Глава десятая
Не было героических приказов о наступлении, с призывом на помощь сил небесных; по городу не распространялось сенсационных слухов; писаря, посланные в штаб, не рассказывали по возвращении новостей, добытых от "верного человека"... — А в воздухе что-то было!
В кают-компании я опять чувствовал себя старшим товарищем, от которого не только не сторонятся, но от которого рады выслушать добрый совет или указание, а "наверху", то есть в служебной обстановке, всякое распоряжение готовы исполнить не только по внешности, но и по существу, с полной охотой, с полным доверием.
Каким образом совершился такой крутой поворот в наших взаимных отношениях? Почему присвоенное мне звание "начальства", только что стеной отгораживавшее меня от сослуживцев, вдруг перестало быть помехой самому тесному общению? Как, отчего рухнула эта глухая стена?..
Правда... на некоторые броненосцы ставилась обратно часть 6-дюймовок, снятых с них на линию сухопутной обороны...
Но ведь нам всегда твердили, что пушки снимаются только на время исправления повреждений, что поставить их на место — пустое дело... Нет! повторяю — что-то было в воздухе!
Последующие события показали, что догадки мои были вполне справедливы.
Именно около этого времени адм. Витгефт получил приказание — "идти с эскадрою во Владивосток". Приказание категорическое, отданное именем Государя Императора, не допускавшее никаких позднейших толкований из-за неясности выражений. Приказание столь непохожее на обычные распоряжения, исходившие от наместника, в которых всегда имелась спасительная лазейка для их авторов на случай неудачи задуманного предприятия.
Поклонники талантов адм. Алексеева, защитники его деятельности перед войной и во время ее, упорно твердят, что и до того он многократно "категорически" требовал от адм. Витгефта "решительных" действий.
Представляю дело на суд читателей.
Самое "решительное" и "категорическое" предписание наместника (с этим согласны и его апологеты) было доставлено в П.-Артур 20 июня миноносцем "Лейтенант Бураков". Оно заканчивается такими словами:
"Иметь в виду, что эскадре можно оставаться в Порт-Артуре лишь до того времени, пока она в нем в безопасности. В противном случае — заблаговременно выйти в море и, не вступая в бой, если окажется это возможным, проложить себе путь во Владивосток.*
*) Русская Старина за апрель и май 1907 г. «Порт-Артурская эскадра накануне гибели». — Беломор.
Разве такую "директиву" можно назвать категорическим требованием решительных действий? — Да тут, на случай поражения, что ни слово, то путь отступления для приказывающего и ловушка для исполнителя! — Особенно талантливо помещена фраза — "если окажется это возможным". — К чему отнести ее? — К возможности избежать боя, или к возможности пройти во Владивосток?
25 июля, можно сказать, отметило собою начало конца Порт-Артура. Это был день первой бомбардировки с суши. Стрелять начали в 11 ч. 35 м. утра. Как тотчас же выяснилось — по осмотру неразорвавшихся снарядов — работала батарея из 120-мм пушек. Очевидно японцы воспользовались опытом англо-бурской войны и, в ожидании прибытия настоящей осадной артиллерии, пустили в дело морские орудия этого калибра, поставив их на полевые лафеты. (Любопытный вопрос: были ли сделаны эти лафеты наскоро, или они были заготовлены еще до войны?). Стреляли неравномерно, а с перерывами, группами в 7-8 выстрелов. Первая серия легла вся на главной улице Старого города, близ портового лазарета; вторая — несколько западнее, на каботажной набережной, поражая находившиеся здесь склады угля? третья — на портовой площадки у адмиральской пристани, чуть восточнее которой стоял "Цесаревич". К нему-то, видимо, и подбирались! По счастью, удачным оказалось только одно попадание: снаряд разрушил на "Цесаревиче" рубку беспроволочного телеграфа, в которой был убит минер-телеграфист, а осколками легко ранило в ногу командующего эскадрой, к.-а. Витгефта. Около часу дня огонь был перенесен в проход и велся, как и раньше, сериями в 7-8 выстрелов, и как бы уступами от S к N.
Не скрою, что, наблюдая с мостика за снарядами, разрывы которых образовывали ломаную линию, в общем направлявшуюся к месту стоянки крейсера, — на сердце было жутко... Но именно жутко, а не страшно. Для людей обстрелявшихся, твердо знавших, что "не всякая мина — в бок, не всякий осколок — в лоб", это была своего рода азартная игра, где ставкой являлась жизнь.
Быть убитым при бомбардировке — шанс еще меньший, чем взять на номер в рулетки, но как в игре у новичка дух захватывает при мысли, что он может одним ударом выиграть чуть ли не состояние, так на войне, в первом бою всяк готов считать себя заранее намеченной жертвой первого выстрела. Потом это проходит. Игра делается игрой.
В этой игре с одинаковым азартом принимали участие и офицеры, и нижние чины, упорно, несмотря на запрещение, выползавшие наверх "посмотреть".
— Хорошо стреляют! и главное — в системе! — докторальным тоном заявлял старший артиллерист, протирая стекла бинокля.
— Ого! эта серия кажется через нас! Смотрите! Смотрите! Перелет и порядочно вправо. То же, но ближе. Третий почти у правой крамболы...
— Черт возьми! Ну-ка!... Следующий?..
Несколько секунд глубокого молчания (словно когда кружится и постукивает шарик по ребрам колеса рулетки)... Снаряд падает и рвется о воду, близ левой раковины, осыпая борт и палубу осколками.
— Не дохватило! — Чуть-чуть не считается! — На этот раз пронесло! — раздаются кругом восклицания, в которых звучит беспечность, почти самодовольство, даже дерзкая насмешка над неудачей врага, над самой судьбой, которая промахнулась, и... чувствуется такое облегчение... словно человек, неожиданно окунувшийся в воду с головой, вдруг вынырнул и вздохнул всей грудью.
Следующие снаряды той же серии дают систематически увеличивающиеся недолеты, отходящие влево.
Ко мне подходит командир и недовольным тоном замечает, что с "Цесаревича" дважды сигналили — "лишним не быть наверху", а у нас на палубе "целый базар"... Он и сам хорошо сознает силу того побуждения, которое гонит людей наверх: им, уже изрядно обстрелянным, легче вести игру в открытую — видеть и слышать -чем сидеть без всякого дела внизу и ждать, когда "она" свалится на голову.
— Вы бы для них что-нибудь придумали... — говорит он примирительно, — занятие какое-нибудь, что ли?..
Мне в голову приходить счастливая идея, и вот — в шпилевом отделении, по условиям данного момента наиболее прикрытом, — устраивается литературное утро. Мичман Щ., талантливый чтец, своим искусством доставивший команде в тоскливые дни осады не мало светлых минут, садится читать "Сорочинскую ярмарку".
