Глава одиннадцатая
От SO, именно в том направлении, куда нам следовало взять курс, — надвигались многочисленные отряды миноносцев.
На мостике составилось нечто вроде военного совета. Решили прорываться... на SO. На первый взгляд странное решение. На деле однако же оно себя оправдало. Мотивы были такие: японские миноносцы наверно не ожидают такого "трюка" и к нему не подготовлены; в темноте они легко могут принять "Диану" за "Якумо" и предположить, что крейсер послан с донесением в Японию; если же мы изберем другую дорогу и встретимся с крейсерами или броненосцами, то наше инкогнито будет немедленно раскрыто; завяжется ночной бой, и тут уж на нас бросится вся свора. Следующий вопрос был: как поступать со встречными миноносцами, по отношению к которым явится подозрение, что они нас опознали и собираются атаковать?.. Тут я сделал предложение, которое в первый момент вызвало общее недоумение и едва ли не заставило некоторых усомниться в моей правоспособности... Я предложил — ничего не предпринимать, так как, открыв прожектора, начав стрелять по какому-нибудь миноносцу, мы тем самым навлечем на себя атаку целой минной флотилии; между тем против массовой атаки — мы беспомощны; кормовые 6-дюймовки действовать не могут, так как грозят разрушением всей постройки, ограждающей пробоину, а тогда... словом про оборону с кормы и говорить нечего, а с борта — мы имеем по две 6-дюймовки и по десяти 75 мм — этого мало...
— Так что, если даже он мину выпустит, все-таки не светить и не стрелять!?
— Конечно! Ведь он может опознать крейсер только на самой близкой дистанции и тут, в течение нескольких секунд, должен на глаз определить все данные для установки прицела — наш курс, ход... Легко ли это! Какова вероятность попадания? Самая ничтожная... А после промаха когда еще он успеет развернуться, обогнать нас и снова пойти в атаку? Да и не найдет в темноте!.. А начните светить и стрелять — не только он найдет снова, а и еще десятки сбегутся со всех сторон!... Вот если ему посчастливится — мы конечно с нашей пробоиной не выдержим минного взрыва, потонем — тогда жарьте во всю! Хоть чем-нибудь досадить на прощанье!..
Командир решительно стал на сторону моего мнения и отдал соответственные приказания.
— Хотя, знаете ли, это совеем новый способ отражать минные атаки, — говорил он, посмеиваясь, — кажется мы первые его испробуем...
— И я убежден, что удастся!
— Поживем, — увидим... или если доживем, — увидим!
В начале 9-го часа "Диана" положила лево руля и, отделившись от эскадры, пошла намеченным курсом.
За нами увязался какой-то миноносец. Спросили – “Кто?” — Ответил — "Грозовой".
Это только способствовало осуществлению нашего плана. Всякий японец мог подумать: идет крейсер, похожий на "Якумо", и при нем миноносец, — ясно, что свой...
Около 9 ч. вечера мы вступили в область, густо усеянную отрядами минного флота неприятеля, и шли ею до 10 ч. 15 м., (последняя встреча). Ночь была безлунная, но не очень темная. По небу стлались не тучи, а легия, полупрозрачные облака, сквозь ровную пелену которых звезды давали достаточно мягкого, рассеянного света, чтобы привычным глазом заметить большой корабль на расстоянии 1—1? миль, а миноносец — на 5 — 6 кабельтовов. Конечно не "опознать", а только "заметить что-то".
За эти час с четвертью мы "заметили" на своем пути 19 силуэтов, в которых имели основание подозревать неприятельские миноносцы. Всякий раз, обнаружив такое видение, мы круто меняли курс, стараясь не сближаться на дистанцию, достаточную для "опознания". Из 19 случаев это удалось 13. Только 6 миноносцев нас атаковали, выпустив 8 мин. Ни одна не попала. (Последнее заявление может быть излишне, так как, если бы попала хотя одна, я был бы лишен возможности делиться с читателями моими воспоминаниями).
Мы не светили и не стреляли.
Думаю, что осуществление такого приема было возможно только с нашей, хорошо обстрелянной, выдержанной в боях командой. Стоило вспомнить 31 марта и паническую "стрельбу по воде"... Теперь было не то!
Не утаю, что два выстрела все-таки было сделано, но при обстоятельствах, в значительной степени смягчающих вину комендора. Случилось это так.
