Н. Д. Броненосец «Адмирал Ушаков»
Путь на восток
Много времени прошло уже с того памятного вечера, когда, озаряемый мягкими лучами заходящего солнца, под ожесточенным расстрелом двух сильных неприятельских крейсеров, одиноко погибал в Японском море маленький броненосец береговой обороны «Адмирал Ушаков».
Каждому моряку знакомо то чувство глубокой привязанности, которое испытывается по отношению к судну, на котором приходится служить более или менее продолжительное время, равно как и острое ощущение грусти в момент расставания с кораблем, ставшим родным и близким, и при разлуке с товарищами, с которыми приходилось делить и радости, и горести.
Недолго, всего лишь два месяца и одну неделю, довелось мне провести на «Ушакове», но и за это короткое время так много светлого и горького пришлось пережить и переиспытать, что у меня явилось желание записать и навсегда сохранить воспоминания о последних месяцах службы родному флоту этого славного корабля.
Заметки эти написаны мною в Японии, во время нахождения в плену, и, заключая в себе мои впечатления о важных и в то же время несчастнейших событиях в истории русского флота, имеют целью дать краткое, но достаточно точное описание как плавания, так и боев, в которых мне привелось участвовать.
Теперь некоторые мелочи горестного для нас дня Цусимской битвы, быть может, ускользают из памяти, но зато что мною сюда внесено, действительно было и отнюдь не грешит против истины. Большинство моих товарищей прочло черновик этих записок, и все их замечания и поправки приняты мною во внимание.
С начала июля 1904 года я находился в плавании на канонерской лодке «Черноморец», бывшей станционером и нашей миссии в Афинах.
Один за другим прошли через Средиземное море отряды кораблей, направлявшихся на Мадагаскар, и наконец поднялись слухи об изготовлении к походу третьей эскадры-
Трудно было в такое горячее время удовлетворяться безмятежной службой мирного станционера, но, несмотря на все мое стремление попасть на вооружающуюся в Либаве эскадру, мне это не удавалось вследствие полного комплекта офицеров.
А между тем вооружение судов эскадры быстро подвигалось вперед, и 3 февраля 1905 года отряд контр-адмирала Небогатова вышел из Либавы с целью идти на соединение с эскадрой вице-адмирала Рожественского, который в это время стоял в Носи-бей на Мадагаскаре.
Несмотря на серьезный шторм, встреченный отрядом в Атлантическом океане, он поразительно быстро совершил переход вокруг Европы, причем малоизвестные до того
времени наши броненосцы береговой обороны — «адмиралы»: «Ушаков», «Сенявин» и «Апраксин» выказали свои отличные морские качества и на огромной океанской зыби держались лучше и спокойнее, нежели старые испытанные корабли «Николай I» и «Владимир Мономах».
И не лишен интереса разговор, который как раз в это время пришлось вести в Пирее с одним офицером, только что приехавшим из Либавы.
Я очень интересовался состоянием отряда, и особенно его маленькими «адмиралами».
— Да что же, — сказал мне мой собеседник, — сами по себе кораблики эти ничего, ну а что касается перехода через Индийский океан, то там в муссоне они очень вероятно, '1Т0 и перевернутся; их ведь, собственно говоря, и послали-то только ради успокоения общественного мнения, взбудораженного газетными статьями.
Вот, значит, как думали даже моряки, когда отряд Небогатова уходил из России...
Как было уже упоминал выше, в описываемое время я плавал на «Черноморце» и находился с лодкой в Воло, когда совершенно неожиданно командиром была получена телеграмма Главного штаба с предложением немедленно ставить меня на эскадру Небогатова.
Придя через сутки в Пирей, мы застали там наш миноносец, на котором, после самого сердечного, прощания «черноморской» семьей, вечером 5 марта я вышел к месту своего нового, полного загадочной будущности назначения.
Придя утром 6 марта в Суду, к подъему флага явился на флагманский броненосец и, представившись давно меня знавшему адмиралу, тут же был им назначен старшим артиллеристом броненосца «Адмирал Ушаков» вместо списанного в Зафарине по болезни лейтенанта Г ... а.
Выслушав о своем назначении, сначала я был несколько огорчен им, так как помнил пожелания своих сослуживцев по «Черноморцу»: только не попасть под команду капитана Миклухи[Капитан 1 ранга В. Н. Миклухо-Маклай, брат известного русского ученого и путешественника Н. Н. Миклухо-Маклая.] который вообще слыл за человека с очень тяжелым и неприятным характером.
Но как же теперь я благословляю и всю жизнь буду благословлять судьбу за это назначение, давшее мне возможность служить и сражаться под начальством именно
такого доблестного командира, каким оказался покойный Владимир Николаевич.