Известие распространяется по крейсеру; верхняя палуба быстро пустеет, и скоро через фор-люк начинают доноситься взрывы дружного смеха, так странно звучащие среди резкого, металлического лязга рвущихся снарядов неприятеля и глухого гула ответных выстрелов с нашей стороны...
Я спускался туда раза два-три, и по чести скажу — у нас было превесело!..
Наблюдая за бомбардировкой, нельзя было не отметить явления для нас весьма благоприятного: стреляли хорошо, но трубки снарядов были неважные. Я тщательно проследил, записывая в книжки, десять серий, снаряды которых ложились на берегу, т.-е. при падении ударялись о грунт, и, несмотря на это, из общего числа 76 — не разорвалось 32.*
*) Впоследствии, во время самой войны, японцы устранили этот недостаток, и их снаряды рвались великолепно. (См. «Бой при Цусиме»).
Стрельба продолжалась весь день. На нее отвечали и с сухопутного фронта и с броненосцев, но проклятая батарейка была так хорошо замаскирована, что сбить ее никак не удавалось.
В 7 ч. вечера пошел дождь, скоро превратившийся в ливень, который с небольшими перерывами продолжался до 11 час. вечера.
Перед закатом солнца японцы сосредоточили свой огонь на нашем правом центре, а затем, вероятно думая воспользоваться ненастьем, повели на него энергичную атаку. Звуки орудийных выстрелов слились в беспрерывный гул. С фортов светили прожекторами, пускали светящиеся ракеты.
В тот же вечер (мы стояли в проходе на сторожевом посту) пришлось наблюдать любопытное зрелище, так и оставшееся не разъясненным.
Около 11 ч. 25 м. в море, на SO, милях в 8-10, показался огонек, чрезвычайно быстро превратившийся в огромное пламя, окутанное облаками дыма. Очевидно горело какое-то судно. В то время как мы, тщательно осматривая горизонт, пытались разгадать, что случилось, — значительно правее пожара, почти на S, блеснул яркий свет, а через несколько секунд донесся глухой удар, точно при взрыве... Это было мгновенное, видение, однако же наблюдавшееся десятками людей. После того, как ни вглядывались в этом направлении, как ни прислушивались, — мрак и тишина... Зато на SO пожар все усиливался. Неизвестный корабль горел так ярко, что даже тучи над ним окрасились в багровый цвет. Сам ли он продолжал двигаться, или его постепенно подносило приливным течением, но расстояние явственно уменьшалось.
В исходе 12-го часа видели новый взрыв, на этот раз близ него.
Около 12 ч. 30 м. ночи, пользуясь его ярко освещенной фок-мачтой, дальномером Барра и Струда определили расстояние — 50 кабельтовов. В трубу можно было хорошо видеть докрасна раскаленный борт с рядом ослепительно ярких точек — очевидно иллюминаторы, через которые вырывалось пламя, бушевавшее внутри. Горящий корабль не шел прямо, а дергался вправо и влево, поворачиваясь к нам то лагом, то носом, то кормой. Моряку было понятно, что это незримые во тьме спутники и товарищи пытаются взять его на буксир... В начале 2-го часа ночи эти попытки по-видимому увенчались успехом: он медленно пошел влево, т.-е. к северу, и в 1 ч. 45 мин. скрылся в направлении к Талиенвану. Батареи и сторожевые суда безмолвствовали...
На мостике "Дианы" шел оживленный обмен догадок и предположений: какой драмы мы были невольными свидетелями?.. За последние дни китайцы упорно доносили о новой, подготовляемой японцами, отчаянной попытке запереть эскадру в П.-Артуре. Говорили, что теперь брандеры-заградители придут не поодиночке, а группами по четыре, снайтовившись борт-о-борт цепными канатами. Не они ли это наткнулись на минные банки, которые в предыдущие ночи усердно набрасывались нашими миноносцами?.. Но пожар? — Несчастье, неосторожность... Во всяком случае ясно было, что в эту ночь японцам "не повезло".
Ночью батареи сухопутного фронта изредка постреливали, а 26 июля с 7 час. 45 м. утра возобновилась бомбардировка города и порта с суши. Канонерки и миноносцы были высланы на внешний рейд, где усиленно работал тралящий караван.
В 9 ч. утра удачный снаряд неприятеля зажег сарай, в котором находились так называемые "расходные" цистерны с машинным маслом (в ю.-з. углу Восточного бассейна). Хорошо, что не угодило в самый склад смазочных материалов, бывший рядом. Яркое пламя, увенчанное гигантским облаком густого черного дыма, служило японцам прекрасной точкой прицеливания, и на него они направили всю силу своего огня. Только в этот день им не было удачи. Точно зная направление, они немного ошиблись расстоянием и в течение нескольких часов упорно сыпали снаряды на северный, совершенно пустой и безлюдный склон Золотой горы.
Портовые и судовые команды, работавшие на пожаре, не понесли никакого урона.
Главный склад удалось отстоять, а огненную реку горящего масла из расходных цистерн отвести тут же прокопанной канавой в ложбину, где оно частью сгорало, частью было потушено, т.-е. засыпано землей.
К полудню прекратился пожар, а к 1 ч. дня внезапно прекратилась и бомбардировка.
"Пересвету" сигналом было объявлено "особенное удовольствие адмирала". Как сообщали, именно ему посчастливилось наконец "нащупать" и заставить замолчать "проклятую батарейку".
После полудня и особенно к вечеру жаркий бой разыгрался в правом центре. Слабый ветерок, чуть тянувший от N, доносил временами сквозь гул канонады рокот пулеметов и треск ружейной стрельбы. С 10 до 10 ч. 30 мин. вечера наступил как бы период затишья, а затем борьба возобновилась и продолжалась до полуночи с особенной силой. По отрывочным известиям с берега — это дрались за обладание Дагушаном, который несколько раз переходил из рук в руки. В результате, на время, он оказался ничьим. Мы его очистили, а японцы не могли на нем утвердиться, так как всю ночь мортирная батарея Золотой горы — регулярно каждые полчаса — бросала на его вершину свою 11-дюймовую бомбу. При таких условиях не только что-нибудь строить, но и просто существовать там было совершенно невозможно.