Около 9?, вечера на передний мостик прибежал командир кормового плутонга, мичман Щ.: — Разрешите открыть огонь!
— Ни в какой случай!
— Но эти два подлеца, которые уже атаковали нас на контргалсе, гонятся за нами!.. И, кажется, догоняют!..
— Если только "кажется", что догоняют, — авторитетно вмешался старший минер, — то опасаться нечего. Значит скорость мала. Стрелять минами вдогонку — пустое занятие. Вот если выйдут на траверз — другое дело.
Зеленовато-золотистая молния вспыхнула на корме крейсера, и резкий, отрывистый удар выстрела 75-миллиметровой нарушил тишину ночи... Еще...
— У вас стреляют! Без вас стреляют! Зачем вы здесь! — крикнул я, бросаясь к плутонговому командиру...
Но бравый мичман, чуть ли не спрыгнул с мостика, уже умчался к своим пушкам с такой быстротой, словно сквозь палубу провалился...
Опять на крейсеры воцарилось глубокое безмолвие, изредка прерываемое восклицаньями сигнальщиков и "глазастых": "Справа, на крамболе!" — "Слева, по траверзу" и соответственными командами капитана — "Право на борт!" — "Лево руля!.."
От S пошла зыбь, на которой крейсер давал размахи 5-7° на сторону. Для миноносцев она должна была быть еще более чувствительной и конечно не способствовала меткости их стрельбы минами.
Около 10 часов один (по-видимому из "истребителей"), идя контргалсом, выпустил мину в нашу правую скулу с дистанции не более 11/3 кабельтовов. Мы не только видели вспышку выстрела из минного аппарата, но даже слышали характерный звук, сопровождающий минный выстрел, словно чихнул какой-то большой зверь.
— Хорошо идет... — проговорил старший минер, склонившийся над поручнем мостика и привычным глазом наблюдавший за пенистым следом, сопровождавшим путь мины.
Нисколько мгновений напряженного ожидания...
— И этот промазал!.. — почти с состраданием к неудаче товарища по оружию восклицает минер.
Общий вздох облегчения...
— Плохо мы себя показали перед артиллеристами!.. смеется командир (сам минер I разряда).
В 10 час. 15 мин. вечера — последняя встреча. Чуть не столкнулись с миноносцем, мчавшимся полным ходом прямо с носа. Едва разошлись, почти вплотную. Очевидно он принял нас за своего, потому что сделал какой-то опознавательный сигнал и исчез во мраке.
В 11 час. вечера открыли северный Шантунгский маяк. Через полчаса по нему определили свое место на карте и взяли курс SW 23° — в южную, наиболее пустынную часть Желтого моря, согласно нашему плану. Навстречу попадались только китайские джонки, да и то изредка. Явно было, что мы уже вышли из сферы действий враждующих сторон. Можно было и отдохнуть. На всякий случай, однако же, отдыхали на две смены, да и то не отходя от своих мест.
Многие авторы боевых очерков и воспоминаний описывают то состояние высокого нервного возбуждения, которое еще долго по окончании сражения владеет людьми, принимавшими в нем участие. Существует не мало рассказов о том, как тревожно они спят, как галлюцинируют, как легко поддаются всякому внешнему импульсу. Мне лично не приходилось наблюдать таких явлений. Факты, которые мною записаны (тогда же), скорее свидетельствуют о притуплении, о понижении нервной чувствительности после боя.
В ночь на 29 июля я видел, как люди, только что исправно исполнявшие обязанности службы, даже не казавшиеся чрезмерно утомленными, — обстоятельно сдав вахту, спешно приискивали себе укромный уголок по близости к своему месту "по тревоге" и тотчас же засыпали крепким глубоким сном *.
*) По отношению ко мне лично могу заверить, что за все время пребывания на театре военных действий, т.е. — и на первой, — и на второй эскадрах, — никогда, ни при каких обстоятельствах!, не видел боевых снов. Единственный раз, да и то в совершенно мирной обстановке — по пути из Сайгона в Либаву, при ночевке на станции Вержболово мне приснились лазарет «Дианы», выпучивающаяся палуба, на которой мы работаем... — и я с криком — «Подпоры! Давай те подпоры!» — сорвался с постели, немало переполошив своего спутника.
Что касается офицеров, то один из них имел случай проявить такую "бесчувственность", что французы, посещавшие крейсер в Сайгоне, смотрели на него как на достопримечательность.