Больной, с сильно расшатанными нервами, Миклуха действительно подчас бывал довольно тяжел, но он безусловно был лучшим из всех командиров отряда...
В ночь на 8 марта отряд вышел из Суды, и на переходе до Порт-Саида, сопровождавшемся очень свежей погодой с громадной попутной зыбью, я имел случай лично убедиться в легкости и плавности качки нашего маленького броненосца. Условия тропического плавания были очень тяжелы, особенно на таких кораблях, как наши маленькие броненосцы, приспособленные лишь для непродолжительных прибрежных плаваний в умеренном климате.
Крайне недостаточная вентиляция нижних жилых помещений, в которых температура подымалась до 50° С, отсутствие льда и рефрижераторов — все это сильно давало себя чувствовать.
В каютах, расположенных вдоль черных, раскаленных и за ночь не остывающих бортов, жить не было никакой возможности, и все офицеры спали на верхней палубе...
У нас нельзя было, как на хорошо обставленных судах второй эскадры, брать большие запасы свежей провизии, а приходилось кормиться почти исключительно консервами...
Цусимский бой 14 мая
...С раннего же утра сквозь дымку легкого тумана справа от эскадры был обнаружен крейсер, упорно державшийся несколько позади нашего траверза. Это был первый вражеский корабль... крейсер «Идзуми»...
Около 9 утра, когда мы уже были в строю кильватера, слева прошли на большом расстоянии и скрылись в тумане японские крейсера, а за ними показались и тоже прошли вперед четыре старых корабля типа «Матсушима». Несмотря на легкий туман, они ясно были видны, и одно время дальномеры показывали до них 35—40 кабельтовых.
И как нам ни хотелось разрядить по ним свои, с утра готовые, пушки, но стрельбы адмирал не открывал, а лишь около 10 ч. утра был открыт огонь по четырем легким крейсерам... которые долго и упорно, очевидно следя за нами, держались на траверзе с левой стороны.
Началом этой стрельбы послужил нечаянный выстрел с «Орла», но за ним левыми бортами загремели остальные корабли, и снаряды наши сразу стали ложиться очень хорошо.
На одном из крейсеров скоро между трубами блеснуло пламя взрыва — и все они, стремительно повернув влево, полным ходом стали отходить и скоро скрылись из виду, своими выстрелами не нанеся нам никакого вреда.
Эта небольшая перестрелка, длившаяся всего минут 10— 15, замечательно воодушевляюще подействовала как на офицеров, так и на команду, и когда в полдень мы вступали в роковой Корейский пролив, настроение царило великолепное.
Почти два часа шли мы вполне благополучно, не видя неприятеля, и лишь «Идзуми» вое время держался справа на большом расстоянии да телеграф наш непрерывно воспринимал знаки японских депеш.
Но вот в 1 ч. 50 м. дня из тумана снова показались очертания японских броненосцев, которые шли нам как бы навстречу, затем описали петлю и легли на сближающийся с вами курс.
Адмирал Рожественский с первым броненосным отрядом («Суворов», «Бородино», ««Александр III», «Орел») в это время держался впереди остальной эскадры и кабельтовых 6-8 правее ее.
Находясь на мостике «Ушакова» с самого утра 14 мая до поздней ночи, то есть все время продолжения боя и минных атак, я был свидетелем всех его моментов и видел век» его ужасную, потрясающую картину...
«Ушакову», бывшему концевым кораблем в линии броненосцев, постоянно приходилось менять свой ход от полного до самого малого и даже стопа...
Важнейшие моменты дальнейшего боя 14 мая запечатлелись у меня в памяти в следующей последовательности.
Вскоре после гибели «Ослябя» (около 3 ч.) «Суворов» на которого обрушился весь огонь японцев, оказался вне строя, со сбитыми мачтами и поваленными трубами, весь окутанный густым черным дымом огромного пожара.
Долго эскадра, имея теперь головным «Александра III», не могла подойти для оказания помощи и прикрытия несчастному броненосцу, несмотря на пожар, геройски отбивавшемуся от наседавшей на него и жестоко его расстреливавшей неприятельской эскадры.
Видимо, «Александр III» сам не мог справиться со своими авариями, т. к. он скоро вышел из строя в левую сторону и на борту его за неимением фалов были выброшены флаги какого-то сигнала.
Как раз в это время «Ушаков» проходил справа мимо накренившегося «Александра», и мы сразу очутились в сфере жестокого огня, т. к. японцы, видя затруднительное положение «Александра», сосредоточили по нем огонь и все их недолеты ложились около нас.
В это-то время мы сразу, одна за другой, получили две значительные пробоины в носовой части правого борта и на «Ушакове» явились первые жертвы боя. Но об этом я скажу ниже.