27 июля с 8 ч. утра "проклятая батарейка", видимо оправившись и переменив место, опять начала бомбардировку. Огонь ее был по преимуществу направлен на броненосцы, стоявшие в Западном бассейне. Некоторым попало, хотя несерьезно. Опять не повезло "Ретвизану". У его борта стояла баржа с двумя 6-дюймовками, возвращенными с батарей сухопутного фронта. Снаряд угодил прямо в баржу и утопил ее вместе с орудиями. Сам броненосец получил подводную пробоину, по счастью, не опасную, но все же доставившую ему лишний груз в 400 тонн воды, груз, в виду предстоящего выхода в море и решительного боя, весьма неприятный. Были попадания в башни и казематы. Трое убитых и несколько раненых, в том числе командир (легко). Бомбардировка и ответная стрельба продолжались весь день. Поздно вечером завязалось горячее дело на правом фланге, но ненадолго. Суда эскадры спешно грузились углем и пополняли запасы. Уже двое суток, как японцы не появлялись со стороны моря и не приходили забрасывать внешний рейд минами.
Ночь на 28 июля была тихая, жаркая (21° К.), но не душная благодаря слабому ветерку, тянувшему с севера. Закончив необходимые приготовления к выходу в море, все крепко спали, набираясь сил на завтрашний день.
С какими чувствами встретили на эскадре зарю 28 июля, — не знаю и не берусь догадываться, так как за последние дни суда почти не имели сообщения между собою. Что касается настроения, господствовавшего собственно на "Диане", — затрудняюсь точно его формулировать. Не было ни того задора, который характеризовал собою кратковременный "Макаровский" период, ни жажды мести, охватившей всех в первый момент после гибели "Петропавловска", ни азарта, вызванного опьянением негаданной удачей 2 мая, ни радостной решимости, с которой 10 июня был встречен сигнал о выходе в море, — все это уж было однажды пережито и хотя оставило в душе каждого глубокий след — повториться не могло... Эти хорошо обстрелянные люди, десятки раз видевшие смерть лицом к лицу, готовились к бою, как к тяжелой, ответственной работе.
"Итак, решено: завтра утром идем в море. Смертный бой. Благослови, Господи! — О себе, кажется, мало думают. Надо послужить".
Эти строки я занес в свой дневник, уже ложась спать, накануне выхода.
Был еще оттенок в настроении личного состава, о котором умолчать не могу, это — чувство удовлетворения, сознания конца глухого разлада, существовавшего между "начальством", с его намерениями, и массами, с их желаниями и надеждами.
За последние три дня бомбардировки с суши не раз приходилось слышать почти злорадные замечания:
— Небось, теперь поймут, что артурские бассейны — могила эскадры!
— Могила еще ничего! — подавали реплику наиболее озлобленные. — А вот если кратковременная смерть и затем радостное воскресение под японским флагом! — Вот это уж хуже!..
Известие о предстоящем выходе в море вызвало не энтузиазм, а... вздох облегчения. Необходимость этого выхода была до такой степени очевидна, массы были так проникнуты этим сознанием, что упорство "начальства" порождало среди наиболее горячих голов самые ужасные подозрения... Иногда казалось, подобно тому, как рассказывали про первые моменты после внезапной атаки 26 января, что вот-вот но эскадре пронесется зловещий крик — "Измена! Начальство нас продало!.." — А что было бы дальше?..
Чуть забрезжил свет, начался выход эскадры. "Диана", стоявшая на сторожевом посту, пропустив всех мимо себя, тронулась последней в 8 ч. 30 м. утра.
"Совсем тихо — и погода, и на позициях", — записано в моем дневнике.
На востоке, в утренней дымке, смутно виднелись "Сикисима", "Кассуга", "Ниссин" и отряд старых крейсеров ("Мацусима", "Ицукусима" и "Хасидате"), который начал поспешно отходить к NО.
В 8 ч. 50 м. утра с "Цесаревича" сигнал — "Приготовиться к бою", — а в 9 ч. новый — "ФЛОТ ИЗВЕЩАЕТСЯ, ЧТО ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР ПРИКАЗАЛ ИДТИ ВО ВЛАДИВОСТОК".
Этот сигнал был встречен у нас с нескрываемым одобрением.
— Давно бы так! — Молодчина Витгефт! — Нет отступлению!...
Чтобы, по мере возможности, ввести неприятеля в заблуждение, тралящий караван, очищавший нам дорогу в течение предшествовавших дней, проложил ее по новому направлению, не имевшему ничего общего с нашим курсом 10 июня. Теперь, прямо с рейда, мы пошли почти вдоль восточного берега Ляо-ти-шана и вышли на чистую воду через собственные минные заграждения, окружавшие мыс с маяком.
В 10 ч. 30 м. отпустили тралящий караван, который пошел в Артур под охраной канонерок и второго отряда миноносцев. Командовавший ими младший флагман поднял сигнал, к сожалению у меня не записанный. Сколько помнится — "Бог в помощь! Прощайте!"
Когда "Отважный" с этим сигналом проходил мимо нас, все высыпали наверх, махали фуражками... У каждого на сердце была та же мысль — "прощайте". Разве не было бы дерзостью сказать — "до свиданья"...
Шли в боевом порядке: впереди "Новик" с первым отрядом миноносцев, затем броненосцы с "Цесаревичем" в голове, наконец крейсера, среди которых (увы!) не хватало "Баяна".
Только что отпустили тралящий караван, как, по-видимому, что-то приключилось с машинами "Цесаревича" *, так как оттуда был сигнал: "Иметь 8 узлов хода".
*) Там, в этом отношении, всегда было неладно. Завод “Forges et Chantiers de la
Mideterranee” сам признал свою ошибку в проектировании машин, сделал и выслал в Артур новые эксцентрики для броненосца, но, на несчастье, началась война, и посылка успела добраться только до Шанхая, где и застряла.
Это — при прорыве блокады!.. В виду неприятеля!...
Погода благоприятствовала. С востока и с северо-востока находил легкий, низовой туман. Артур вовсе скрылся из виду; ближний берег чуть обрисовывался во мгле.
В 11 ч. 5 м. "Диана", поворотом которой (в качестве концевого корабля) заканчивался поворот всей эскадры, легла на курс SO 50°, в кильватер головному.
Туман стлался вдоль берега, а в сторону открытого моря видимость была довольно сносная.
В 11 ч. 30 м. утра несколько правее нашего курса, очень далеко, обрисовались силуэты 1 броненосного и 3 легких крейсеров, а левее — какие-то большие корабли, предшествуемые отрядами миноносцев.
В 11 ч. 35 м. правые уходят на SW, а те, что были влево, как будто идут на соединение с ними.
Наши, по-видимому, увеличили ход, так как мы, чтобы не отставать, должны были держать 10 узлов.
В 11 ч. 50 м. на "Цесаревиче" подняли флаг К, что означает — "Не могу управляться" — явно опять какое-то повреждение. Все застопорили машины. Ждали, когда исправят... Тем временем японские отряды спешили выполнить свой маневр соединения...
