.
В течение нескольких дней японцы не показывались и только 20 июня в последнюю ночь дежурства „Паллады” (сменившей нас 17 июня) произвели на нее минную атаку, а в ночь на 21 июня атаковали, одинаково безуспешно „Баян”, занявший ее место.
20 июня, утром, благополучно вернулся миноносец „Лейтенант Бураков”, которого посылали в Инкоу с донесениями. Несомненно, что обратным рейсом он привез какие-то приказания от главнокомандующего, так как находился в отсутствии четверо суток, а при его скорости пробег в один конец мог быть выполнен в течение одной ночи.
Не могу не остановиться на одной подробности, связанной с этим эпизодом, подробности, может быть и маловажной, но весьма характерной.
Миноносец „Лейтенант Бураков” уже второй раз удачно прорывал блокаду, второй раз давал осажденной крепости возможность непосредственных сношений с главными силами армии.
В статуте ордена св. Георгия весьма определенно сказано, что им награждается тот, кто, прорвавшись сквозь линии неприятеля, доставит главнокомандующему важные сведения. Вряд ли сведения, которые доставлял „Лейтенант Бураков”, были неважными; вряд ли он занимался перевозкой дружеской корреспонденции, не имеющей большого значения... Таким образом дважды был выполнен им подвиг, указанный статутом. И однако командир его получил из рук адмирала Витгефта только Владимира 4 ст. с мечами, да и то с пояснением значительности этой награды, которую надо еще оправдать дальнейшей службой. А между тем, по приказам, все мы хорошо знали о том дожде боевых отличий, который сыпался на лиц, непосредственное участие которых в делах против неприятеля было более чем сомнительно.
20, 21 и 22 июня, ежедневно, с утра „Новик”, канонерки и миноносцы, с тралами впереди, ходили обстреливать берег между бухтами Лунвантан и Сикау. На случай, если бы им вздумали помешать японские крейсера, весь наш крейсерский отряд держался под парами в полной готовности немедленно идти на выручку. Однако же услуги наши ни разу не потребовались. Почему-то неприятельский флот даже не пробовал отогнать наш слабый отряд, причинявший серьезные затруднения его сухопутным войскам и много способствовавший их, хотя и кратковременному, отступлению.
Вечером 22 июня, при возвращении „Новика”, канонерок и миноносцев, с береговых батарей им кричали „ура!”, играли встречу.
Три дня ненастья, исключавшего всякую возможность каких-либо активных действий, а затем мы опять зашевелились. 25 июня — новый поход канонерок и миноносцев против левого фланга японцев. Дежурным стоял „Аскольд”, но кроме того на всякий случай выслали на рейд еще и и «Диану».
На горизонте в расстоянии около 10 миль смутно вырисовывались силуэты трех судов, — кажется, „Мацусима”, „Ицукусима и „Хасидате” — ничего не предпринимавших для того, чтобы помешать „работе” наших. Только отряд миноносцев около 3 час. дня сблизился с ними и завязал артиллерийскую перестрелку, да и тот, встреченный огнем канонерок, поспешил удалиться. Тем временем пароход „Богатырь”, приспособленный под минный транспорт („Амур”, стоя в доке, еще чинил свою пробоину), ставил заграждение в бухте Тахэ.
С крейсера на его работу посматривали косо...
— Если забрасывают минами Тахэ, значит, подготовляют отступление с Лунвантанских высот, а значит — и с Зеленых гор, и с Волчьих гор... Дрянь дело — осада вплотную! — сумрачно переговаривались между собой офицеры.
26 июня — большой выход: „Новик”, миноносцы, все крейсера 1-го ранга и даже „Полтава”. В 9 ч. 20 м. утра, выстроившись торжественной процессией, с тралящим караваном впереди, тронулись в путь к Лунвантану. На горизонте, так далеко, что опознать трудно, виднелись какие-то большие суда, а ближе —отряды миноносцев. Последние пытались было напасть на тралящий караван, но под огнем крейсеров быстро, в рассыпную, бросились наутек. Подойдя к назначенному месту, „Полтава” стала на якорь в восточной части бухты Тахэ; крейсера продвинулись за Лунвантан, но не пошли дальше, так как здесь по ночам с одинаковым усердием ставили мины и наши, и японцы, а миноносцы выскочили вперед, почти до Сикау. Около 2 ч. дня начали обстреливать фланговым огнем японские сухопутные позиции. Стрельба корректировалась с берега, откуда нам семафором сообщали, как ложатся наши снаряды.
Неприятель забеспокоился. Его суда, раньше чуть видные на горизонте, приблизились на дистанцию 55 кабельтовов и завязали с нами перестрелку. Это оказались — „Мацусима”, „Ицукусима”, „Хасидате” и отряд канонерок и миноносцев. Подойти ближе видимо не решались. Казалось, что которому-то из крейсеров „Баян” удачно закатил в корму своим 8-дюймовым снарядом; были и другие попадания... По крайней мере очень скоро они ретировались на дистанцию 7—8 миль. „Богатырь” опять орудовал в бухте Тахэ, забрасывая ее минами.
Невольно являлось подозрение, что весь „большой выход” предпринят с единственной целью — прикрыть эту операцию...
Плохой признак! Но были и другие, еще хуже... — Из арсеналов крепости приняли винтовки на всю команду* и всех, до писарей и кочегаров включительно, обучали ружейным приемам, стрельбе и штыковому бою. Согласно существовавшим положениям, размер судового десанта определялся условием, чтобы при свозе его на берег корабль мог идти полным ходом и действовать всей артиллерией одного борта, т.-е. — машинная команда и специалисты всех родов на своих местах, а из числа простых матросов на лицо половина. Для артурской эскадры, явно готовившейся совместно с гарнизоном крепости к долговременной тесной осаде были объявлены новые правила. — По сигналу — „свезти десант” — свозилась на берег вся строевая команда и половинное число офицеров, а по сигналу — „свезти резерв” — съезжали и все прочие. На корабле оставались только старшие специалисты — офицеры и нижние чины — числом около 40, задачей которых было по мере возможности действовать судовой артиллерией, а в критический момент уничтожить корабль, чтобы он не достался в руки победоносного неприятеля. Печальные перспективы!
*) По штату, на кораблях вооружены винтовками только матросы и строевые квартирмейстеры; специалисты — комендоры, гальванеры, минеры, рулевые, сигнальщики — снабжены револьверами, а машинисты и кочегары вовсе не имеют оружия.
<< Назад Вперёд>>