Несмотря на массу сыпавшихся вокруг снарядов, наши сигнальщики пытались переговорить с «Александром» по семафору, но из этого ничего не вышло, равно как нельзя было разобрать и выкинутых за борт флагов.
Пропустив мимо себя всю эскадру, «Александр» перешел за нашей кормой на правую от нас сторону и стал держаться несколько позади нас и немного правее линии кильватера (бой в это время велся правым бортом) и шел так почти до шести часов вечера, несмотря на крен и пожар, все время стреляя по японцам...
Около 6 часов вечера «Александр III», шедший сзади несколько правее «Ушакова», вдруг начал крениться на правый борт, крен сильно увеличивался, и скоро стало ясно, что море готовится поглотить еще одну жертву, еще один из лучших наших броненосцев.
Как раз в это время шесть броненосных крейсеров отряда Камимуры зашли нам в тыл и открыли усиленный огонь по гибнущему «Александру III».
Я сделал попытку направить огонь своей кормовой башни на головной крейсер, но, несмотря на максимальный угол возвышения, наши снаряды не долетали до цели...
В это время уже стемнело, артиллерийский бой понемногу начал стихать...
Один за другим приводили в кильватер «Николаю» оставшиеся еще корабли.
Страшный момент был в это время пережит на палубе «Ушакова», когда «Сенявин», бывший в это время сзади нас, стал вступать нам в кильватер и, не видя потухшего из-за перебитого проводника кормового огня, чуть не протаранил нас с кормы.
Он был так близко от нас, что даже при застопоренной у него машине и положенном на борт руле его таран прошел в нескольких саженях за кормой «Ушакова»...
До сих пор я говорил о бое вообще, не упоминая о том, что происходило в этот приснопамятный день на самом «Ушакове»...
Не перечисляя всех наших курсов... скажу лишь, что до 4 часов дня дела «Ушакова» обстояли благополучно...
Но вот после 4 часов, как раз в то время, как мы проходили мимо подвергшегося расстрелу броненосца «Александр III», в нас сразу попало один за другим два снаряда большого калибра. Одним из них был пробит борт в носовой части броненосца, и все носовое отделение жилой палубы оказалось заполненным водой.
Через несколько минут другой снаряд ударил в борт над самой водой против носовой башни, ворвался в кубрик и там разрывом своим сразу вывел 8 человек.
Трое из них были страшно истерзаны и убиты на месте, четвертый скоро скончался, четверо же были тяжело ранены.
Эту пробоину, несмотря на значительные ее размеры, удалось до некоторой степени заделать изнутри, заняться же исправлением обеих пробоин нельзя было, не прекращая действий носовой башни и не стопоря машины.
Спустившись после 5 часов вечера на несколько минут вниз, я прошел в кают-компанию, где на полу, прикрытые брезентами, лежали, вытянув окостеневшие ноги, четыре покойника, а раненые сидели и лежали на диванах.
Тут же на носилках, весь залитый кровью, лежал смертельно раненный осколком в горло матрос, и с его тихими стонами сливалось какое-то глухое, страшное рокотание перебитой гортани.
С непонятным теперь и только среди боя и сопровождающей его атмосферы смерти возможным спокойствием и с каким-то тупым равнодушием смотрел я на эти трупы, на стонущих, страдающих раненых, на куски мозга, прилипшие к изголовью носилок...
Сознание, что каждую минуту сам можешь превратиться в такую же кровавую массу, повергало в состояние отупения.
Точно так же странным кажется теперь и то чувство спокойного равнодушия, которое испытывалось во все время боя, за целые семь часов, проведенные на открытом мостике среди свиста и грохота снарядов...
В боевой рубке за весь этот день мне быть совсем не пришлось, так как там было полно народу, да, кроме того, и управлять башнями из рубки не было возможности.
Телефон не действовал с самого начала боя, говорить же под несмолкаемую канонаду выстрелов при помощи переговорных труб было бесполезно.
Переходя же с одной стороны мостика на другую, мне удобно было следить за неприятелем и передавать распоряжения в носовую башню — лично, а в кормовую — через бывшего при мне ординарцем молодца-комендора Чернова.
С большим уважением вспоминаю я о поведении этого человека во время боя.
С полнейшим самообладанием и невозмутимостью бегал он, исполняя мои поручения, по открытому мостику и спардеку, и не только ни малейшего страха не было заметно на его простенькой физиономии, но, напротив, он был весел и оживлен.
Но чье положение было хуже всех — это офицеров и сигнальщиков, определявших расстояния у дальномеров.
У нас на «Ушакове» было две дальномерных станции, но место задней было выбрано очень неудачно, почему и было решено в бою пользоваться лишь носовыми дальномерами, установленными на площадке над крышей боевой рубки...