В 12 ч. дня (наконец-то!) сигнал — "Иметь 13 узлов"... Пошли, но ненадолго: в 12 ч. 20 м. "Победа", подняв флаг “К”, вышла из строя... Опять задержка... А неприятель уже соединился, построился, и в 12 ч. 22 м. раздались первые выстрелы с наших головных броненосцев, двигавшихся черепашьим ходом...
— Боевая эскадра! Цвет русского флота!.. — сжимая кулаки, задыхаясь от бешенства, не говорил, а рычал мой сосед на мостике "Дианы"...
И смел ли я остановить его? сказать ему: "Молчите! Ваше дело — исполнить свой долг!.." — А если бы он ответил мне: — "Те, кто создали эту эскадру, исполнили свой долг?.."
Да, нет!.. Что говорить!... — У меня и в мыслях не было его останавливать... У меня, у самого, к горлу подступали слезы бессильной ярости...
В 12 ч. 30 м. "Цесаревич", последнее время все более и более склонявшийся к востоку, вдруг круто, на 4R., повернул вправо. Оказывается, неприятельские миноносцы, сновавшие туда и сюда, далеко впереди, на курсе эскадры, возбудили его подозрение, и, как выяснилось, не напрасно. Не брезгая никаким, хотя бы самым малым, шансом, они набрасывали нам по дороге плавающие мины заграждения (без якорей). Поворот "Цесаревича" избавил эскадру от опасности непосредственного прохождения через эту плавучую минную банку, но мы все же прошли от нее довольно близко, почти вплотную. С "Новика" (очевидно по приказанию адмирала), державшегося на месте и пропускавшего мимо себя всю колонну, беспрерывно семафорили: "Остерегайтесь плавающих мин!" — Две такие прошли у нас по левому борту, невдалеке. (Вернее — мы прошли мимо них).
Обогнув минную банку, снова легли на старый курс.
В 12 ч. 50 м. главные силы неприятеля ("Миказа", "Сикисима", "Фудзи", "Асахи", "Кассуга" и "Ниссин"), которые около 20 минут держали курс почти параллельно нашим, ведя редкую перестрелку на дальней дистанции (40-50 каб.), повернули все вдруг на 16 R. и, сблизившись до 30 каб., разошлись с нами на контргалсах.
Это был горячий момент! Особенно, когда японская колонна круто повернула "под хвост" нашей и, недостижимая для пушек наших броненосцев, всею силою своего огня обрушилась продольно на три концевые крейсера...
Морской устав не указывает старшему офицеру определенного места в бою, по смыслу же выходит, что он должен быть везде, где его присутствие потребуется. На "Диане", применительно к местным условиям, решено было, что я буду находиться на верхнем переднем мостике, где меня можно увидеть с любого пункта верхней палубы, а значит и позвать меня, в случае надобности, и откуда сам я буду видеть почти весь крейсер, каждое попадание в него неприятельского снаряда, а значит даже и без зова могу поспешить к месту, потерпевшему поражение. Нельзя не признать, что обсервационный пункт был выбран удачно. Я видел все... Вокруг концевых крейсеров море словно кипело. Мы, конечно, бешено отстреливались. Беспрерывный гул выстрелов собственных орудий, лязг рвущихся снарядов неприятеля, столбы дыма, гигантские взметы водяных брызг... Какой беспорядок! Какой хаос!.. И вместе с тем — какая... дух захватывающая красота стихийной мощи!... Даже крик — "носилки" — даже кровь, струившаяся по палубе, — не в силах были нарушить этих чар, казались маленькой, неизбежной подробностью... Как поразительно ясно работает мысль в такие минуты! Как все и все понимают с полуслова, по одному намеку, по жесту...
На "Аскольде" только мелькнули флаги “Б” и “Л”*, а крейсера тотчас же дали самый полный ход и, веером, рассыпались влево, сразу уйдя со своей невыгодной позиции под расстрелом и получив возможность действовать почти всем бортом.
*) Б — больше ход. Л — держать левее.
Хотел бы я видеть, сколько сложных сигналов требовалось бы сделать в мирное время, на маневрах, для выполнения такого перестроения, сколько бы времени оно заняло и какая каша получилась бы в результате?..
Счастье благоприятствовало, или японцы плохо стреляли, но, в общем, нам довезло: "Диана", шедшая концевой, вовсе не получила ни одного снаряда полностью и, даже, хотя борт, шлюпки, разные надстройки, вентиляторы, трубы, мачты были испещрены мелкими пробоинами от осколков, — раненых у нас было только двое; правда, я видел, как на "Аскольде" добрый снаряд угодил в переднюю дымовую трубу, а на "Палладе" —в гребной катер правого борта, но и там (как сейчас же выяснилось дружескими справками по семафору) серьезных потерь и повреждений не было.
По-видимому, эта первая схватка закончилась в нашу пользу. Японцы, пройдя у нас "под хвостом", опять повернули к югу и шли правее и сзади нас, поддерживая редкий огонь с дальней дистанции, на который могли отвечать только броненосцы.
В 1 ч. 30 м. у нас пробили "дробь" и команде разрешено было пить послеполуденный чай, не отходя от орудий.
На палубе стоял оживленный говор, смех, шутки, "крылатые слова..." Но не без некоторого, особого оттенка.
— Заснуть, что ли, пока не застукали? — острил молодой матрос, примащиваясь поудобнее и прикрываясь брезентом от палящих лучей солнца.
— А ты не болтай зря! "Она" все слышит! — сурово оборвал его старший товарищ...
Маленькая, но характерная подробность: обходя батареи, я поздравил с Георгием комендора XV орудия Малахова, который, будучи ранен, после перевязки немедленно вернулся к своей пушке и продолжал исполнять свои обязанности.
Странно было видеть, как этот человек, только что смело глядевший в лицо смерти, вдруг потупил вспыхнувшие радостью глаза и, не то смущенно, не то недоверчиво, промолвил: — "Это... уж как начальство"...
Я даже рассердился.
— Какое начальство? Пойми ты, рыбья голова, что по статуту заслужил! Тут ни командир, ни я — ничего не смеем! Начальство не даст — до самого Царя дойти можешь! По закону требовать!..
Кругом все примолкли, поглядывая не то с любопытством, не то с недоверием... Кажется, они впервые услышали, что закон выше воли начальства... Я поспешно прошел дальше, сам недоумевая, что сделал неожиданно вырвавшейся фразой: поддержал или подорвал дисциплину?..
Около 3 час. дня легли курсом SO 62°. Крейсера дергались левее броненосцев, в расстоянии от них 15-20 кабельтовов, вне сферы действия случайных перелетов неприятельских снарядов. Шли средним ходом, а иногда, чтобы не обгонять главные силы, вынуждены были давать даже малый.