Согласно моему приказанию, отданному еще до боя, задний мостик "Дианы" был назначен местом, куда сносили всех убитых. Здесь их, в ожидании погребения, складывали рядышком на брезенте, прикрывали другим брезентом, а сверху — флагом.
Командир кормового плутонга, получив разрешение "отдыхать, не уходя от своей части", нашел это место самым для себя подходящим. К тому же на огромном брезенте лежало в то время всего 7 человек, и; сложив в несколько рядов конец брезента, оставшийся свободным, можно было устроить даже нечто вроде матраца. Такое удобство! Прямо находка!..
Около 3 ч. ночи скончался один из тяжело раненых. Привычные к своему делу санитары принесли труп на задний мостик, и хотели положить рядом с другими, когда частью увидели, частью нащупали во мраке офицерскую тужурку. Решили, что неловко класть офицеров вперемешку с нижними чинами, — надо начальство отодвинуть к флангу. Однако едва лишь они ухватили его за плечи и за ноги, как мнимый покойник, энергично отмахнувшись, быстро приподнялся и сел на своем месте.
— Что такое? Тревога?
— Никак нет...
— Так что ж вы, анафемы, ко мне лезете? Спать не даете, черти полосатые!..
Те сначала, было, шарахнулись (думали — наваждение), но, услыхав, как начальство бранится, поняли, что "оно" совсем живое.
— Так что место надо очистить, ваше высокоблагородие... нового принесли, — сейчас кончился...
— А... ну, это другое дело... так бы и сказали... — проговорил мичман, отодвинулся, раскинул брезент пошире, присмотрел, чтобы "нового" положили, как следует — на спину, со скрещенными на груди руками, а затем... примостился поудобнее и опять заснул под боком у своего молчаливого соседа...
Мне в эту ночь насчет отдыха не посчастливилось. Зыбь шла едва приметная, а между тем крейсер разматывался 5-7° на сторону. Должно быть, оказывал влияние добавочный груз (вода), который мы несли поверх броневой палубы. Впрочем не эта чувствительность крейсера к качке вызывала тревогу, державшую меня на ногах, но нечто более серьезное. При каждом размахе вправо давление в затопленных помещениях, имевших непосредственное сообщение с пробоиной, возрастало так резко, словно в тонкую, слабую, нами наскоро подкрепленную палубу наносился снизу могучий удар... Скрипели подполы; ползли зажимающее их клинья; с зловещим свистом вырывались струи води из-под подушек, наложенных на швы листов; со щелканьем, похожим на звук пистолетного выстрела, вылетали деревянные пробки, которыми были забиты дыры одиночных сорванных заклепок... Работали непокладая рук, — то тут подкрепить, то там подправить...
— Накликал таки!.. Теперь не пустим!.. На-ка, выкуси!.. Баба старая... Язык распустил!.. — ворчал на трюмного старшину и, право, сам в данную минуту не решусь сказать: бранил ли его от души, искренно веря в примету, или, наоборот, старался подбодрить и себя, и других объяснением, что все это от "сглазу"... Во всяком случае он чувствовал себя виноватым и, ползая на четвереньках в воде, перекатывавшейся по палубе*, сокрушенно вздыхал и твердил: "Был грех! Был грех!.. Господь милостив, — авось не засвежеет"...
*) Еще одна маленькая подробность. В броневой палубе не было ни одного клапана для спуска этой воды вниз, к приемникам наших могучих водоотливных средств. Ее приходилось откачивать ведрами и брандспойтами...
Господь был милостив, — не только не засвежело, но к рассвету зыбь улеглась..
Я дремал в кресле на верхнем мостике, когда меня разбудили. Было совсем светло, и штиль-мертвый.
— Неприятель?..
— Нет, нет! — ответил старший штурман, крайне не почтительно тормошивший меня за плечи. — Старший механик сейчас был у командира. Угля не хватит. Идем в Кьяо-Чау, а Кьяо-Чау значит — разоружение...
— Дорогой мой, ничего не понимаю... Дайте минутку сообразить... Расскажите толком...
Он рассказал. Произошло (Бог весть, по чьей вине) недоразумение. Механик считал, что экономический ход это значит — пары в 10 котлах (из 24), а командир полагал, что пары будут держаться во всех котлах, чтобы в любой момент можно было дать полный ход, но только при экономической скорости расход пара (т. е. и расход угля) будет меньше. При таком условии угля не хватало.