Когда у нашего борта разорвался снаряд, сделавший пробоину в кубрике, все мы, бывшие на мостике, оказались залитыми огромным столбом воды, после чего лица, кителя и фуражки — все это было покрыто желтыми пятнами мелинита, окрасившего воду при взрыве...
Нe знаю, когда именно, но вероятно между 5 и 6 часами, когда мы шли близ «Александра» и когда все предназначавшиеся ему перелеты сыпались вокруг нас, попал один снаряд в броню кормовой башни.
Этим ударом, по словам находившихся в башне, встряхнуло довольно чувствительно всю установку, но броня совершенно уцелела.
На ней лишь остался глубокий отпечаток, да вокруг, от взрыва, сгорела вся краска.
Палуба же, а также находящаяся поблизости железная стенка спардека были покрыты дырами от осколков этого снаряда, массой валившихся около.
Еще днем был уничтожен наш беспроволочный телеграф и сбит гафель, флаг с которого квартирмейстер Прокопович тотчас же перенес на правый нок грота-рея.
Не могу обойти молчанием молодчину Прокоповича, бывшего по боевому расписанию часовым у флага. Весь бой 14-го числа простоял он бессменно на своем посту и, несмотря на то что оказался совершенно оглохшим, ночью вступил еще на вахту.
15 мая снова все время пробыл он на своем месте у флага и под самый конец боя был совершенно растерзан взорвавшимся около него снарядом...
...К 9 часам вечера (14 мая), т. е. в самый разгар атак японских миноносцев, наша колонна шла на север в таком порядке: «Николай», «Апраксин», «Сенявин», «Ушаков» и, несколько отстав, «Сисой Великий», «Наварин» и «Нахимов», расположение остальных судов мне неизвестно...
Покойный Миклуха, следя за адмиралом и помня его наставление, выраженное в одном из приказов, что «полная темнота есть лучшая защита от миноносцев», почти не приказывал светить прожекторами и совершенно запретил стрелять из орудий, рассуждая, что своими двумя фонарями мы не только не защищаемся от неприятеля, а, напротив, наверняка привлечем на себя его атаки...
Получив от командира категорическое приказание ни в каком случае без его команды не открывать огня и сообщив это распоряжение орудийной прислуге, я, измученный тяжелым днем боя, прилег тут же на мостике на ящике с сигнальными флагами и тотчас же заснул, несмотря на несмолкаемую канонаду и пронизывающий ночной холод...
Около полуночи меня разбудили и позвали в штурманскую рубку, где командир составил совещание из старших судовых офицеров. В это время канонада стихла, и лит откуда-то издалека доносились слабые звуки выстрелов.
Вокруг нас не было заметно миноносцев, и ни одного огонька не было видно поблизости.
Оказалось, что, имея затопленным все носовое отделение «Ушаков» сильно зарывался носом и на крупной зыби при полном числе оборотов не мог давать более 10 узлов.
Вследствие этого один за другим обогнавшие пас корабли, следуя за идущим впереди «Николаем», скоро нас опередили, и к полночи мы сильно отстали от эскадры, шедшей не менее 12—12 с половиною узлов, и, таким образом, в описываемые минуты мы находились в полном одиночестве...
Единогласно было решено продолжать идти тем же, назначенным адмиралом курсом (норд-ост 23°) и самым полным ходом стараться догнать ушедшую вперед эскадру...
Около 3 часов ночи, совершенно иззябнув и продрогнув на мостике, спустился я вниз и прошел в кают-компанию, причем принужден был шагать через лужи переливающейся от качки воды, которая около перевязочного пункта была красно-бурого цвета.
Никогда еще мне не приходилось видеть нашу кают-компанию при столь мрачной обстановке, как теперь.
Прикрытая сверху лампочка слабо освещала фигуры спящих на диванах офицеров и лежащих на полу в своих застывших позах покойников.
Сурово выглядывали в полумраке с полотна портрета пристальные глаза старика Ф. Ф. Ушакова, как бы осматривая всю эту послебоевую картину...
[На стене кают-компании висел прекрасный портрет адмирала Ф. Ф. Ушакова, подаренный броненосцу одним из потомков славного адмирала.
Кают-компанейская молодежь в последнее плавание броненосца верила, что лицо на портрете меняется в зависимости от обстоятельств, и зачастую спрашивала: «Как пойдут наши дела, Федор Федорович?»
Офицер, видевший последним портрет в полуразрушенной кают-компании, утверждает, что лицо адмирала было хотя грустное, но довольное. Таким образом, дух адмирала как бы напутствовал броненосец своего имени в час его славной гибели.]