В начале 4 часа пополудни стрельба прекратилась вовсе. Главные силы японцев, держась позади нашего правого траверза, удалились на такую дистанцию, что над горизонтом были видны только их трубы, мостики и возвышенные надстройки. Что это значило? Может быть они исправляли полученные повреждения?.. Во всяком случае мы, при 12-13 узлах, заметно уходили вперед. Дорога была свободна... Если бы только наши броненосцы могли развить на деле ту скорость, которая значилась за ними по данным справочной книжки.
По сигналу с "Цесаревича" команде дали ужинать.
Наша колонна сблизилась с колонной броненосцев. Начались переговоры флажками (ручной семафор). Спрашивала соседей и приятелей: что и как? Ответы получались утешительные.
— Кажется, посчастливилось!.. — не удержался, было, один из самых молодых...
Но его сейчас же резко остановили: моряки еще суевернее охотников и пуще всего боятся "сглазу".
Между тем японцы, оправившись и сделав свои дела (какие? — кто их знает...), опять начали нагонять нас.
В 4 ч. 15 м. расстояние было 51 кабельтовов.
В 4 ч. 40 м. — 47 кабельтовов.
В 4 ч. 45 м. вновь завязался бой.
Так как крейсера оказались в области перелетов, им было приказано отойти от броненосцев на прежнюю дистанцию 20 кабельтовов. Мы повернули "все вдруг" на 4 R влево, а затем, удалившись на указанное расстояние, опять легли на эскадренный курc и в течение 1? часа были только свидетелями боя, не принимая в нем непосредственного участия.
Японские крейсера, не только старые, но и три "собачки"*, и два броненосных (как казалось "Асама" и "Якумо") тоже держались в стороне, словно выжидая исхода поединка главных сил. Старые с "Чин-Йеном" во главе смутно виднелись на N, а остальные на SW.
*) «Иосино» к этому времени уже не существовал.
По-моему, за весь день это был промежуток времени самый тяжелый: сложа руки, смотреть, как другие дерутся!..
Надо заметить, что японские снаряды при разрыве давали целые облака дыма — зеленовато-бурого или черного. Каждое их попадание не только было отчетливо видно, но в первый момент производило впечатление какой-то катастрофы. Наоборот — только в бинокль, да и то с большим трудом, можно было различить легкое прозрачное облачко, которым сопровождался разрыв нашего, удачно попавшего, снаряда, снаряженного пироксилином или бездымным порохом.
Это обстоятельство особенно удручающе действовало на массу команды, мало знакомой с техникой артиллерийского дела.
— Наших-то как жарят!... Они хоть бы что!.. Словно заговоренные!.. Отступилась Царица Небесная!... — то тут, то там слышались скорбные замечания.
Все бинокли, все зрительные трубы были пущены в оборот; всем наблюдателям было приказано о всяком замеченном попадании наших снарядов в японские корабли сообщать громко, во всеуслышанье...
— Нечего на своих-то глаза таращить! Без потерь нельзя! На то и война! Ты на "него" смотри! "Ему" тоже круто приходится! Чья возьмет — воля Божия! — говорил я, обходя батареи.
Однако настроение становилось все более и более мрачным... Не скажу, чтобы оно грозило паникой. Нет. До этого было далеко. Люди были хорошо обстреляны, полны решимости драться до последнего. Чувствовалось только, что все они поглощены тревожной думой: "Выдержат ли наши?.." — Сомнение... А в бою сомнение — это уж нехорошо.
Между тем, непрерывно наблюдая за боем в бинокль Цейса, оценивая достоинство стрельбы по перелетам и недолетам, я не мог не признать, что наши комендоры действовали во всяком случае не хуже японских. Мне казалось даже, что наша стрельба выдержаннее и строже корректируется, а при таких условиях, особенно принимая во внимание возможность возобновления боя на завтра, — на нашей стороне было преимущество в сохранении боевых припасов. Мне казалось, что иногда японцы слишком горячатся, что они просто "зря бросают снаряды"...
По мере развития боя, сопровождавшегося уменьшением дистанции, конечно не могло не сказаться одно весьма важное преимущество неприятеля — полное наличие его средней и мелкой артиллерии, тогда как у нас добрая треть 6-дюймовок, 75-миллиметровых и вся мелочь остались на сухопутном фронте Порт-Артура.
Еще, чего нельзя отрицать, счастье, удача — были на их стороне...
Наибольшую силу своего огня они, разумеется, сосредоточили на флагманских броненосцах.
Немало снарядов угодило в трубы "Цесаревича" (эти попадания были особенно хорошо видны).
В 5 ч. 6 м. у "Пересвета" была сбита грот-стеньга почти на половине высоты, а в 5 ч. 8 м. у него же сбита верхушка фор-стеньги*... Повреждение ничтожное, но всем видимое. Снаряд, сбивший верхушку стеньги, это был конечно чудовищный перелет, совсем плохой выстрел... Плохой, но счастливый...
*) Читатели увидят впоследствии, какую роковую роль сыграли эти сбитые стеньги, лишившие
«Пересвета» возможности делать сигналы.
Около того же времени на "Полтаве" перебило найтовы, стоймя поставленной между трубами, стрелы для подъема шлюпок, и она с грохотом рухнула на левый борт... Тоже пустяки. Даже повреждением назвать нельзя, так как при подъеме шлюпок стрела нарочно ставится в такое положение. А со стороны — впечатленье громадное...
В 5 ч. 50 м. вечера "Цесаревич" неожиданно круто бросился влево и так накренился*, что по крейсеру пронесся крик, напомнивший мне момент гибели "Петропавловска"... Казалось, он переворачивается...
*) Крен получился оттого, что японский снаряд, удачно попавший в самую боевую рубку, все в ней разрушил, всех перебил, причем никем не управляемый и к толу же поврежденный рулевой привод положил руль «на-борт», а от впезапного положения руля «на-борт» броненосец получал крен до 12°.
По счастью, это только казалось... На несколько мгновений я, да кажется и вей окружающие, забыли и о себе, и о "Диане"... Вся жизнь, все силы души перешли в зрение, были прикованы к наблюдению за тем, что происходило в среде броненосного отряда.
"Ретвизан", первоначально последовавший за "Цесаревичем", тотчас же увидел, что это случайный выход из строя из-за повреждения, и повернул обратно не только на старый курс, но даже на сближение с японцами. Казалось, он хочет таранить неприятеля.