Я поспешил к боевой рубке..
Штурман, артиллерист, минер — все ближайшие помощники командира — были здесь налицо. Не хватало только старшего механика, который, сделав свой зловещий доклад, ушел вниз.
Командир высказался весьма категорически и, на этот раз, изменив обычную систему кратких и определенных приказаний, довольно подробно изложил свои соображения.
По его мнению, при невозможности действовать кормовой артиллерией единственный шанс на спасение крейсера составляла скорость, способность при первой надобности дать самый полный ход. Правда, имея водотрубные котлы, мы, идя экономическим ходом под десятью котлами, могли в 40 мин. времени развести пары во всех остальных котлах и дать полный ход, но неприятелю (даже при условии одинаковой скорости — 17 узлов) было довольно получаса для того, чтобы сблизиться с нами на дистанцию верного выстрела — 30 кабельтовов — и тогда в течение 10 мин. он, благодаря подавляющему преимуществу в скорости, командуя дистанцией, имея в своих руках инициативу боя, — делал бы с нами все, что ему вздумается.
А у нас — только три носовые шестидюймовки... Какая-нибудь "Ниитака" уже сильнее нас, и к тому же действовать будет против нас, как против стоячего... Командир полагал, что поставить крейсер в такие условия — преступление. Это значило бы отдать его на расстрел без всякой надежды хотя бы в отместку нанести какой-либо вред неприятелю...
Итак нужен был уголь. Где его взять? — В Кьяо-Чао? — Но, согласно германской декларации о нейтралитете, мы могли простоять там не более 24 часов. Довольно времени, чтобы принять уголь; но успеем ли мы надежно заделать пробоину? Притом своими средствами, так как по той же декларации чиниться нельзя не разоружаясь!.. А сможем ли мы управиться собственными средствами?..*
*) Впоследствии оказалось, что не могли бы даже и в более долгий срок, а не то что в 24 часа.
Какова пробоина? — Мы знали только, что непроницаемая переборка при 103 шпангоуте разрушена, что вода распространилась от 98 до 108 шпангоутов... Ничего больше.
Зайти только принять уголь? — Благодаря телеграфу, наш заход немедленно станет известен японцам, а тогда при выходе — встреча и то, что командир называл преступной отдачей крейсера на расстрел неприятелю... Чиниться? — значит — разоружаться...
Положение казалось безвыходным... Неожиданно ревизор, стоявший на вахте, предложил план, первоначально поразивший всех своей нелепостью. — Остается; идти в ближайший французский порт, — заговорил он. — По французской декларации о нейтралитете воюющие могут стоять в их портах неограниченный срок, а также при содействии местных заводов производить всякие починки, кроме исправления и усиления вооружения...
— Да ведь это — у черта на рогах! Это — Сайгон! — недоумевали окружающие... — С углем-то как же?
— Что ж уголь? А коммерческие пароходы на что? Любой остановим и перегрузим уголь к себе. Оставим ему только до ближайшего порта. Правительство заплатит и за задержку, и за всякие потери и убытки. Еще спасибо скажут: что дали случай содрать... А нам теперь главное — след замести. Японцам и в голову не придет, куда мы хватили!.. Починимся — разговор другой. Притом — все же союзники... Может быть, в какой-нибудь необитаемой бухте и пушки недостающие можно будет заполучить...
— Ну, это уж вы размечтались! — прервал его командир, вдруг утративший свой наружно невозмутимый вид и даже, как будто развеселившийся. — Но это идея! Идем в Сайгон! Насчет угля — сейчас прикинем!..
Прикинули...
Командир решил, что если не накроют ни сегодня, ни завтра, то южнее параллели Шанхая встреча с неприятелем явится почти невероятной, а потому вопрос о необходимости держать пары во всех котлах отпадает сам собою. Разве в Формозском проливе?.. — да и то сомнительно, — а потому при дальнейшем плавании можно будет прекратить пары не только в 14, а даже в 16 котлах и идти под восемью.
Однако, даже и при таком скаредном расчете, угля не хватало до Сайгона миль на 500, а если принять во внимание возможность свежего ветра в лоб — то еще хуже... Вся надежда была на встречи с коммерческими судами. Что касается свежей погоды, о ней, словно по уговору, умалчивали. Август нов. ст. в Китайском море, — пренеприятный месяц в смысле тайфунов. Хуже его только один сентябрь. Ну, а в случае тайфуна, с нашей дырой в боку...