Последний бой и гибель броненосца «Адмирал Ушаков»
Часов около шести утра, 15 мая, как раз в то время, когда «Читозе» быстро настигал нас и мы готовились к бою с ним, на шканцах «Ушакова» была совершена в высшей степени тяжелая церемония погребения в море наших вчерашних покойников. Сначала старший офицер предполагал предать морю их еда как следует, то есть зашив в парусину и т. п., но теперь обстоятельства принудили все это упростить и ускорить.
Убитые были вынесены и положены на шканцах — все четверо рядом, прикрытые родным, многострадальным Андреевским флагом.
Судовой наш священник о. Иона, бледный и взволнованный, дрожащим голосом прочел необходимые молитвы, посыпал трупы горстью песка, и затем матросы, одного за другим, сбросили в море своих недавних товарищей.
Грузно ударились о воду четыре тела и затем, увлекаемые привязанными к ногам тяжелыми балластинами, исчезли в пучине моря...
Кстати, скажу несколько слов о нашем милом «ушаковском» батюшке. Еще далеко не старый человек, всегда являвший собою образец и воплощение скромности, доброты и кротости, отец Иона во время боя приносил огромную пользу.
Дело в том, что, бывши в молодости фельдшером в одном из стрелковых полков, он не утратил своих медицинских познаний и во время сражений делил труды с нашим доктором и фельдшером...
Продержавшись часа три на принятом курсе, Миклуха решил, что так как не видно вокруг ни одного дымка неприятельских разведчиков, повернуть в полдень... к Корейскому берегу и затем, по мере возможности, ложиться на Владивосток.
Между 10 и 11 часами слева, издалека и очень слабо, были слышны звуки пальбы, скоро смолкнувшей...
В начале третьего часа сигнальщик с марса передал, что справа показался дым. Повернули влево, но там скоро по носу снова вырос дымок, низко расстилавшийся над водой...
Опять повернули мы в сторону, не помню уж в какую, но только с этого момента «Ушаков» стал метаться как в агонии, всюду натыкаясь на дым или отдаленный рангоут...
Около трех часов дня над горизонтом... показалось несколько дымков, и скоро в бинокль стали видны рангоуты шести идущих в кильватер больших кораблей...
Скоро у нас было замечено, что два корабля отделились от эскадры и направились к нам.
Было приказано изготовиться к бою, но так как в окончательном исходе последнего не могло быть никаких сомнений, то Миклуха, призвав на мостик минного офицера Б. К. Жданова, велел ему изготовить ко взрыву, на случай надобности, трубы кингстонов и циркуляционной помпы.
Команде же дано было распоряжение выбросить с мостика, по возможности, все горючее: лишнее дерево, парусину койки и т. п. — и оставить одни лишь пробковые матрацы. Из маневрирования японцев, еще до начала боя, было ясно, что они, рассчитывая на свою, вдвое преобладающую над нами, скорость, хотят обойти нас таким образом, чтобы солнце взять себе за спину и тем лишить нас возможности хорошо целиться против ослепляющего света... Понимая наше стремление — сблизиться с ними на дистанцию нашего действительного обстрела, не желали, видимо, подставлять себя под наши 10-дюймовые бомбы... Для этого, заметив, что «Ушаков» ворочает вправо и начинает к ним приближаться, головной крейсер «Йвате» тотчас же уклонялся также вправо, а «Якумо» принимался громить нас всем своим бортом.
А как только «Ивате» становился на желаемое и выгодное для него удаление, то же самое проделывал «Якумо» и под прикрытием огня «Ивате» приходил ему в кильватер... На этот раз в боевой рубке было уже не много народа, и я весь бой провел там, вместе с командиром и штурманом.
Не будь я 15 мая в рубке, мне, конечно, не пришлось бы писать этих строк[Если верить сведениям центрального справочного бюро о военнопленных, помещенным в «Иллюстрированной летописи русско-японской войны» (Выпуск XVIII. — С.-Пб., 1905), то автор этих записок Николай Дмитриев умер в Японии.] ибо уцелеть на открытом мостике не было никакой возможности: там буквально все сметалось градом осколков.
Минут около десяти японцы, несмотря на всю легкость для них стрельбы в нас, не могли пристреляться, и их снаряды, по большей части 3-дюймовые, давали часто недолеты, хотя и ложились довольно близко от борта.
Затем пошла небольшая серия перелетов, а за ними огонь неприятеля стал до такой степени прицельным и метким, что каждый залп приносил нам все новые и новые разрушения.
После нескольких выстрелов гидравлическая горизонтальная наводка носовой башни прекратилась, вероятно, произошла какая-нибудь поломка в частях машинки, и без того расшатанной непрерывной стрельбой.
Стали вращать башню вручную, но это было настолько трудно при явившемся на правый борт небольшом крене, что стрельба этой башни замедлилась и стала малодействительной. Кормовая же башня работала вполне исправно до самого конца.