"Победа" — осталась на прежнем курсе. "Цесаревич", описывая крутую циркуляцию влево, прорезал строй между "Пересветом" и "Севастополем", словно разделяя последнее намерение "Ретвизана" и собираясь таранить. "Севастополь", избегая столкновения с ним, также повернул к югу. К югу же повернул и "Пересвет", видимо еще не решивший, как действует флагманский корабль — сознательно или лишившись способности управляться?.. "Полтава" — шла старым курсом.
Одно время казалось, что готовится решительный удар. В моей книжки записано: "6 ч. 5 м. наши броненосцы строем фронта идут на неприятеля"... но зачеркнуто, и дальше — "Нет. Кажется ложатся старым курсом и строем. Порядок — Ретвизан, Победа, Пересвет, Севастополь, Цесаревич, Полтава"... тоже зачеркнуто и поперек написано — "Ошибка. Никакого строя. В беспорядке".
Первая запись соответствовала обстоятельствам, сопровождавшим внезапный выход Цесаревича" из строя; вторая — тому моменту, когда он, управляясь машинами, пытался занять место в строй между "Севастополем" и "Полтавой", которая шла концевой и сильно оттянула, а третья — моменту полного расстройства, когда никто не знал, кто командует эскадрой и куда ведет ее...
Затем броненосцы начали разновременно и беспорядочно ворочать на обратный курс.
У меня записано: "6 ч. 10 м. наши броненосцы идут на NW... 6 ч. 20 м. идем нестройно куда-то на W... Разобрали сигнал "Цесаревича" — "Адмирал передает начальство..."
Никаких других сигналов мы не видели*, совершенно терялись в догадках о том, что предполагается предпринять, а главное — кто принял начальство?... Несомненным являлось только, что адмирал В. К. Витгефт, и его непосредственный заместитель в бою — начальник штаба к.-адм. Матусевич — оба выведены из строя, но жив ли следующий по старшинству к.-адм. князь Ухтомский?.. Правда, на "Пересвете" стеньги были сбиты, но разве нельзя было поднять адмиральский флаг на их обломках, на марсах, на трубе, вообще на каком-нибудь примет-ном месте?.. Если нет флага — вероятно, нет и флагмана!... А тогда командующим эскадрой оказывался начальник отряда крейсеров, к.-адм. Рейценштейн... тогда броненосцы идут либо без всякого начальства, либо их ведет временно, до соединения с крейсерами, старший из командиров...
*) Из-за сбитых стенег, к.-а, князь Ухтомский вынужден был поднять сигнал — «Следовать за мной» — на поручне мостика. Даже ближайшие соседи не сразу его заметили, что и было главной причиной замешательства.
Прошу читателей извинить несвязность моего изложения, Я хочу держаться возможно ближе к тексту тех отрывочных заметок, которые я заносил в мою записную книжку в самый момент совершавшихся событий. Эти заметки кажутся мне особенно ценными тем, что они не воспоминания, а как бы моментальные снимки действительности...
Когда "Цесаревич" неожиданно бросился влево, "Аскольд" (флагманский крейсер) тоже круто повернул к северу, но, как только выяснилось, что это не маневр, а выход из строя, как только стало очевидным, что броненосный отряд пришел в расстройство, которым может воспользоваться неприятель, — контр-адмирал Рейценштейн, решительно повел свои крейсера на соединение с броненосцами. Мы все сразу поняли его мысль: принять непосредственное участие в бою, хотя и слабыми, но свежими силами поддержать броненосцы, дать им время оправиться...
Они, шли куда-то на NW нестройной кучей, обгоняя друг друга, отстреливаясь так беспорядочно, что иные снаряды ложились близ нас, спешивших к ним на выручку...
А под кормой у них проходили, склоняясь к NO, главные силы неприятеля — кильватерная колонна из шести броненосных кораблей, на тесных, ровных интервалах, словно не в бою, а на маневрах...
"Так ли? Не обманывает ли расстояние? Может быть они потерпели не меньше наших? Может быть двух-трех удачных выстрелов с нашей стороны было бы достаточно, чтобы их привести в расстройство, их заставить покинуть поле сражения? Почему они уходят? Почему не пробуют добить, разгромить отступающего врага? Не могут? Не смеют?.."
Эти отрывочные мысли назойливо лезли в голову, но я гнал их... упорно гнал. Какой-то туман стоял перед глазами, и сердце было полно одним желанием — скорее подойти, скорее открыть огонь, чтобы грохотом собственных орудий заглушить это ужасное сознание, в горячки боя забыть это страшное слово — РАЗБИТЫ, ОТСТУПАЕМ...
Тяжело вспоминать... Но надо говорить по порядку. Ведь тогда я же записывал все с указанием часов и минут...
Около 7 ч. вечера мы примкнули справа к броненосному отряду, который как будто пытался выстроиться в линию кильватера. Головным шел "Ретвизан". Опять тот же вопрос: Кто ведет? Кто командует эскадрой?..
На "Аскольде" был поднят сигнал — "Быть в строе кильватера" — без позывных.
К кому относился этот сигнал? К нам ли только (крейсерам), или же, нигде не видя флага, наш флагман вступал в командование всей эскадрой и делал сигнал общим?
Судя по тому, что "Аскольд", не ожидая, пока примкнут к нему другие два крейсера, дал полный ход и обгонял эскадру, как бы желая выйти под нос "Ретвизану" и стать головным — скорее можно было предположить последнее. Вероятно так же думал и командир "Паллады", которая не только не увеличила хода, чтобы следовать за "Аскольдом", но даже уменьшила его с явным намерением пропустить эскадру мимо себя и вступить на свое место по диспозиции — в кильватер концевому броненосцу. Наше место в строе было в кильватер "Палладе". С нетерпением ждали дальнейших распоряжений...
Выйдя под нос "Ретвизану", "Аскольд", опять без позывных, сделал сигнал — "Следовать за мной" — и начал круто ворочать влево. Мы поняли этот сигнал и этот маневр, как намерение повернуть эскадру в море, снова повести ее на неприятеля, видимо уже не искавшего боя...
На мостике "Дианы" послышались радостные восклицания, приветствовавшие смелое решение, но радость была непродолжительна и тотчас же сменилась недоумением и тревогой... " Ретвизан" продолжал идти прежним курсом; броненосцы не последовали за "Аскольдом", а сам он, работая полным ходом, с тем же сигналом на мачте, словно летучий голландец, пронесся мимо, расходясь с эскадрой на контргалсах и направляясь к югу...
— Ну, значит, не он командует эскадрой! — воскликнул командир. — Но мы-то должны идти за ним! Обогнать броненосцы и повернуть у них под носом, как это сделал "Аскольд", нам, с нашей скоростью, было бы слишком долго, а потому командир, ни минуты не колеблясь, решил прорезать их нестройную толпу.