Пока судили и рядили, в 9 ч. утра увидели на горизонте, к северу, корабль, явно нас нагонявший. По началу дали полный ход и пустились наутек. Нагоняет. Шибко нагоняет. Кто такой — с носу не разберешь... Вдруг (верно нас увидел) круто бросился в сторону, к востоку. Как повернулся лагом — сразу же признали — "Новик ". Другой такой посудины в Тихом океане не было. Начали делать ему отдаленные сигналы, — и смотреть не хочет. Несомненно принял за японца. Послали к нему "Грозовой", неотступно следовавший за нами, разъяснить недоразумение, спросить: что и как?
Пока "Грозовой" гонялся за "Новиком", мы, в ожидании его возвращения, держались почти на месте, работая малым ходом.
За это же время отдали последний долг погибшим в бою. Все восемь были уложены в ряд между кормовыми 6-дюймовками. Зашитые в белую парусину, с подвязанным в ногах грузом, все выглядели одинаково. Только мичман Кондратьев отличался от других положенной ему на грудь саблей и треуголкой. Короткая заупокойная служба при полном сборе всего экипажа; затем командир, офицеры и старшие из нижних чинов подняли их на руки; десантная полурота взяла "на караул"; зарокотали барабаны; печальная процессия тронулась на ют, и отсюда один за другим, медленно скользя за борт по наклонной доски, исчезли в прозрачной зеленоватой глубине бывшие наши боевые товарищи...
Не могу не помянуть добрым словом нашего судового священника. Он так хорошо, так задушевно, совсем не мрачно, а тепло и умиленно совершал службу, словно не похороны, не смерть — а радость воскресения... с такой верой, с такой любовью, склонившись над бортом и давая последнее благословение, произносил — "Прими, Господи, раба твоего, во брани убиенного..."
Не знаю, положены ли такие слова по чину погребения, но они были так к месту...
Я внимательно наблюдал за командой, стараясь подметить ее настроение, так как (откровенно признаюсь) побаивался, не произведет ли церемония угнетающего впечатления. "Они" не любят похорон в море. Сколько раз за время долгих плаваний приходилось слышать просьбы тяжелых больных, чтобы доктора "помогли до России", а уж если нельзя, так хоть до ближнего порта, чтобы "хоть на чужой стороне, а все -"могилка"...
Многие были растроганы, но не расстроены, не угнетены... Конечно немалую роль тут играла привычка, приобретенная в П.-Артуре, но все же, я думаю, главная заслуга была нашего Иеромонаха.
Пользуясь штилем и полным отсутствием каких-либо подозрительных дымков по горизонту, остановили машины и послали опытных водолазов обследовать нашу пробоину, в смутной надежде — не удастся ли заделать ее снаружи, так как подкрепление изнутри, по-видимому, было недостаточным. По выяснении истинных размеров повреждения эту надежду пришлось оставить. Оказалось, что не только нельзя прикрыть пробоину деревянным, обшитым подушками, щитом, притянутым к борту болтами на задрайках (для этого она была слишком велика), но даже и пластыря подвести невозможно, так как пробоина задней своей частью приходилась над кронштейном правого гребного винта. На ходу, лопни какой-нибудь конец (веревка), удерживающий пластырь на месте, сдвинься он хоть немного (а за это никогда нельзя поручиться), — и наши винты были бы запутаны...
"Грозовой" вернулся около 1 часу дня. Сообщил, что "Новик" в бою не поврежден, идет к Кьяо-Чао пополнить запасы угля, и затем — во Владивосток, кругом Японии.
К сожалению, непосредственных сношений с "Новиком" мы не имели. Может быть командиры столковались бы.
"Наш" не одобрил.
— Я бы с его скоростью пробовал проскочить Корейским проливом. "Там" — наверно накроют... * — ворчал он.
*) Это предсказание, к сожалению, оправдалось.
"Грозовому" было приказано идти к "Новику" и поступить в его распоряжение.
" Диана" пошла на юг.
Известие о решении, принятом "Новиком", меня; взволновало. Рассудок говорил одно, а сердце — другое. Я не мог не признавать всей очевидной справедливости доводов, высказанных командиром; я понимал также, что нельзя сравнивать подбитую "Диану" с ее 17 узлами, и "Новик", совершенно исправный, по скорости не имевший себе равного в японском флоте... И все-таки где-то глубоко, на дне души, шевелилась досадная, дразнящая мысль — "он пойдет, а мы не пойдем...".