Что касается огня батареи, то его, временами, приходилось совершенно прекращать за полной его бесполезностью, т. к. дистанция боя все время значительно превосходила дальность поражения 120-мм пушек.
Кроме того, минут через 20 после начала боя было разбито правое, носовое, 120-мм орудие, а несколькими последовательно попавшими в батарею неприятельскими снарядами был произведен взрыв трех беседок с 120 патронами, вследствие чего начался сильный пожар.
Этими же снарядами и взрывом беседок были произведены большие разрушения на правой стороне батареи, да и левая ее сторона была вся завалена кусками и обломками от разбитой динамо-машины и развороченного камбуза.
Местами попадались залитые кровью и изуродованные до неузнаваемости трупы убитых матросов.
Через полчаса пальбы огонь обоих неприятельских крейсеров, сосредоточенный на сильно уже подбитом «Ушакове», был ужасен по своим результатам. Кроме пожара в батарее от взрыва снаряда в жилой палубе загорелась обшивка борта и рундуки с командными вещами.
К концу получасового боя нашим броненосцем были поручены следующие повреждения, вдобавок ко вчерашним: 8-дюймовым снарядом была произведена большая пробоина по ватерлинии под носовой башней, несколько пробоин... По всему борту, и наконец, огромное отверстие в борту было сделано под кают-компанией снарядом, взрыв которого был ужасен по своей силе.
После перечисленных разрушений «Ушаков» быстро накренился на правый борт настолько сильно, что стрельба из башен стала недействительна вследствие уменьшения дальности, а затем и полной невозможности вращать башни против крена.
При таких условиях командир, видя бесполезность дальнейшей стрельбы и использовав всю боевую способность своего корабля, приказал потопить «Ушакова».
Были открыты кингстоны, затоплены бомбовые погреба и подорвана труба циркуляционной помпы в машинном отделении.
Машины были застопорены, стрельба была прекращена, и людям было приказано выходить наверх и бросаться за борт, пользуясь имеемыми под руками спасательными средствами. Все наши шлюпки были избиты снарядами и осколками и вдобавок к матрацам и пробковым поясам могли служить лишь... большие спасательные круги, подымавшие на себе до тридцати человек...
Вплоть до самого прекращения огня простояли на площадке, у дальномеров, мичманы Сипягин и Транзе с помогавшими им сигнальщиками... среди вихря проносившихся вокруг осколков.
Едва успел я крикнуть дальномерщикам, что они больше не нужны и чтобы уходили вниз, как снаряд, разорвавшийся у основания боевой рубки, вдребезги разбил оба дальномера, снес стоявший на марсе пулемет и наповал убил последнего из спускавшихся с площадки — сигнальщика Плаксина, тело которого кровавой массой упало на мостик, около самой рубки. Когда почти вся команда была уже в воде, на мостик пришел старший офицер доложить командиру о том, что вода быстро прибывает и что «Ушаков» через самое короткое время перевернется.
Никогда не забуду я спокойствия и полного самообладания, с каким держал себя в это время А. А. Мусатов.
В кителе, с надетой поверх портупеей, с револьвером на боку, самым невозмутимым голосом отдавал он с мостика какие-то приказания плававшей за бортом команде и затем так же спокойно доложил командиру о положении судна.
В это время в рубке находились кроме командира еще наш старший штурман и я.
Простившись со всеми, снял я сапоги и тужурку, пробежал под свист осколков по мостику и, миновав несколько изуродованных трупов, благополучно спустился на ют.
Здесь у кормовой башни в последний раз увидел я своего дорогого товарища Бориса Константиновича Жданова, погибшего с кораблем, и, как мы, все его соплаватели, думаем, погибшего нарочно, по своей воле.
Как раз в это время снова раздался страшный взрыв снаряда под кормовой башней, и «Ушаков» начал крениться еще быстрее. Спустившись за борт, я с огромными усилия отплыл от гибнувшего броненосца, точно притягивавшего меня к себе.
Минуты через три после этого совершенно избитый корабль лег совсем на правый борт, перевернулся кверху килем, а затем, кормой книзу, пошел ко дну...
И пока не скрылся под водой последний край тарана, японцы ожесточенно добивали своего маленького строптивого врага, гордо отвергшего их позорное предложение о сдаче.
Это ожесточение в последние минуты, впрочем, можно объяснить тем, что пропала надежда на привод в Японию лишнего трофея, в получении которого никто на крейсерах, как говорили потом нам офицеры, после сдачи Небогатова, не сомневался.
Не неудивительно, что, видя перед собой до конца развевающийся, точно дразнящий их, Андреевский флаг, японцы старались выместить злобу на виновниках своей неудачи, осыпая беспомощно плавающих в воде людей жестокой шрапнелью, для чего крейсера, видя гибель «Ушакова», приблизились кабельтовых до 40. И много, много страшных сцен разыгралось на воде за эти последние минуты.