Несмотря на тяжесть переживаемого момента, я не мог не любоваться спокойствием и уверенностью, с которыми он выполнил этот рискованный маневр.
Однако, первый момент недоумения, когда броненосцы не пошли за "Аскольдом", затем прорезывание строя, — все это заняло время — добрых 10-15 минут — и, выйдя на чистую воду, мы увидели нашего флагмана далеко на юге, скрывающегося за горизонтом в перестрелке с неприятельскими крейсерами...
Командир сохранял по внешности полную невозмутимость и, только нервно пощипывал бородку.
— Ну, как я буду "следовать за ним" с нашими 17 узлами! — проговорил он сквозь зубы и, вдруг, махнув рукой, резко скомандовал: — Право руля!
"Диана" круто повернула влево и вступила в кильватер "Палладе", которая даже и не попыталась следовать за "Аскольдом". *
*) Придя в Шанхай, в.-ад. Рейценштейн доносил по телеграфу, что, сделав сигнал «следовать за мной», развил скорость 20, а затем 22 узла, и с тех пор «Паллады» и «Дианы» не видал.
Немудрено!
В 7 час. 20 мин. мы были атакованы с севера отрядом "Чин—Иен", "Мацусима", "Ицукусима" и "Хасидате"; с востока подошли отделившиеся от главных сил "Касуга" и "Ниссин", а с юга насели "собачки".
Ну, для этой компании мы были еще достаточно сильны. Добить нас им не удалось, и после короткого жаркого боя — на дистанции не свыше 20 кабельтовов — неприятель поспешно ретировался.
В этой схватки "Диане" не посчастливилось.
Я стоял на моем обсервационном пункте, на верхнем мостики, когда увидел поднявшийся на правом шкафуте гигантский столб черного дыма и тотчас же поспешил к месту происшествия.
Оказалось, что снаряд угодил в стрелу Темперлея, лежавшую на дымовом кожухе, разбил ее, изрешетил осколками ближайшие вентиляторы, дымовую трубу, самый кожух, палубу, перебил отросток трубы пожарной помпы (это было на пользу) и вывел из строя 17 человек — 5 убитых на месте, в том числе (мичман Кондратьев) и 12 раненых*.
*) На другой день среди обломков мы нашли донышко этого снаряда с маркой 18sm. — Очевидно, был получен с «Касуги» или «Ниссина», которые одни имели такую артиллерию.
Не могу, — при этом случае, не похвастать постановкой службы на крейсере. Несмотря на всю поспешность, с которой я спускался с верхнего мостика и бежал по палубе, к моменту моего прибытия все уже было сделано. Я увидел только последние, скрывающиеся в офицерский люк, носилки; убылые номера орудийной прислуги уже были заменены людьми с левого (не стрелявшего) борта; пушки, счастливо не получившие никаких повреждения, поддерживали энергичный огонь, а мичман Щ., за смертью Кондратьева вступивший в командование средней батареей, сердито размахивал грязной щеткой для подметания палубы и этим грозным оружием гнал, на левый борт, под прикрытие от осколков, излишних добровольцев, стремившихся заменить убитых и раненых, чтобы принять личное участие в бою... — Лишние, прочь! — скомандовал я, бросаясь к нему на подмогу.
И перед окриком "старшого" наши молодцы, только что добивавшиеся права стать со смертью лицом к лицу, поспешно и послушно разошлись по своим местам.
Ничего не пришлось ни указывать, ни приказывать, а только одобрить то, что уже было сделано, после чего я пошел в боевую рубку доложить командиру о результате попадания, но едва ступил на нижний мостик, где помещалась броневая рубка, как из нее до меня долетали слова доклада (кажется, говорил мичман С.) — "подводная, под лазаретом"... — и резкий голос командира: — "Доложите старшему офицеру!.. Скорее!..."
— Есть! Слышу! — крикнул я, что было мочи, в просвет между броней и крышей рубки и, почти скатившись с трапа, побежал на ют.
— Палубный дивизион!* за мной!
*) По старой терминологии «палубным дивизионом» называлось небольшое число людей с боцманом во главе, находившихся в распоряжении старшего офицера и во время боя занимавшихся тушением мелких пожаров, исправлением незначительных повреждений. В Порт-Артуре при Макарове эти «дивизионы» были значительно усилены, снабжены всеми необходимыми средствами для заделке пробоин и специально обучались этому делу. В состав их входили наиболее опытные и расторопные люди, как-то: боцмана, лучшие унтер-офицеры и марсовые, а также специалисты и мастеровые — водолазы, плотники, парусники, слесаря, кузнецы и т. п. Название осталось старое.
— Здесь! Здесь! Все — тут! — отозвался старший боцман.
Чтобы не утруждать читателей передачей различных догадок и предположений, которые во время боя и тотчас после него высказывались по поводу характера и размеров подводной пробоины, полученной "Дианой", — позволю себе забежать вперед и вкратце изложить то, что выяснилось по вводе крейсера в док для исправления.
10-дюймовый снаряд попал в подводную часть крейсера с правой стороны под очень острым углом в направлении от носа к корме и сверху вниз, как раз в пространстве между скатом броневой палубы и обыкновенной железной палубой, служившей полом аптеки, лазарета и судовой канцелярии. Снаряд как бы разорвал борт продольной щелью, длина которой была около 18 фут, а наибольшая высота достигала 6 фут. Благодаря тому, что удар пришелся продольно, вся сила его израсходовалась на разрушение борта. Броневая палуба дала только небольшую течь, а главное — не была разрушена легкая железная палуба, находившаяся выше броневой. Эта палуба спасла крейсер, воспрепятствовав воде немедленно хлынуть во внутренние его помещения. Правда, она не могла бы долгое время сопротивляться напору извне; ее тотчас же начало выпучивать, рвать по швам. Но это был выигрыш драгоценных минут, в течение которых мы успели ее подкрепить, зажать под порами, словом — локализировать вторжение в недра корабля самого грозного его врага — забортной воды!
Первое, что я увидел, сбежав вниз, это — раненных и больных, которых доктор, фельдшера и санитары выносили и, выводили из угрожаемых помещений. Опасность была слишком очевидна. Метлахские плитки, которыми была выстлана палуба в лазарете и в аптеке, с треском отскакивали со своих мест, а из-под них с шипом и свистом вырывались струйки воды. Каждое мгновение швы могли окончательно разойтись и палуба вскрыться. Трюмный старшина, заведовавший кормовым отсеком, и его подручные тотчас вслед за ударом снаряда уже начали ставить подпоры. Им помогали некоторые из числа легко раненых. С прибытием дивизиона работа закипала.