Видимо, этот разлады переживал не я один... Около 3 ч. дня, когда, усталый и чем-то недовольный, я сидел в кают-компании, машинально прихлебывая из стакана горячий, но совершенно безвкусный чай (секрет изготовления этого напитка принадлежит вестовым), ко мне подсел первый лейтенант и заговорил на тему, которая самого меня так глубоко затрагивала.... “Вы сами, — скажите прямо, по-товарищески, — что вы думаете?...
Прекращение паров в 14 котлах — в этом вся суть... Еще не поздно приступить к выполнению нашего первоначального плана... Если рискнуть?.. Скажите по правде!...”
— Вы знаете, какой я враг этого нашего лозунга "беречь и не рисковать"... Будь, что будет — я бы рискнул!
— Ну вот! ну вот! — весь, просиял, мой собеседник...
— Командир решил иначе. Что же мы с вами можем сделать?, двое...
— Нет, нет! И мы тоже! — заговорили вдруг несколько человек, видимо издали выжидавшие результата переговоров и теперь подошедшие к нам.
Я оглянулся и подсчитал. Пять человек (я — шестой). Ровно, половина кают-компании... Не говоря ни слова, взял фуражку и пошел к командиру уже не в качестве старшего офицера, а в качестве уполномоченного.
Начал с разговора "по душе". "Новик" — пошел; "Диана" — не пошла. Вопрос самолюбия, доброго имени крейсера. Конечно — риск. Даже — отчаянный риск. Но если удастся?.. Когда еще разберут — как и почему? а в первый момент, просто скажут — "удрали"... Обидно... Лучше, — пусть раскатают...
Командир, досадливо подергивая плечами и пощипывая бородку, отвечал тоже в тоне дружественной беседы. Повторил, что уже было им сказано, указал на разницу в положении "Новика" и "Дианы" и, так закончил:
— Послушайте. Когда вчера вы мне советовали избрать путь прорыва именно через тучу миноносцев и при этом не светить и не стрелять даже в случае явной атаки, — я согласился. Это было смело, почти дико, но целесообразно. Рискуя так, надеялись спасти крейсер... А теперь вы предлагаете явно губить крейсер без пользы для России без надежды нанести вред неприятелю... Ведь починившись, сделавшись правоспособным кораблем, стоя в порту союзной державы, мы можем заказать себе угольщика (и не одного, а сколько пожелаем) на какие угодно рандеву... можем пойти во Владивосток — это мое намерение — или, если прикажут из Петербурга, заняться самостоятельными крейсерскими операциями... И что ж? — отмахнуться от всех этих предположений? вести крейсер под расстрел? — Ради чего? ради личного расчета? из боязни "что скажут"?.. Нет и нет! Я принял мое решение, и оно — неизменно.
Странное дело. По существу я не мог возразить ему ни одного слова, но чем больше он говорил, тем упрямее твердил я — "А все-таки "он" пошел... Почему не рискнуть... Все-таки есть шанс..." — Наконец я выдвинул свою тяжелую артиллерию:
— Я высказываю вам не свое, единоличное, мнение, а решение большинства офицеров, которые...
— Я не созывал военного совета и не поручал вам собирать голоса. Мои приказания должны быть в точности исполняемы. Надеюсь?.. — резко прервал меня командир и, круто повернувшись, ушел в рубку.
Наш поход в Сайгон в военном отношении не представляет особого интереса, а потому не буду говорить о нем подробно.
К вечеру того же дня (29 июля) похоронили еще одного скончавшегося от ран. Среди прочих раненых (всего 19) только один возбуждал опасения доктора. Остальные, как выражаются официальным языком, были "к выздоровлению надежны". За полным разрушением лазарета, все, более серьезные, помещались в офицерских каютах.
Миновав параллель Шанхая, прекратили пары в 16 котлах и начали экономить на угле. Погода благоприятствовала. Только в Формозском проливе прихватило свежим ветром, да и то счастливо — попутняк. Волна приходилась с кормы и слева. Пришлось поработать, но теперь времени было довольно, не наспех. В угрожаемых помещениях поставили целый лес подпор и раскосин.
— Настоящий Акрополь! — говорили местные остряки.
— Только уже в период разрушения — все вкривь и вкось, — дополняли другие.
— Совсем не Акрополь, а "Последний день Помпеи", картина Брюллова...