Ежесекундно то в одном, то в другом месте разрывались снаряды, и места их разрыва окрашивались кровью.
Один же из снарядов попал в центр большого пробкового круга, на котором держалось около двадцати человек. К счастью своему, я не был свидетелем этого ужасного попадания, но видевшие его говорят, что взрыв этот был совершенно красного цвета и сопровождался целым фонтаном рук, ног, голов и других частей двух десятков изорванных человеческих тел.
Да и кроме этого случая много людей было перебито по отдельности. Некоторые были высоко подброшены взрывами снарядов, но уцелели.
На себе я испытал крайне неприятное и резкое ощущение от близкого разрыва снарядов, передающееся в воде и с силой ударяющее по животу и ногам.
В момент погружения «Ушакова» внутри броненосца произошел еще взрыв, не знаю чего именно и не отличавшийся большой силой.
В этот день хотя и не было свежего ветра, но зыбь в море развело очень крупную, и очутившиеся в воде триста человек то большими группами вскидывались на вершину одной огромной волны, то разбрасывались ею же в разные стороны.
И многие, расставшись так случайно, более уже не встречались.
Крейсера неприятеля, бывшие от нас на расстоянии 4-5 миль, с воды были еле приметны на горизонте.
Казалось, что они или удаляются, бросив нас на произвол судьбы, или стоят на месте, но что спасать утонувших они не намерены.
И действительно, не менее как через час стали она нам приближаться, затем снова остановились на полпути как бы в раздумье, и уже потом подошли близко, спусти по две шлюпки и стали вытаскивать из воды плавающих, измученных людей.
А за это время немало народу выбилось из сил, окоченело и погибло. Некоторые же, дойдя до полного изнеможения и видя, что крейсера не подходят, впадали в отчаяние и, отвязывая и бросая свои пояса, тонули, чтобы не мучиться долго и напрасно. Вода, сначала казавшаяся довольно теплой, с течением времени становилась холоднее, и этот холод погубил тех, у кого сердце не было вполне исправно и здорово.
Долгое время держался я на одном бревне с нашим старшим боцманом Тройницыным.
Левым локтем он опирался на бревно и держал перед собой крепко зажатый в застывших пальцах образок, а правой усиленно греб и лишь от времени до времени осенял себя крестным знамением.
Большого роста, сильный мужчина, Тройницын под конец так окоченел, что одно время хотел уже бросить свой пояс и тонуть.
Мне пришлось его уговаривать, поддерживая бодрость надеждой на скорую помощь.
Находясь недалеко уже от наветренного борта крейсера «Ивате», я был разлучен с боцманом набежавшей большой волной, которая как щепки разбросала нас в разные стороны, и оказалось, что Тройницына она удачно поднесла к шлюпке, на которую его и приняли японцы. Мне же еще пришлось пережить очень и очень скверные минуты, заставившие и меня тоже подумать об оставлении пояса и о скорейшем потоплении себя, и лишь то обстоятельство, что тесьма пояса была затянута на спине узлом, которого я не мог распутать, не дало мне исполнить своего намерения.
Крейсер, от которого я был, казалось, так близко, 4 ясно различал лица людей на палубе, относило лагом по во не гораздо скорее, чем подвигался вперед я сам.
Одна за другой ушли две шлюпки, не обращая на меня никакого внимания, да может быть и не замечая меня среди плавающих брошенных коек, анкерков и разных облом
А между тем солнце село, начало темнеть, а силы с каждой минутой все убывали и убывали...
До вот от правого борта крейсера отвалила еще одна шлюпка, я направился к ней, и как раз в эту минуту страшен судорога свела мне правую ногу, а шлюпка, не видя меня занялась подбиранием бывших на ее пути людей.
Растирая левой ногой сведенную правую, работая руками из последних сил и видя, что все же ни на йоту не приблизился к японскому барказу, я пришел в полное отчаяние... И вдруг в этот ужасный миг я услышал голос, кричавший мне со шлюпки:
Держитесь, ваше благородие, сейчас подойдем к вам.
Оказалось, что это меня заметил в воде мой старый соплаватель, еще по Черному морю, матрос Петрухин, который в это время что-то усиленно объяснял рулевому японцу, жестикулируя и указывая на меня.
И действительно, шлюпка, бывшая от меня всего лишь в нескольких саженях, которых я не в силах был преодолеть, тотчас же подошла, и стоявший на баке матрос подал мне крюк. Я ухватился за него, но подняться не мог, так как силы сразу совершенно оставили меня, голова закружилась, и меня затем уже, в почти бессознательном состоянии, вытащили за руки на шлюпку Петрухин и боцман Митрюков...