Надо ли говорить о том, как работали? с каким искусством, с какой силой сыпались удары тяжелых молотов на клинья, которыми крепились подпоры? Ведь эти клинья, зажимавшие расходившиеся швы палубы, удерживали само море, мощному напору которого не могли противостоять надорванные железные заклепки. Борьба шла на жизнь и на смерть. Двери в непроницаемых переборках были задраены; выхода наверх не было; победи море — мы были бы первыми его жертвами... Сильно мешала правая кормовая 6-дюймовка, находившаяся прямо над нами. От ее выстрелов палубы так сильно вибрировали, что клинья сдвигались со своих мест, часто самые подпоры грозили рухнуть, и их приходилось поддерживать с боков раскосинами. А чуть где ослабевало крепление — тотчас же появлялась вода. — "Хоть бы подбили эту проклятую пушку!" — мелькнуло в голове преступное пожелание... и вдруг — она замолкла... Дело пошло быстрее. Мы одолели.
— Теперь уж не пустим! — торжествующе воскликнул трюмный старшина, топая ногой по палубе.
— Наша взяла! — подтвердил боцман.
— Ну, вы не сглазьте! — остановил я их ликования. — Еще накликаете чего доброго!
Сколько времени мы работали? Под первым впечатлением мне показалось, что несколько секунд, но, оглянувшись на выполненную работу, припомнив различные ее эпизоды, я впал в другую крайность и решил, что прошло не менее получаса, а то и больше... Посмотрел на часы — они подмокли и остановились...
Лазарет, ванна, аптека, судовая канцелярия — представляли собою какую-то фантастическую колоннаду. Под ногами была железная палуба — плитки, ее покрывавшие, частью сами отскочившие, частью сорванные при работе обнажения швов, лежали беспорядочными кучами. Вода стояла по щиколотку, по прибыль ее успешно откачивали такими примитивными средствами, как ведра и брандспойты. Она только просачивалась через швы покоробленных листов, да через заклепки, частью надорванные, частью вовсе вылетевшие из гнезд. Такие дыры, если они были одиночные, просто заколачивали деревянными пробками, там же, где их был целый ряд, — клали подушку или матрас, сверху доску, а затем ставили подпору и зажимали, подгоняя клинья. Это были уж мелочи: не борьба с пробоиной, а прекращение течи. Поручив эту работу трюмному механику, приказав ему же затопить соответственные коффердамы левого борта для уничтожения крена, оглядев соседние отделения и опросив все ли благополучно? — я пошел наверх с докладом к командиру.
Выйдя на палубу, я случайно оказался как раз у правой кормовой 6-дюймовки и сразу понял, почему она так своевременно перестала стрелять: ее разряжали с дула, пытаясь вытолкнуть обратно снаряд, в горячке боя особенно энергично посланный на место и крепко севший в нарезы.
— Что такое?
— Некалиброванный попался, ваше высокоблагородие — почти со слезами выкрикнул комендор.
"Нет худа без добра!" — думал я, отходя прочь. — "Не случись этой дряни — вряд ли бы мы внизу справились..."
Мой доклад командиру, которого я нашел в боевой рубки, весь полный технических терминов и определений, был бы не только не интересен, но и непонятен большинству читателей, а потому я его опускаю.
Здесь я справился о времени. Было 7 ч. 40 м. вечера. Справился о курсе — NW 30°. Вышел на крыло мостика и огляделся. Шли нестройно. Не то — кильватер, не то — две колонны. Головным "Ретвизан", мы -концевыми, а впереди нас — "Паллада", — "Ретвизан" и еще кто-то, шедший за ним (не "Победа" ли?) провожали редким огнем неприятельские крейсера, поспешно уходившие на северо-восток.
Я вынул памятную книжку и при свете зари начал записывать...
— Окончательно! теперь уж — окончательно! — раздался неподалеку голос, звеневший негодованием.
Я обернулся. На мостике стояла группа офицеров. — Что такое? Что — "окончательно?" — спросил я.
— Окончательно возвращаемся в П.-Артур! Торжественно шествуем на погребение эскадры!...
— Тише! Команда слушает! — проговорил я вполголоса и затем громко: — Почему? Что за вздор? Пополним запасы, исправим повреждения и снова пойдем, в море! Разве не видите, как нерешительно действует неприятель? Им попало наверно не меньше нашего! Нам до Артура — 100 миль, а им до Сасебо — 500 с лишним!
(Надо ли сознаваться, что я сам не верил тому, что говорил? что это возвращение самому мне представлялось похоронной процессией?).
— Полноте! Полноте! — заговорили все вдруг, перебивая один другого. — Если повреждения незначительны — нечего возвращаться, а если значительны, то где ж их исправить в Артуре, да еще при бомбардировках с суши, когда, что ни день, то новые повреждения? — Да и дойдут ли еще?! — миноносцы так и лезут! — Что, миноносцы! — ведь идут напрямик и через наши и через японские минные банки — Не каждый раз Бог пронесет, как 10 июня! — Все — на Николу Угодника! — Запасы? — Да нам их не только не дадут, а еще и наши остатки отберут для крепости! — Нас-то уж ни в каком случае чинить не станут! — Просто перепишут всех в морскую пехоту! — Пушки снимут на батареи, а самый крейсер... — Крейсер — в виде бесплатной премии японцам при сдаче крепости! — Еще поплавает под японским флагом! — With compliments! — Ха-ха-ха!..
Смеялись нервно, говорили громко и резко, с явным намерением, чтобы слышал командир...
Он вышел из боевой рубки на крыло мостика. Вид, как всегда, невозмутимый, почти беспечный. Все стихло... Кругом воцарилось напряженное безмолвие.
— Покойный адмирал, — заговорил он, словно читая по книге, — показал сигналом, что ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР ПРИКАЗАЛ идти во Владивосток а наш флагман ушел на юг с сигналом "следовать за мной". Как только стемнеет, мы отделимся от эскадры и пойдем во Владивосток, если можем это сделать. Надо —маршрут, и надо спросить механиков, хватит ли угля...
Никто не посмел громко высказать своего одобрения, но оно чувствовалось.
Маршрут был тотчас же намечен: обогнуть Кельпарт с юга; располагать скоростью так, чтобы к восточной его оконечности подойти к закату солнца; тут дать самый полный ход и за ночь, кратчайшим путем проскочить Корейский пролив; если удастся — к рассвету будем в Японском море, вне вида берегов как Кореи, так и Цусимы; дальше, — идти во Владивосток, как Бог даст... Старший механик удостоверил, что на 12 часов самого полного хода и на остальной путь экономическим (10 узлов) ходом у него угля хватит, даже с запасом на всякий случай.
<< Назад Вперёд>>