Что бы ни было, но сооружение выдержало свежую погоду.
Опасность надвигалась с другой стороны, и притом опасность, ничем неотвратимая, кроме счастья, кроме удачи, — а этим мы не могли похвастать, — уголь был на ИСХОДЕ...
Надежда на встречу с коммерческими пароходами не оправдывалась. До сих нор мы не встретили ни одного.
— Довольно глупо!.. — заявил командир утром 2 августа, когда старший механик доложил ему, что угля остается меньше чем надвое суток. — Конечно со стороны судьбы, — поспешил он добавить.
Положение становилось пренеприятным... Зайти в Гонг-Конг? К союзникам нашего врага?.. Крайне несимпатично!... Неожиданно выручили воспоминания о прежних плаваниях. Командир вспомнил, что года за два до войны заходил на крейсере (кажется на "Забияке") в местечко Кван-чау-ван, на полуострове, выдавшемся от материка к острову Гайнан. В этом пункте французы арендовали у китайцев клочок территории и собирались устроить морскую станцию.
— Не толкнуться ли туда? Если морская станция уже оборудована — наверно есть и уголь, а если проект остался проектом — хоть дров заберем! Все же союзники!..
Вечером 3 августа, перед заходом солнца, вошли в устье реки Квань-Чау, а на следующий день (проведя ночь на якоре) поднялись вверх по реке к самому месту французской колонии — миль 25.
Французы приняли нас с истинным радушием и полной готовностью сделать все, что могут. К сожалению (сооружение морской станции осталось проектом), угля у них было всего 200 тонн, да и то не для приходящих судов, а для нужд самой колонии. Из этого личного своего запаса они уступили нам 80 тонн — наш суточный расход. Спасибо и на том. Поделились по-братски. С этой подгрузкой и нашими остатками мы могли добраться до Гайфонга, а там — угля, сколько угодно.
6 августа вышли из Квань-Чау, а 7 августа стали на якорь на рейде Вау d’Along. Здесь нас уже ждали баржи, груженые брикетами. Приняли полный запас.
12 августа "Диана" пришла в Сайгон. Донесение командира было передано в Петербург по телеграфу еще 7 августа, а потому мы, вполне естественно, ждали, что первый же человек, который взойдет на палубу крейсера, вручит командиру шифрованную депешу за подписью кого-нибудь из высшего начальства.
Ничего подобного... не только в этот день, но даже и в последующие...
Местные власти были предупреждены своими коллегами из Квань-Чау и Гайфонга, но также недоумевали: почему из Парижа нет ни звука?
— Разве вы не уведомили свое правительство? Почему наши, как будто, ничего не знают? — спрашивал адмирал Жонкьер.
Что можно было ему ответить?.. — Мы сами ничего не понимали...
Вместо ожидаемых инструкций из Петербурга, в сайгонских газетах появилась телеграмма агентства Гаваса, сообщавшая, что русское правительство решило разоружить находящиеся в нейтральных портах — "Цесаревич", "Аскольд" и "Диану".
По отношению к себе мы не поверили. С какой стати по доброй воле, по собственной инициативе разоружать корабль, который пришел чиниться в порт дружественной и союзной державы? державы, которая кораблям обеих воюющих сторон предоставляет право неограниченной стоянки в своих портах и пользование всеми их средствами для исправления повреждений по корпусу и машине?..
Как резкая противоположность холодной сдержанности Парижа и величавому молчанию Петербурга, сказывалось горячее участие к нашей судьбе местной, колониальной администрации.
На другой же день по приходе к нам явились портовые инженеры, потребовали чертежи крейсера для подготовки дока к его приему, обследовали, как могли, пробоину и обещали починить в срок 10-14 дней..
— Какой вздор? — сердился французский адмирал, когда ему высказывали опасения по поводу упорного молчания столиц. — Неужели там не понимают, что ваша первая очередь, а наша — вторая! Мы должны держаться за свою декларацию о нейтралитете обеими руками, в обхват! В случае войны мы окажемся в том же положении, как вы теперь — без пристанища, с одним Сайгоном!
А время шло...
Главный портовый инженер чуть не каждый день забегал на крейсер узнать, нет ли ответа из Европы...