...Хочу еще упомянуть о судьбе своих погибших сослуживцев, как пришлось слышать рассказы очевидцев их последних минут.
По их словам, командир наш В. Н. Миклуха бросился в воду с мостика в последний момент, когда «Ушаков» уже опрокидывался.
Затем его видели в воде со спасательным поясом, но лежащим на спине и вероятно уже мертвым, так как плавать на спине тогда не было никакой возможности — огромная зыбь заливала с головой и заставляла захлебываться.
Кто-то из наших матросов видел потом Владимира Николаевича около японской шлюпки, на которую якобы японцы его не взяли за неимением места.
По словам же японских газет, отдавших должное доблестному поступку командира «Ушакова», не сдавшего своего корабля сильнейшему врагу, Миклуха сам отказался 0т помощи и указал на гибнувшего рядом матроса.
Как бы то ни было, но покойный Миклуха так и кончил свою жизнь, как резко отличался от прочих командиров третьей эскадры.
Не спасся и старший офицер, наш симпатичный Александр Александрович Мусатов. Простившись с ним в боевой рубке, я уже не встречал его более, и лишь из рассказа бывшего поблизости от него матроса Макарова узнали мы об его последних минутах.
Макаров говорил, что А. А. из рубки прошел к барказу, который хотя и был разбит, но все же мог оказать поддержку в воде, но когда «Ушаков» лег совсем на бок, барказ повалился и придавил собою Мусатова.
Затем, по словам того же матроса, несчастный А. А. тщетно старался вытащить из кобуры револьвер, чтобы покончить с собою, но в этот момент броненосец перевернулся Макаров очутился в воде, и когда потом всплыл, то старшего офицера уже более не видел, как не видел его и никто из команды.
...Неизвестно, как погиб наш общий любимец, минный офицер, лейтенант Борис Константинович Жданов.
Это был прекраснейший офицер и человек с высшей степени прямыми, честными и твердыми взглядами и принципами.
— Я в плену не буду, — не раз говорил он на походе, и наше общее убеждение, что гордый Борис Константинович исполнил свое намерение и не захотел пережить своего корабля, а погиб вместе с ним.
Про него говорят разно. Один матрос видел, что Жданов хотел броситься за борт с анкерком в руках; другой же утверждает, что перед самым потоплением корабля он сошел по трапу вниз.
Кроме перечисленных офицеров погибли еще: наш младший механик Трубицын, прапорщик Зорич и комиссар Михеев. А из числа кондукторов не вынесли холода и умерли на воде Марулович, Звягин и Федоров. Потери среди матросов достигли 83 человек, так что всего с «Ушаковым» унесено 93 человеческих жизни...
Чтобы не быть в своем рассказе односторонним, я привожу здесь выдержку из японских газет, которая, вкратце, описывает наш бой таким образом: «Около 10 часов утра эскадра Небогатова сдалась, ушел один лишь «Изумруд». «Ивате» бросился его преследовать, но адмирал Того сделал ему сигнал остановиться, вероятно, потому, что, считая скорость «Изумруда» в 22 с половиною узла, находил преследование крейсером в 20 узлов бесполезным.
С 10 часов утра и до 3 час. дня японцы занимались необходимыми подробностями приема кораблей Небогатова, после чего они отправились на юг.
Того имел при себе две главных эскадры: четыре броненосца с «Нисином» и «Касугой» и шесть броненосных крейсеров адмирала Камимуры.
Вскоре японские корабли заметили дым парохода, в котором они признали русский броненосец береговой обороны «Адмирал Ушаков».
Последний, заметив их дым, направился сначала к японцам, приняв их, вероятно, за эскадру Небогатова, но, увидев свою ошибку, повернул и стал уходить полным ходом.
На расстоянии десяти тысяч метров японцы сделали ему сигнал «сдаться» и прибавили, что Небогатов уже сдался.
«Ушаков» поднял до половины ответ, но спустил его раньше, чем японцы могли разобрать что-либо, и открыл огонь.
Тогда японские крейсера стали отвечать и через 30 минут потопили русский корабль.
После этого крейсера поспешили на место гибели «Ушакова», причем «Ивате» подобрал 182 человека, из которых двое (механик Яковлев и матрос Клыков) немедленно умерли. «Якумо» же спас около 146 человек. Весь экипаж «Ушакова» состоял из 422 человек, из которых около ста погибло...
«Ушаков» имел 4 10-дюйм. пушки и был расстреливаем восемью 8-дюйм. орудиями.
Один из снарядов «Ушакова» ударил в «Ивате» и на несколько минут охватил его огнем».
Эта выдержка была напечатана на французском языке в одной из газет и рисует дело почти совершенно так, как оно описано у меня.
<< Назад Вперёд>>