— Постойте! — говорил он. — У меня есть подозрение! Может быть, они боятся позволить вам войти в док потому, что тогда придется пускать в него и японцев, а наш док как раз в центре депо нашего подводного флота!.. Но тогда пусть ответят! что-нибудь ответят! Мы вас починим без дока! Конечно не здесь, на этом ужасном течении, тут невозможно, но вы можете уйти куда-нибудь в тихую бухту, в Камране, в Порт Дайотт...
Кессон, как в Артуре... вас нечего учить... Материалы, мастеровые — все будет! Да, черт меня побери, я сам приеду в качестве развлекающегося иностранца! Сделаем крепче старого!.. Ответ! Ответ! Добудьте ответ!..
Как и откуда мог я добыть ему этот ответ?.. Не я один, все мы бродили, как потерянные, в ожидании этого ответа, решавшего нашу участь...
Через сношения с нашими агентами и консулами в разных портах были уже зафрахтованы пароходы, готовые по условной телеграмме выйти в море и доставить нам уголь на указанное рандеву... Надо было только получить из Петербурга хоть какой-нибудь ответ, какое-нибудь определенное приказание... хотя бы сообщение, что в док не пустят, — делайте, что можете. — Мы бы управились!.. (Конечно при содействии добрых друзей, но ведь они в этом не отказывали!)
Наконец ответ пришел... Такой ответ, какого не ждали не только мы, но даже и местные французы...
За этот проклятый день в моем дневнике записано только:
"22 августа. — Все кончено. — Сегодня в 11 ч. утра получена телеграмма, — разоружаться".
Текст телеграммы не внесен в мою записную книжку но я не только его помню, я, как сейчас, вижу перед собой этот лоскуток бумаги... "Она" была даже нешифрованная... "Она" гласила:
"Генерал-адмирал, приказал крейсеру кончить кампанию, спустить флаг и разоружиться по указанию французских властей. Авелан"
Что тут было! — почти бунт...
— Не позволим спускать флага! — Не допустим разоружения! В море! В море! — кричали в кают-компании...
Остановить этот порыв не было возможности. Дав накричаться и отвести душу, я попросил слова.
— Господа! судьба крейсера решена. Никакие наши протесты не могут отменить приказания, отданного именем генерал-адмирала...
Глухой ропот прервал мою речь...
— Позвольте кончить! Крейсеру приказано разоружиться, но это будет выполнено официально еще через несколько дней, а между тем командиру довольно и получаса, чтобы всех нас списать с крейсера за нарушение дисциплины и критику распоряжений высшего начальства в военное время. Он имеет на это полное право, пока корабль под флагом, и не обязан в своих действиях давать отчета французскому правительству... А раз списан — на все четыре стороны!.. Например — на вторую эскадру...
Командир вполне сочувственно отнесся к моей идее, но, конечно, не согласился отпустить всех желающих, так как нельзя же было оставить крейсер вовсе без офицеров. Я получил разрешение не в счет, а прочие — метали жребий. Судьба решила, что из состава кают-компании уезжали: старший офицер, один лейтенант, три мичмана и два механика; оставалось — два лейтенанта (один — за старшего офицера), два мичмана и два механика; доктор и священник не шли в счет — они все равно не могли уехать.
В то же время я телеграфировал адмиралу Рожественскому: "Крейсер разоружается. В память старой службы прошу разрешения нам прибыть на вторую эскадру. Невыносимо сидеть, сложа руки, когда другие дерутся". Ответ получился благоприятный.
Вскоре же в отелях Сайгона появилась партия etrangers de distraction, ожидавших ближайшей оказии, чтобы отбыть в Европу.
"Диана" официально разоружилась, и командир ее представил генерал-губернатору список офицеров и команды, находящихся на крейсере, удостоверяя, что они не примут более участия в военных действиях. Такое удостоверение (все равно, что сдача на "честное слово") освобождало французские власти от обязанности наблюдать за "интернированными", дабы воспрепятствовать их побегу.
Конечно нас в этом списке не было.
31 августа отбыла первая партия (трое) знатных иностранцев на товаро-пассажирском пароходе, а 2 сентября на пароходе "Polynesien" общества Messageries Maritimes выехали из Сайгона господа Bernard Christian, ecrivain (начальные буквы были подогнаны на всякий случай к меткам на белье — В. С.), инженер Friedrich Shoeshling и два техника, служившие в Дальнем — Мейер и Шульц. Эти последние путешествовали даже во втором классе, чтобы не возбудить подозрения основательным знанием одного только русского языка.
<< Назад Вперёд>>
